ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТАЯ (1896-1898)
Глава 109.71. КУТНУЛА РАЗ, И РОГА В ЗЕМЛЮ!..
В соседнем дворе стукнула калитка. Через минуту Наталья в темной кофточке и в белом платке медленно подошла к ним.
– Это ты с кем, Артемьевна? – спросила она, наклоняясь в сторону Ермакова и пристально всматриваясь в его лицо.
– Это вы, односум? – воскликнула она с некоторым удивлением, но с видимым удовольствием.
– Как это вы к нам сюда попали, на нашу улицу?..
– Песни услышал и пришел, – сказал Ермаков, внимательно присматриваясь к ней.
– Как вы хорошо пели!
– Да неужели у вас там слышно?
– Я думаю, по всей станице слышно... – пошутил он.
– Ну, как же! – воскликнула она, недоверчиво улыбаясь.
– И меня-то во грех ввела, – заговорила старуха, – чтоб тебя болячка задавила!
– Да давай еще, тетушка, сыграем, – с живостью и подкупающей веселостью обратилась к ней Наталья, – охота пришла такая, всю бы ночь прогуляла, песни играла, голосу бы не сводила!
– Ну тебя! – сердито крикнула старуха.
– Играй сама, а я спать пойду... Тебе не болячку делать-то, а я за день умаялась...
– Ну, тетушка, миленькая! а я-то разве не устала? сама с поля нынче приехала... В ножки поклонюсь, тетушка!.. – горячо и смешливо уговаривала Наталья, стоя перед старухой и тормоша ее за рукава ее старой кофты на вате.
– Да ну тебя! – отмахивалась старуха сердито и шутливо. Наконец, она встала и, слегка прихрамывая и кряхтя, пошла домой.
– В Спасовку-то люди Богу молятся, а я песни буду играть, – ворчала она уже в своих воротах.
– Эх, а сыграла бы еще песенку! – воскликнула с увлеченьем Наталья.
– Ты нынче весела, – заметил осторожно Ермаков, – это хорошо.
– Весела? – переспросила она, усмехнувшись.
– Да, разошлась... Не к добру, знать...
И, точно грусть сразу охватила ее, она вздохнула и примолкла, устремив в неясную даль сосредоточенный, задумчивый взгляд.
– Эх, кабы нашелся такой человек, чтобы распорол мою грудь да заглянул, что там есть! – воскликнула она вдруг после продолжительного молчания, с безнадежной тоской в голосе.
– Да нет, верно, такого человека не найдется: никому надобности нет...
Ермаков был изумлен таким неожиданным переходом.
– А я не понимаю сейчас этого, – заговорил он после короткой паузы.
– Так хорошо теперь кругом, жить так хочется, радоваться, любить... Зачем горевать? о чем тосковать? – восклицал он с ораторскими жестами, не без удовольствия слушая самого себя.
– И то, не от чего, – с печальной улыбкой сказала Наталья, – а сердце болит...
– Да отчего ему болеть-то? – с наивным недоумением спросил Ермаков.
– Есть, стало быть, причина... Эх, односумчик ты мой, чудачок этакий! – глубоко вздохнувши, прибавила Наталья.
– Славный ты человек, простой, откровенной души, а нашего дела не знаешь и не поймешь... А все-таки, – понизив вдруг голос и с ласковой, кокетливой улыбкой заглядывая ему в глаза, сказала она, – ни с кем так-то не люблю разговаривать, как с тобой, ни к кому у меня такого откровения нет. Ученый ты человек, а не гордый...
– Какой я ученый! – возразил в смущении Ермаков, с мучительным недоумением всматриваясь в ее бледное при лунном свете лицо и в прекрасные глаза, светившиеся теперь глубокой грустью. Загадкой стала для него эта красивая односумка.
– А что я у вас спрошу, односум? – заговорила она, после долгого молчания, тихим и таинственным голосом. – Бывают ведьмы на свете или нет?
– Не думаю, – засмеявшись, ответил Ермаков.
– Я тоже не верю!.. Вот есть тут у нас старуха соседка, Сизоворонка под названием, – на нее говорят, что ведьма она... Зря болтают, так думаю. А что знает она, это верно! Колдунья!
– Неужели? – улыбнулся Ермаков.
– Верно! Увидала меня раз и говорит: «Чего сохнешь? приди, полечу... Откройся легче будет...». Что же? Ходила ведь я! Всю мне жизнь мою рассказала... «Через сердце, говорит, свое непокорное ты пропадешь».
– И лечила?
– Питье какое-то дала, – с неохотою и не тотчас ответила на этот вопрос Наталия.
– Мутит с него, голова болит, а легче нет...
– Ерунда все это! – с горячим и глубоким убеждением сказал Ермаков.
– Нет, верно! – так же горячо и убежденно возразила Наталья.
– Все истинно! Я знаю, за что пропадаю: за свою гордость и пропадаю... Все такие же, как я, да ничего, горя мало: перенесли, покорились...
- А я не могу покориться...
- Перенесть не могу, ежели кто попрекнет мне или посмеется, или страмить станет!
- Муж бить будет, это куда ни шло – переносно, а ежели кто со стороны ширнет в глаза, легче помереть!
Она вдруг смолкла, точно голос у нее разом оборвался. Ермаков не прерывал молчания. Невеселые думы бродили и в его голове. Он не понимал всей тяжести ее мучений и терзаний, но чувствовал к ней глубокую жалость, несмотря на некоторую ревнивую досаду, которую никак не мог выкинуть из сердца.
Он спрашивал самого себя: совесть ли ее упрекает так, что она не хочет укрыть своей супружеской неверности (самого обыкновенного явления в казачьей среде), или потому она так и сокрушается, что нельзя уже скрыть проступка, и предположения старухи об ее беременности справедливы?
Но вопросы эти так и остались для него открытыми.
– А за чем гналась? – печально, унылым голосом заговорила снова Наталья.
– И глупа же, неразумная я была!.. думала счастьице найтить.
- Сердце потешить!.. Слова не с кем было сказать... все ночи одна просижу, все думушки одна передумаю... Вот и налетела! Вашему брату что? сорвал да удрал... Да еще славу проложит, подлец!
- А нашей сестре – слезы... наплачешься, нарыдаешься...
- Ну, да теперь тужить нечего, – встряхнув решительно головой, сказала она.
– Кутнула раз, и рога в землю! Двум смертям не бывать, одной – не миновать!
Так, что ли, односум? – задорно улыбаясь и близко наклонясь к нему, воскликнула она.
– Лучше не думать! Пусть будет, что будет, а будет, что Бог даст... Придут служивые через месяц, и мой муженек на машине прилетит...
- Выйду на степь, встречу, в ножки ему поклонюсь... Либо уж скажу ему все, пускай из пистоля застрелит... пропадай ты, жизнь! Чтобы сразу! а?..
- А то летось Рудин, казак, пришел из полка, а жена тяжелая... До полусмерти засек плетью, и никто не заступился!..
- Да толку-то! Не все ли одно? Эх, жалко, тетка Артемьевна ушла: еще бы песню сыграли! Учила раз она меня старинной песне:
Кто бы из вострой сабли ржавчину вывел,
Кто бы из мово сердечушка кручинушку вынул...
- Ну, и наплакалась же я в ту пору...
- А она хорошо песни играет!.. Ты не задремал?
– Нет, – тихо отозвался Ермаков, хранивший все время глубокое молчание.
– Ну, посидим еще. Я все равно не усну скоро... за ночь-то каких мыслей не передумаешь! Сколько слез прольешь...
- Да и сны какие-то все страшные снятся: то в пропасть черную-черную летишь – и дна нет, ух, аж сердце замирает!.. то цыгане с ножами приснятся, резать кидаются... Иной раз просто совсем без ума станешь... И наяву-то все какая-то алала* в глаза лезет...
*) Алала – чепуха
– Нервы! – мрачно буркнул Ермаков.
Источник: Федор Крюков. Казачка. (Из станичного быта) «Русское Богатство», 1896, № 10