Свою свекровь Татьяну Кузьминичну вспоминаю с нежной любовью. Я жила в её доме целых пять лет как у Христа за пазухой... Пожалуй, это были лучшие годы моей жизни. Мы с полуслова понимали друг друга, и нам было комфортно. Выполняя незатейливую домашнюю работу, - пекли ли пироги, лепили ли пельмени или консервировали на зиму овощи - мы болтали обо всём на свете! Была она хорошей рассказчицей: о горьком и трудном умела поведать светло и весело. При этом круглое и румяное лицо её светилось доброй улыбкой. Речь у неё чисто казачья, образная… Я слушаю её, бывало, и явственно представляю, как на наш казачий хуторок налетели немецкие бомбардировщики, скинули несколько бомб и скрылись за горизонтом, оставив после себя клубы огня и дыма. Колхозницы в этот день работали на дальнем поле, дома оставались одни старухи да ребятишки... Бегущая из хутора девка ещё издали истошно кричала:
- Танькя-а-а, твой дом горит!!!
Пошатнулась статная молодая казачка, как от удара, побледнела и кинулась в хутор. Следом за ней бросились девки и бабы, за ними - старухи... Бежала Татьяна, стеная, спотыкаясь и падая, и чудилось ей, что сейчас найдёт растерзанные тела своих маленьких дочек, оставленных с матерью Надёжей. Подбежала к своему прежнему жилищу, холодея от ужаса, остановилась в растерянности... От дома остались одни догорающие головёшки...
- Не-ет! – закричала Татьяна, хватаясь за голову. - Не-ет! Нет! Кинулась к землянке на своём подворье, из которой сама соорудила укрытие на случай бомбёжки, а она засыпана землёй и ошмётками глины от бывшей хаты. Отрывала землянку руками, раздирая в кровь руки, ломая ногти. Вдруг услышала там, внизу, плач своих детей, - и ушам своим не поверила! Откопала: все зарёваны, перепуганы, но живы! Выползли из укрытия на белый свет чумазые Раечка, Шурочка, Манечка, за ними, кряхтя и плача от пережитого ужаса и внезапного счастья показалась сама Надёжа... Я слушаю спокойный голос свекрови и плачу, едва сдерживая рыдания… В другой раз будто явственно вижу и слышу, как арба, гружённая мешками с зерном, всю ночь поскрипывает колёсами, волы уныло ступают по пыльному степному шляху на Фролово: там большая мельница. Татьяне так хочется обернуться домой обыдёнкой – там дети малые с немощной свекровью. Татьяна подстёгивает упрямых волов, сердито покрикивая, но те и не думают прибавлять шагу. Народу на мельнице видимо-невидимо: со всех хуторов везут сюда зерно на помол. Поток не иссякает. Улыбчивая Татьяна, дождавшись своей очереди, таскает чувалы с зерном на мельницу. Управившись с помолом, везёт мучицу домой. Она ко всему привычная. Живёт в снохах, в доме мужа. Каждую зиму ездит с ним в лес за дровами. Так уж повелось: муженёк берётся за тонкий конец лесины, а жене достаётся потяжелее да потолще. Свёкор жил по принципу: знай, жену погоняй да поболе наваливай. Не был он пригож и тушист, зато был гонорист - казачок из раскулаченной семьи. Так уж повелось этом хуторе - все казаки носили смешные клички. Так моего свёкра в обиходе бабы звали Иваном мартовским - с молоду гулёный был, как мартовский кот.
Всю жизнь моя свекровь вставала в 4 утра, протапливала русскую печь в хате под камышовой крышей, управлялась с большим хозяйством, готовила щи, еду на весь день, пекла пироги или пышки, кормила семью и бежала на работу. Силу богатырскую Татьяна Кузьминична сохранила до старости лет. Смеясь, рассказывала, как на спор мерилась силою с волгоградскими шофёрами, стоявшими у неё на постое во время уборочной страды. Пари выиграла: под рёв, свист и улюлюканье детворы, соседей и шофёрской братии укладывала на лопатки самого сильного из них прямо на зелёной лужайке, у лавочек своей белой хаты под серой камышовой крышей.
Коллега, учитель истории Максим Рябов, считал мою свекровь поистине некрасовской женщиной. С восхищением рассказывал, как она двух мужиков за пояс заткнула. А было это в сенокосную пору, когда он со своим товарищем, проклиная жару и комаров, заготавливал сено. Рядом была делянка моей свекрови. Проснувшись утром, мужчины вылезли из шалаша, поёживаясь от утренней свежести, почёсываясь от комариных укусов. Глядят - а на соседней делянке ровными рядочками лежит свежескошенная трава. Сама же Татьяна, женщина крупная, видная, пылит на скрипучем велосипеде к горизонту, чтобы успеть на колхозную работу. Спустя три дня, пока хуторские интеллигенты сладко похрапывали на утренней зорьке, Татьяна сметала ровненькие копны. Дивились мужчины: «Ну и ну! Опять обошла! Вот это женщина!» Действительно, обошла: Татьяна в колхозе работала, шестерых детей растила, дом вела, а сенокосом занималась до работы, между делом.
Когда Кузьминична оформлялась на колхозную пенсию, и тут удивила всех: за военные годы больше всех трудодней наработала! Однако её колхозная пенсия составляла всего-то 12 рублей, как у всех. Как ни пыжился свёкор, который всю жизнь проходил в бригадирах, как говорили хуторяне, - "в белых перчатках - всё равно под старость лет находился в тени своей колоритной, расторопной и острой на язык супруги.
Обычно про сноху и свекровь говорят: «Два медведя в одной берлоге не уживаются». Но это не про нас: мы ни разу, по её выражению, косо друг на дружку не глянули. Мне даже казалось, что она любила меня больше, чем своих дочек (простите меня, Раиса, Маша, Шура, Лида и Таня!). Сама Татьяна Кузьминична долгие годы жила в снохах, натерпелась от своей свекрови, настрадалась и дала себе зарок не обижать свою сноху, относиться к ней, как к родной дочке. Что она и делала с большим успехом.
Как и все казачки, свекровь содержала большое хозяйство, огород, водила пуховых коз, вязала платки, сидя за телевизором. А как она готовила! Немудрено приготовить наваристые щи и котлеты, когда мяса вдоволь, но она умела приготовить и постные щи из сушёной в печном жару хрустящей рыбёшки. Потомит её в жаровне с морковкой да луком, плеснёт томату из трёхлитровой банки – и в щи пустые запустит: пусть попарятся в русской печи до сладкого духа! Такие щи в постный день "ишь – не уишься" с пышками да бурсаками , затеянными на кислом молоке. Утром, бывало, свекровь накормит всех и три сумки с харчами приготовит: мужу, сыну и мне.
- А мне-то зачем? – протестовала я. – После обеда я всё равно с работы являюсь.
- Сама ни поишь, учителей угостишь, - резонно говорила свекровь, и я потчевала на большой перемене своих коллег пирожками или котлетами с тёплыми румяными бурсачками.
Любила я свою свекровушку, как родную мать. Она всегда была на моей стороне, когда мы ссорились с её сыном, даже когда я вредничала и была явно не права. В самый нужный момент свекровь оказывалась рядом: когда я болела - отвозила меня в больницу, когда улетала на сессию в далёкую Читу - провожала со степного аэродрома, давая ценные родительские наказы. Когда пришла пора рожать - собрала и отправила в роддом, куда первой ворвалась взглянуть на внука – неслась впереди своего сына и дочек с зятьями. Она вязала для меня ажурные платочки и пуховые носки, а я с удовольствием шила ей платья, нарядные фартуки и косыночки, с получки покупала подарки и необходимые вещи. Она грудью защищала меня от злых языков завистливых соседок, не вмешивалась в нашу семейную жизнь, а я не мешала ей быть полновластной хозяйкой большого нового дома.
Прошли годы. Выросли мои сыновья. У меня появились невестки. Свои отношения с ними строю так, как это делала моя свекровь. Я благодарна ей за мудрый жизненный урок. В моей памяти, пока я жива, будет жить образ моей прекрасной и мужественной свекрови - святой, мудрой, обожаемой мною женщины.