Би-жутерия свободы 72

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 72
 
На днях, прогуливаясь по местам цветущего ресторанного цирроза общества, где шустрые официанты разливают спиртное в вальсе «Немытые бокалы» на скатерти и на колени завсегдатаев, я наткнулся на городского сумасшедшего Боню Лузгаева с напряжением в 110 вольт в негнущихся коленях и отличавшего инжир на мангале от «Монголоида инженера Вляпина».
По улице шёл лёгкий моросит – признак проявления воспаления погоды, и поэтому опознать Боню, шарахнутого китайской вазой на выставке в Манеже, ничего не стоило. Но звучавший по телефону надсадный голос Лузгаева в шоу «Сгущёнка нравов» радиомистификаторшы Евы Клапан, прикрывавшейся именем знаменитого папы, как фиговым листком  и прихлёбывавшей ненавистную всеми радиомочу, всё-таки делал его до смешного узнаваемым. Боня непроизвольно применил новую «фишку» – интернетную активность. В ней он прибёг к трюку.
Выступая в роли поклонницы, Боня спародировал полукровку Еву, как среднеарифметическое из Арлекина и Пьеро, за то что та на приветствие «шолом алейхем» односложно отвечала «воистину алейхем». Причём этот трюк он украл у родного племянника старшего лаборанта, умудрённого бесчеловечным опытом над побелевшими от страха мышами.
«Наконец-то я поняла, что творится с моим цифровым набором лет. Когда настраиваюсь спозаранку на ваш завораживающий в фольгу голос, то просто таю, затаив умиротворённое женское грудное дыхание в отличие от мужского (грудного). Нет ничего удивительного в том, что вы стоите у меня перед глазами в рамке на тумбочке в изголовье, вырезанным из прошлогодней газеты, обнищавший и прикрытый одной гавайской гитарой. И когда я снимаю заварной крем «Кремлёвский» с лица, прихлёбывая «Хванчкара» от Дозорцева с сыновьями Могулия и Хочулия, мне хочется жить не по средствам и голой в скафандре катапультироваться на Луну из солидарности с вашей смелостью в газете и на радио. Не представляю себе завтрака без питательных добавок ваших передач. Жестокая действительность стрелками на часах напоминает, что подпирает время бежать под отходной марш на хоуматендовскую работу, а я всё слушаю, и слёзы умиления капают у Миллениума (бывшее здание кинотеатра «Ошеана») в пудреницу мозгов. Прикреплённая к лежачему больному, выхожу на смену... постельного белья, и всё думаю – как сильно я к вам привязалась. Интересно на сколько криков рассчитана душа женщины?
Я уже вполне созрела для посещения офиса офтальмолога де ля Пруссо, а сегодня набравшись решительности я, по вашему совету, отправлюсь в беспроцентный еврейский банк в полной уверенности, что если он прогорит, всё достанется нашим собратьям, а своих  сестёр «ребятушки» уж точно не обидят. Так скажите, пожалуйста, что меня, влюблённую в его паховую грыжу, ожидает при таком раскладе? Ведь раньше мне приходилось жить,  сообразуясь со скользящим графиком свиданий, а теперь ваш голос заполняет всё в комнате, включая безразмерный бюстгальтер. Правда, это нисколечко не мешает процессу одевания, хотя меня и распирает от гордости, что мне не возбраняется вынашивать вас в груди и по достоинству осветить в моих мемуарах «Жизнь приспособленца сзади».
Некоторые знакомые считают, что в моей услужливой манере письма проскальзывает мужская хватка, в которой слышен самый сочувственный отклик – эхо. Не скрою, менталитет у меня не совсем женский, но помада – бесполая, и поверьте, в натуре я необычайно женственна, так говорил директор столовой Кусковай-Захер.
Не могу не согласиться – у меня задатки  мужского ума, но я совершенствуюсь. Я уверена, что это не противоречит женской логике с промыванием мозгов и желудков, занятой подсказками слушательницам вашей позновафельной передачи «В гробу мы видали эти танцы».
В заключение признаюсь, мне нравится в вас многое (всего перечислять не стану, ибо некоторые поймут  меня неправильно). Поражает та решительность, с которой вы сменили имя Ева на «Steven» – по названию знаменитой песни Алиса Купера, в которого я была безумно влюблена в 1972 году, когда он посвятил мне «Million dollars baby». Мечтаю услышать оба хита в вашей передаче с посвящением. Надеюсь, Люда Strictly to the Point, а по-нашему «Всё по делу», меня за это простит».    
Подпись: председатель женсовета «Моральный велфер» Рио-Рита.
Многое станет понятней об авторе этого любовного письма, если дать слово почитателю Евы Клапан, крововбирающему обрубку прошлого Олегу Вакьютейнеру – тяжёлоатлету и сильному мира сего, особое внимание проявлявшему своей машине (зимой он, член ассоциации «Неимущих и не имеющих терпения» прогревал её собственным телом). Это он добавил ряд любопытных штрихов к портрету единомышленницы Рио-Риты Do Little.
Кстати, об Олеге, преодолевшем социальные препоны и презирающим суррогатную поэзию армии стихоплётов, поговаривали, что: «Он занялся ужасно важным делом, кричал «Пожар!», бегая абсолютно угорелым». «Итак, Рио-Рита Do Little родилась в келье неразделённой простынёй с отверстием в ней любви после получасовых смотрин в щёлку преддверия.
Детство Риты (слепой котёнок, подчинявшийся звериному инстинкту) рано познало, что такое ужаленное самолюбие в ситуации, созданной матерью-полукровкой, превратившей жилище в молельный дом, где Рио-Рита не знала – креститься ей или магендовиться. Незаметно она подрастала в собственных глазах, и достигнув молочной половозрелости, решилась покинуть стены родного дома и необъятные просторы страны, которая не успела превратить её в дрессированного члена недостойного её общества. Перед выездом она прошла через неосвещённые унижения  ускоренных курсов путан с интенсивной стажировкой, и круг колбасы стал полукругом её интересов.
Обладая магнетизмом, Рио-Рита часто путала полюса, и думала, что Аль-каеда – это макияж, который обещают стереть с лица Земли. Её светская манера закатывать глаза в чёрный бархат ресниц, поражала, а румянец на щеках играл непонятно в какую игру, может быть в запруду на ручье, созданную будущими бобровыми шапками. Она обожала британскую корону и назвала своих пушистых котят Вильям и Кейт.
Насмотревшись свадьбы одноимённых персон, Рио-Рита,  проработавшая три месяца заправщицей кроватей в гарлемовском филиале публичного дома в брюквине с космическим обслуживанием «Чёрная дыра»,  пришла к выводу, что ей больше по душе фетровые шляпки великосветских приёмов невольной борьбы. К тому времени она уже зарекомендовала себя эффективным секундантом любви с беспрезервативной почасовой оплатой. Сказывался опыт, приобретённый на раздаче санитарных салфеток в общественных туалетах города. Рио-Риту с её усталыми полукружьями под глазами заметили пикейные жилеты из будуаров пикейных покрывал и пригласили к гагарам на банкет нищих пухом, с условием, что жирный крем вальяжно уляжется на пуфиках под её глазами, наполненных обливным шоколадом и удивлением.
Смертельно больных людей подкупало то, что она с неизменным любопытством справлялась о таблетках, капсулах и облатках, поддерживавших их здоровье, с которым им самим не удавалось наладить подходящие отношения. Так что не стоит удивляться, что её пристальное внимание было всецело приковано к составленным стариками медоточивым завещаниям. Как-то, незлобиво протирая стены ванной одного из богатых домов ваткой, она обнаружила дилдо со сменным набором насадок. Рио-Риту осенило, что от вездесущей порнографической плесени не избавиться – ей принадлежит весь мир, и она стала носить шляпку с вуалью.
Поразительно, но в стране резко увеличилась занятость киллеров времени, и это дало ей возможность узнать, что сердобольные буржуа готовы дать работу нуждающимся по рекомендации, например, спускать за них воду в туалете.
И в заключение, как поделился с нами Олег Вакьютейнер – человек с холёными руками профессионального бездельника, проведший три года в поисках хлебного местечка под хлебным деревом в знойной Африке, запустив руку в чужой карман «Куда ни сунешься – одно запустенье. Если бы у этой стрекозы (он имел в виду Рио-Риту) имелся шлейф, то сразу после скачек на зебрах я бы записался к ней в пажи». Полную эпопею Рио-Риты вам, возможно, предстоит узнать из её последующих писем. А если вы страдаете творческой бессонницей и захотите отключиться, будьте любезны, суньте два пальца в штепсель – в этом деле я собаку съела – породу не уточняю. А чтобы долго ждать не пришлось, приведу вам дословно закодированное текстильное послание # 254.
«Вижу, что в поисках новых форм общения с самой собой, настало самое время мне представиться. Признаюсь, я любительница подпустить  абсурдного туману, подбавив в него щепотку сюра. В то же время меня, раздираемую любопытством и всё ещё пребывающую в отцветающем возрасте детоприношения, развлекают активные члены общины, интересы которых не распространяются дальше инициативы выпить и закусить кем-нибудь попикантнее.
Естественно во мне, как и в каждом из нас, уживаются мужское и женское начало. Очертя голову циркулем воспоминаний, я погружаюсь в братскую могилу сплетен, превращающуюся в сестринскую и чувствую себя транссексуальным деревом – баобабом. 
При таком раскладе и восстановительная гимнастика мозга не поможет. Хотя мой бывший муженёк (между нами проходил бурный бартерный обмен политическими взглядами на брюквинскую избирательную компанию «Сторобин против Фидлера») любил повторять, зачем жениться на молоденькой, если можно отреставрировать старую. Ну что возьмёшь с недоумка, вошедшего в мою жизнь  юмористом, вставлявшим палки не в то колесо смеха, так что, выражаясь языком дураков: «Я всё ещё читаю умные книжки», поэтому я в принципе решила не избегать супружества, всячески стараясь выдать себя за другого человека.
Не кажется ли вам, чего-то мы всё-таки не догоняем, когда преследуем не те цели, ведь рыба тухнет с головы, а аорта –  теплоцентраль кровообращения, начинается с капилляров, и часто заканчивается разрывом аневризмы. На днях я заметила, что перебегаю дорогу туда обратно около ирландского дома моды «Усиленный наряд полиции», и повторяю вслух: «Здравствуй Альцхаймер». Вчера подсела к трельяжу – привести в порядок отёкший фюзеляж, подперла подбородок руками и поняла, что пишу вовсе не я, а подставное лицо, живущее в мире, в котором благополучие наступит, когда поставят заслонку на жадность. А пока мир покрыт тайнами увенчанными отборным матом, стеснительно накидывающим на себя паран(Jew) в открытом эфире. А вот и страдающие радиогигантизмом в припадке языкового недомогания обсуждающие тему «Считать ли пук природным газом?». Напрашивается вывод, зачем раскапывать глазные капли? Чтобы стать понятым в туфлях на республиканской платформе с расписным демократическим верхом? Или расслышать недопонятое мной?
Старайся не обнажать в компании рудиментарные познания, говорю я себе, и не рассматривай облепиху слов, как всестороннее средство оздоровления непослушных масс. Если от погоды давление шалит, то замени манжетку манометра. И вы всё ещё спрашиваете, кто я такая, носящая в подтверждение закона Кулона висючку-безделушку – серебряное сердечко на золотой цепочке? Ну, конечно же, не предполагаемый «дядя Дима», поэтому отвечу словами любимого нами канадского  барда и поэта Леонарда Коэна: «I am a little Jew, who wrote (в рот...) the Bible».
Учитывая взвинченный пропеллер не подсчитанных человеко-нервов, который Боня с присущей ему лёгкомыслием, граничащем с фанфаронством, прошёл по конкурсу исполнителей в разведчики себя как личности под кличкой «Нераскрытый батон», Боня продолжал безмятежничать в доме вблизи от большегрудой дымящейся помойки у залива в Канарси, забивая тревогу до смерти и геморроя носом землю под попус # 5 немца Шумана.
В тот день Лузгаев, проглотив обиду от  водителя на перекрёстке, отправился к акулисту Осе Миногову, не откликнувшись на вызывающие стишки радио-поэта и монументального придурка Иосифа Закрома. Он знал, что пенсионеры, прильнувшие лопухами ушей к приёмникам, встроенным в кроватях, не услышали крика души Лузгаева. Там ведущая законсервированной передачи «Сгущёнка нравов» прародительница эмигрантского вещания Ева Клапан, ежедневно напоминает, что мы живём в эпоху эфирной революции, когда телеграфа уже давно не существует, а спозаранкино радио захвачено исключительно ею, потому что она втирает крем от загара на ночь и не считает нужным пропускать в эфир, заполонённый удешевлёнными песнями, сомнительные перлы Лузгаева:

Не помню точно, что пропел Шевчук,
но мы от метрополий не отстанем,
когда такие, как Иосиф, встанут –
в защиту правды матку отпоют
о том, как в шоу гулять, совокупляться, 
заглушки ниже копчика вставлять...
Весь Драйтон будет сраками смеяться
в минуты когда хочется рыдать.

Но забудем о неудаче Бони Лузгаева на поприще поэзии, имевшей уникальный аналог в истории изящных искусств, когда норвежский пианист-виртуоз Витольд Шлехт, не знавший кто такие евреи и думавший, что черта оседлости термин ковбойский, в крещенский мороз давал фортепьянный концерт в отапливаемых варежках на батарейках от Кардена беспартийным тюленям за Полярным Кругом, с благодарностью вспоминая ласковые руки проститутки-надомницы.
Теперь же во впечатляющей Бониной пятерне поблёскивала опереточная Кока «Перикола», а опирающаяся на вислое ухо зеленоватая шапчонка а-ля Тигель Хуленшпигель напоминала случайным похожим, что в картографии пересечённых местностей он был силён в позеленевших границах игрального стола, вне пределов которого Боня не смог бы отличить Винни Пуха от Виннипега.
Огромные ступни Бони, обёрнутые в польские «Шпильки» издания незамысловатого 1975 года, производили впечатление прикольных кораблей. Ретрограды принимали его за карикатурную каракатицу. Но те кто активно дружил с бужениной под Бужеле, читая растиражированные «Болванизмы» Лебедева Too Much(а), радостно приветствовали Лузгаева взглядами полными вожделения и приподнимали воображаемые тирольки.
Беспокойное сердце Бони, воя морским волком, разгоняло стадо крови по пастбищу тела. Если хорошенькая с турецкой точки зрения женщина не была по автогенному сварлива, то при виде раззадоренного отказом и прибегавшего к насилию Лузгаева она впадала в обморок. Тогда он первым бросался демонстрировать на ней любопытным и зевакам срочную доставку искусственного дыхания (китаянки с потомками за спиной не составляли исключения). Но мало кто их них замечал при этом, что геройский Боня Лузгаев предварительно облазил обморочную с головы до пят липким взглядом и только потом, облизав кривящиеся губы жертвы, делал их скользкими. Лузгаев был не в меру умным, и подозревать его в неискренности, было бы равносильно обвинению Луны в нацистском движении вокруг осины Земли. Он думал, что для нагнетания военной обстановки кроме насоса необходимы комуфляжные надувные танки и подлодки, хотя последние, по логике вещей, не  погружались в ключевые «замоченные скважины».
Новобранец среди бранящихся, мастер на все трюки, готовый штыком примкнуть к подвернувшемуся шествию инфицированных сюрреализмом «Осенний убор рюмок со стола», Боня  проявлял себя репетитором, а когда сюр стучал ему в голову, он натягивал сюртук. Обидно, говорил он друзьям, челоек хочет себя показать во всей красе, а его клеймят за эксгибиционизм.
Однажды, в Боне Лузгаеве проснулся пастух на пастбище, и он стал невольным устроителем «Дня макулатурных работников», отмеченного гала-концертом – на корточках раздавал прыскалки смеха, производя монументальное впечатление (тяжело собираться с мыслями, когда тебя разбирает смех). Одним словом Лузгаев являл собой богемную личность с Богамским треугольником – морщинистый нос и два немеркнущих глаза – напоминание о дистрофике, сдутого ветром со стула, когда насмешливые чайки слетелись начаепитие на прибрежные поминки задушенного носового платка, а заодно и по заклёванному их же собратьями крабу. 
Многообещающий (заплатить за квартиру) художник Боня Лузгаев, ученик Заума Наумовича Наобум-Гуляева, попал в психушку прямиком из своей студии на первом этаже по стечению крови по искривлённой перегородке носа при довольно комедийных обстоятельствах – на него донесла ненавистная соседка Римма Пудендис по кличке Бульварное кольцо, проходившая мимо настежь распахнутых окон студии. Там Боня в поцелуях боролся с коррупцией слущивающегося кожного эпителия и отёками десневых сосочков любовника таксиста Витька Примулы на его неоперившейся груди.
Взглянув на вытянутое от ужаса лицо Риммы Пудендис, даже ежу не трудно было догадаться, что срок годности её брака давно истёк за его невозможностью, и она пребывает в  одиночестве третий высокококосный год. Стоит ли говорить, что в момент приспосабливания у распахнутого телогрейкой окна от её окоченевшего змеиного взгляда на будущее с его неоплаченными счетами даже безобидный уж не смог бы ускользнуть по беговой дорожке гаревых воспоминаний.
То, что потом представилось взору Римме Пудендис, превзошло все её ожидания. Кое-как справившись с мемуарами таксиста Витька Примулы-Мышцы «Рассуждения в кювете» и вызванными ими ложными позывами, Боня, не спеша попыхивая эмбарговой гаванской сигарой, торчащей из волосатого ануса, вносил весомую лепту в искусство выжигания по податливому самшиту.
Цепная реакция на щиколотке Риммы была достойна высокой 24 каратной оценки, но не пробы – её всю затрясло и она прилипла цепочкой на шее к мобильнику. Её безвольные  губы, вытянувшиеся к встроенному микрофону в унисон подхихикиванию растревоженной половине человечества, готовы были на всё.
Через считанные минуты настенная картина «Мысля при искусственном освещении» представилась пяти полицейским машинам, трём пожарным командам и скорой помощи, метавшим громы и спички молний, чиркавших по гремучему коробку неба.
Автор картины Боня Лузгаев, сподвижник художника Парапета Пожелтяна, с затаённой улыбкой считавшего, что чем ближе старость, тем глубже могила, не обращал на сборище ни малейшего внимания, продолжая прожигать личную свободу стереотипа в наушниках и придерживаясь выработанного им правила – не можешь сменить пластинку, поменяй весь репертуар.
Не все принимали у себя дома Боню Лузгаева, вернувшегося от зубника, лечившего его кусачки, и это коробило аденоиды распухшего самолюбия парня. Особую неприязнь он вызывал у религиозных студентов с веретенообразными головами, набитыми ветошью недоказуемых знаний и прикрытых агрегатами чёрных шляп с любовно наклеенными на них пейсами.
В тот памятный день студенистые лица вышедших из повиновения в туалет напротив, покорно выслушивали очередного учителя, обещающего, что всё в жизни будет хорошо – не для того же корабль спускают со стапелей, чтобы человек в двубортном пиджаке на пару размеров больше ощущал бортовую качку.
Хваткие студенты, по только им одним известным каналам провели аналог происходящего с Ноевым ковчегом и по окончании семинара (по их наводке) санитары скрутили Боню. Схлестнувшись с ними, наподобие расплавленной магмы с океанской водой, он был доставлен в «Белвью госпиталь» в неповреждённом виде с предварительным диагнозом: «Добытчик смолы смолоду».
Через пару часов на втором этаже здания разыгралась жанровая сценка в четырёх стенах кабинета заведующего психотделением профессора Мордухая Потнички – талантливого изобретателя, сделавшего сериальное открытие перед тем как он отправился на отстрел зайцев и горлышек бутылок на полянке – слёзы у мексиканок скатываются по неизбежной беговой дорожке от глаза к углу рта.
Боня усёк неладное в декорациях и освещении кабинета в то время как на любимый город опускалась траурная вуаль вечера (на следующий день страна торжественно хоронила дохлую валюту, не отдавая себе отчёта, что у работоспособного мужского конца животное начало). Лузгаев пронюхал многое, в том числе и воздух. В определении надвигающейся на него опасности верную службу ему сослужили широкие, как у невмеру ретивого коня, ноздревые отверстия и нюхательный нерв (Nervous olfaktorius), оградивший его от правоохранительных органов, превратившихся в оранжерейный рассадник заразы. И... здорово помог счастливый случай; главврач Вылизай Дзот – специалист по зудящим болям, тайно обручённый с племянником начальника полицейского управления моторными лодками, и его жена в подвенечном бюстгальтере, мечтавшая о чём-то высоком (она сожительствовала с низкорослым брюнетом, щеголявшим перед ней с медалью на груди «За безупречную службу на задних лапах, когда руки в наручниках»).
Эта парочка думала, что существуют свободные от самих себя часы, на манер Биг Бена в Лондоне. Исходя из этого, Вылизай мечтал устроиться прикроватным ковриком у её ног с сокровенным желанием, ласково именоваться «Шерстяным». Иногда это ему удавалось (однажды он провёз без билета голого лилипута по схеме – чемодан в руки и тело в шляпе). Лилипут, которого родители рассматривали в лупу, как производное фиктивного брака, поднимал нужный перст к потолку, возносил к нему щёлки глаз, скрывающиеся за неосёдланным очками носом, и патетико-симфонически а-ля оглохший Бетховен (следствие перенесённого сифилиса) произносил нараспев под корыстные мотивы:
– Представляете себе, Боня, разницу между геморроем, заговариваемым в клинике доктора Париса Зачатьева  и мозгами в «День праздного любопытства», когда подводный мир в драматических паузах обмахивается веерами плавников в плавных движениях, а вышедшая замуж за дальтоника-осьминога каракатица приобретает в его щупальцах спрута-супруга?
– Честно говоря, нет. Но я сталкивался с одной такой на суше. Она любила мальчишек и гордилась своими боеприпасами, – признавался Боня, который никак не мог освоить формулу муравьиной кислоты и человеческой сволочи, – Вот и сейчас я две минуты как вышел из парка, где проходил «Парад–аллей» под эгидой правительственного аппарата искусственного воздыхания, в нём сдержанные рыдания перемежаются с разбавленным смехом.
С этого момента Лузгаев давал чистосердечные показания и не скрывал заржавевших деталей поведения из личных соображений, включая информацию о родной тёте Хае, задирающей прохожих и шерстяную юбку на углу Шестой стрит и Драйтон авеню.
– Так знайте, мой мальчик! – продолжал профессор, – геморрой вправляешь себе, мозги – людям. Так сказал, не прибегая к оевреенным русизмам, дирижёр Просто Кваша,  ацидофилиновой палочкой брожения перетряхивая грязное бельё личного боевого состава оркестра в «Фаршированном кабачке». А я не могу не верить человеку, с таким мастерством исполнявшим полногрудую «Марсельезу» и Вислазадую «Варшавянку».
– Надо же! Я-то думал, что жизнь это сундук из неподкованного железа неприступной пшеничной крепости под наклоном в 40 градусов, – раскованно поднял брови указательными пальцами Броня, памятуя о геморрое и воспроизводя на память «Концерт для левой руки» Мориса Равельевича Тореза.
– Оставим ваши думы в покое. Скажите, положа руку на сердечную сумку, Боня, зачем приставали к незнакомой ламе? Это что потребность или призвание? Вам что женщин в раненой округе, как перевязочного материала не хватало? Ведь  одним росчерком пера вас могли закабалить на всю жизнь до самой кончины животного, тем более, что официально вы ни с кем не состоите в браке, не проштампованные гражданские браки никто не принимает в расчёт. Мнение в палате может разделиться на составные части, и ваши товарищи по койкам подвергнут вас безжалостному избиению. Уверен, что вкладчики предприятия, который вы считаете, домом сошедшим с ума, оправдает любое животное и осудит вас. Ведь животное совершеннее человека. Ему не нужны переводчики – английская корова прекрасно понимает аргентинскую. В такой ситуации не отделаться отвешенными оплеухами по два фунта каждая, и я бессилен что-либо предотвратить, так как это противоречит себе в самом устье, а об истоках поговорим потом.
– Не чихвостьте виновного, доктор, бес попутал мне ветром волосы. Лучше пропишите обезболивающее средство выживания. Это поможет вынести побои, а вам проверить самочувствие моей покупательной корзины, ведь я так болезненно отношусь к своему возрасту. И, как вы справедливо заметили, аксиома разложения общества на составные части становится краеугольным камнем поперёк горла сегрегационистов-общезнаек. Иногда я чувствую себя котлетой признавая, что в увесистой тефтеле здоровый дух.
– Полноте, Лузгаев. Я не вмешиваюсь в вашу  жизнь и не лезу в ваше лукошко, но настоятельно на спирте советую выпивать яйца в присядку, а не стричь купоны или брить то и другое в кредит, подметая запылившуюся мелочь веником из чистого золота.
– Спасибо за подсказку, маловыразительная сказка ждёт нас впереди. Но и вы должны понять, помогите мне обрести себя и вам воздастся сторицей. Здесь многое зависит от предлога. Когда жена для общей острастки попадает в интересное положение, муж находится на казарменном режиме; и это после того, как он сделал над собой неимоверное усилие, чтобы оказаться на ней?!
– Поразительно! Бог наделил нас умом, наградил пейсами, а вы всё ещё не похожи на человека невеликого ума, который смотрит на кучку дерьма, как на свежую кулинарную выпечку.
– Вы даже не подозреваете, доктор, как вы сегодня правы! Я с этой мыслью свыкся и сжился в подотчётном вам заведении. Без отдачи скажу, я бы не получил места в палате, если бы не счастливое совпадение. Я получил приглашение из образовательного центра на  цикл лекций предназначенный для гомериканцев поэта Евгения Петрушенко. В них он доказывает, что опьяняющее произведение мамонта утрусской литературы, сдавшего в неё вступительный экзамен Венедикта Ерофеева «Москва-Петушки» произведёт переворот в мозгах мусульманского населения земного шара, и в ногу с пьяным временем станет ему близким, родным и понятным. 
– Ещё бы! Это мы подарили человечеству пейсмейкеры и транквилизаторы, а оно нам конвейерное производство чад в безразмерных латиноамериканских семьях, в которых бездумные главы напиваются так, что их бабы из лыка кофточек не вяжут.
– Искренне раскаиваюсь в несодеянном, профессор. Хотите я в благодарность принесу вам матрац, набитый шаломами? Или плакат, завалявшийся у меня после демонстрации «Долой торговцев, вторгающихся в ликующую повседневность!»?
– Не надо, но можете ли вы, Боня, представить меня в вашей ситуации, выторговывающим полмешка «Муки совести»?
– Нет, у вас фигура спортивного покроя, как у островного певца Ива Калимантана, стильная бородка и лицо корректора немецкого горнографического издательства «Эль Прус бой», которому кавказский фонтан шумно выговаривал вековые печали, когда меня с сердечным приступом крепости поместили в просторную палату.
– Как вас угораздило нарушить непонятно каким образом устоявшийся запах закона природы «Не прелюбодействуй с животными?» Своими действиями вы вторглись в неподвластный церемониал доисторического периода! Или в вашу задачу входило стать родоначальником избалованного поколения кентавров?
– У Моисея в заповедях ничего об этом толком не сказано.
– Не прибегайте к кастрированным фразам! А вам не приходило в голову, что своим зашоренным поступком вы компрометируете понятие порядочности, уничтожаете лазоревую мечту общества потребителей общепринятой морали, нанося ему невосполнимые потери. И вам не слякотно на душе? С вашим неукомплектованным складом ума впору помогать палестинцам на оккупированных территориях. Но, несмотря ни на что, вы меня заинтересовали как личность своим появлением на нудистском пляже «Голь на выдумки хитра», стыдливо прикрытый порнографическим журналом. Если не составит труда, расскажите о себе поподробней. Судя по всему – вы человек незаурядный и презираете трусы в любых ипостасях

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #73)