================ Рамамба
Куртка на Маше не сходилась, да и в спине сильно узкая. О том, чтобы оставить её себе, не было и речи, просто примерить хотелось, уж больно красивая. Олег молча забрал у неё куртку, бросил на стол деньги, свернутые трубочкой, а ключи сунул в печку: адрес всё равно не знает. Про смартфон Олег не вспомнил, и Маша с облегчением вздохнула: навороченную игрушку последней модели она припрятала. Симку новую купит, с этим не будет проблем: у них остались паспорта Мариты и Ивана Мунтяну, которых они съели ещё в Молдавии. Молодая пара, оба детдомовские, из родни никого, кто их искать будет?
В посёлке она купит новую симку, а пока пусть полежит.
Телефон вдруг заиграл «Рамамбу в осеннем парке». Марита соображала быстро: сбросить звонок нельзя, надо ответить. Она и ответила. Гордеев ничего не заподозрил: заболела, водки выпей с перцем, помогает. Марита усмехнулась Лериным коротким смешком и повесила трубку.
И началось. Голубевой звонили подруги и друзья, приятели и приятельницы, знакомые и незнакомые… Звонили с работы, и из какого-то ресторана, и даже из женской консультации. Выкинуть бы симку, да нельзя. Слишком рано. С месяц подождать надо.
«Рамамбу» Марита выучила наизусть и, крутясь по дому, напевала задорный мотивчик. Самым настойчивым оказался Гордеев: звонил весь февраль, звал Леру в поход и дотошно расспрашивал о самочувствии. Отвязаться от него, как от остальных, не получалось, Лерино сопрано давалось Марите с трудом, после длинных разговоров саднило горло. Врать Гордееву надоело, и сам Гордеев надоел, и Марита пошла ва-банк: восьмого марта Гордей услышал, что его поздравления ей нужны как лифчик на меху, и вообще, другой бы давно понял, что надо рот захлопнуть. Пристал, как банный лист к жо…
Гордеев больше не звонил. Остальные тоже потеряли интерес, надоело выслушивать бесконечные отказы. Из модельного агентства её, надо думать, уже выставили, за самовольный отпуск. Марита успокоилась: она всё сделала правильно, не выбросила симку, на звонки отвечала коротко, ссылаясь на занятость и на усталость, так что ни у кого не возникло подозрений.
Когда Голубевой позвонил Виталик. Марита сменила тактику: она больше не притворялась Лерой, она была самой собой.
— Была у нас ваша Лера, к Ивану приезжала, любовь у них. Может, и поженятся, Иван говорит. Ты, как её увидишь, скажи про телефон-то. Оставила не помнит где, ищет ведь, небось. Он дорогой, телефон-то, наши-то с Иваном попроще. Скажи ей, чтоб не переживала. Приедет, заберёт.
==================== Восьмое марта
Дима-Лось, бывший биатлонист, имел первый спортивный разряд по беговым лыжам, третий разряд по стрельбе из пневматической винтовки и взрослую дочь. В группу Лось являлся с подругой, каждый раз с новой. Дамы сердца — Димины ровесницы, с которыми он вёл бесконечные разговоры о Маяковском и Лиле Брик (как вариант: Ленин и Инесса Арманд, как вариант: Исаак Левитан и Софья Кувшинникова, подробности зашкаливали во всех трёх вариантах) — дамы сердца у Лося надолго не задерживались, на всех сердца не хватит, отговаривался биатлонист.
Восьмого марта Лось изменил своим привычкам и привёл в группу двадцатисемилетнюю
Марину Белову, её младшего брата Лёшу Белова и её старшего друга Костю Баличанского. Лось называл троицу чайниками — за то, что пыхтели как три паровоза. К «молодым» он относился снисходительно-добродушно, с толикой уважения: идут ведь, не падают, хотя и устали, это видно. Сам Дима не уставал, уставшим не сочувствовал, но и не гневался, как Гордеев, и не говорил, что они нарушают дисциплину. Как могут, так и идут. И вообще, поход сегодня праздничный, и Гордееву бы помолчать.
Гордеев и молчал. Без этих троих их было бы пятеро. А так — восемь человек.
Совершив три «праздничных» круга по озеру — по определению Нади, tempo giusto (тэмпо джусто, точный, ровный темп), группа углубилась в лес и помчалась в темпе presto con slancio (кон зля;нчо, быстро и с энтузиазмом), переходящем под горку в doppio movimento (доппио мовимэнто, в два раза быстрее).
Трое новеньких, которых привёл Лось, темп выдержали с честью, но на привале жестоко разочаровались: восьмое марта у Гордеева отмечали как в компании инвалидов-язвенников: выпили по рюмке и навалились на бутерброды, потом ели суп, потом пили чай с тортом. Как в доме престарелых.
А они-то с Костей мечтали «погудеть». Дома нельзя, Маринка не разрешает, дома всё культурно и пристойно. Думали, в лесу напьёмся, а тут такой облом. И начальник их командирит, глотку дерёт. За стол по команде садятся, это ж надо додуматься. Казарма!
«Командирил» Гордеев умело: мужчин в группе шестеро, а женщин двое, и получается, что за праздничный стол отвечает Надя, Марина на подхвате. Устала девочка, это видно. Толку от неё мало. Гордеев подумал и откомандировал к девчонкам Виталика и Ваську-гитлера, а сам с Лосем и ребятами пошёл пилить дрова.
Дрова-то вон, под навесом лежат, но так ведь можно всё сжечь. И на каждом привале они готовили «задел». А к обеду приступали по свистку не потому, что казарма, а потому, что одни за стол сядут, а другие в лесу, дрова пилят, да и отлучиться кто-то может… Не дело это.
Гордеев отдал свисток Наде — шеф-повару сегодняшнего застолья. Когда воздух пронзила весёлая трель, скомандовал ребятам:
— Кончаем пилить, берём по брёвнышку и тащим к костру. Там готово всё, стол накрыт, суп кипит, — пошутил Гордеев.
Лёша с Костей переглянулись, недовольные происходящим. Обедать по свистку садятся, как собачки дрессированные. Лось с Гордеем взяли по два полена и потопали к костру, дымящему где-то за деревьями. Далековато. Зато дрова хорошие, сухие. Сухостой для туриста — друг, товарищ и брат, радовался Гордеев. Ещё он радовался тому, что их снова восемь человек. Нет, что ни говори, а группа у него непотопляемая. Хорошая группа, дружная.
===================== Праздник
Надя суетилась вокруг стола, который надо сделать праздничным, особенным, и чтобы всем всего хватило (или хоть досталось по кусочку). А из помощников — медлительная Марина (или притворяется такой, чтобы ничего не делать) и Виталя с Васькой-гитлером, которых Гордей отрядил ей помогать, а они разожгли костёр, сходили к ручью за водой, открыли все консервы (те, что нужны, и те, которые можно было и не открывать, в снегу закопать, в следующий поход съедят) и ушли к костру, греться.
Руки у Нади замёрзли, а надо было резать, мазать, перемешивать, накладывать… Марина разложила салфетки, расставила бумажные тарелки и сказала, что устала и больше не может. И ушла к костру. Вот дрянь.
Марина сильно устала. Она не привыкла к такому темпу и к такому километражу. Дима сказал — покатаемся, ничего себе покатались. Марину подташнивало, дрожали колени, хотелось сесть и не шевелиться, а Надя без конца совала ей в руки то колбасу, которую надо было резать («Куда ж ты пашешь так? Тоненько режь!»), то шпроты, которые надо было разложить на хлеб («Ты посчитай сначала, нас восемь, нам с тобой по одному, ребятам по парочке, четырнадцать бутербродов, хлеб порежь вдоль, длинненько, шпроты клади одинаково. И петрушку»).
Марина считала шпротины и никак не могла сосчитать, сколько их в двух банках. Разделить на восемь… Ой, нет, на четырнадцать! Она не сможет есть, она даже смотреть на еду не может. И в глазах муть какая-то… Она устала, ей бы сесть, а лучше лечь, У Лёшки в рюкзаке спортивный коврик, на нём на снегу можно лежать… Но как тут ляжешь, когда в группе шестеро мужчин, а женщин всего двое, она и Надя.
Эта Надя её загоняла: делай то, делай это… Тебе надо, ты и делай, а мы отдыхать сюда приехали, у костра посидеть, на огонь посмотреть. Свои мысли Марина не озвучивала: понимала, что Надя права. Но могла бы её не подгонять, и не смотреть так, будто Марина виновата, что устала до тошноты. Это ж надо так кататься… У них что, разряды у всех, как у Димки?
Она не собирается здесь умирать. Разложит эти чёртовы шпроты и сядет к костру.
Надя ничего не сказала, промолчала. Ничего себе праздничек, раньше бы они в момент стол накрыли, с Галей, Натальей, Лерой и двойняшками. А сейчас она одна, Марина не в счёт, она не наша, никогда не станет «нашей». Ушла к костру, сидит, хихикает. Весело ей.
Надя была слишком занята и не замечала очевидного, а когда заметила, было уже поздно: Васька — её, Надин, Васька! — о чём-то с воодушевлением рассказывал Марине, она восторженно ахала, громко удивлялась и призывно хихикала. И чувствовала себя прекрасно, в отличие от Нади, которая сбилась с ног: крутилась вокруг стола, помешивала поварёшкой суп, нарезала торт, насыпала в котёл заварку…
Впрочем, заварку Виталик у неё отобрал, сам заварил чай. Надя протянула ему баночку с сушеной брусникой, бросить в чай, вкуснее будет. Виталик взял у неё банку и неожиданно чмокнул Надю в щеку:
— Ты сегодня молодец. Одна за всех. Мы бы без тебя пропали пропадом.
Надя рассмеялась. Вечно Виталик что-нибудь сморозит. Виталик смотрел на неё и думал: «Хорошая она, Наденька Жемаева. А вот с парнем ошиблась, не нужен ей этот Васька, ей другой нужен».
Лёша с Костей посмотрели вслед Гордееву и Диме, взяли по два полешка (им хотелось по одному) и поплелись к костру, натыкаясь лыжами на деревья и проклиная Лося, который уговорил их «прокатиться с ветерком». Они и хотели — прокатиться, а пришлось бежать сломя голову за этими ненормальными.
Хотели посидеть у костра, Лось костёр обещал, праздник обещал. А пришлось пилить дрова, таскать их к костру, а они тяжёлые… Выпить хотели, а Гордей сказал, что нам ещё обратно ехать столько же… Отдохнуть хотели, а привал полтора часа, и ни минутой больше. Темнеет рано, до станции далеко. На фига же было ехать — далеко? Могли бы у Синеозера привал сделать. А их понесло… Не накатались.
Дима Лосев злился. С Алексеем они вместе работали, Маринка его сестра, пришлось её тоже пригласить. А эта дура проболталась своему Костику, что завтра они с Лёшиком идут в лыжный праздничный поход. Костя халявшик-профессионал, это сразу видно. Да и Лёшка про него рассказывал нелицеприятное: в субботу приедет, букетик привезёт, на халяву нажрётся-напьётся, на халяву с Маринкой переспит, а жениться не собирается. И жить с ней не собирается. Приходящий муж.
Костя попёрся с ними, хотя его не приглашали, и теперь занудно ныл, что устал, и брёвна к костру таскать не нанимался. Ноет и ноет, как баба, ей-богу.
— Если таскать не нравится, можно по снегу катить, — разрешил Гордеев. Ещё и издевается.
Гордеев не издевался, он просто не знал, что есть люди, которые после двенадцати километров на лыжах устают и спрашивают, сколько ещё осталось. А услышав, что осталось ещё двенадцать, обижаются. Думают, что он так шутит.
— Своих у костра оставил, колбаску резать и икру на хлеб намазывать, а нас на лесоповал, как заключённых, — обиженно бубнил Костя.
— Не бубни, надоел. Тебя, между прочим, не звали, сам захотел.
— Меня Маринка звала.
— Вот ей и рассказывай про лесоповал.
За разговором не заметили, как вернулись Гордеев с Лосем, взяли ещё по два полена, посмотрели укоризненно.
Лёша дёрнул Костю за рукав, чтобы заткнулся, Костя от неожиданности уронил полено, нагнулся поднять, уронил второе и громко выматерился.
— У нас ненормативная лексика запрещена. Ещё раз услышу, больше ко мне не придёте, — пригрозил Гордеев. Лёша не выдержал, вступился за друга:
— Дров поленница целая, обошлись бы.
— Дрова есть, — согласился Гордеев. — Сегодня есть, на завтра хватит, на послезавтра не останется. А так — пришли, костёр разожгли, и никакой мороз не страшен.
— А эти? Васька и этот… Виталик. Почему дрова не таскают? Только мы должны таскать, полдня бежали как ненормальные, полдня с дровами этими… Отметили Восьмое марта, — не сдавался Лёша.
— У Виталика в спине железо, как у Евгения Плющенко. Нельзя ему тяжёлое поднимать. А Васька… Вы, ребята, костёр разжигать умеете с одной спички? Не умеете. Вы и с одного коробка его не разожжёте, зимой-то. А ручей знаете где? Метров пятьдесят по глубокому снегу. Воды донесёте два котла? Не расплещете, по снегу-то? Во-оот. А Васька принесёт, и костёр у него жаркий, и дрова ещё уложить надо, если как попало класть, они гореть не будут.
— В следующий раз попробуешь, — улыбнулся Гордеев. — Будешь костровым. А мы с Васькой сухостой попилим. Васька пилить умеет, а вот ты… Тебя как зовут-то? Лёшей? Ты учти, Лёша, костёр надо разжигать быстро, иначе замёрзнут все. Это на лыжах в лесу тепло, а без лыж богу душу отдашь, без костра-то.
Парни молчали, смотрели куда-то в сторону. Сделали выводы — каждый свои. Гордеев тоже сделал. И высказал Лосю: не тех людей привёл. Одна у костра сидит, манерничает, другие бодаться пробуют, как бараны.
Гордеев с Лосем крепко поругались:
— Не води ко мне непроверенных людей!
— Я откуда знал? Ты руководитель, ты и проверяй.
Лось обиделся и после «торжественной части» ушёл. Вместе с ним ушли «непроверенные ребята». Лось знал, что будет концерт, что Надя будет петь (гитар у них больше нет, но есть магнитофон), но остаться не мог, и не мог больше видеть Гордеева. Вынул из рюкзака коробочку, подошёл к Наде, сунул торопливо:
— С праздником тебя, Надёк. Вот держи. Вспоминай меня. Ты отличная девчонка. Только парня не того выбрала.
Надя хотела сказать, что не его, Лося, дело, кого она выбрала. Но к ней подошёл Васька:
— Надь, ты это… извини. Я с ними поеду. Друга бросить не могу. Поеду я. Ты это… Мы тебе на подарок скинулись, а это лично от меня.
Гордеев ухватил Диму за рюкзак:
— С собой хоть возьмите, что ж ты ребят голодных поведёшь?
Не слушая возражений, завернул в салфетку бутерброды с икрой, которые не успели съесть, вязку полукопчёной колбасы, буханку «Орловского». Со «сладкого» стола схватил не глядя пакет с пряниками и вафельный торт, сунул Лёше с Костей:
— В рюкзаки убирайте. Съедите, день впереди длинный… Счастливо вам!
И долго смотрел в спины уходящим ребятам. И Васька с ними. Вот же парень! Не зря он в театральном училище учится. Артист. Девушку бросил, с другой уехал. У них это просто, у артистов.
ПРОДОЛЖЕНИЕ http://www.proza.ru/2019/06/16/1726