До посёлка Мозьга из города вела одна проселочная дорога. Автобусы ходили редко, кто помоложе, добирался на машине, старухи или сидели дома, или просили автомобилистов их подвезти. Никто и не отказывал, северный народ - люди сдержанные, но с широкой душой. Своих бросать не будут. Жизнь в поселке замирала лишь когда шел дождь или выпадал обильный снег, дорога превращалась в сплошное месиво и проехать по ней не представлялось ни единой возможности.
Прошло три месяца, как я переехал сюда. Бабы шептались, зачем молодому парню забираться туда, откуда люди моего возраста стараются уехать. Комнату мне сдал дед Егорыч - низенький, крепенький старичок, с редкими льняными волосами, окладистой бородкой клинышком, сбитым носом и близко посаженными к нему глазами. В поселке его одновременно и любили, и боялись. Говорил он редко, а после смерти жены и вовсе ушел в себя, и занимался лишь пасекой.
В тот день работы не было. Я проснулся от того, что дождь барабанил по стеклу. Муха, забившаяся меж окон, по инерции, монотонно ползала туда и обратно. На часах было около семи утра, но за дверью было слышно как играло радио. Егорыч изредка вставлял комментарии к новостям. Его глухой голос эхом отзывался у меня в голове.
В Егорыче мне нравилось то, что он не задавал лишних вопросов, а я, полагаю, не сильно докучал ему своими историями. Работа почтальона в деревне сродни собирателю сплетен, и в этом плане, я был абсолютно непрофессионален. Я обходил дом за домом, раздавал почту или пенсии старухам и был таков. Вечером заполнял обходной лист, пил травяной чай и ложился спать.
Доброе утро, - открыв дверь, сонным голосом сказал я
Доброе так доброе, - послышалось в ответ
Я привык к такой манере общения и не обращал на это внимания. Мы сели за стол друг на против друга и пили чай в упоительном безмолвии. Дед время от времени приглаживал свою бороду и легонько прихлебывал из чашки.
Никогда отсюда не выезжал. Бывало, только в город. Да и то пару раз. Суетно там. - вдруг промолвил Егорыч. Супруга моя часто туды ездила. Бабы, - после небольшой паузы зачем-то добавил он. Поселок этот редко принимает кого чужого. Дома тут срублены давно, все помнят, все впитали. Маленьким часто ходил по дороге до церкви. Ее при коммунистах снесли. Мешала строить новый быт. Так нам сказали. Мы верили, или говорили друг другу, что верим. Церковь деревянная была, востроносая, крест наверху. Очень он мне нравился, такой аккуратный, тоненький. Я мог бы и часами стоять на него смотреть. Задерешь глаза к небу, облака будто и не двигаются, белые кудрявые. Бабка моя меня за руку хвать, говорит нечего долго без дела стоять, господа лишний раз беспокоить. Крестилась, что-то под нос бормотала, и забирала от той церкви.
Дед затих и отхлебнул еще чаю. Воцарилась тишина. Восприняв ее как одобрение Егорыч продолжил.
Как церковь сожгли я и не помню. Говорят, ночью сожгли. Бабуля моя проплакала весь день. Ходить к пепелищу запретили. Она стала суровее обычного и я понял, что лучше не раздражать и молчать.
На его лице я заметил легкую тень грусти. Егорыч слегка улыбнулся, поблагодарил за еду и встал из-за стола.
До обеда я его не видел. Несмотря на дождь, старик возился на пасеке. Вернулся красный, мокрый, и явно довольный.
Пчелы трудолюбивы, за это их и люблю - сказал он.
Я почувствовал легкий укол совести, сижу тут, ничего не делаю.
Да, я не о тебе, что почтальону делать в огороде - примирительно, словно догадываясь о моих мыслях, добавил дед.
Здесь хорошо, зачем-то брякнул я.
Никто тебя тут не понимает, ты вроде молодой, а уехал в такую глушь. - сказал мне Егорыч. Тут скоро одни старухи и останутся. Пенсию им раздал, а газет они и отродясь не читали.
Есть и молодые - добавил я
В них греха много, улыбаются, а друг дружку заложить готовы. Может поэтому и новую церковь здесь не строят. Много здесь дурного.
Они не видели ничего другого, бояться всего нового. - пытался оправдать я
И не хотят, - улыбнулся дед
Я приготовлю поесть - добавил я и встал из-за стола. Мне снова стало не по себе. Что-то мне казалось странным в этой разговорчивости. Может я настолько перестал доверять людям, что любая разговорчивость и отзывчивость кажется мне подозрительной. Обычный дед. Тихий, набожный затворник. Добрый пасечник. И вдруг со мной заговорил? Мысли - самый страшный враг человека, они разъедают душу человека, побуждают ко всяким глупостям. Убивают любое желание что-либо делать. Я обернулся назад, Егорыч сидел за столом и курил. Он казался счастливым.
Работа, вот что помогает справляться с мыслями. Желательно монотонная. Я резал морковь и смотрел в мутное от дождя окно. Дерево в саду треснуло посередине от удара молнии, как говорил мне Егорыч. К концу приготовления еды я полностью избавился от дурных мыслей.
Егорыч выставил банки с соленьями и бутылку самогона. Вечер обещал быть долгим. Я не пил уже полгода, и такой вот поворот казался мне вызовом. Отказать, значит обидеть. Дед, молчал все время, сколько я тут живу.
Первую рюмку осушили в тишине, слышен лишь дружный хруст огурцов. После четвертой, я почувствовал знакомое, и казалось забытое чувство свободы. Алкоголь обжигал горло и жизнь становилась лучше. Как я отключился, не помню. О чем мы говорили тоже. Проснулся я ночью, у себя в кровати, липкий от пота. Из соседней комнаты раздавалось сопение Егорыча.
Спать не хотелось, и я вышел на улицу. Дождь закончился, пряный запах свежескошенной и мокрой травы приятно ударил в нос. Я сел на крыльцо, достал сигарету и закурил. Небо было звездным, и на контрасте с темнотой поселка, казалось, словно там наверху, кто-то зажег много маленьких лампочек.
Утро не покарало меня за излишнее возлияние, и лишь легкая вялость напоминала о вчерашнем. Утренний автобус, духота, мужики с красными глазами, понурые бабы, с нахмуренными лицами, недоверчивые и пугающиеся всего нового. Пахло рыбой и водкой. Дорога петляла и на поворотах немного трясло. На почте кроме меня сидел еще один мой сослуживец, подперев голову руками, он дремал, и источая запах перегара, бессовестно и самозабвенно икал. Что было написано в его стеклянных глазах не разобрать. Я забрал почту, расписался, и поехал обратно в поселок. Автобуса ждать бесполезно, и всю дорогу я слушал поучительные истории для городских о смысле жизни от местного тракториста. 3 трактора в реку по пьяни - достойный пример постоянства.
Прошло всего 3 часа, а знакомый поселок было не узнать, бабы бегали и шептались друг с другом, мужики настороженно глядели в землю, стараясь не смотреть друг на друга. Такого я не видел здесь, милиция, пожарные, скорая помощь. Из иномарки вылез солидный, в сером пиджаке, упитанный и довольный жизнью мужчина. Сытость и забота о гражданах выдавала в нем председателя. Разразившись тирадой, основу которой составляли нецензурные слова, он призвал толпу к порядку и что-то долго говорил о падении нравственности, о губительной силе алкоголя. Политрук в прошлом, не иначе. Пробившись сквозь толпу, я зашагал к дому Егорыча. Лица из-за окон не казались мне дружелюбными, они пронзали меня недоверием и страхом. Посередине сада сидел дед Егорыч, и что-то долго говорил с одной из сот. Рядом с ним стояли местный участковый и врач. Их слова дежурного сожаления дед пропускал мимо ушей, как назойливую мошку. Он посмотрел на меня, в глазах его я читал недоумение, схожее с тем, что испытывает ребенок, которого обижают в первый раз.
Да, это Федька, сосед, он небось, - сказала врач. Соседи говорят, вечно ему завидовал, что тот не пьет, а денег и самогону в долг не дает. Вот и сделал пакость.
Так! Я тут решаю! Не беспокойся, Степан Егорыч, всем миром отстроим дом! Ты у нас все же уважаемый человек поселка, эвона какую пасеку держишь! - похлопал его по плечу милиционер.
Егорыч ничего не ответил. Блекло посмотрел по сторонам, встал и пошел в сторону пасеки.
Уже возле нее он вроде прощания сказал мне: уезжай, останешься и Мозьга тебя съест.
- Прощайте, Степан Егорыч, извините меня, - сказал я и пошел в сторону автобусной остановки. Дождя не было. Стало быть пора.