СЛУЧАЙНАЯ СУДЬБА
( повесть в трёх рассказах )
Рассказ первый
В тот день во мне что-то ударило. Не сразу, а как-то исподволь, погодя, из какой-то неясной тревоги в груди. И случилось уже дома, в умиротворённом уединении, за чаем и газетами. Полоснуло вдруг возле сердца; всё вспомнилось, как наяву, близко, рядом, вот оно… Столько лет. Будто бы и не было их. Столько раз одни и те же дни. Бьют по мозгам. Вольно или невольно. Заметно или вскользь. Последние мартовские дни. Была такая же ,наверное, погода. Или нет… Прозрачнее, яснее. Потом вечер. Такой же ранний мартовский вечер. Заметённый синими хлопьями проспект. Люди, спешащие с работы, витрины, мокрые от снега. И вдруг за стеклами вагона, словно из моих мыслей, так неожиданно, реально и зримо возникает она, но тут же исчезает из стремительно несущегося окна… Нет! Не надо! Остановись, прыгай! Успел? Успел! Теперь через улицу и обратно- навстречу Но что сказать ей? Вот уже впереди мелькнула её шапочка. Такая милая вязаная шапочка! Вот задача то! Что же сказать то ей? Ну что же это я ?!..
- Здравствуй, Лёлишна !
- Ой, сто лет не виделись!
- 1 -
Потом мы часто вспоминали и повторяли эту встречу. Влюблённые и счастливые оба. Смеялись. И удивлялись другой, более ранней встрече, которая произошла днём раньше, в воскресенье…
А накануне, в субботу, перед вторым часом последней лекции, меня окликнул Саша Шилов, поймал одной рукой, а другую картинно приложил к груди и умолял, почти слёзно , принять участие в представлении для детей на книжном празднике, в областном драмтеатре. Сашенька, как его все называли, не только активно занимался в драматической студии института, но и заботился о худсамодеятельности своего курса, следил за нашим «творческим ростом». Меня, студийца, тоже привлекал, к искусству. Но в то время у меня накопилась столько забот и дел, что я никак не мог согласиться. Какие ещё там репетиции? Для каких то детей?! Сам ещё ребёнок – всего то двадцать лет, с хвостиком. Нет, конечно, нет. У меня горели зачёты по учёбе, тлели старые отработки по предметам, кипела работа в научном кружке, проводились уже жаркие тренировки на спортивной кафедре, к майской эстафете… И везде нужно было поспеть, подготовиться, не опоздать. Да и просто в субботу хотелось отдохнуть, расслабиться, сходить ,может быть , даже в кафе, познакомиться , может ,с красивой девушкой… Но Шилов меня уговорил. Да и было чем соблазниться – появиться в настоящем театре, с чёрного хода, пошататься по задворкам кулис, выйти на профессиональную сцену… Итак, в субботу вечером, втроём, - я с Шиловым и ещё одним из студенческого театра, - представились режиссёру, получили слова , прикинулись в разводке . Мне дали роль Фукса, бедового помощника капитана Врунгеля, из детской книжки Некрасова. В воскресенье, мы снова, уже днём, подошли к служебному входу театра, вошли вовнутрь. В небольшом, особенно тёмном после яркой солнечной улицы , с вахтёрской загородкой, вестибюле, с лестницами верх и вниз , мы как то смешались, почувствовали робость. Бесшумно сняли пальто, сели тихо на диванчике, негромко, почти шепотом, переговаривались. Ждать пришлось недолго. Хлопнула вдруг дверь, влетела стайка молоденьких, весело щебетавших девушек, быстро заполонивших всё смехом, возгласами, разговорами. Они прошли внутрь раздевалки, стали там переодеваться, менять обувь. Вошёл вчерашний режиссёр, серьезный мужчина, прошёл мимо нас, кивнул, приглашая следовать за ним. Часть девушек упорхнула, приятель наш тоже ушёл, а мы с Шиловым как-то неосознанно задержались, невольно замешкались, остановились взглядами на двух оставшихся девушках, которые ещё причёсывались и прихорашивались перед зеркалом. Обе они были какими-то ладными - маленькие, хорошенькие. Особенно выделялась брюнетка, - с гладкими волосами, белым бантом на голове, и с большими, чёрными, выразительными глазами. Шилов первым отошёл от оцепенения и спросил их, будто не зная :
- Вы из училища?
- Да - смеялись они.
- Будете выступать с нами? – не унимался Шилов.
Девушки уже двинулись наверх и говорили, что это «мы с ними, а не они с нами». Нас, как магнитом, потянуло за ними следом. Дневная репетиция закончилась быстро. Ставились декорации, монтировались, уточнялись детали, и скоро все разошлись, чтобы вновь собраться вечером, на генеральную. С брюнеткой мне не пришлось перекинуться даже словом, ни днём, ни вечером, - она по сценарию превратилась в маленькую девочку, дедушкину внучку Лёлишну из повести писателя Давыдычева и была, таким образом, ведущей всего спектакля – обозрения и почти не покидала сцену. Один только раз я напрасно ловил её взгляд, проговаривая механически слова и смотря ей в упор, но она лишь скользнула по мне вниманием, обязательным по сценарию, а в моей груди враз застучало, и заныло, предчувствующее что-то необычное, сердце… Эта чёрненькая славная девушка приглянулась не только мне, и мы уже втроём, по окончанию прогона, не сговариваясь, задержались в вестибюле и деловито там топтались, пока брюнетка не осталась одна, надевая сапоги и заворачивая в газету туфли. Мы все разом вызвались её провожать, наперебой шутя и называя «Лёлишной».
- Меня Леной зовут - сказала она просто и вроде сразу как-то доверилась нам, вызвав наши восторги и готовность следовать за ней хоть на край света. Но по пути оказалось только Шилову,– тем более, что он вышагивал с нею рядом и уже покорил её своей театральной эрудицией, а мы с «Врунгелем» плелись следом. Расстались у трамвайной остановки, вагон с ними умчался, а на меня стала наваливаться непонятная, необъяснимая грусть, и толчками так , неясно, неопределённо, - в груди происходило томление. Это состояние оставалось во мне вплоть до встречи на следующее позднее утро, в день представления, и не покидало уже с того времени ни на секунду. Отговорив свой текст, вместе с приятелем, игравшим Врунгеля, я в неясной тревоге пошатался по театру, очутился на балконе, среди визжащих там детей и уже поворачивая к выходу, в последний раз, в отчаянии, посмотрел на сцену, где порхала Лёлишна, в белом платье, с белым бантом и… поспешил в институт, на пропущенные с утра занятия. День проходил долго, муторно, скучно. Наступил вечер и вдруг обрушилась эта встреча. Будто свалилась на меня с неба, вместе с хлопьями синего снега, будто судьба снизошла до меня – одарила, наконец-то, второй половинкой… Только тогда это чувствовалось несмело, неловко, но иначе никак нельзя было объяснить мой такой дерзкий и опасный прыжок с подножки трамвая, и такую резкую , провальную забывчивость о том, что через полчаса начинается ответственное заседание моего любимого научного кружка, и я там, руководитель одной из групп, должен непременно и обязательно быть. Но держалось в моём сознании только одно – не упустить, не потерять снова этого чудесного состояния быть рядом с ней, видеть уголёк устремлённых на тебя глаз, этот маленький улыбающийся ротик, и тот, вздрагивающий на нём, уголочек кончика губ…
- Вы куда?
- Домой .
- Так он же там, в другой стороне.
- Там у меня одна бабушка, а тут – другая, я у ней и живу…
- Так , значит , - две бабушки? А как далеко эта «другая»?
- За Областной больницей…
- Правда? И мне туда же! Нам по пути!
Пошли рядом. Заговорили о фильме, который Лёлишна только что смотрела, потом перешли на театр, вспомнили милого презабавного Сашеньку Шилова и затронули, наконец, - мою жизнь. И тут я заврался, немного прихвастнул, прибавил себе год учёбы и неожиданно назвался шестикурсником, выпускником. Непонятно, отчего меня так «занесло», но спохватился я поздно, а сказать правду постеснялся, а может , - не захотел.
Уже тогда , подспудная подсознательная мысль решала за меня главный, самый важный и решительный вопрос, когда слова ещё не оформились. Именно на шестом курсе поголовно все женились и такие вот познания ввергли меня в ложь… Так или нет, но перед расставанием, в переулке за Областной больницей, я назначил свидание, со страшной беспощадностью отсекая все другие намеченные на неделю дела, и ожидал её в среду, через день, так долго тянущийся, ночь, наполовину бессонную, и следующий, так медленно наступающий вечер, мучился и страдал, и терзался сомнениями . Лёлишна пришла, появилась с той стороны, с которой я не ожидал, - в яркой голубой курточке, с вопросом на лице и со смятённой радостью в глазах. Оказывается, она стояла через дорогу, со стороны толпы на остановке, и наблюдала, как я её жду и, лишь убедившись, что я нетерпелив, измучен, решилась подойти. Мы прошагали вместе и проговорили более четырёх часов. Я сначала очистился от лжи, волнуясь и путаясь, спотыкаясь в словах, но Лёлишна смело взяла меня под руку и сказала, что тоже думала обо мне. Потом читала стихи. Оказалось, что свои. Я восторгался, слушал с упоением, и наполнялся до краёв огромной и доселе непонятной, неведомой мне до сих пор, нежностью…
В следующую субботу ребята из моей группы вытащили меня на природу. Поздно вечером, придавленные рюкзаками, влезли мы в автобус, который увёз нас далеко за город, вывалил на придорожную, пожухлую с прошлого года траву, и уже в темноте мы добрались до дачного домика, на берегу тихой речки, в ещё по зимнему сонном лесу. Затопилась печь, наварилась картошка, вскрылись консервы, откупорились бутылки, вскипятился чай и потекла в переборах гитары, в переливах песен и разговоров весёлая студенческая ночь. Под утро, утомленные, мы уснули, и только с высоким солнцем поднялись, высыпали под его яркие, слепящиеся лучи, кидались размякшими снежками, прыгали, играли, смеялись. Я пытался форсить, - бегал в красных спортивных трусах по некрепкому снежному насту, проваливался, остужая коленки, но радовался и веселился вместе со всеми. Моё возбуждённое состояние объяснялось не только вчерашней пробежкой, в 12 километров, привычного «режимного» расстояния, перед походом; не только выпитым сухим вином в течение ночи, но и ощущением самого важного, единственного и неповторимого события, которое должно было именно сегодня произойти и которое перевернёт всё мое состояние, всю мою дальнейшую жизнь. Убежав от компании во второй половине дня, к вечеру я был уже в общежитии, «дома», быстро переоделся, и в семь часов стоял на остановке, куда приходил автобус из её, Лёлишны, города, где она жила с родителями и откуда должна была приехать, с выходных. Это было второе наше, назначенное свидание. К намеченному времени, из подошедшего автобуса, она не вышла. Холодея от мысли, что я её больше не увижу, содрогаясь от этого до ужаса, закрутился в беспокойстве по улице взад и вперёд, и вдруг неожиданно услышал своё имя.
Я встрепенулся и увидел её напротив. Верная себе, она приехала рейсом раньше и поджидала меня, стояла на другой стороне улицы, вся в синем – брюки, шапочка, курточка, кашне, сумочка через плечо… Я кинулся к ней наперерез, не замечая машин, остановился вкопано, не зная, как себя повести, что-то бормотал. Она смотрела на меня восхищёнными глазами, улыбалась вздрагивающим уголком рта, потом сказала : «Здравствуй, мой милый доктор…». Потом я узнал, что это была фраза из какой-то пьесы, и после, она признавалась , что выговаривала мне целые монологи, что им нужно было заучивать, на режиссёрском факультете, а я и не догадывался.
Но до этого было ещё далеко, а пока я любовался ею, как и она – мною, и не сразу соображала, что же я пытался ей втолковать. А я объяснял, что требуется пойти звонить по телефону, междугороднему, говорить с моим родным городом, где были мои родители, сестра и брат, и просить прислать справки для получения мне офицерского звания. Но мне казалось, что говорить я буду не по этому поводу, а потому, что сейчас со мною рядом Лёлишна и что именно о ней и будет разговор… Таково было моё состояние. Связи долго не давали. Мы сидели в закуточке, уединившись от ожидающего зала и, кажется, забыли, зачем здесь находимся. Говорили, не замолкая ни на минуту, а только на мгновения, прислушиваясь, когда раздавался голос из динамика, и потом снова что-то говорили, что-то почти неслышное, лишь бы шевелить губами и смотреть друг на друга; старались искать в глазах подтверждения своим затаённым мыслям, чувствам…
Слова, казавшиеся тайными, готовы были слететь с языка, мысли бурлили, будоражились во мне и я, не удержав, выплеснул их нечаянно, неожиданно для себя, словно выронил что-то очень дорогое, заветное, потому что тут же старался найти им оправдание, испугался, но и обрадовался разом… Телефонный разговор давно прошёл, мы много прошли, приближались к её дому, возле которого нужно было расставаться и вот здесь-то и произошло моё признание – торопливое, сбивчивое, и даже противоречивое, потому что я вспомнил некстати всех своих других девушек, о которых Лёлишна придирчиво расспрашивала, и тут же рассказал о последней привязанности и решимости связать судьбу свою с Мариной, из моей группы, с нашего общежития, - у меня с ней тянулся длинный и нудный, чуть ли не с первого курса, роман, и которую я покинул всего-то несколько часов назад, в том маленьком дачном домике за городом, где впервые с ней рядом скучал, и не находил слов для общения. Тем не менее, поддавшись всё возрастающей эпидемии свадеб на курсе, я твёрдо решил закончить бурную студенческую жизнь тихим и законным браком. Но теперь, я Лелишне сказал, что так нечего и думать, что ничего подобного не будет ,что я – оборвал, отрезал всё, что было раньше и люблю по-настоящему её, только одну её . На последних моих словах Лёлишна остановилась, не желая будто растерять услышанное, повернулась ко мне лицом, отодвинулась слегка, внимательно меня рассматривая, в ущербном свете фонарей, и вымолвила, выдохнула, почти про себя и немного погодя, как перед раздумьем, и почти что шепотом: « Я … тоже… люблю…тебя…» Постояли мы так с минуту, не веря произнесённым словам, словно привороженные ими, и вдруг одновременно заговорили ,- с жаром, с трепетом, волнуясь и на таясь друг друга. Я поцеловал Лёлишну, впервые, обжигаясь её невидимыми губами, обнял, ощущая сквозь тонкую ткань болоньевой куртки упругие и хрупкие её плечи, тонкую талию, неразвитую грудь ; грел дыханием её маленькие холодные пальцы… Прощались долго. До последней возможности шептались в подъезде, а когда разошлись, я уже не помнил себя. Как помешанный, ворвался в комнату общежития, полутёмную от зажжённой настольной лампы, со спящим другом Санькой, и с бодрствующим шестикурсником Васькой, который уставился на меня и прямо спросил: «Жениться, что ли, решил?». Удивившись вопросу не очень сильно, я радостно закивал, и ни слова не говоря, разделся, уткнулся в подушку и тут же, мгновенно, чтобы окончательно не сойти с ума, - уснул.
Счастье, свалившееся на меня, ощущение оглушённости, перевёрнутости всего окружающего мира, не покидало долго. Другими глазами я смотрел на друзей, на знакомых, на Марину. Происшедшее со мной казалось сказкой и потому я не удивился, когда неожиданно, на следующий после признания день, увидел Лёлишну во дворе Областной больницы, когда спешил туда на лекцию. Подружки, шедшие с ней, оставили её, а мы стояли, в толпе проходящих мимо, туда и сюда людей, среди блестящего и яркого, первоапрельского солнца, завороженные этой встречей и такой удачей, что свиделись, хотя до намеченного свидания ещё оставалось целых три дня… До того времени считались часы и минуты, они беспощадно нас томили в разлуках, они казались вечностью, а встретившись, мы не замечали ничего, и время пролетало так быстро, как никогда. Ах, этот бесконечный в счастье апрель! Каким сладостным казался его воздух, как весело светились лужи на асфальте, какими взбудораженными казались люди на улицах и какими удивительно свежими были ещё прохладные вечера! Дни замелькали калейдоскопом, катились к окончанию весеннего семестра, бились о беговые дорожки в кроссах, завершались экспериментами в кружке. Стремительность такая меня радовала, потому что встречи с Лёлишной были нечастыми, - раз или два в неделю, - а дел у меня было много, но в совместные вечера с ней всё как-то начисто забывалось и вылетало, выбивалось из головы и наполнялось только самым дорогим, светлым и необъятным, и пугающим даже чувством, - что это казалось каким-то другим, фантастическим миром, где я витаю, а потом опять опускаюсь на Землю, чтобы вновь, с утроенной энергией, воротить все нужные и необходимые дела, решать очередные и трудные задачи. Встречаясь около шести, мы шли в кино, или на репетицию к ней в училище, или на спектакль в «наш» театр, а то просто гуляли, наслаждались общением, и расставались уже далеко за полночь, радостно переживая прошедшее свидание и мечтая с упоением о встрече следующей…
Пришёл Первомай, свободные от учёбы три дня и решили мы предстать перед родителями Лёлишны, появиться на праздники в её городе. Тот располагался в приграничной прибрежной зоне, и Лёлишна вначале выхлопотала мне туда пропуск, но запоздала, - действовать он начинал только с пятого мая. Меня это не останавливало и я решился ехать так, наудачу. Мне вообще, - казалось странным подобное моё состояние, я в себе не помнил такой прыти раньше, но уверенности во мне прибавлялось всё больше, и я удивлялся, как легко и быстро мне всё удавалось, поддавалось, спорилось. Во второй половине дня, после демонстрации, я довольно бесцеремонно влез в автобус, изображая подвыпившего и шумливого мужика (занятия в студии пригодились!), купил у кондукторши билет, не показывая паспорта, и развалясь на заднем сиденье, стал заигрывать с впереди сидящими девушками, а потом замолк, будто бы уснул. Автобус проскочил заполненные народом улицы, пересёк фермы длинного железнодорожного моста, и выехал на просторное и высохшее шоссе, стрелой втиснутое в пустынное пространство, из окружающих чахлых, вдоль дороги, кустиков, редких, вытекающих из труб, ручейков, одиноких, попадающихся на обочине, деревьев. Через полчаса, благополучно, без остановки, проскочили контрольно–пропускной пункт, пронеслись мимо стелы с названием города и годом его основания перед самой войной, и очутились в дебрях окраинных заборов, сараев, домишек. Минутами спустя я уже увидел Лёлишну. Ложность моего положения , пассажира без пропуска ,её пугала, и она уехала рейсом раньше , - ждала меня. Обширная площадь, перед высоким, но в один этаж ,полукружием вокзала, сталинской застройки, - была пуста. Место это заполнялось людьми редко, всего раз или два в сутки, в часы прихода и отхода поезда. Прохлада хоть и солнечного, но ветреного дня здесь чувствовалась сильнее, а пустота подчёркивалась ещё и двумя одинокими березками в центре, с голыми ветками, подле единственной скамейки, - на всём пространстве площади. Стоявший вдалеке поезд напомнил мне моё первое появление в институтском городе, пять лет назад, - тогда я вышел на перрон, впервые прибыв туда, как услышал название города, где сейчас находился, - объявлялась посадка по трансляции… «Судьба» - подумалось мне , когда я двинулся навстречу Лёлишне. Она тоже шла ко мне, как одинокий путник пустыни, - я заметил её нервную спешащую походку, маленькую фигурку под холодным ветром, в развевающемся плащике, - мне отчего-то её стало жалко. Мы встретились взглядами, я ощутил локтем прикосновение её теплой маленькой руки, приободрился и постепенно успокаивался от некстати появившегося, непонятного откуда, волнения. Пошли мы пешком, - по длинной улице, - с рядом домов с одной стороны, и оврагом, полем и трубами вдалеке, - с другой. Наконец, дорога эта кончилась, и , повернув направо, мы вышли к большому, шоколадного цвета дому, с высоким крыльцом первого подъезда и с широкими, лоджиевого типа, балконами. Квартира («такая уютная, просторная») была на четвёртом этаже, и хотя мы поднимались не торопясь, всё же почти задыхались, когда оказались перед обитой чёрным и дорогим, под вид кожи, материалом, дверью. Лёлишна нажала кнопку, звонок колокольцем пропел, замок мгновенно щелкнул, и прорвались голоса, восторженные, оживленные, - от напряженного ожидания и долгожданной встречи. Больше всего радовались дети, брат и сестра Лёлишны, близнецы, совсем маленькие, по нескольку лет. Охала бабушка, суетилась мать, сдержанно улыбался отец. Внешне , однако, всё выдавалось за обычный визит, рядового гостя, в праздничный день; за обыкновенное застолье, с дружеской беседой, под хорошее вино, доброе угощение…Только очень хитро прищуривал глаз папа, предлагая первомайский тост, и с озабоченно-изучающим видом поглядывала на меня мама, а я – в чистой рубашке с непривычным галстуком, - то терялся и не находил слов, то нарочито беспечно и много болтал. Сидели мы с Лёлишной рядом , на диване, будто помолвленные, как на смотринах, и на нас глядели со всех сторон дети, старушка, женщина и немолодой мужчина. Лелишна толкнула меня за какую-то оплошность в речи, потом сказала, что у меня «семь пятниц на неделе», а сама включила рядом стоявший на полке проигрыватель, заставив домочадцев не заметить происшедшую неловкость и моё недоговорённое суждение о будущей свадьбе.
Вечером мы с Лёлишной вышли прогуляться по городу, уже сумеречному, ещё ветреному, но праздничному, - заполненному гуляющими толпами, группами людей, - пьяных, смеющихся, нарядных. Попадались всё больше военные, моряки, много было молодёжи. И среди этого веселья Лёлишна мне выговаривала уже напрямую, что де, я такой неотёсанный, несдержанный, неумелый, невоспитанный. Что не надо было, мол, намекать родителям про наши отношения, - они и так ясные, - и следует в себе вырабатывать учтивость, набираться вежливости, такта и культуры. Поучения продолжались и в доме, хоть и вскользь, пусть и походя, и закончились поздно вечером неожиданными для меня словами : «Не вздыхай». Я уже лежал, один, на том самом диване, в большой комнате, с бессонными глазами, и представлял себе её , - тоже неодетую, лежащую в комнате рядом, с братом и сестрой, такую же маленькую, близкую, манящую и … терзающую меня. Уезжали на следующий день, к вечеру. Я, в каком-то аффекте, от перехлынувших меня чувств, при расставании в прихожей бросился обнимать детей, мать, кинулся целовать бабушку, отчего та испугалась, увернулась и отпрянула, а Лёлишна решительно меня потащила к выходу, потрясённая увиденным сама и долго потом молчавшая и лишь временами , со смехом, вспоминавшая бабушкин страх.
Родственников у Лёлишны оказалось много и, продолжая праздники, мы, будто обрученные, побывали в гостях сначала у одной бабушки, потом у другой , мне уже знакомой, а на Девятое мая очутились в гостях у дедушки «внучки Лёлишны», прямо как по книжке. Тот жил отдельно , с другой семьёй, со старенькой своей второй женой и почему-то особенно хорошо и приятно было именно там. Может от того, что Лёлишна очень любила своего единственного деда, может от необычной обстановки там, непривычного интерьера, особой атмосферы. Дедушка в прошлом ходил в море, капитаном, оказался очень интересным человеком, блестящим рассказчиком, бывалым , побывавшим в переплётах, - моряком.
Второй приезд к родителям, через две недели, был уже почти деловым. Лёлишна, наказав мне решительное объяснение, оставила меня по приезде наедине с отцом и, не дождавшись результатов нашего затянувшегося совещания-разговора, взбудораженная, обеспокоенная, ворвалась в дальнюю глухую комнату, где мы сидели, со словами : « Ну ? Что же вы ?..». Была ли эта минута важной в её жизни, или поддалась она какой-то игре, но выбор судьбы её , по-видимому, очень волновал… В третий мы приехали уже женихом и невестой, потому что накануне подали заявление. В тот памятный день выдалась хмурая пасмурная погода, - по небу носились тучи, проливались серым дождём, и капли, под ветром , холодные, неприятные, попадали за воротник, на лицо, и словно охлаждали наши накалившиеся души. В груди стояла неясная, плохо скрываемая тревога, предчувствие чего-то нехорошего. Перед дверьми ЗАГСа Лёлишна остановилась, приказав мне войти одному, а сама осталась мокнуть на улице. Прохладно оказалось и внутри. Женщина с тусклым взглядом равнодушно потребовала присутствия обоих и предъявления паспортов. Пришлось мне снова выходить, уговаривать Лёлишну и в то же время бояться её поведения. Но Лёлишна вошла. Мы взяли бланки, большие листы с вопросами, сели за стол в приёмной комнате, достали ручку, приготовились писать. Сначала бумагу заполнял я, ручка была одна. Рука моя дрожала. Лёлишна, подперев кулачком лицо, кажется, впервые меня внимательно рассматривала, изучала… В приёмной находились ещё две пары. Одни были совсем молодые, видимо, знакомые с детства, - они обсуждали своё заявление громко, с азартом, будто покупали очередного поросёнка для откорма. Подумал я так потому, что их лица были не городские, а грубоватые, обветренные, сочные, неумело срубленные, слепленные наспех природой. Большие руки парня, неумело держащие перо и веснушчатое, румяное лицо девушки вызвали в моей памяти работу в колхозе, на первом и третьем курсах, - арбузные ароматы силоса; парного, в полных вёдрах, молока; перегарного запаха топлива от тракторов… Другая пара, - пожилые мужчина и женщина, - ничего не писала. Они просто сидели рядом, - женщина держала в одной руке лист, в другой платок, который часто подносила к глазам, а мужчина что-то тихим успокаивающим, и умоляющим одновременно голосом, - ей говорил… Необычно как-то почувствовал себя и я, отношения наши поворачивались теперь другой, пугающей стороной; слишком уж теперь вплотную, необычно для меня, и непривычно . Думалось теперь не так легко, не так просто, странно загадочный смысл поселился в моей душе, жалость и ответственность я почувствовал, смотря на Лёлишну, когда она, в свою очередь, заполняла передо мной бланк, подсматривая, как на контрольной в школе, уже в мною написанный документ…
Третий приезд пришёлся на конец мая. Солнце по–прежнему было не жаркое, а ветер всё также, по-северному, холодный. Мы сидели на кухне вместе с родителями, обсуждали как и где проводить мероприятие после регистрации. Я неосознанно, временами , робел : «Как? как же теперь жить? на что? где? своей семьёй? Как устроиться?». Очень непривычно всё это думалось, неспроста. Решил всё же, что придётся снимать комнату, и побольше, до полу-ставки, работать. Я ведь давно уже трудился, сторожем-дворником, на четверть оклада. Придётся, может, подыскивать работу другую, в клинике там, или на «скорой…» Отец-то обещает, что поможет, но это не главное. Лёлишна в декабре должна будет сдавать диплом и что с ней будет потом, она, да и никто , - не знал…
Стали мы с ней чаще вдвоём молчать, потом вдруг прорывался у неё и у меня шквал невыраженных мыслей, поток планов и надежд…Она говорила про колечко, которое я буду надевать ей на палец, или про детей, которые у неё будут самые воспитанные, и непременно двое, а то начинала размышлять о том, какая она красивая и любимая дочка у родителей, «такая нравственная, так эмоционально воспринимающая жизнь…».
Наступил июнь. Встречи наши стали редкими, - я сдавал экзамены, Лёлишна готовила выпускной спектакль. Её курс ставил пьесу о шестнадцатилетних, переломах их судеб, мечтаниях, первых чувствах. Лёлишна играла главную героиню, но вторым составом, а первой исполняла эту роль её лучшая подруга, та самая, которую мы видели с Шиловым в театре. Спектакль выпускали, сдавали, поэтапно, - в два раза. Сначала показали только своему курсу, с Лёлишной, а во второй раз сделали официальную премьеру, для всего училища, с комиссией, и в главной роли – подруга Лёлишны. Она же, моя невеста, кружилась лишь в танцах в массовых сценах, и мне даже из заднего ряда были заметны её блестевшие глаза, закусанные от обиды губы, бледность лица. После шумного окончания премьеры, когда все цветы упали к ногам её подруги, мы сидели в опустевшем зале одни. Лёлишна не слушала моих уверений в том, что на прошлом спектакле она играла гораздо лучше, хоть я сам этого не видел, но слышал оценки зрителей в рядах. Лёлишна сжимала мстительно свои маленькие кулачки, говорила что-то неблагодарное о лучшей подруге. Потом она медленно поднялась на сцену, посмотрела вокруг рассеянно – на стену с нарисованными книгами, на штативы и химреактивы на столе, на диван, широкий и плоский, и вдруг, неожиданно, рухнула на него, как подкошенная, и зарыдала без стеснения, с надрывом, сдерживаемым стоном, вздрагивая всем телом. Меня такое поразило, я встал, совсем ошеломлённый, смотрел на свою невесту, будущую жену, жалел её, всем сердцем, и боялся произнести хоть одно слово , и терзался ,что не могу ничем помочь. Но минут через пять Лёлишна уже пришла в себя. Как ни в чём не бывало, она встала, подправила разметавшиеся волосы, просушила глаза, виновато улыбнулась, - мы вышли из зала… Через минуту сидели за длинным рядом сдвинутых учебных столов в одной из аудиторий, шутили и смеялись со всеми, на вечеринке её сокурсников, по случаю окончания учебного года, выпуска зачётного спектакля и в связи с начавшимися каникулами. Лёлишна шутливо сердилась на меня за то, что я отказался от водки и сама выпила чуть ли не целый стакан, в течении застолья, и всё более становилась весёлой и смеялась. В белую июньскую ночь мы вышли гурьбой к реке, растянулись группками по неостывшим плитам набережной. И вот тут-то, впервые за свою жизнь, пустоватую в общем-то и ещё недолгую, я вскинулся , качнулся от непроизвольной, пронзившей меня, через грудь, к лопатке, острой, сжимающе-стреляющей боли, похожей на электрический разряд, с туманом в глазах, с мгновенным удушьем , и потом, - с гудением в голове. То была боль за Лёлишну, за себя вместе с ней, за будущность нашу…
Конец моей сессии отметили свадьбой. Школьная подруга Лёлишны кончала свою девическую жизнь. С утра, заполнив последнюю графу в очередном листке зачётки, я мотался по городу, искал заказанные Лёлишной цветы и шампанское. Еле-еле, но я всё же нашёл их, и к назначенному часу, запыхавшись, подбежал к уже знакомым дверям ЗАГСа и с удивлением обнаружил, что около никого, кроме поджидавшей меня Лёлишны, нет. Бежать, оказывается, нужно было теперь к драмтеатру, куда и перенесли торжественную регистрацию – об этом говорилось в объявлении на закрытых дверях. Я подумал невольно, вот бы нам так, - где познакомились, там и соединиться, «венчаться» , на всю жизнь, в храме искусства…
Мы едва успели, жених и невеста ,смущаясь и недоумевая, топтались перед входом на красную ковровую дорожку, перед лестницей, решая, кого же успеть ещё выбрать в свидетельницы, так как Лёлишна не появлялась… Нам шумно обрадовались, процессия потянулась наверх, под звуки мелодии Мендельсона, к гербу, лентам ,пурпурно сияющих на плечах женщин, стоящих торжественно , в ожидании, за столом. После регистрации, поздравлений, шампанского, машин с кольцами, молодые уехали. Сразу же хлынул сильный дождь, будто бы только и ожидавший окончания церемонии, но скоро и закончился, словно одумавшись, что нарушает праздник, но успела намочиться моя единственная белая рубашка, да и платье Лёлишны, впервые ею надетое, тоже стало влажным. Чтобы просушиться, мы пошли пешком, время до застолья ещё оставалось, и мы двинулись не через город, а как бы краем его, срезая дорогу, вдоль окраинной трассы, пустырями, разрушенными старыми домами, сарайчиками. Подсохший асфальт приятно гармонировал с ещё мокрым деревянным тротуаром и мне это особенно хорошо было видно, потому что я шёл, опустив голову, и выслушивал очередные упрёки и нотации, поучения и наставления Лёлишны. Она мне вновь выговаривала своё презрение, опять «воспитывала». Такое случалось всё чаще и больше, - я уже не удивлялся…Экзамены я сдал плохо (у меня , действительно, - вышла одна тройка, по «инфекционным болезням», и неизвестно было, смогу ли я получать стипендию в следующем семестре), цветы купил не такие, веду себя не очень скромно, и вообще… Я стискивал зубы ,- так, как это делал мой любимый актёр кино, известный писатель; молчал, удивляясь её правоте и ещё более - поражался своему терпению. Чувствовал себя затравленно и в то же время сладко томился от её ненависти, мне отчего-то было даже хорошо, что я не протестую, и не возражаю – оскорбления своей чести не ощущал. Противоречия, однако, в известной мере , не могли не волновать меня, и голову уже посещали мысли о несчастной будущей семейной жизни, но тут же отбрасывались… И опять же, я не мог не сдержаться уже на месте, в гостях. С заставленного яствами стола, в пустой пока ещё комнате, стащил с тарелки кусочек копчёной колбасы, потому как ничего не ел, с самого утра. Лёлишна это заметила и обрушилась на меня всем своим негодованием, беспощадно и жестоко, шипела сквозь свои маленькие неровные зубки. Я пытался возразить: «никто ж не видел», она мне - «культуру надо иметь внутреннюю…».
- 2 -
- Вставай, приехали – меня сильно толкнули в бок, да так, что он разболелся, а может , это было от того, что всё моё тело ныло и ломило от полубессонно проведённой ночи, на судне, и от пребывания в тесном и душном кубрике. Я нехотя встал, с трудом взобрался по узкому железному трапу на палубу, зажмурился от утреннего солнца, и, – ахнул от удивления. Стены монастыря стояли так близко, что, казалось, раздавят своей величественной мощью. Снопы солнца, неяркие ещё, пробивающиеся сквозь туман, блестели на верхушках куполов, рассекающимися лучами били по небольшой округлой бухте и утопали, сверкнув, в тихой спокойной воде. Сырой с ночи воздух заставлял дрожать не столько от холода, сколько от этой неповторимой, невозможной красоты. Катерок наш, минно-самоходная баржа, притащившая нас сюда, качался в центре, в окружении больших боевых кораблей, с зачехлёнными пушками и поднятыми их стволами. Судёнышко наше выглядело здесь неуместно, смотрелось на фоне стальных громад надстроек жалко и беззащитно. Не успели мы как следует осмотреться, как около нас, с подошедшей шлюпки, оказались на палубе двое матросов самого залихватского вида и с выразительными наглыми лицами. Они попросили показать нам бескозырки. Наша рабочая форма № 3 только и имела хорошего, как эти белые околыши с золотыми лентами.
- Санька ,не давай! – почувствовав недоброе, успел крикнуть я, сам едва успев отпрянуть от занесённой руки.
- Молчи, салага …
- Не салаги мы. Курсанты.
- Курсанты? С училища ,что ли?
- Врачи.
Командир базы, капитан первого ранга, тоже вначале нас приняв за молодое офицерское пополнение, приказал ждать в коридоре. Он забрал наши папки с документами и пообещав с каждым поговорить «лично, отдельно», уже через несколько минут выскочил с возгласом : «Так вы что, медики, что ли?» , ещё хотел что-то добавить, но махнул в безнадёжности рукой и повернулся обратно. Пока нам искали провожатого, солнце уже поднялось. Мы шли по нагретому тротуару за медленным неторопливым парнем, - завхозом лазарета, - вдоль высоких каменных стен, вокруг массивной угловой башни, по берегу тёмного и, видимо, глубокого озера, и страдали от жары, жажды и голода. Но идти, оказалось , к счастью, недалеко. Лазарет располагался на пригорке, отделённым от остальных домов, в стороне; он был в два этажа, старинного вида , под особняк, с высокими окнами, с открытой вымощенной площадкой перед входом и даже с колоннами перед ним. Во дворе был виден сад, там чувствовалось запустение, а белые стены во многих местах обшарпались и виднелись буровато-красные, словно запекшаяся кровь, кирпичи. Во время войны тут находился госпиталь, нам по дороге уже об этом рассказал завхоз, и может, поэтому, так казалось. Теперь в лазарете было всего 30 коек, имелась операционная, в пристройке - инфекционный блок, и во флигеле – собственная аптека. Остров - место изолированное, потому медицинскую помощь военному учреждению приходилось, кроме своих, оказывать ещё и всем другим остальным, – местному немногочисленному населению, и в сезон – приезжающим сюда туристам. Начальник лазарета, полнеющий и лысеющий майор медслужбы, обрадовался подмоге в виде четырёх студентов-медиков, в такое летнее время, но в силу своего стервозного характера этого показывать не стал, и велел только нам завтра быть на разводе, в восемь ноль-ноль, а сегодня разрешил отдыхать, знакомиться с лазаретом, вставать на довольствие, получать постельное бельё.
Казарму, куда нас вселили, уместнее было бы назвать каморкой. На площади, метров квадратных в десять, но с высоким потолком, уместились четыре двухярусных кровати, три тумбочки и два табурета. Кроме нас , пришедших, здесь уже проживали - врач-хирург из Москвы, с вечернего факультета, знакомый уже завхоз, повар, и конюх, - вся служивая мужская часть базового лазарета № 80. Было ещё несколько женщин, прапорщиц-медсестер, из местных, и вольнонаемные врачи, почти все находящиеся в отпуске.
Начались наши военно-морские будни – обходы по утрам, дежурства по ночам, рейды по кораблям и частям – с профосмотрами. Дежурившему ночью неудобно было спать в каморке, - дежурная медсестра, будившая на вызов, хоть и старалась это делать тихо, всё же создавала шум и просыпались почти все. Поэтому догадались дежурить и спать в ординаторской, на диване. Там же имелся и телефон, обладавший магическим свойством соединять с материком и даже с тем городом, в котором жила Лёлишна. Первым определившим такую связь был Санька Аксёнов, товарищ мой по группе и сосед по общежитию. Он деятельно готовился к собственной свадьбе и активно переговаривался с будущими женой и тёщей.
В каждое дежурство, которое у нас выпадало на четвёртые очередные день и ночь, - сутки, - нам доставалось немало работы. Всякий раз приходилось осматривать экстренных больных, колоть лекарства, зашивать раны, промывать желудки, накладывать повязки. Был разгар туристского сезона, и практика так и лезла к нам в руки, и часто что-нибудь новое, неведомое нам ранее: тяжёлые случаи, сложные больные, запутанные их диагнозы… Когда я, в первую ночь, в первый раз, спускался из ординаторской в приёмный покой, крик ребёнка, ревущего без остановки, и застывшие в страхе глаза матери, привели меня самого в какое-то нервное оцепенение, которое бывает у человека, желающего помочь, но не знающего как. С трудом вытаскивая из головы познания по педиатрии, я, наконец-то, разобрался и после сделанных манипуляций ребёнок притих, и даже заулыбался. Вторая дежурная ночь «подарила» мне страшно разорванное лицо парня, от угла рта до скулы, с комками засохшей крови и с грязью, и мы с хирургом из Москвы не без усилий промывали, потом зашивали эту рваную рану, сопоставляли размозжённые кожные лоскутки. В следующий раз я как бы переживал кризис у красивой молодой девушки, с тяжелейшей ангиной, высокой температурой, с одышкой и сердечной слабостью. Потом, через дежурство, вместе с майором, я выкачивал гной, из живота могучего мичмана, из лопнувшего его аппендикса. Но судьба мне готовила ещё не то. В последнюю неделю, в один из дней, когда мы уже отпили вечерний флотский чай и расположились поиграть на гитаре, побеседовать перед ночным отдыхом, к нам в каморку влетел патрульный, с повязкой на рукаве, матрос, и закричал истошным голосом : «Партизан утоп!». «Партизанами» звались призванные из запаса на сорок пять суток. Контингент тот прибыл перед нами за полмесяца и вот теперь они заканчивали службу одновременно с нами. С того самого дня, вернее, - вечера, и начался тот последний бурный цикл событий, переживаний , страстей, который и вершил мой курсантский срок на этом Богом забытом острове. Здесь, кроме уникальной системы, с каменными выложенным дном и берегами, каналов, сада экзотического, с тропическими растениями, было ещё и то самое озеро, называемое Кремлёвским ,или Святым. Тоже сделано было искусственно, для снабжения водой, когда-то, обитателей монастыря. В этом-то водоёме и находился, возможно, тот пропавший «партизан», ибо в последний раз его видели именно здесь, да и одежда его валялась тут же, на берегу. Мы искали утопленника всю ночь. Я прыгал несколько раз в пугающую глубину озера, шарил руками по его шершавому глинистому, невидимому дну и, сильно отталкиваясь, превозмогая последние секунды без воздуха, взмывал вверх… Беднягу нашли только днём, с помощью водолаза.
А следующим уже утром мы с Аксёновым, по приказу майора, стали тот выловленный труп вскрывать. Возились целый день. Начали с черепа : пилили его , разрезали мозг ; потом выдёргивали грудину, вытаскивали сердце, мерили его линейкой; затем извлекали лёгкие, топили его кусочки в воде, и в конце – перебирали внутренности живота , - по всем правилам патологоанатомической науки. Работал в основном Аксёнов. В длинном халате до пят, в розовых перчатках с завязками, в фартуке такого же цвета, он походил на палача инквизиции; гонял меня то за водой для смыва, то за инструментом, то просил зажигать ему сигарету во рту. Пришлось нам даже делать перерыв на обед и только ужин мы немного отодвинули, попросили нам оставить, потому что дело заканчивали, и не хотелось снова переодеваться. Но вот мы тело зашили, обмыли, накачали формалином и даже одели его, и ещё не поздним вечером, полностью уставшие, измождённые, пораньше обычного завалились спать. Ночью я проснулся. Кто-то скрипнул дверью, - кажется, вызывали хирурга, но после этого я уже заснуть не смог, очнулся совсем и вдруг меня ударило, как молнией, - я ведь уже два дня, целых два дня, последних, столько времени, подумать только, целую вечность! - не думал о Лёлишне! Это меня сильно поразило, потому что до этого я вспоминал о ней почти беспрерывно и постоянно, и мне казалось, что я не могу существовать без неё… Я тут же дал себе зарок думать о ней все оставшиеся дни, три , или четыре ,или пять , которые здесь нужно было ещё находиться, но я испугался такому странному в себе состоянию, - как же это так – не думать о ней? Разве такое возможно? Я должен думать и помнить о ней обязательно. «Но почему ж обязательно?» - споткнулась мысль, - «Разве я должен принуждать себя? Но что же такое ? Как я мог забыть её? На целых два дня!?». Вопросы закружили мне голову, я будто бы снова проваливался в сон, но это оказалось чётким и ясным воспоминанием последних картин моих расставаний с ней. Вернее, с того самого дня, а точнее, - с той белой ночи, после зачетного спектакля и вечеринки, когда я проводил Лёлишну на последний отходящий в её город автобус. И через сутки опять ,- свадьба её подруги, и снова провожание, на тот же, по расписанию, автобус, в поздний час. Тогда расставание меня не очень тревожило, потому что ровно через три дня я попадал в тот же, её город, в распределительный полуэкипаж наших курсантских кадров, и там я мучился и томился ещё почти неделю, в ожидании оказии ,– по- настоящему, до слёз, сдерживаемый воротами КПП и параграфами устава. Хотел сбежать, - через широкое, с оврагами, поле, в её дом, где она находилась совершенно одна, - без родителей, уехавших в отпуск, и без брата с сестрой, отправленных к бабушке. Манящая, желанная, обжигающе недоступная Лёлишна так сильно влекла, так притягивала к себе, что в последнюю ночь, накануне отплытия нашего на остров, я всё же решился удрать. Аксёнов согласился мне помочь. В самое тёмное время белой ночи отыскали мы, в дальнем углу, за сараями, доски, приставленные к высокому, с проволокой , забору, и уже собирались, примеривались через него перемахнуть, как были остановлены окриком часового. Тот снял винтовку с плеча, пригрозил, щёлкнул затвором. И мы струсили, побоялись дальнейшего, неблагоприятного для нас, оборота событий, - подчинились. Оставшуюся ночь не спали. В конце её прорвались к дежурному на КПП, чуть не прослезили его, наплели про беременность невесты, меня включили в городскую телефонную сеть и я услышал испуганный, полусонный голос Лёлишны! Попросил придти её к воротам, чтобы посмотреть хоть , увидеть её одним глазком, сказать ласковые слова, совсем не задумываясь о том, как она будет идти одна, через поле, ночью , длинной дорогой… Я так и не дождался её, тогда , но ожидал долго, до самого подъёма, взбирался на дерево, чтобы разглядеть её, идущую вдали. Она не появилась… В первый же день службы на острове я отправил свой адрес бабушке, чтобы та передала Лёлишне. Но конвертов, присланных для меня, я не получал, весточки, никакой, в течение двадцати двух дней пребывания здесь,– не дождался. Я стал киснуть, колебаться, сомневаться в чём-то, всё чаще вглядывался в фотографию, где Лёлишна стояла в белом длинном платье, в чёрных локонах парика, - в костюме из классической пьесы. Я старался угадать, что же случилось и чуть не впадал в отчаяние от того, что теряю свою невесту, и что не будет у меня такой красивой, симпатичной жены, и искал в её чёрных глазах ответа, какова же была причина её молчания, и терялся в догадках… Но иногда я бодрился, успокаивал себя. Мало ли причин, от которых не могло быть письма? Может, адрес до неё не дошёл, или она неправильно его написала, может ещё что… Она же на гастролях, в глухоте области… Но это длилось недолго, я снова переживал, волновался, и думал бог знает что. Мои сослуживцы получили письма уже не по одному разу. Повар получал из далёкого Севастополя каждый день и нередко по два , а то сразу по три конверта. Два пришли Аксёнову – подготовка к свадьбе у него шла полным ходом ; он был нетерпелив не меньше, чем я, и мы бегали с ним на почту каждый день, доставляли в лазарет эти пачки писем и ворохи газет, - выполняли, к удовольствию того, - работу завхоза. Почту привозили на самолёте. Звук его мотора и вид двойных, спаренных над головою крыльев каждый раз приводил нас в неописуемый восторг, - ожидания счастья, радости от возможной встречи с любимыми строчками, - всё это приподнимало нас с любого места, где бы мы не находились, и мы бежали, почти сломя голову, к месту раздачи… Но я уже начинал не верить, что письмо мне придёт, я уже чувствовал, ощущал предательскими иголочками под сердцем, как будто бы что-то случилось, и с неминуемостью, с неотвратимостью ждал … ничего.
…Желания спать не приходило. Я долго ворочался, чего-то предчувствуя и, наконец, - придумал. Осторожно, стараясь не шуметь, тихо сполз с верхней койки, стянул брюки со спинки, медленно открыл дверь и, на ходу одеваясь, подпрыгивая, поднялся в ординаторскую. Там никого не было, дверь была открыта, и слышались голоса из перевязочной. Дрожащей рукой я покрутил ручку радиотелефона, представился в коммутатор дежурным врачом и потребовал квартирный номер для «срочной консультации». Трубка шипела, трещала, потом гулко запикала и я тут же на мгновение ужаснулся, что могу напугать звонком среди ночи, но перевёл глаза на стену с висящими там часами, и успокоился, - было начало седьмого. И тут же я весь сжался – пошли длинные вызовные гудки :
- ДА… Я СЛУШАЮ…
- Лёлишна! Здравствуй! Ты уже вернулась? Это я! Как ты? Я скоро приеду!.. Алёна, ты слушаешь меня ?
- СЛЫШУ.
- Ты почему ничего не говоришь?
- Я ТЕБЕ ПИСЬМО НАПИСАЛА. ТЫ ПОЛУЧИЛ ?
- Письмо? Нет, не получил. Когда написала?
- ТАМ ТЫ ВСЁ ПРОЧТЁШЬ.
- Хорошо, как у тебя дела? как дома? родители? Я как-то звонил, неделю назад, тебя не было… Алёна, почему ты молчишь?
Замершее моё чувство говорило, что молчит не аппарат и не расстояние… «Постой!» - хотел крикнуть я, но связь уже действительно оборвалась, послышались частые гудки и надломилось что-то в душе моей - меня одолели слабость , апатия, захотелось лечь и не спать, а забыться , на те несколько дней, оставшихся до конца, чтобы очнуться уже рядом с ней, или на пути к ней, или хотя бы с письмом…
Третий день возни с утопленником превратился в труднопреодолимое написание акта судебно-медицинского вскрытия и заключения экспертов, то есть нас. В лазаретной библиотеке подходящих руководств не нашлось и вот мы, слушая советы и наставления со всех сторон, принялись сочинять сей важный документ сами. В полдень наше описание продвинулось, да настолько, что оставалось только дописать это самое заключение и выводы. Но моральные и физические наши силы иссякли и мы договорились отдохнуть, позагорать с Аксёновым, во дворе лазарета, в саду. Лежали на солнышке и разговаривали - о скором окончании сборов, о дальнейших летних планах. Санька приглашал меня на свадьбу, но я сомневался, смогу ли, потому что уже был зачислен в стройотряд одного из институтов города, в качестве фельдшера и бойца одновременно, и должен был там работать с начала августа. И, конечно, меня больше волновала моя собственная готовность на подобный жизненный поворот, как и у Саньки, и тревожили ещё больше – денежные, квартирные и другие, уже семейные(?) – дела… За разговорами мы напеклись, разморились, и прямо с солнца я направился в ванную приёмного покоя, сполоснулся под холодным душем, растёрся вафельным полотенцем, прошлёпал босиком в кубрик, взметнулся сильным рывком на кровать… На подушке лежало письмо. Ровный правильный почерк, адресованный мне, курсанту лазарета, «лично в руки», и тонкий конверт напугали меня, а три простых предложения на листочке ударили словно по голове, впились беспощадным жалом в грудь, застыли в глазах…
«Мы поторопились. Извини. Я не люблю тебя. »
…Лежал я долго. Может час, может два. Потом, таясь чего–то , вышел в сад, на то же место, где загорали, солнца там уже не было, упал в мягкую остывшую траву, и сильно, с надрывом и всхлипами, - заплакал!.. Впервые за свою недолгую жизнь , кажется, так рыдал. Потрясения такого не помнил, даже в детстве, и ничего подобного раньше, да и после, в жизни,– не испытывал. Были разочарования, горести, неудачи, но такого – н и к о г д а ...
Вернулся я уже под вечер, вида своего старался не показывать, но и скрывать, по-видимому, было невозможно. Моё отрешённо- потерянное состояние почувствовали все и выручил меня , к моему удивлению , Аксёнов, Санька. Без меня закончив акт вскрытия, он выпросил у майора обещанные часы увольнения, взял гитару, и потащил меня на природу, с двумя московскими студентками, обитающими на острове уже вторую неделю ,- отдыхать. Случилось так, что обеих нам пришлось лечить : одну от простуды, другую – от укусов комаров. Потом мы вместе как-то варили уху, сидели у костра. И вот в этот злополучный для меня вечер решили устроить «отвальную», потому что всем предстояло расставание, и этот повод был вполне подходящим. Студентки те курили, обучались на вечернем историческом факультете, грамотно обсуждали жизненные проблемы, заразительно смеялись. Выбрались мы в ботанический сад, неподалёку расположенный, запалили на берегу канала костёр, разлили по кружкам, купленное в местном ларьке, - дешёвое красное вино и, немного погодя, захмелев ,запели песни. Я гулял в каком-то исступлении, - выпил больше всех, бил по струнам, надрывался самыми жалобными песнями, про самую несчастную, разбитую любовь. Потом,оставшись наедине с одной из студенток, генеральской дочкой, по её словам, бессовестно к ней приставал, потом, насытившись, будто вампир, бродил помутнённо по острову, притихшему, ночному…
Следующим днём был четверг, последние сутки, день и ночь, моего дежурства по лазарету. В полночь меня вызвали в убогий и мрачный дом барачного типа, там я натыкался в коридоре, в темноте, на ванночки, коляски, велосипеды, видел дрожавших соседей и мужичка, пырнувшего свою жену ножом, и саму пострадавшую, - бледную, онемевшую. Приметил ещё притихших, оцепеневших от страха детишек, с раскрытыми ртами, с застывшими от ужаса глазенками. Подумалось отчего-то,что можно ведь было и самому, вот так, закончить своё пребывание на этой Земле, и никаких тебе забот и хлопот, ножичком, в живот, в брюшную аорту, чтоб наверняка… Через весь заставленный коридор пришлось тащить ту несчастную, едва живую женщину, с натугой и сопением, до онемения в руках, а потом помогать майору на операции, который матерился, кидал инструменты под стол, - и всю ночь пришлось выхаживать раненную, ставить капельницы, измерять давление, щупать пульс, проверять накладную повязку…
Под утро я был остановлен патрулём, когда возвращался с очередного и теперь уже, последнего, наконец-то, вызова. Не понравилась моя рабочая форма, и резиновая , не по уставу, обувь, да ещё в такой неурочный час. Начальник патруля долго выслушивал мои объяснения, не без сожаления потом меня отпустил. В пятницу все мы мылись в бане, сдавали надоевшую форму и облачались уже в своё, гражданское. В субботу вечером смотрели концерт , в местном клубе, даваемый силами моряков гарнизона, а в воскресенье – представление в честь флотского праздника, на Кремлёвском озере, с музыкой, фейерверком, танцами из десанта «пиратов». Среди толпы приехавших на праздник туристов я увидёл тётю Лёлишны, подошёл к ней, пожаловался на племянницу, она заверила, что «Лена ещё молодая», образумится и будет о содеянном отказе жалеть , и что такие «закидоны у неё не впервые». Тем же вечером, поздно, туристы отправлялись обратно и мы договорились с врачом судна устроиться на ночь перехода в изоляторе. В предзакатной мгле остров закачался за кормой, медленно стал исчезать, растворяться и совсем скоро пропал за горизонтом, а в сердце моём навсегда остался нудящей болью – болью первой разлуки в первой любви, болью далёких и близких воспоминаний, болью утраты, не проходящей от времени, болью последнего утешения уходящего, убегающего, ускользающего счастья…
- 3 -
В комнате Лёлишны я бывал и раньше, но ненадолго и всегда вместе с ней, а сейчас я здесь остался один, почти случайно, через долгое время, происшедшее после разрыва с ней, и после похорон. По-другому, иными глазами оглядывался я вокруг, неведомым ранее чувством ощущая родство, причастность свою к ней, к её матери, к бабушке, у которой она жила, к дяде с его женой. Комната была маленькая, вытянутая от двери к окну, с диваном, старинным, со спинкой; с кроватью на половину площади, комодом напротив, с полкой, набитой книгами, стопками их на столе, на подоконнике. Здесь она занималась, писала, – контрольные, зачёты, письма; читала – про искусство, про театр, здесь же стояла картотека, с вырезанными ею картонками для букв, Как же недавно я был здесь, и как далеко в прошлом всё теперь осталось!..
В тот памятный день, когда я , покинув теплоход, рванулся в её город, доехал, потом дрожащей рукой набирал знакомый номер телефона, договорился о встрече, – у деревьев, на привокзальной площади, я всё ещё не верил происшедшей в ней перемене, надеялся её увидеть воочию и узнать всю нелепость отказа, пустоту, ошибочность решения, какую-то глупую оплошность, минутное наваждение, надуманность , бред… Да, - ещё надеялся… Солнце в тот день светило так же ярко, как и в прошедший Первомай, но , конечно – жарче, теплее. Деревья на площади теперь были одеты в широкую листву, густую и сочную, а скамейка была уже не облезлой, шатающейся, а крепко сбитая, покрытая свежей краской.
Но всё равно, - как-то было неуютно около этой ухоженной скамейки, в теплоте предвечернего солнца, в шелестящей тени под деревьями. Я ждал Лёлишну уже более получаса , от назначенного времени, а до этого долго шатался по улицам вокруг, заглядывал в магазины ,на базар, пустой и безлюдный в будничный день и, чувствуя приближение рокового часа встречи, будто на казнь, шёл на «лобное место». Сидел не шевелясь и уже уверовал, что ОНА не придёт, но тут же увидел её издали и невольно поднявшись , встал за стволом дерева, наблюдал её приближение, которое не хотел ускорять, а скорее – наоборот, - думал даже сбежать, сгинуть, раствориться, скрыться от неё, но незаметно этого сделать , конечно , не мог. Да и она ,казалось, не решалась сразу подойти, я видел, как она замедлила шаг, стала искать меня глазами, я вышел из-за дерева, она, наконец, заметила, кивнула слегка, подошла. Мы молча сели на скамейку. Я боялся за своё вдруг непроизвольно задрожавшее лицо; оно, помимо воли, начало дёргаться в неудержимом спазме, и я закрывал его руками и не мог произнести ни одного слова, а тем более - повернуть к ней голову. Меня уже трясло всего, всё больше и сильнее, что я уже ничего не мог с собой поделать, или хоть что-то выговорить и сидел так, отвернувшись, чтобы не показать своё состояние и стараясь расслабиться телом, мысленно повторял формулы самовнушения. Похоже, что написанное её письмо было реальностью, а не затмением, или сном. Лёлишна молчала также достаточно долго, потом, не выдержав, прорвалась словами упрёков, сомнений, прозрений в разлуке; затем стала объяснять своё поведение любовью к театру, потом заговорила о своём первом увлечении к какому-то «Графу», который клялся ей когда-то в любви, но после сгинул бесследно, уехал - в Москву. Самообладание ко мне никак не возвращалось и Лелишна, взглянув на меня внимательно, испугалась моего вида и стала утешать и успокаивать, и, удивительно, - мне стало лучше, намного легче, и я даже сумел произнести несколько фраз, очень тихо, но слегка запинаясь, - о стройотряде, куда уезжаю, о деньгах стипендиальных, которые получил целой кучкой, за три месяца, которые решил отложить, и о том – чтоб ещё заработанное, прибавить, - для свадьбы(?)… Лелишна ничего не сказала на последнее слово, будто и не слышала его вовсе, не поняла, а только вдруг, быстро распрощавшись, встала, ушла. Я её не провожал…
- Ну пойдём, поужинаем.
- Да, спасибо. Иду.
Дядя Лёлишны, небольшой ростом, широкий в плечах, провёл меня по коридору, на кухню, усадил за стол, налил водки. Мы выпили, не чокаясь. Дядя пробормотал что-то несвязное, наклонил голову, блеснул слезой на щеке. Жена его ,стоявшая у плиты, смутилась.
- Кофе ему дай, налей – сказал , справившись с собой, дядя, и обратился ко мне уже участливо, по-дружески, - а она образумится, не такие у неё заскоки бывали, молодая ещё…
- Да ведь двадцать один ей скоро.
- Правда? – словно не зная, удивился дядя. И добавил. - Ничего, не расстраивайся.
- Я видел мать сразу после операции, в Областной…
- Ты говорил с ней ?
- Нет… Спала она – соврал я, потому что мать Лёлишны и сестра этого заплаканного мужчины тогда ещё не пришла в себя, потому что после операции по поводу опухоли мозга жить мало кому достаётся и тяжёлое состояние не проходит почти до самого конца…Узнав у Лёлишны про мать, уже глубокой осенью, я пробрался вечером в полутёмный коридор Областной клиники, в отделение нейрохирургии, бодрым голосом расспросил дежурившую там медсестру, листал историю болезни; издали смотрел и не узнавал когда-то симпатичное лицо, не старой ещё женщины, затёкшее, замотанное бинтами. Вырвавшись на улицу, в морозную ноябрьскую тишину, я долго приходил в нормальное состояние, хотя вряд ли можно было прийти в спокойное состояние после оцепенения, жалости, отчаяния… Мать умерла в середине декабря, - Лёлишна, приславшая мне новогоднее поздравление, через неделю, сообщила и об этом в открытке, где ещё и пожелала «нового счастья». Это была последняя весть от неё, последняя связь – с конца декабря. Новый год я встретил в молодой семье Аксёновых, в комнатке , снимаемой ими на окраине города. Там я больше скучал ,чем веселился. Слегка только приободрился, когда пошёл провожать одну из подруг жены Аксёнова и услышал от первых встреченных в Новом году имя своей будущей жены: «Елена». Спустя неделю, придя в общежитие с занятий, обнаружил записку, от дяди Лёлишны , с приглашением в гости. Из родственников Лёлишны он был мне наиболее близок: Лёлишна жила у него, когда училась, а я там бывал. Когда мы долго стояли в подъезде, даже уже будучи женихом и невестой, дядя звал нас внутрь, но мы оставались всё равно в тёмном коридоре, где было приятней и лучше – это напоминало нам первые дни наших признаний, откровений…
Дядя встретил меня шумно, засуетился, захлопотал. Было странным его видеть таким, потому что раньше он мне казался замкнутыми, нелюдимым. И когда он вышел меня провожать, на крыльцо, в поздний час, так сочувственно пожал мою руку и так уверенно обещал вразумить племянницу, что я даже приободрился. Я так сильно уверовал в поддержку дяди, что на следующий день, сбежав с занятий, поехал в волнении на автовокзал, взобрался в автобус, переживая, от только что, перекупленного у кассы, с рук, билета и ещё больше, - от предстоящей встречи с Лёлишной.
Закончив режиссёрский курс, она теперь жила дома, и с начала января работала в местном Доме Культуры. День быстро тускнел. Экспресс, мчавшийся по темнеющему на глазах шоссе, превращался в фантастический корабль, который вопреки моей воле нёсся в неизведанную чёрную мглу. Возбуждение моё угасало, ровный гул мотора успокаивал и вместе с проносящими за стеклом огням мелькали мои мысли, - воспоминания и видения последних с нею встреч… Да, в последний раз я её видел уже давненько, около трёх недель тому назад, и это было в прошлом году, почти накануне Нового, уже после её открытки и сообщения о похоронах. Среди белого спокойного дня, на фоне чистого, только что выпавшего снега, она - явилась. Как будто бы из только что моих мыслей о ней, показалась реально, зримо и так наяву, что я, усомнившись поначалу тому, в следующее мгновение рванулся было к окну, готовый выпрыгнуть, но потом слетел по лестнице с пятого этажа , горбольницы, где проходили семинарские занятия, забыв даже предупредить, что не вернусь. Я догнал её на остановке, - она готовилась садиться в подходивший трамвай, но уступила моему молящему взгляду, и молча согласилась пройти дальше. Шли мы немые, отчуждённые, почти не смотрели друг на друга. Её черные волосы выбились из-под шапочки, бледность лица, так шедшая ей раньше, теперь казалась безжизненной, а губы, искусанные будто, вспухшие, ярко-красные, только подчёркивали эту мертвенность, бескровность. Я пытался что-то говорить, чем-то ей сочувствовать словами, видимо, не совсем нужными. Лёлишна замотала головой, сказала ,что я слабый, а что нужно, наоборот, мне стать сильным и что я не испытал ещё всего того, чего изведала она. Трамвай подошёл к следующей остановке, Лёлишна села, и минутой спустя вагоны унеслись, завывая и расплёскивая снежные комья из-под колёс, сверкая искрами под проводами, оставляя меня, «слабого», растерянного, расстроенного её словами. …Вспомнилась и другая встреча, первая после долгой разлуки, уже второй, - после того, как я отработал в стройотряде, который был теперь мне не очень-то и нужен, для денег на свадьбу, но который меня буквально возродил, спас от помешательства, вернул к нормальной, более-менее человеческой жизни , - от болей в руках от физического напряжения, до отупения в ногах, от постоянной нагрузки, и до одуревающего желания сна ,- от усталости, изнеможения, ломоты. Но я не спал, а всякий очередной поздний час, словно оживший от непосильного, непривычного труда, писал письмо, по четыре страницы за полночи, по развороту из тетради, каждый раз не начиная приветствием и не заканчивая прощанием, не отрывался ни на один день, словно сочинял захвативший меня необыкновенный сюжет. После двадцати трёх писем пришёл, наконец-то, - ответ, жёсткий, непреклонный, после которого опустились у меня руки, и я чуть было снова не ударился в разгул, как на островах. Стал долго и упорно, несколько ночей кряду, вместо писания писем, планомерно и настойчиво, соблазнять девочку–первокурсницу, лесотехнического института, да так и не добился своего. Потом, раньше всех, я вернулся из стройотряда, чтобы сильно не опоздать к началу занятий, - вышел из поезда на платформу перрона, выделяясь среди толпы бородой, расписанной курткой и с сигаретой в зубах от ещё не брошенной привычки. День, однако, был «праздничный», для меня, и я поспешил в общежитие, привёл себя там в порядок, - помылся в душе, избавился от бороды, оделся в чистое и успел появиться в ЗАГСе как раз к началу регистрации, предупредил о переносе церемонии на два месяца в связи с «болезнью невесты»… Мне поверили, не попросив даже справки и так я себе отдалил во времени окончательный свой крах, своё неминуемое, кажется, поражение, чтобы хоть не перед кем не оправдываться, не говорить о своей беде, - ведь друзьям, знакомым, даже родственникам уже разболтал, растрезвонил о будущей женитьбе… Просто «отложено» и всё… Кому какое дело?
…И вот эта встреча, через неделю после того приезда… Я ждал её, по назначенному свиданию, около трамвайного кольца ,возле Областной больницы, - на перекрёстке путей, мне и ей – одинаково близко и равно от дома…тревожился и волновался от задуманной инсценировки. Санька Аксёнов придумал и предложил «шоковую терапию». Есть такой способ лечения душевнобольных – сначала вводят в шок, в бессознание, с помощью электротока или инсулина, а потом уже возвращают к нормальному состоянию, к реальной оценке окружающей жизни… Только не знал я тогда, что процент излеченных таким способом больных весьма невысок. И вот я её встретил и сразу же, изображая самодовольство, наврал о назначенной другой моей свадьбе, с Мариной, - что, мол, Марина из того как раз села, где и дислоцировался наш стройотряд, и что я специально туда определился, и что уже вообще, шестой курс, все женятся… Получилось так ошеломляюще правдоподобно, так убедительно, что я сам чуть ли не поверил собственной лжи, а Лёлишна тут же зарыдала, проклинала мои письма ,и потрясала своими маленькими кулачками от ревности, что я тут же, припадая к её рукам, опроверг незамедлительно свой наглый обман, припал губами к мокрой и соленой её щеке, заверял в своей верности, и просил прощения… Она поверила мне, но самолюбие её было задето, видимо, сильно. Она не вдруг , но ощетинилась будто, отвечала сквозь зубы, замкнулась, говорила мало ,односложно, провожать себя не позволила. «Шоковая терапия» не удалась, эффекта ожидаемого , нужного для меня – не получилось. Как знать бы? Что, она бы бросилась сразу на шею?.. Нет, кажется, положение моё стало ещё хуже – так бы за два месяца до следующего срока регистрации можно было что–то решить, а теперь её отчуждение стало явным и реальным. Мы не виделись, не договаривались о встречах, и не назначали свиданий. Лёлишна сдавала сессию, потом защищала диплом и только по телефонным звонкам, по расписанию автобусов и по графику консультаций и экзаменов её можно было выловить, и куда-нибудь проводить. Она моталась из одного города в другой, всегда торопилась, вечно была занятой : её отрешённое лицо где-нибудь в коридоре училища ,или по дороге к дому за Областной больницей заставляло замирать, куда-то проваливаться моему бедному уставшему сердцу, далеко и глубоко вниз, – одиноко , заброшенно, неприкаянно…
Когда заболела её мать и стала лечиться в клинике нашего института, мы стали видеться и встречаться чаще. Лёлишна позволяла себя провожать, - до дома, до училища, до остановки. Она почти что со мной не разговаривала, часто и тяжко вздыхала. В один из последних дней ноября, шёл снег, но было холодно и темно. Автобуса на кольцевой долго не было, наконец-то он подошёл, люди ждавшие его, стали в очереди продвигаться; Лёлишна, подошедшая к дверям вместе со мной, повернула голову и хотела что-то вроде бы мне сказать, но в тот момент я увидел проходящего мимо меня майора, начальника лазарета, он, конечно, меня не узнал, прошагал дальше, а я не услышал, что же мне сказала Лёлишна, но заметил, как она гневно потом взглянула на меня, глаза её будто сверкнули и она исчезла в чреве салона, а сквозь забрызганное стекло я увидел её мать, рядом стоящую…Это был мираж, видение, - за мать я принял другую, похожую женщину. Мать к тому времени уже прооперировали, она лежала в больнице, и в тот же вечер, я, будто желая удостовериться, пробрался в халате в нейрохирургическое отделение… Почему-то в глазах стояла другая автобусная остановка, - нет, конечно, та же, но в другое время , в середине осени и тоже под вечер, но ещё без темноты. Мать уезжала вместе с дочерью, побывав на приёме, где ей и предложили операцию. Я застал их тогда обеих на остановке, расписание маршрута давно уже выучил наизусть, - мать меня пытала, как и что с нею будет, я , конечно же, - её успокаивал. Но вот они вошли в салон, Лёлишна села, а мать … осталась стоять! Мне такое было странно и неудобно видеть, что-то впервые шевельнулось во мне, отчуждённое , от Лёлишны. Потом уже, к ночи, перед сном, стала накатывать непонятная, пугающая даже неприязнь к этой маленькой смуглой девушке, почти девочке, которая изливает свою желчь на близких, поучает окружающих, стремится показаться культурной, вежливой и тактичной, а сама… не уступает места больной матери. Но мысли подобные меня задевали лишь слегка, мимолётно, я тут же легкомысленно и беспечно их отбрасывал, забывал о них , старался объяснить её поведение в пользу, придумывал оправдательные доводы, - я слишком был ослеплён, поглощен, отравлен своей безрассудной любовью к ней…
Шестого декабря, в воскресенье, Лёлишна приехала из своего города поздно, около двадцати одного часа вечера, уже в самую темень. Я встречал её. Снег, плотно ещё не выпавший, сухость, будто звенящая, в воздухе и без ветра, создавали настроение ещё не пришедшей зимы, навевали надежды на тёплую ровную погоду и дальше. Матери стало совсем плохо, об этом звонили Лёлишне , её отцу, - из реанимации. Лёлишна беззвучно плакала.
Я, как мог ,утешал её. Целовал её холодные пальцы, молча, - да и нечего было сказать, я особо и не искал ничего, хотя бы по той простой причине ,что утешений этих не находил, не знал. Мы шли по городу без цели, без выяснений чего-либо, без слов почти, и не заметили, как подступила ночь. Появилась ощутимая свежесть, которая стала быстро и заметно превращаться в морозец, - наверное, впервые за наступившую календарную, так запоздавшую, зиму, - похолодало. От озноба мы оба начинали дрожать, одеты были всё- таки довольно легко. Лёлишне можно было и не появляться у родственников, той или другой бабушки, телефонов у них не было. Во всяком случае, никто отсутствия Лёлишны не заметил бы. Я решился предложить провести эту ночь вместе. В детском саду, где я работал, была как раз моя смена, и я должен был появиться там, на месте, не позже полуночи, у меня был ключ. Лёлишна согласилась, и через десять минут, после пустого вагона трамвая, мы оказались в уютном полутёмном коридорчике, пахнущим теплом, сдобой и ещё чем-то приятным, из кухни – мне всегда оставляли что-нибудь поесть. Мы прошли сквозь маленький зал с фортепиано, - на нём я иногда пытался учиться играть, - и очутились в небольшом холле, с мягким, на половину площади ковром, с грудой игрушек в углу, стульчиками под детский рост, и с телефоном на столике. Сняли верхнюю одежду, я принёс из кухни бутерброды, стаканы тёплого, еще не остывшего какао, из высокой эмалированной кастрюли, с плиты. Лёлишна сидела и была похожей на маленькую девочку; округлые плотные, в колготках, коленки доставали ей до подбородка, он энергично у неё двигался, - она молча, сосредоточенно, жевала сухой хлеб, с твёрдым сыром, смотрела в одну точку. Я предложил сесть рядом со мной, на кушетку, стульчик под Лёлишной всё-таки был неудобен и жалобно скрипел. И меня опять невольно затрясло, также, как это было на скамейке, летом, после возвращения со сборов. Но я будто задеревенел, я боялся притронуться к Лёлишне, а она не подавала никакого повода, или знака, или слова, и хоть бы малейшего, хотя бы микродвижения, прикосновения… Так мы и сидели, и молчали, и, кажется, почувствовали, что эта первая наша ночь вместе, наедине, окажется и последней. В напряженно-настороженной тишине сердце моё гулко стучало, голос внутри притаился и наружу не выходил, потому что, как и тогда ,на скамейке, я боялся ,что он задрожит, или прорвётся пискливой жалобной ноткой. Мысли путались, неясно, беспорядочно бились в помутнённом, затуманенном мозгу… Что-то должно было произойти, не могло не сорваться, должен был быть миг, который бы разом кончил и разрешил все между нами преграды, раздоры, и произошло бы наше соединение, так нужное, такое необходимое именно тогда, и потом уже навеки, навсегда… Ведь всё так близко было, осязаемо, так пугающе доступно, так чувствительно сладко, что потом, гораздо потом, я лишь с досадой и сожалением думал, чего тогда не сделал, не совершил. Лучше бы мне было не сдержаться, овладеть ею, чем после, всю последующую жизнь об этом жалеть, все будущие годы клясть себя за что, что не посмел прикоснуться к ней, тогда… Я оставил её на остаток ночи на кушетке, накрыв одеялом, а сам прикорнул в соседней спальне. Рано утром, так и не сомкнув глаз, мы ушли. Не убрал я давно уже не выпадавшего, и в большом количестве, снега, не дождался повара и не чувствовал бессонно проведённой ночи. Мы поняли ,наверное, оба, поверили : случилось что-то действительно непоправимое. Лёлишна , наверное, ожидала, что я буду её страстно и бурно целовать, буду жалеть и желать её, - вероятно, она потому и согласилась переночевать, а я, сам того не зная , отчего, был в полнейшем помрачении, меня просто не тянуло к ней, подспудная охранительная мысль подсказывала, что этого не стоит делать, что всё кончено, я уже отмучился, приговорил себя к расставанию с ней и эти , все другие мелочные и ненужные дерганья и суета, лишь последействие, физиологический резонанс, тоже нужный, необходимый, - без чего трудно человеку, - но нужно привыкнуть, успокоиться, к постоянству другому, медленно, постепенно, - как и приходил я к этому весною, к восторгу любви к ней, не сразу ,а постепенно, погодя, - через неделю, другую, но чем сильнее было воздействие ,тем дольше потом отходишь, теперь уже в месяца два, три… Разверзлась между нами пропасть, разделила навсегда, оторвала друг от друга… После той ночи мы уже снова не договаривались о встречах, и не виделись до конца месяца, до того лишь случая, у остановки трамвая, после кончины матери…
…Автобус встряхнуло. Переезжали железную дорогу. В салоне посветлело от окружающих улиц, реклам магазинов. Покрутившись около её дома и не решаясь войти, я позвонил по телефону. Отец не узнал меня, сухо сообщил, что Елена Андреевна в шесть часов будет во Дворце культуры, что за мостом, почти на другом конце города. Времени оставалось мало, менее получаса, я опрометью бросился назад, где и разворачивался автобус на окраину, где был тот Дворец. Время подступило пиковое, помяли меня здорово, но приехать я успел. Новый Дворец культуры сиял уже зажжёнными, перед пустынной пока площадью, - огнями . Крепчал мороз и в оставшиеся несколько минут я решился войти вовнутрь. В просторном вестибюле было тихо, безлюдно, уютно. Две пожилые женщины прервали свой разговор, уставились на меня. Женщина постарше спросила :
- Вам кого?
Я ответил.
- Ах, Леночку! Она ещё не приходила. Сегодня у неё репетиция, должна быть. Подождите, молодой человек, - продолжала женщина, с интересом меня разглядывая.
Этого удовольствия я ей больше не доставил, и вышел. Медленный ровный снег сыпался сверху, из далёкой невидимой черноты, и вслед ему, словно из декораций тюля, выплыла Лёлишна, кивнула мне, будто встречала меня здесь каждый день, ничего не отвечала на мои вопросы, только «да» или «нет» , и просила подождать, до… весны.
Появился я у ней снова у неё в начале марта, перед праздником. Как чумовой, ворвался в маленькую комнатку квартиры, что-то, кажется, очень сильное и страстное, говорил, но наталкивался лишь на глухое отчуждение, равнодушие, безучастие. Чёрные отрешённые глаза, мимо смотрящие, плотно сжатые, без милого привычного вздёрнутого уголка, жёсткие сухие губки… Больше с Лёлишной я не виделся. Вскоре женился. Не на Марине.
* * *
Город разросся. Пустили троллейбусы. Десять лет разлуки с однокурсниками и опять встречи – яркие, незабываемые. Аксёнов, уже поседевший. И не без его совета, я, всё-таки, всё ещё о чём-то мечтая, звонил в другой, близлежащий город, туда, где оставил когда-то самое дорогое на свете…
Она сказала, как чувствовала, что я должен появиться и восприняла мой звонок спокойно. Мы встретились у Морского Речного вокзала, величественного, недавно отстроенного здания, на площади, куда я когда-то едва дыша, еще шевеля ногами, добирался в традиционном, на 9 мая, пробеге. И сейчас, только заметив ее, неожиданно, вкопано, остановился, с бешено вдруг застучавшимся сердцем, пошел навстречу. Мы сходились как на дуэли. Неспешно, даже медленно и… неотвратимо. Мне казалось, что я теряю сознание. В глазах затуманилось. Но вот мы близко, рядом и порыв, неожиданный и внезапный, объятий, захлестнул мою душу, она прижалась сильно и доверчиво, и от сердца моего отлегло. Потом мы гуляли, как наверное, тогда, в первое свидание, четыре часа,- по до боли знакомым улицам и местам, заходили в мой институт, где я уже был вчера, бродили по набережной. Наконец, устали, и устроились в ресторане, где я тоже гулял накануне, при отеле, где расположился. Болтали много, и вздорно, и ни о чем. Но главного не задевали. О своей с мужем жизни она не говорила, я об отношениях с нелюбимой супругой не касался… Расстались поздно, у тех же автобусов в ее закрытый город, я с недоумением и разочарованием, а она, это было даже заметно, с облегчением, от исполненного долга… Но расстались мы, как оказалось, не навсегда.
Рассказ второй.
- 1 -
Мне наконец-то повезло. Я устроился на работу в пароходство и в первом же рейсе попал в город, где когда-то учился. После прохлады открытого моря наступило жаркое неподвижное утро. Я поднялся на верхний мостик и даже там, на высоте, не чувствовалось ни свежести, ни ветерка. Нагретые переборки излучали тепло, портовые краны не шевелились, территория вокруг пустовала, стояли тишина и покой. Где-то вдалеке, в дымке, угадывался тот самый город, в котором я и очутился через полтора часа... «Здравствуй... Это я... Вот... Пришел. Приехал, но ненадолго. Может, завтра, вечером уйдем. Ты получила мое письмо?» - «Да, да получила. Ты откуда звонишь?» - « С переговорного, центрального. Так что? - Приедешь? Я встречу» - «Мне нужно договориться... Ты сможешь перезвонить через часика два, или три, ровно в два часа дня - сможешь?» «- Да, хорошо». Это отпущенное, отведенное мне время я постарался использовать для важного и нужного для меня. Неспешно, но достаточно бодро и в то же время как бы отдаляя миг счастья, я двинулся от переговорного, через улицу, направо, к частокольному, помпезно-убогому зданию бывшего обкома, на площади с утыканным в центре вождем и напрямик вышел к ровному классическому порталу института, с высоким широким крыльцом и с четким, до боли знакомым, его названием на фронтоне. Ноги невольно остановились, я залюбовался открывшимся видом, улетел куда то ввысь от воспоминаний... Время пролетело незаметно.
Я снова позвонил. Она сообщила, что немедленно выезжает и прибудет через час с небольшим... Чувство, близкое к обморочному, постепенно охватывает меня, всё сильнее, все круче обволакивает туманом, стягивает дыхание обручем, а ноги будто сами несут к знакомому полукружию автовокзала. Внутри там людей почти нет;- на заднем дворе, куда прибывают экспрессы, тоже никого не видно... но вдруг я замечаю одинокую, такую знакомую, милую и до слез родную фигурку у телефонного навесного аппарата и слышу ее голос, такой ясный и яркий, восторженный, обрадованный, в трубку: «- Вот он, вот он! Идет! Ну все. Я, может быть, позвоню, приеду.» «Здр...»- «Ты что, язык проглотил? Я это, я - не признаешь?» - «А с кем ты сейчас разговаривала?» - «С дядей, не помнишь, что-ли?.. Ну здравствуй, я очень рада!.. Скажи, а это удобно, что я поеду к тебе?» - «Да, конечно. Многие из экипажа приглашают к себе... Ты паспорт взяла?» Во второй половине дня небо заволокло, стало прохладнее, потянуло сыростью, а когда в течение получаса мы, вжавшись в заднее сиденье, мчались на "частнике", застучало в стекла, прогрохотал гром и хлынул самый настоящий ливень. Заработали "дворники", на дороге запузырились ручьи, а в наших душах что-то прорвалось. Мы сидели, в переплетениях рук, завороженные этим буйством воды, в таком знакомом и давно забытом городе и было хорошо как никогда.
И как только машина остановилась, будто специально для нас, дождь кончился. Мы вышли на небольшой площади, у проходной, зашли вовнутрь, пережили унизительный контроль по списку для гостей и оказались на территории порта, уже в нескольких минутах до корабля. Меня снова, как перед автовокзалом, стал охватывать, прямо таки передергивать озноб, но, возможно, это влияла свежесть от прошедшей грозы. А в голове все сильней и неотступней билась навязчивая мысль о том, чтоб она осталась у меня, согласилась переночевать. Об этом я не спрашивал, а она не уточняла; сосредоточенно о чем-то думая, молчала. Я же, по праву гостеприимства, много и несущественно болтал: «Тот - электромеханик, а рядом - это "второй", просто механик, - рассказывал я о шедших впереди, - Я с ним, со вторым, в шахматы играю. Ничего, справляюсь... Еще чуть-чуть и мы будем на месте. Вот сейчас, за поворотом, покажется... Смотри, какой красавец!» Судно по прозванию "морковка" выставляла свои красно-оранжевые бока. Они тянулись вдоль причала на добрую сотню метров, высоко поднимаясь у надстройки и опускаясь у трюмов… « У трапа стоит вахтенный матрос. Ему ты скажешь только "здравствуйте" и все. Дальше иди за мной, побоку, с заднего входа, так удобнее...» По длинной и покатой сходне я поднимаюсь следом за ней. Полы ее плаща воспаряют, словно парус надежды, и черные колготы просматриваются на всю длину... Счастье перехлестывает меня, я от этого задыхаюсь... Вот палуба с матросом, дальше один пролет, другой, тяжелая металлическая дверь переборки и мы перед каютой: «Здесь порожек, аккуратнее... Давай плащ, снимай туфли, здесь палас. Располагайся» . - «Мне что-то... Я замерзла». – «Я - тоже. Но сейчас мы выпьем... Давай, вот это хорошее, испанское». От вина она воздержалась, лишь пригубила, а принялась за приготовленный мною заранее салат, вынутый из холодильника, и ветчину, взятую в городе. Мне же есть совсем не хотелось, но я выпил, залпом, целый стакан, как от сильной жажды. Это меня успокоило. В голове приятно зашумело, тревожащие мысли на время оставили.
« Ну, как ты живешь?» - «Плохо» И она стала рассказывать, раскрывать, раскручивать свою постоянную и единственную, самую важную для себя тему - о несчастной своей судьбе. Бесконечные выпивки мужа, хроническая болезнь отца, выходки непослушного взрослеющего сына... Я слушал, кивал, поддакивал, соглашаясь... Потом попросил разрешения закурить. Для этого привстал, чтобы открыть побольше «люмик» и прислонился нечаянно к ней, ощутил запах ее волос... Обаяние близкого лица взволновало меня, подействовало сильно и так неумолимо, что я поспешил тут же поскорее снова сесть и закурил, вдохнул полной грудью синеватой отравы и не поперхнулся, как обычно, а с удовольствием и негой, испуская выдох, медленно опять успокаивался и даже расслабился, но вдруг очнулся, - от ее резко произнесенных решительных слов: «Ты должен сделать поступок»!- «Я знаю... Но ведь я решался уже, один раз, ты помнишь,- когда-то. Теперь вот снова, уже вместе, надо взяться...» «Когда я получила твое письмо, всего-то несколько дней назад, я ... многое передумала. И сейчас конечно все по-другому...» - она вскинула свою маленькую, в блестках седины, голову, прищурилась. – «Но ведь там, у тебя была женщина, в Ленинграде (она называла город по-старому). Я это чувствовала и поняла. Ты позвонил сначала, а потом - надолго замолчал, хотя говорил, что звонить будешь часто, пока учишься...» «Я просто не догадывался, что ты... переменилась ко мне. Ведь до этого тебя не трогали мои притязания, заклинания. Все было зряшно, неустойчиво…» - «Но ты же позвонил! Все-таки сделал! И я поняла и простила! Как ты не понял!? Столько времени молчал, я уж думала, не случилось ли чего?..» -«Да я виноват. Если сможешь, не осуждай... Я думал... Я хотел... Ну, в общем, не тем увлекся!» - «Плохо, что ты куришь...» - «Да это я так, балуюсь...» Я встал, выбросил содержимое пепельницы в урну. Потом развернулся, шагнул ближе к ней, медленно присел, положил голову на колени –«Ну подожди, подожди. Мне еще не по себе... Не готова я... Все-таки неожиданно, что ты позвонил, приехал... Ну, все, все, все, все! Нужно проветрить, мне кажется. Покажи заодно свои владения!» Каюта моя находилась в конце коридоре, в закутке. Рядом никто не проживал. Здесь же располагались амбулатория, кладовка, изолятор. Последний перекрывался в отдельный отсек, откуда на заднюю палубу был выход, именно тот, через который мы вошли. Теперь, снаружи, вновь появившееся солнце, уже низкое, освещало площадку перед дверью. Мы встали в тень под ограждение, у релингов. Перед нами стояла притихшая вода протоки, просматривался противоположный, с густым кустарником берег, и виднелись подальше трубы, по-видимому, лесозавода. Постепенно я отходил от ее неуступчивости. Мне уже думалось легче, свободнее. Так всегда бывало в случаях неудач с женщинами. Сначала досада, раздражение, а потом - успокоение, легкость и даже радость, что все остается на своих местах и не надо принимать на себя никаких обязательств. Вот и теперь я себе внушал, что будет лучше, если я устроюсь в изоляторе, на ночь, ее оставлю в каюте, а утром провожу, сохраню видимость хорошего настроения от "приятно проведенной встречи".- «У тебя нет гитары? Ты так хорошо пел когда-то, мне нравилось.- «Гитара есть, но петь я не буду».- «Почему?» -«...Не хочу».- «Милый, ну что ты, обиделся? Не надо. Я действительно, решила, что буду сегодня с тобой. Но... погоди немного, не торопи меня, дай мне привыкнуть...».-«На чем основано такое твоё решение»?-«Так ведь еще к тому же не поздно, спать не хочется. Ты говорил о друзьях – может, сходим к ним?» Действительно, я все уши прожужжал одному из моих приятелей на судне о несчастной своей привязанности, и моего слушателя поразила мое терпение и бестактность подруги, и ему захотелось увидеть женщину с навороченной мною необычностью ее, особенной красотой. Было неудобно не сдержать своего обещания - познакомить моего друга, начальника рации, с моей гостьей. Я потянулся к телефону, набрал привычный номер. Трубка ответила, в ней послышались, кроме голоса хозяина, еще и другие. Наверное, там, по традиции, отмечали заход в очередной порт и дегустировали знаменитую водку местного розлива... О готовности нас принять она восприняла с энтузиазмом, достала из сумочки атрибуты косметики, стала прихорашиваться. Потом укрылась в боковушке, где были умывальник с туалетом, и спросила оттуда:- «А вода здесь хорошая?» - «Да. Питьевая» .- «А смыв хороший?» -«Да, вот... Видишь. Вакуум. Только ничего лишнего бросать нельзя, даже чаинки».- «Я поняла. Ты можешь пока мне не мешать?»- «Конечно». "Удаление" мне пришлось кстати. Я вспомнил, что еще успею отхватить кое-что из вечернего чая, подаваемого вместо ужина, - по стояночному расписанию. Удалось "урвать" только пару комплектов печенья,- больше ничего не выставляли. Когда я вернулся в каюту и открыл двери, от неожиданности оторопел. На диване сидели двое незнакомых. Но это длилось лишь миг, я еще не успел открыть рот, как узнал свою похорошевшую гостью и своего изменившего внешность приятеля без привычной его бороды. Яркость губ и чернота около глаз сильно изменили и ее - она стала краше, привлекательней. Я задержался, прикрывая "люмик" и запирая дверь, а парочка, меня поразившая, ушла вперед, и я невольно сравнил их издали, сзади и нашел их подходящими друг другу, - по росту и по волосам, у обоих они были черными, отливающими почти что под синеву. Около лифта я их догнал, и мы втроем проехались в тесной кабине, но очень уютной, с мягкими стенами. Поездка была неожиданной для нашей спутницы, она восхищалась удобствами на судне. Ожидавшие нас встретили восторженными голосами.
- 2 -
- Познакомьтесь,- это... - я на секунду замялся, не зная, как представить гостью, но быстро нашелся и сообщил окружающим одно только краткое ее имя, без отчества. Сидевшие за столом восприняли знакомство с высшей степенью галантности и поочередно представлялись под мое перечисление их должностей: старпом, третий штурман, второй электромеханик.
Застолье удалось, - была хорошая выпивка, вкусная закуска, яркая видеопрограмма с музыкой, приятная общая беседа с анекдотами. В конце, когда все разбрелись, хозяин повел нас наверх, на "экскурсию". Собственно, я потащился вслед за "парочкой" сам, без приглашения, - меня что-то потянуло. Мне показалось, что уж больно кокетлива была гостья и слишком много выпила спиртного... Но, может быть, это мне действительно, - только казалось. Панорамный осмотр со штурманской рубки и знакомство с расположением и устройством аппаратуры закончилось демонстрацией компьютерной картинки фривольного содержания: мужское достоинство ритмично опускалось и поднималось над женским естеством. Друг мой был явно в ударе и в угаре, а зрительница воспринимала подобное с интересом и удовольствием, хоть я почувствовал натянутость в ее улыбке и какое-то, «нервическое», спокойствие. Я сидел рядом, волновался и переживал за исход нашего визита. Уже потом, гораздо позже, я понял и сообразил, что друг таким образом помог мне, сам, по-видимому, того не сознавая. Здесь было какое-то неземное благодеяние, поддержка. Он распалил, расшевелил её, вытащил потайные, затаенные мысли наружу… Я ведь лечил радиста, выводил его из обострения неприятной болезни. Но тогда я находился в состоянии перед бешенством - мне удалось, наконец, вырвать вытащить ее оттуда. Я почти физически, за рукав, потащил ее на воздух… Мы спускались по трапам снаружи, в неловком молчании, и меня снова начинала охватывать дрожь. Такое приходилось испытывать разве что перед сложной операцией, в бытность работы в провинции, когда такие испытания были редкостью. Или состояние подобное припоминалось во время соревнований, перед решающим забегом, когда я был спортсменом. Но все это было только близкое, приближенное... Открытая палуба, пока мы возвращались, как-то освежила, развеяла настроение,- было уже прохладно; стоял ведь только конец мая и находились мы далеко не на юге. Странное было, однако, ощущение, - от дрожи спасаться холодом.
- Тебе понравилось там? Ты хочешь что-нибудь? Чай или кофе? Или, может, будешь уже... отдыхать? Если хочешь, прими ванну, там - в изоляторе, полотенце есть, мыло, шампунь. - Я еще что-то говорил бездумно, незначимо, а она все молчала почему-то, ничего не отвечая. Неуверенность, настороженность почувствовал я в ее состоянии и через секунды, как мы только появились в каюте, снова невольно вышел опять и стал отмерять неслышными шагами безлюдный притихший коридор..." Нет, нет, нехорошо так явно и прозрачно намекать, предлагать ей ночевку, - может все-таки лучше вызвать такси, отвезти ее к дяде..."
Я вернулся, надеясь услышать шум падающей воды, в изоляторе или умывальнике, но она, казалось, оставалась в том же положении, в котором я ее оставил. Единственное поразившее отличие было в том, что она… курила. У меня перехватило горло от догадки своей, часто бывало - о чем думаешь, то и сбывается. Я останусь сейчас один. Захотелось остро выпить, но что-нибудь горячего, обжигающего...
- Почему ты меня туда, на помывку, гонишь? Куда ты торопишься? Что ты наболтал про меня? Какая я писательница? - сразу ворох накопившегося раздражения обрушился на меня.
- Ну как же книжка...
- Она единственная. Я уже давно ничего не пишу.
Характер ее прорезался. Острый, язвительный, даже дерзкий, с вызовом. Ее вечное противоречивое поведение: обещает - не сделает; доброта и открытость может сочетаться с издевками, сарказмом. Пожалуй, мне стоило о таком было помнить, соответственно примеряться. Она ведь нужна была мне. Зачем то нужна. Хотя утром я познакомился с медичкой портового здравпункта, у нас произошло быстрое понимание друг друга, взаимность. Она приглашала меня сегодня на свое дежурство. Она совсем близко, - пять минут хода и все, только спуститься по трапу, пройти сто метров. Я вдруг вспоминаю про обещание ей, придумал тут же веский повод и, чувствуя, что лучше курящую раздраженную женщину пока оставить, разворачиваюсь, - ухожу. Матрос у трапа уже другой. От него попахивает, он любитель спиртного; иногда по утрам подходит ко мне с просительной миной, я ему не отказываю... По своему обыкновению, он мне крепко жмет руку. Действительно, давно не виделись, со вчерашнего дня. Все же три десятка привычных каждодневных лиц приводят к заданности, автоматизму в общении, а сейчас на судне попадаются другие люди, в основном – женщины, девушки, дети. Чувствуются краски мирской жизни, разноликость мироздания…
Медсестричка разговаривала по телефону, устроившись на стуле самым соблазнительным способом, - на согнутых в коленках ногах, пятками напоказ и с локотками, упертыми кпереди. Ее плотный, выставленный зад наводил на естественную и похотливую мысль, что я невольно приценился к ее позе, даже развел руками, мысленно. Сестричка кивнула мне, приветствуя, но положения своего не меняла, явно стараясь понравиться. Через минуту она закончила долгий по всей видимости, разговор и, наконец, сменила свою позицию.
- Я лекарства принес, как обещал. Тут димедрол, цитрамон, анальгин, дибазол. Не очень много, правда.
- Спасибо, это уже хорошо. А что так поздно, хотели ведь раньше?
-...Пойдем ко мне на судно - выкатил я сразу пробный шар и подумал о нестандартности положения в случае ее согласия.
- Нет, сейчас начнется погрузка ночной сменой, нужно оставаться, да и придут ко мне на процедуру. Знакомых тут полно, нельзя нам.
- А когда снова дежурство?
- Через два дня.
- Ну, тогда нам уходить...
- Вот и отметим прощальную встречу...
Возвратился я через задний вход, прошел мимо изолятора. Там блестела на кафеле вода, ощущалась влажность. В каюте, полутемной, было по-домашнему уютно. Посуда была вымыта, сложена в стопку на столе; на спинке дивана аккуратно покоилась положенная одежда, из умывальника слева падал свет, и она стояла там, перед зеркалом, в халатике. "Она привезла с собой ночную пижаму!" - пронеслась у меня в голове восторженная было мысль, но я тут же подумал, что это она могла сделать скорее для родственников. Впрочем, у дяди, конечно бы, что-нибудь нашлось для племянницы... Но можно было объяснить все и привычкой к удобству...
- 3 -
...Теперь вот, кажется, только сейчас, наступал тот момент в жизни моей, которого я ждал, и о чем мечтал все долгие годы. Что-то должно было произойти, случиться... Кровать рядом и диван под прямым углом, по ширине каюты - вот пространство, куда должна была вместиться вся моя прошлая жизнь ради нее, все помыслы, все надежды, вся боль, все старания и страдания. Она уже непринужденно разлеглась "по ширине",- ее голые, слегка волосатые ноги кончиками задевают падающий сбоку свет, она хрустит яблоком и молчит, непривычно, необычно, словно затаилась перед моим растерянным видом. И вдруг я нахожу выход. Быстро и неожиданно ловлю зубами, в игре, ею надкусанный фрукт, сок течет по моим губам, она чуть не поперхивается от моих лобзаний… Это продолжается долго, достаточно долго, для того чтобы переходить к следующей фазе, более сближающей... Но так не получается, она не поддается, сталкивает с себя мои руки, освобождается от объятий. Но я снова, мягко и ненавязчиво, ее ласкаю... На мгновение меня передергивает от сознания, что я уже когда-то ведь знал эти плечи, спину, живот и грудь. Когда-то касался их и раньше, пусть и слегка, хоть мимолетом. И только, кажется, не трогал никогда ее ягодицы,- эти так притягательные для меня мягко-податливые кругляшки... И чувствуется, что они реагируют, отвечают моим порывам,- я это ощущаю, осязаю... Мои желания уже не сдерживаются, не контролируются, - я целую ее ноги, бедра, грудь, шею, глаза, я опять спускаюсь вниз по животу, забираюсь в самое заветное... Но она вдруг выпрямляется, высвобождается, садится...
- Но почему ты так? Зачем все это? - спрашиваю и прикасаюсь к ее щекам и натыкаюсь на слезы, - они градом, безостановочно сыплются из ее глаз, катятся по щекам, текут за подбородок. О чем она плачет? Может, жалеет меня за то, что так долго мучила меня, особенно в те короткие промежутки мимолетных встреч? Или, может, ее гложет раскаяние от отказа от меня в первые месяцы наших отношений? А возможно, она вспомнила про мое решение забыть ее, - несколько лет назад? Или подумала о том, как ухватилась за мой отчаянный, наполовину случайный звонок, но такой оказавшийся спасительным для нее, - в начале прошлого года? - когда она воспряла, воскресла, стала надеяться?.. Но тогда же и почувствовала своим чутким сердцем, что есть у меня женщина и ей досадно стало в этом сознаваться, надежды ее не сбывались, рушились... Действительно, тогда, на учебе, в командировке, в Санкт-Петербурге, я переживал очередной и непростой, очень жгучий и чувствительный роман. А ей хотелось перемен, она попросту устала от мужа.
- Меня никогда -а! никто-о, та-ак, не целовал, не ла-а-асскал...-зашлась она в рыдающем спазме.
Меня будто подстегнули. С какой-то животной, одуревающей, неконтролирующей силой я распластал ее, наконец-то, на диване, расстегнул до конца халат, раскрепил на спине неподатливые пластмассовые скрепки лифчика и стал стаскивать вниз, через бедра и голени, цепляясь за пятки, ее тонкие плавочные трусики... Я проделывал это с какой то методичной, деловитой и спокойной решимостью. Она перестала всхлипывать, молча покорялась всем моим действиям. И когда я приподнял ее на руках и бережно перенес на кровать, она уже полностью безропотно подчинялась всем моим немым приказам. Пододвинулась к серединке, поставила ноги, согнув коленки, подогнулась удобнее, для введения моей плоти... Лицо свое она закрыла локтем, будто стыдилась себя, своего "падения", своей "греховности" перед мужем. Во мне же ликовало странное, победительное природно-мужское чувство самца - вожделения в обладании, наконец, той, о которой мечтал всё время, всегда желал и стремился. Понравилась ли она мне в любви? Несомненно - да. Хотя это был не экстаз, не потрясение; пожалуй, не было даже большого физического наслаждения, но была, однако, глубокая и безмерная радость души и тела. Миг счастья за чередой невзгод, лучик света во мраке повседневности... Но понял я это уже позднее, гораздо, и вспоминаю об этом сейчас и цепенею от сладости, содрогаюсь сердцем. Произошло что-то настоящее, неповторимое, навсегда - я был с любимой, желанной, единственной... Стоило столько лет ждать, чтобы свершился такой миг!?.
- Когда мы только вышли, из нашего порта, и через день я узнал, что буду здесь - ужасно разволновался. Все эти дни, полтора месяца, думал только об одном, чтоб увидеть тебя. И все складывалось удачно - я неплохо заработал, сумел отправить тебе письмо, это было непросто. И еще - я жил в одиночестве, среди людей, но в новом экипаже, где меня по-настоящему никто не знает, - иногда было тяжело. Праздники все отмечают, а я в каюте один-одинёшенек, сижу тут, на отшибе. Потом, начальник рации стал приглашать к себе, я его подлечил немного... Боялся и переживал, что у нас с тобой опять ничего не выйдет, не получится. Придумывал способы, разные, чтобы подействовать на тебя, лекарства даже хотел подсыпать, специального, но отказался в последнюю минуту. И мы сегодня еще не уходим, только через дня два или три. Я тебе соврал, чтобы ты согласилась. А утром узнал про забастовку автобусных шоферов и тоже забеспокоился, но потом узнал, что бастовать начнут только с пяти вечера...
- А ты действительно много заработал?
- Да, деньги у меня есть. Тебе нужно? Сколько? Я дам. Триста хватит?
- Когда я тебе верну?
- Никогда - великодушно разрешил я и снова очутился над ней, снова в приливе нахлынувших чувств, в одуревающем, охватывающем все мое тело желании...
- Я люблю тебя. Я тебя очень люблю...
- Ты сильно потеешь... Всегда так? - нашлась она что ответить, после некоторого молчания. Мне стало неловко от такой ее реакции, но вспомнил ее скрытный характер и простил ей этот интерес к моей склонности мокреть от натуги. Она же, после моего обещания о деньгах, успокаивается и начинает говорить, в основном одно и тоже - как она страдает из-за своего мужа. Мне становится жалко его. Я как-то раньше не думал, но теперь мне захотелось встретиться, поговорить с тем горемычным, разузнать его настроение. Может в том беспробудном алкоголизме есть доля и ее вины? Или он пьет от любви, слепой и прилипчивой? В таких мыслях я запутываюсь, меня одолевает дремота, Я проваливаюсь куда-то, но вдруг вздрагиваю от ее: "ты не спишь?" и вижу, как она сидит на диване, у краешка стола и снова курит. Она опять надела свой халатик, так раздражающий меня, может от того, что он закутывает ее, будто в броню, и она становится неприступной, недоступной. Ночь так и прошла, в бдениях и дремоте. Рано утром она уже спит, по-настоящему, чуть с присвистом и теперь я сижу рядом, любуясь ею, прихлебывая горячий кофе. Она велела себя разбудить в начале седьмого, ей нужно успеть к десяти часам, в свой городок, во Дворец культуры. Она ставит спектакль, по пьесе местного драматурга, является его соавтором. Сегодня генеральная репетиция, ее присутствие обязательно, потому что она будет выступать перед камерой, на съемке телевидением. Я слежу за часами, остаются минуты и мне не хочется ее будить, тревожить. Но вдруг ее дыхание сиплое прекращается, она открывает ресницы, глаза у нее ясные, большие, словно и не было полу-бессонной ночи напролет...
- Который час?
- Три минуты, седьмого.
- Мне пора. Троллейбусы уже ходят. Ты можешь на секунду выйти, я соберусь.
- 4 -
Я спустился к тому месту на судне, где никогда не спали. В бессонные, порою мучительные ночи здесь всегда была для меня единственная отрада, - поговорить с вахтенным, - тот и сам рад, - скоротать время в беседах... Внизу, под трапом, стоит машина ГАЗ-69. Выясняю у матроса, что буквально сразу после завтрака, в семь тридцать, машина пойдет в город и там есть два свободных места. Я мчусь на лифте наверх, к начальству, договариваюсь... В каюте она уже одетая, приготовленная на выход.
- Пойдёт машина. Но через час, примерно. Я поговорил, нас возьмут. Это быстрее, чем троллейбус.
- Ладно, спокойно позавтракаем.
- Да, да – извини,- спохватываюсь я, - не приготовил. Вот тут, сыр колбаса, масло, хлеб.
- Ты хозяйственный...
- Приходится. Готовлюсь к самостоятельной жизни. Ты ешь, а мне нужно ненадолго заняться делами, минут на двадцать-пятнадцать. А ты пока...- я осмотрелся вокруг. - Вот! Почитай! Я написал пьесу... Ты взгляни правда, профессиональным что ли оком, а?..
Почему я отдал ей рукопись? Наверное, это было важно для меня - как оценит она, и как я буду над пьесой работать дальше. Она же много пишет, сценариев... Срочная моя работа была не сложной. Требовалось отпечатать на принтере готовый уже текст, но предварительно его подправить, изменить даты и фамилии. Но я отвлекся, подсознательно как бы предвкушая подобающую оценку моего драматургического шедевра, отдаляя эту сладостную минуту, и даже таким образом не заметил, как прошло, нет, - пролетело двадцать пять минут. С надеждой я вошел в каюту и то, что увидел, повергло меня если не в маленький шок, то сильно озадачило. Рукопись валялась, явно недочитанной, на кровати, а она дочищала пилочкой свои ноготки, слушая из кассетника музыку, достаточно надоевшую за ночь.
- Ты прочла?
- Мне не понравилось.
Вот так. Очень все просто, - результат моих последних нескольких лет, о работе моей, упорные ночи труда - сомнения переживания и все прахом?.. Вымучивание характеров, образов, построения конфликтов, придумывание диалогов фраз и все - без внимания?.. Мне стало не по себе. Но виду я не подал и ничего не сказал ей за такую "рецензию".
- Нам пора.
- Может, пройдем как вчера, - черным ходом?
- Нет, нет, что ты. Ты же редактор с телевидения, я тебя так представил и все должны видеть, что "доктор уходит"...
На нее всегда оглядывались и долго вслед потом глядели. Об этом я знал, и это мне льстило, - еще с тех давних, студенческих лет. Я поднимался в собственных глазах и в такие моменты любил ее ещё сильнее, до слез... «Вот так, нестись на этом раздолбанном" газике", на скорости, разбиться насмерть, на повороте, и больше, чтобы не жить, - ведь все уже произошло, случилось...» Мы снова сидели рядом, на заднем сиденье, молчали, а шофер с агентом спереди шумно обсуждали следующий заход, снова сюда, уже через месяц, прикидывали суммы, заказы, гарантии... Между нами же было будто бы все уже сказано, но так ничего до конца не прояснилось, и все только начиналось, хоть и заново. Что будет дальше, я в самом деле не знал. Что-то неуверенное крутилось в моей голове, но я не верил этому. Нас высадили у автостанции. Время до автобуса еще оставалось, и мы пошли к железнодорожному вокзалу, расположенному рядом. Нежаркое утреннее солнце приятно ласкало лицо; остывшая за ночь трава, деревья были влажны - то ли от росы, то ли от прошедшего здесь дождя. Я говорил о том самом сроке, длиною в месяц, который пройдет, и мы снова сможем встретиться, в середине лета. Я спрашивал, что ей привезти из той далекой страны, куда мы уходили... и вдруг меня передернуло, от мысли, что вот это последние наши минутки, еще четверть часа от силы и все - ее рядом уже не будет. Я замотал в отчаянии головой.
- Ты что?
- Я подумал ... Мне ... не хватило тебя ночью - не насытился.
- Так и нужно - откровения не смутили её, она и здесь взяла назидательный тон, - чуть-чуть не досказать, не выразить, - в этом и есть суть искусства. Загадка - она всегда волнует. А у тебя в рассказе все ясно с первых же строк - этот злодей, а тот - герой.
- В пьесе.
- Ну да, в пьесе. Посмотри, вот девушка, что впереди,- как замечательно сидит на ней этот брючный костюм! Он легкий, светлый, годится для погоды, такой переменчивой пока и в то же время в нем можно пойти, например, в ресторан...
Болтовня её была мне приятно невыносима. Она говорила много и ни о чем. Пропуская ее слова мимо себя, я вдруг вспомнил, с ужасом, что именно сейчас, сегодня, срочно, должен позвонить жене. Сделать это нужно было прямо теперь, утром, в ранее еще время, чтоб застать супругу дома, пока она не уехала на работу, где ее потом будет трудно "поймать". Мы проходили у кабины телефона, в кармане я нащупывал уже нерастраченный переговорный талон...
Такого взрыва, таких восклицаний я никак не ожидал. Она говорила, - с пафосом, возмущением, негодованием, - о том, что впереди расставание, неизвестно на сколько времени, и что я так несправедлив и невнимателен к ней... От своей затеи я отказался. Мы в той стычке как-то оказались поодаль друг от друга. Она подошла к только что открывшемуся ларьку, я ожидал ее у закрытых пока витрин, разглядывал прилавки. Неожиданно, наедине, мне вспоминается давно виденный когда-то сон: она в белом платье, такая юная, бежит по травяному полю, мне навстречу; ветер развевает ее непослушные черные волосы, оголяет красивые полноватые коленки, эпизод вновь и вновь повторяется, она набегает на меня все ближе и ближе, уже видно счастливое ее лицо и вдруг совсем близко, как в кино, когда камера накатывает на весь экран...- я просыпаюсь в тревоге, а жизнь вокруг такая ужасная, невеселая, сопит рядом нелюбимая жена... Да, человеку нужна какая-то одна, единственная привязанность, неповторимое для себя и то, что было ночью, свершилось, то маленькое "семейное счастье", - в том и есть, видно, смысл моего существования : раньше, теперь и в будущем. Я столько ждал этого, так сильно мучился, страдал, - с того момента, когда мы появились в ЗАГСе, когда подавали там заявление и до сегодняшнего утра, когда я в конце концов овладел своей, бывшей когда-то невестой, но через столько времени и точно - как день в день. Да, день подачи заявления был 31 мая, двадцать два года назад, а сегодня вот 30-е, тоже последнего месяца весны, нашей "весны"... Но что же дальше? что будет теперь?.. Ведь я такой же, как тогда - с теми же нервами, мышцами, внутренностями, сердцем? Нет, наверное, мысли стали другими... Значит, я такой же, но совершенно уже иной...
- Что ты купила?
- Кружевной воротник.
- И сколько?
- Сто.
Я чуть не поперхнулся от удивления, едва не задохнулся от досады. Прямо на глазах, запросто, она истратила треть из суммы, выданной ей, моих, кровно заработанных денег, на какую-то чепуху. Но я тут же сдержался, чтоб не наговорить чего-нибудь обидного, постарался успокоиться - ведь это, в конце концов, ее деньги и она вольна их расходовать, как хочет.
- Да ты не расстраивайся. Мне он очень нужен, - у нас, в городке, стоит сто пятьдесят. Я очень экономная, поверь. А теперь - давай сумку и дальше не провожай, и никаких эмоций. Там у автобуса, - много знакомых. Пока...
Рассказ третий.
Она была потрясающа. Я не видел ее года четыре, с половиной, продолжая любить неистово, нетленно, незабвенно и когда теперь, встретил, - просто растворился в ней – ловил каждое слово, внимал любому движению. Она для меня оставалась сладостной, возбуждающе красивой, притягивающей, привлекающей к себе. Время как бы остановилось. Я уже ничего не видел и не слышал , кроме нее. Происходящее представлялось сквозь пелену, дымку…
Таких домов здесь оставалось мало, но еще их было несколько, - они стояли отдельно, отчужденно, кучкой, будто наперекор веяниям времен, сгрудились вместе, рядышком, чтобы совместно доживать, дожидаться неизбежного сноса. Я поначалу даже немного огорчился, когда узнал, что дядя ее живет там же , как и двадцать семь назад, хоть и в другой квартире, но когда очутился внутри, удивился, в какие роскошные апартаменты попал. Планировка была с размахом, монументально-сталинского типа. Просторный коридор, почти что зал, с выходами на три комнаты и на кухню, - уютно-продолговатую, с автономным газовым котлом, вытяжкой над плитой. Туалет и ванная тоже поражали - размерами, кафельными стенами , высокими потолками. И на всем этом великолепии проживал дядя, тот самый, который когда то поддержал меня в тяжелые отступные дни, в замешательстве потери моей любви, четверть с лишним лет назад. Дети его, тогда бывшие совсем маленькими , теперь разъехались, жили своими семьями. А он тут пребывал со своей супругой , тоже в годах , но еще моложавой, удачно прибранной , следящей , как видно, за собою . Дядя поздоровался, как я вошел ,будто расставался ненадолго, - просто и легко. Провел к столу, в уютную гостиную, где и вертелась около видеомага она. И я уже ничего больше не воспринимал…
В тот памятный год , когда мы встретились, и познали , наконец-то, друг друга, - по настоящему, как супруги; в определяющий, в президентские выборы, когда все еще решалось направление страны, когда многие боялись этого «а вдруг?» и когда взлетел, неожиданно, негаданно, ошеломляюще , - харизматический генерал, прервавший на время двухлетнюю бойню, когда то успокоилось как то все и стало тише, спокойнее, - вот тогда то встрепенулся и заметался я. Думал, что пора заканчивать и не тянуть больше эту бессмысленную драму лжи и отвечать на главный для себя вопрос : « с кем?» Да, да, конечно же… С ней…
Но судьба подкорректировала события, распорядилась по-другому. Сначала одна потеря - паспорта за границей, а с ним и престижа, выгодной работы и после – трудное восстановление, восполнение брошенного на ветер; потом – опять жестокий провал, утрата вновь, всего, что заработал за полгода, одновременно с дефолтом конца лета и опять – длительное накопление, в течении полутора лет и вот, наконец-то, теперь, появление в этом, давно уже не посещаемом городе, проездом , но с мыслью, о ней; с
желанием увидеть, поговорить и , может, все-таки, что-то - решить… Она, кажется, оторвалась от аппаратуры, вскинула свою голову и кивнула - восприняла меня обыденно, естественно подходящим к обстановке, ее настроению и тому самовыражению, которое собиралась продемонстрировать. Она привезла для обожаемого дяди видеозапись своего поэтического, с элементами театрализации, с музыкальными вставками, световыми эффектами и прочим , - моно-концерта…
…Я позвонил ей сразу, как только устроился, еще в первой
половине дня и она предложила встретиться у родственников, в тот же вечер, тем более, что меня , конечно, там куда звала, помнили. Заодно ей надо показать эту самую кассету и вообще, нанести визит близким людям в третий день наступившего года…
Квартира, поразившая меня, раздавившая своим видом, гармонично сочеталась и с убранством праздничного, приготовленного для гостей, стола. На закуску были поданы : лососевая двух сортов, маслины без косточек, с начинкой, - таких , я пожалуй, не ел даже на Канарах, - салаты из креветок под винным уксусом, ветчина баночная, - розовая, огурчики маринованные с грибочками. И водка стояла отборная , двух сортов, и вино оригинальное, терпко-сладкое, и шампанское, в золотой обертке. Мужчины начали с беленькой , дамы пригубили своего. Немного посидели , наслаждаясь, скованность первых минут проходила, общение налаживалось. Я оказался сидевшим в центре на диване, между дядей и ней; хозяйка, севшая напротив, через стол, часто отлучалась. Разговор перескакивал темами, мельчал около-застольными фразами, но основное действие разворачивалось на экране, где мелькала она, в разных платьях, символизирующих временные отрезки, комментатор тоже была сама и держала всех этой связкой, будто в шахматной позиции, - цепко, беспощадно… Уже я вспомнил свои прошедшие годы, объяснил свое поведение в них, а она все равно возвращалась к происходящему на экране.
Да , много ошибок в моем прошлом, - просчетов, банальностей бытия. Нужно было растить детей, спасать родителей, обеспечивать быт. Дядя заострял : «ну а теперь, когда все позади…» Я кивал и трогал ее за локоть, она чуть отстранялась, но не так, чтобы это было заметно… Да , помнится когда то все случалось наоборот. В том первом приезде, на праздник, к её родителям, когда мы вышли наружу , уже обратно, в тот город, где учились, после двух дней маеты, в разных комнатах, и не приближаясь друг к другу, по ночам, а все обговаривали, прикидывали , решали, когда подавать заявление, где играть свадьбу. И вот тогда она крикнула, почти в истерике : « Ну держи же меня , держи за руку! Они ведь смотрят!..»
- Теперь вот, самое важное… можно погромче… Ребята старались, сделали свет. Вот сейчас, под этим сводом, будет гонг и полный мрак, -потом…
Мы смолкли, а мне вспомнилось, как послал ей когда то сборник, стихов этой, любимой ею, поэтессы. Он только что вышел в местном издательстве, книги были ещё в дефиците, но уже рухнули основы, многое из запретного стали печатать. Та поэтесса тоже была полуразрешена : муж беляк, сама порешила себя, но вернувшись на родину, значит, - «осознала»…
…Это случилось тоже в январе, кажется лет с десяток назад. Я очутился на вокзале, измученный любовью, прилипчивой, неотвязной, - пришибленный, раздавленный вконец несчастной жизнью в семье, тайком, в промежутке поездок, от своих живых ещё родителей, к теще и тестю…Звонил , упрашивал о встрече, умолял свидеться, - она неумолимо была непреклонна, неуступчива. Не устроившись в гостинице, я замерзал ночью, в камере хранения, на коробках, за ячейками, у батарей отопления. Как последний бомж…
Подавали сладкое. Но , кажется , меня развезло. И я постарался побольше в себя впихать крема, последний притягивал радикалы, не давая всасываться лишнему. Но часто бывало так – надеешься на адсорбент, выпитый перед трапезой с выпивкой, и не контролируешь себя , напиваешься. Я выпил в гостинице угля этого, таблеток пять или шесть, и вот – прогадал. Движения мои стали развязными. Я приобнял соседку. Ту самую, о которой мечтал, долгие длинные годы. И которую познал все таки, через столько лет, удручающе быстрых и вот теперь, в начале нового века, наконец, решивший обрести свое счастье.
Теперь уж буду обладать ею навечно, навсегда. Дядя тоже захмелел и поблескивал на меня глазами. Но, возможно , его веселило окончание демонстрации концерта, такого неуместного и несуразного в этой обстановке. Однако кассета продолжалась, но внимания к ней уже не требовалось, там пел какой то фольклорный ансамбль, в ярких
национальных одеждах. Наверное моноспектакль был стандартный по времени, полуторачасовой, - дольше не полагалось по канонам восприятия. Подливали еще , но я уже не пил, а лишь прикладывал рюмку к устам, делая вид, и потом снова отставлял, усердно и плотно закусывал. Эта навязчивая, с голодных студенческих лет, расчетливость, довлела надо мной. Хоть в номере гостиницы, где остановился, в холодильнике, - лежали, закупленные перед гостеванием, и сыр , и колбаса, и маринады, но могло же не хватить, - на д в о и х , когда мы появимся там, вместе с ней… Я не сомневался в этом и очень удивился на столь резкую отмашку моих рук, когда обвил ими вокруг ее такой притягательной для меня талии. Это было сделано ею намеренно, на глазах родственников и даже , показалось, со злостью, и я постарался будто бы не придать значения такой ее реакции, но встал из-за стола, вышел в коридор и дальше, в сторонку,- по надобности.
Наверное, пожалуй, на глазах, не стоило так явно показывать близость наших отношений… Хотя чего тут стыдиться? или скрывать? Столько ведь лет прошло, как мы знаем друг друга и надо радоваться , что мы сохранили привязанность, чистоту… Возможно , они сейчас, там , говорят обо мне – думалось под краном, головой. Чередование температур, холодной и горячей, действовали благотворно, в мыслях просветлело, я стал соображать четче, без разбросов. Вспомнился тот самый, первый вечер назначенного свидания с ней, более четверти века назад… Договорились у кинотеатра, большого, освещенного, среди разноликой толпы, в основном молодежи. И напротив , с остановки, среди множества там ожидающих, она высматривала меня, уже в тревоге, озирающегося вокруг. Как потом рассказывала, не хотела даже подходить, но после – смилостивилась. Не стоило , может быть, ради стольких лет моего сумасшествия. Я бы легче тогда забыл ее , слегка лишь помучился бы… Она всегда была такой скрытной. Нет , они не говорят обо мне. Ей нечего говорить. Она должна укорять и оправдывать себя, только себя…
После того, выборно-определяющего года, в каком то бреду, я мотался по свету, качался на волнах, в шторм, через океан и очутившись в тихой и вульгарной стране длинного, на все полушарие, континента, рыскал по городу, в поисках телефона, чтобы только позвонить, на какие то три минуты, чтоб услышать голос, сказать благодарственные слова, заручиться надеждой, сквозь десятки тысяч миль от нее… И она обещала ,что будет ждать. Потом ,через полгода, снова мои трезвоны, уже ближе , в Европе, но что то почувствовалось неладное в ее тоне, разочарование в речи…Она всегда была в переменах настроений. Конечно, ее не устраивало такое «общение», или, может, у нее опять наладилось с мужем… Так или иначе, когда я позвонил уже совсем близко, из своего города-порта, где буквально днями появился, «пришел», она вовсе не захотела, чтобы я приехал , навестил ее, не говоря уже о чем то серьезном. Но именно тогда , в феврале, я рвал и метал прямо таки, наконец-то ,освобожденный от обязательств, заработавший денег семье и отложивший немалую сумму себе и натурально , по действительному, собирался бежать от опостылевшей женщины, считавшейся моей женой, матери моих любимых детей… И тогда то вот она, скрытница моя, наобещавшая, -и, наверное ,испугавшись, ничего после не предприняла, кроме единственного , предупреждающего - «стоп!». Жгучее мое стремление стало от этого угасать, но вдруг! Ох, это «вдруг»… Она прислала телеграмму, через три дня после своего отказа, по телефону, и на бланке только дата и время, - звони тогда-то. Адрес мой был давно засекречен, по приятелю, и я вечером к нему побежал, за текстом «телеги» придумав для жены очередную , легковесную версию. Но ради того и , может , стоило. Бог знает, что она там понапридумала. Не исключено, что это – прорыв: она уходит от своего или, по-другому, - прогоняет ненавистного супруга. Тот действительно ей несносен, с ее же слов… И вот ранним утром, в назначенный сообщением срок, укрывшись одеялом от сонных домашних, улегшись на полу(!),потому что только так создавалась гарантия неслышности, глухоты моих слов, я взял заветную трубку, стал крутить диск. Что-то хотелось услышать такое.., существенное, решающее. Хотя в самый момент перед соединением, в раскатах длинных позывных гудков как то враз внутри что-то оборвалось. Ведь, когда то же, уже подобное уже происходило, - да, было, один раз. Я, получив телеграмму, бежал на почту, потому что она сообщала в ней о письме, «до востребования». Это случилось давно, еще до обретения подпольного адреса. Расписывался непослушными пальцами за бланк, стоял в очереди к заветному окошечку, трясущимися руками разрывал заклеенный конверт! Но там было … ничего. Вернее – пустое, несущественное. Листочек из школьной тетрадки, наивные строчки, - про отдых на юге, загорание на пляже… Наверное , я выглядел картинно , вычурно. Жена, связанная с психиатрией, могла бы что-нибудь подумать. А в голосе ее – досада, раскаяние , за срыв, а теперь - обстоятельства ,извинения, - что не может , не хочет его видеть. Она собирается в больницу, и ей предстоит операция. « Какая? В связи с чем?» Но… ни ответа, ни привета. Ясно, что никудышное какое-нибудь вмешательство, не стоящее беспокойства. Ясно , что этим, таким вот образом она отказывала мне в приезде. А ведь все было наготове. Я собрался, и не только с дорогой. Решился объясниться с женой, напрямую. Честная открытая игра ее бы обезоружила, я знал ее характер, и чувствовал, что она бы, после колебаний, согласилась бы со мной, отпустила бы, на все четыре стороны. У меня впервые тогда образовалось много «подкожных средств», как никогда не бывало ранее. Я провернул одну, очень выгодную аферу, комбинацию, связанную с заграницей и положения меня, как моряка, без криминального , впрочем, флера, необозначенную в законах и правилах. Эти «зеленые» , в несколько сотен банкнот, распаляли мое воображение, желание увидеться, встретиться с любимой, придумать все, что угодно, кинуться в ноги, вымолить ее участие, расположение , согласие совместного счастья… Но потом, после того телефонного звонка, - медленно, постепенно, мои нетленные «средства» растаяли. Затеялся неоправданный ремонт, установка второй входной двери, врезка хитроумных замков. Как назло, ударили крепкие морозы, столь редкие в это время , на исходе зимы. Пришлось ускорять, торопить мастеров, платить двойную цену. Подсознательное чутье рядом живущей женщины давило, - многозначительным ее молчанием, недомолвками, безразличием в постели… Я срывался, высказывался уже определенно, недвусмысленно, что « надоело, пора думать и т.д.» Но это принималось, без возмущений и возражений, и тоже пригибало вниз, - своей неопределенностью, но снова я вдохновлялся ,и хотелось доказывать, абсурдность совместной тяготы, чтоб ее достало, проняло, чтоб она поняла, осознала… Но деньги продолжали таять, по мере окончания отпуска, потом, в существовании «без содержания»
и дальше, уже в ожидании следующего рейса, на стоянке в родном порту. Но корабль никуда не торопился , не выходил и растратились все заначенные, в том числе и припрятанные, деньги. Жена удивительным образом их вытаскивала, по сотенке, из-под меня , и пришлось их выдавать, как занятые, на стороне, у таких же морячков, как и я, но более удачливых, имеющих отложенное, в «чулках»…
… Все как то разбрелись. На кухне гремела посудой жена дяди, сам он громко о чем то возмущался, что-то там доказывая. Мое существо вмиг напряглось и , казалось, что от хмеля не осталось и следа, Я понял, что должен ее уговорить вытащить отсюда, во всяком случае – поговорить наедине, промеж собой, с глазу на глаз. И решить это в короткие минуты сейчас, здесь, - когда я вошел снова, и сел напротив перед ней , с другого конца стола. Стулья стояли в ожидании гостей, родственных , своих, но они задерживались. Об этом и доносились разборки из кухни. Надо было разбираться и мне :
- Ну, что? Ты поедешь ко мне?
Она вскинула свое удивленное лицо с видом невинной грешницы, тронутое полупрезрительной, но уловимой гримасой. Качание головой повергло меня в уныние и трепетность ожидания, в течение этих двух полусумасшедших дней надежды превратилось в пустоту, небытие, ирреальность. Но я еще не верил в ее неуступчивость, еще подбирался крадущимися шажками, когда встал и вышел в прихожую, делая вид, что собираюсь ; еще надеялся, что ее молчаливый отказ всего лишь только розыгрыш, шутка, маленькое недоразумение, неясность, которая тут же разрешится и не может быть никак иначе, как наша совместная ночь впереди, пусть и в гостинице, но теперь такая понятная и определенная, ведь все до этого уже было преодолено, все морали позади и осталось только чистое, светлое, прекрасное чувство далеких, но незабываемых, юношеских еще лет, луч которых светил нам все эти годы… Все таки она прошла за мной и наблюдала, как неловкими, неровными движениями, стараясь не разреветься ( в сорок то восемь лет! ), я надевал свою тяжелую кожаную куртку, прилаживал ее непослушный замок молнии, потом нехотя, неспешно, стал пристраивать шарф , - длинный , из белой шерсти, - обматывал его долго вокруг шеи, как раз для морозов, который все же нелепо сочетался с черно-серым , полуистлевшим «кожаном».
«Уже уходите?» – повеселевший, удовлетворенный дядя вышел к нам и следом его жена. Они только что выяснили, по телефону, что гости все таки прибудут, - подзадержали внуки, но успели , наконец, собрать их всех. Дядя со мной был на «ты» и его вопрос , конечно, относился к обоим :
- Да, да – словно спохватившись, заспешила одеваться она и стала вроде оправдываться. - Я , наверное, ненадолго, я скоро вернусь, - продолжала она еще лепетать, но я твердо взял ее пальто, помог надеть, потом забросил за плечо неразлучную свою сумку и стал усиленно и старательно прощаться. Дядя с пониманием и хитринкой в глазах пожал мне руку, просил появляться снова, уж как буду опять, так непременно и обязательно…
Удивительным образом, - дом, стоявший раньше на окраине, стал теперь казаться и вовсе, - на отшибе; снег, обильно падавший, теперь прекратился и запах этого свежего, белого пушистого полотна действовал умиротворяюще, обнадеживающе. Мы почему то надолго замолчали, завороженные происшедшими переменами, очередными, изматывающими годами разлуки, отдыхали от всех сказанных слов и думали , прикидывали, что же произойдет дальше… Молчание уже стало невыносимым , слишком затяжным и я прервал внутренний диалог :
- Но почему? Почему? Что такое случилось? Зачем ты так поступаешь? Ведь я приехал ради тебя только одной. Мне не нужны - ни город этот, ни дядя, ни … - я хотел добавить об увиденном на кассете, но не стал ,- похоже , почуяв, пожалуй, что не стоит, пока есть, остается, хоть малая толика надежды, - как она вдруг сильно сжала мой локоть, как от внезапной боли. Но нет – она просто боялась поскользнуться. Или хотела сделать так, чтобы
уйти от животрепещущей темы. Она не будет повторять то, что сказала. Во мне нарастает какое то отупение, полнейшее безразличие от ее слов, ничего не значащих в данной конкретной ситуации. Я боюсь этого внедряющегося в меня ступора, я пытаюсь справиться с ним, сопротивляюсь этому состоянию, и стараюсь вникнуть в смысл ее болтовни. Ах , это о кассете! Как недалеко она ушла от наивности, инфантильности прошлого. Или, может быть , - это мне только кажется? А вообще –то , наверное хорошо, когда не теряешь свежести ощущений, радуешься по всяким мелочам, как в детстве? Но ведь каждый вопрос имеет, как минимум, две стороны, а порою несколько оттенков, может, - десятки разных мироощущений. И каждый, со своей «колокольни», - будет прав!
Но где же моя правда? Вернее – ложь, если уж говорить о достоинствах медали. Может в том, что сквозь призрачные очки я не видел самовлюбленную , избалованную девушку, презирающую окружающих за непонимание того изящного, чем занималась она, - театрального искусства? Или в том, что пропускал мимо ушей ее самонадеянные рассуждения о том, какими воспитанными будут вырастать ее дети? Она тогда уже , когда мы сговорились пожениться, отмеряла, что будут д е т и , значит, по-меньшему, двое, или может , - двойняшки, как ее брат и сестра - близнецы? Или слишком внимал драматическим излияниям по поводу ее « женской», тогда еще в девичестве - болезни? Но я то, медицинский студент, понимал, что страшного в том ничего не было, обычные болезненные месячные, которые , наоборот, исчезают после замужества… И сейчас она не желает говорить о том недуге, из-за которого легла четыре года назад на «операцию». Да и была ли, хворь та? Может тоже как то связанная с той же , юношеской? Не рассказывает, - таится , скрытничает. Ведь знает , что я врач и что дела наши интимные мы разрешили, - мы были близки. Были… Но что же теперь? В голове уже всплывают мысли о целесообразности появления в этом городе и все больше, как то медленно, нехотя, сопротивляясь, начинаю верить этой, происшедшей в ней перемене, и осознавать меру ее неуступчивости, холода, отчуждения. Все мое победительное чувство, с момента встречи у дяди, теперь таяло, исчезало, меркло. Неужели конец? Всему?! Ведь здесь же когда то все и начиналось. Совсем рядом от того места , где начинали мерзнуть и это естественное, банальное в своей простоте состояние тела теперь должно было нас разлучить – я убегу в гостиницы, она возвратится к родственникам. Все. Кончилась сказка, завершилось младенчество. В приближении к полу-столетию своего существования, начиналась, - наконец-то, - взрослая моя жизнь. Боль в ее теле , - если она была, - передалась и в мою раздавленную потрясением душу… Запустить бы теперь апельсином , да прямо в нее, как тогда, двадцать пять лет тому с небольшим назад, когда стояли вот так, возле этого дома и я кинул размякший оранжевый плод в край торца рядом с окошком, - от какой то досады, остервенения. Мы возвращались с вечеринки, и в провожании, или до того, - что-то мне не понравилось. Что точно , - не помню, но в сердцах я дал волю своей физической силе, а она , будто ничего особенного : « лучше бы я съела…» И правда, фрукты в то давнее время действительно были диковинным продуктом , их трудно было достать… Так бывает во время сложной игры, с опытным партнером, и решаешься на какой то трудный и запутанный вариант, - скажем приближаешься к цейтноту, а у тебя отсутствует пешка или качество, но когда еще есть шанс , - на ничью… Я напрашиваюсь на публичное выступление в их Центре творчества, перед комиссией. У меня есть программа, поэтическая, из нескольких поэтов, около десятка. Я заучивал эти стихи в долгие томительные вечера своих рейсов, убегая от одиночества, дефицита впечатлений. Пусть послушают. Я перечисляю авторов, она удивлена и соглашается. Хоть в чем то приходим к общему согласию. Да, раздумываю, если поедем туда, в ее городок, за тридцать километров, может, она и пригласит к себе на чай, а потом… Но, вообще то, - днем? А если «чаи погонять» прямо там во Дворце творчества, на ее работе, есть же там укромный кабинетик? А сегодня , действительно, - усталость от дороги, выпитое сверх меры спиртное… Договорились созвониться. Я довел ее до подъезда, прильнул к ее прохладной щеке, шевельнул чуть заметно губами и пошел быстро, легко, успокоенный и ободренный, и всю дорогу к себе думал, прикидывал, вспоминал , находясь в той же невесомости , неге, как перед визитом туда, - к ней , к дяде…
Трамвай остановился у нужной остановки, я сошел, медленно приходя в себя, пропустил транспорт, не торопясь , неспешно , перешел улицу. Движения чего-то передо мной и неподвижность собственная подействовали на меня снова в кабине лифта. Под каким то наркозом, автоматом, я нажал не ту кнопку, - еще , наверное , и потому, что представлял до этого, как поеду с ней, прикоснусь в предвкушении нетерпения к губам...- и меня утащило далеко наверх, до конца. Когда же опомнился и добрался до номера, тоже теми, приходящими по инерции движениями, - нажал кнопку пульта от телевизора, двинулся в ванную, вышел оттуда, хлопотал заварить себе чаю, лицезрел одновременно на экране концерт Ротару. Чем-то неуловимым , невыносимым она напоминала ее, только, недавно, оставленную мною женщину. Кажется, певица появилась и стала популярной еще тогда, в «молодые наши лета». Но что-то замечалось у исполнительницы, как не тщилась она, где-то, едва заметно, - тяжеловатое тело; чуть замедленные , как ни старалась она прыгать, -движения; и не так уж легкий ее, кажущийся стремительным шаг…Ведь знаешь, осознаешь, что – года, годы, десятки лет?!.
Ночь оказалась полу-бессонной. В соседнем номере слышались музыка, громкие голоса, женский смех, - там гуляли. Хотелось пить, и я вставал, чтобы взять из холодильника припасенную минералку, тоже, кстати, закупленную вдоволь, опять же из-за нее ,но вот теперь пригодившуюся. Новое место и заметная духота дополняли причины бодрствования. Как-то обнаженно думалось о происшедшей вечерней встрече. Я стал чего-то осознавать, - сначала о надуманности своей туда к ней, в городок, - поездки; потом обнаружил несуразность даже, и вообще – бесполезность подобного вояжа. Ради чего? Мои бесплодные никчемные потуги, на той же самой сцене, где распускает свои хвосты она, кривлянья эти, перед кем–то. Доказывать , что я сумею лучше? Да, мы когда-то шли в одной связке, она в искусстве профессионально, из училища , я - по самодеятельности…
И вдруг, к утру, в полном здравии и ясном уме, четко и определенно, я понял, что не люблю ее. Будто мучительная, истязающая и неотступная, казалось бы, болезнь, сразу как-то, мгновенно так, - отпустила меня. Моделью служила же , конечно , головная боль, которая наутро полностью исчезла. Мне стало легко, свободно, чуть похожее состояние с тем, когда мы совсем недавно "разбежались" с супругой. Я даже успокоено как-то забылся, но проснулся все-таки не поздно, в начале наступившего дня…
Я позвонил сам, чтоб не мучиться ожиданием. Ответил дядя, сказал, что она сейчас подойдет, еще не ушла. «Значит , она собиралась уходить, откуда же намеревалась дать о себе знать? с уличного телефона? Вполне возможно. Не хотела посвящать окружающих».
Ответивший ее голос свидетельствовал о сбившихся планах, из-за моего неожиданного отказа, я ощутил это и почувствовал что–то вроде удовлетворения, чуть ли не сексуального. Не упуская инициативы, напористо и необычно для себя смело, я отказался и от нее - вообще. Попрощался навсегда и первым положил трубку…
1980 – 91г. 99г. 2003г.
Ленинград - Карское море - Мурманск