Если в первый момент идея не кажется абсурдной, она безнадежна.
Альберт Эйнштейн
Чтобы как можно глубже понять какое-то явление, необходимо проследить историю и причины его появления. Это позволит вернее оценить его нынешнее состояние и наметить перспективы на будущее.
РОДОВОЕ КЛЕЙМО ДИССЕРТАЦИЙ
Понимание науки как постижение сущности вещей, поиск истины было свойственно уже ученым-энциклопедистам античности Демокриту, Эпикуру, Лукрецию. Но наступившее затем засилье средневековой церкви, круто изменило представление о цели науки и задачах ученых. Настойчивые поиски истины в глубоких раздумьях и внимательном наблюдении природы, заменяются верой в догматы религии. Именно из монастырских школ практически одновременно (в 1209 и в 1215 годах) образовались такие престижные сейчас университеты как Кембриджский и Оксфордский в Англии, Сорбонна во Франции (в 1253 году) и ряд других.
Организационной формой городской жизни тех времен были цеха и гильдии. Не могли избежать этой формы и университеты. Подавляющее большинство студентов и преподавателей приходили в средневековые города издалека и не пользовались правами граждан, а в те времена это означало почти полное бесправие. Вооруженные стычки с горожанами, настоящие сражения, в которых в одном строю со студентами принимали участие и преподаватели, вспыхивали чуть ли не ежедневно. Бороться за свои права можно было, только объединившись в корпорации (цеха), в которые входили как преподаватели, так и учащиеся (отсюда и их название - Universitas magistorum et scolarium – “Корпорация учителей и учеников”, или просто - университет).
Цеховая организация влияла на все сферы жизни учебных заведений. В сущности, любой факультет представлял собой своеобразный цех с подразделением на мастеров (магистры и доктора), подмастерьев (бакалавры) и учеников (студенты). Во главе факультета стоял декан для наблюдения за правильностью преподавания, руководства факультетскими собраниями и экзаменами, а также для охраны прав и преимуществ цеха. Конечно же, между цехами (факультетами) возникали разногласия, конфликты интересов. Чтобы гасить эти трения, согласовывать работу всех факультетов возникла необходимость в ректоре как главы всей корпорации.
Для права учить в университете с преподавателей стали требовать наличие степени, то есть нечто вроде профессионального сертификата, подтверждающего, что его обладатель является мастером гильдии — специалистом в своей профессии, овладевшим премудростями ремесла. В то время, наука и образование не воспринимались отдельными сферами деятельности и профессиями, понятия научности и учености были синонимами. Как, впрочем, и до сих пор. Мастеров гильдии преподавателей стали называть магистрами или докторами, причем в одних университетах эти степени были равны, в других доктор был значительно выше магистра. Придумали даже нечто вроде обряда инициации, не известного в других областях ремесел. Обряд составили из двух этапов: написания большой квалификационной работы (диссертации) и ее публичной защиты в присутствии старших и более ученых товарищей.
Степень доктора появилась в Болонском университете, и датируют это 1130 годом. Здесь же прошла и первая защита диссертации. До XVI в. диссертации представляли собой плакаты, с теми положениями, которые диссертант собирался отстаивать. Поэтому они заблаговременно до защиты вывешивались в аудитории, где с ними могли ознакомиться все заинтересованные лица. Затем появляется печатная диссертация. Темы были искусственными, надуманными. От диссертанта требовалось в основном показать свою эрудицию; актуальность темы и новизна никого не волновала. Защита диссертации была последней ступенькой к признанию; она вводила молодого ученого в круг посвященных, делала его полноправным членом гильдии. Так в Европе постепенно сложилась не только система присвоения ученых степеней, но различные символические атрибуты: мантии, дипломы, специальные комиссии и торжественные ритуалы.
Важно подчеркнуть, что ученая степень появилась не ради нужд самой науки, а на запросы учебного процесса, формирования преподавательского состава школ и университетов. Об этом красноречиво говорят и происхождения терминов: профессор (лат. рrofessor - наставник), доцент (лат. docens – обучающий), магистр (лат. мagister - начальник, наставник), доктор (лат. doctor – учитель, наставник от docere учить). Причем термин “профессор” впервые стал употребляться еще с середины 1 века до н. э. в Римской империи, где так называли учителей грамматических и риторских школ, учителей-наставников. В средние века, термин “профессор” был синонимом учёных степеней магистра или доктора наук. Но эти степени (звания) появились, если не в научной, то хоть в еще единой с ней преподавательской среде. А вот кандидат (лат. candidates – одетый в белое) совсем из другой - в Древнем Риме, соискатель государственной должности надевал белую одежду.
Все это одно из родимых пятен, предопределивших то, что диссертационные работы прямого отношения к науке не имеют. Ведь научная деятельность и преподавательская хоть и близки, но существенно разные. Наука – это постижение сущности вещей, а образование – формирование способностей человека. И тут надо вспомнить замечание немецкого физика и острослова Георга Лихтенберга: “Ученый значит, что человека многому учили, но не то, что он сам чему-то научился”. По идее, учеными следует называть всех выпускников учебных заведений, усвоивших положенный объем знаний. Степени же кандидата или доктора наук, а теперь и PhD, правильнее было бы называть научными, а не учеными степенями. Но в нашем языке давно уже укоренилось именно людей науки называть учеными и стоит ли здесь что-то менять.
“УЧИТЕЛЬ СКАЗАЛ!”
Другой своей родинкой диссертация обязана своим происхождением в лоне так называемой схоластической науки (от слова Schola), взращенной в тех же условиях средневековья. Но схоластику вернее назвать антиподом науки. Ведь основной чертой ее было не открытие чего-либо нового; все истины уже даны в Священном писании и Священных преданиях. Задача ученых – обосновать, подтвердить веру соответствующими местами из древних философов, главным образом Аристотеля. Отсюда и роль науки как схоластики: “философия – служанка богословия”. Преклонение перед авторитетом и малая доля практического опыта проявлялись у средневековых ученых не только тогда, когда они занимались богословско-философскими вопросами, но и при изучении природы. «Истинный ученик Аристотеля, поймав майского жука и заинтересовавшись числом его ножек, и не подумал бы их сосчитать. Он раскрыл бы сочинения своего учителя и начал бы искать: что сказал по этому поводу Аристотель».
Этой чертой схоластической науки воспользовалось многочисленное и очень плодовитое племя истолкователей чужих мыслей – комментаторов, умеющих из одного слова Священного писания или Аристотеля сделать фразу, из фразы – целую главу, а из главы – ученую диссертацию, не добавив при этом от себя ни одной оригинальной идеи. Это племя процветает до сих пор. Во времена брежневского застоя, аспирант кафедры истории КПСС подготовил диссертацию, и была уже намечена дата ее защиты. Но вот незадача – прямо перед защитой скоропостижно скончался Брежнев. Мудрые мысли, истину в последней инстанции мог изрекать только действующий Генсек. Диссертанту пришлось подгонять свою работу под слова и фразы нового генсека – Андропова, и снова становиться в очередь. Кто ожидал, что эпоха Андропова съежится в один год? Опять не успел защититься, и пришлось переписывать диссертацию под Черненко. Не буду томить, - лишь придав своим телодвижениям “ускорение” времен перестройки Горбачева, нашему преподавателю удалось заскочить на подножки уходящего поезда под названием “КПСС”, и получить таки корочки кандидата наук.
По этому случаю могут возразить, что коммунистическая идеология была для нас той же религией, верой в светлое будущее. Но дело тут не в идеологии. К сожалению, подавляющая часть того, что сейчас принято считать наукой, по духу та же средневековая схоластика. Присуща она не только нашей, но и всей науке, без границ. Как рождаются догмы, и куда они заводят, рассмотрим на примере, достаточно близкой и понятной всем.
“В МИРЕ НЕ ПРОИСХОДИТ НИЧЕГО …”
Сама жизнь заставляет любого человека стремиться найти наилучшее решение встающих перед ним повседневных задач. При чем кажется очевидным, что наилучшее – это что-то максимальное или минимальное. Такое представление нашло свое отражение еще в легендах и мифах древности. Одна из них – легенда об основательнице Карфагена, бежавшей с родины финикийской царице Дидоне, - гласит, что когда она высадилась на берег Африки, то местный правитель решил поиздеваться над ней и предложил за все ее деньги столько земли, сколько она сможет охватить с помощью шкуры быка. Тогда хитрая женщина разрезала кожу быка на узкие полосы, связала их и получившимся длинным ремнем отгородила себе значительный участок. Так впервые появилась постановка задачи на экстремум - при заданной длине кривой охватить максимум площади. Великие ученые прошлого – Евклид, Архимед, Герон, Ферма, Кеплер и многие другие не могли пройти мимо постановок такого рода ярких и интересных задач в геометрии, оптике, механике. Иоганн Бернулли объявил международный конкурс на решение задачи о брахистохроне: определить путь между двумя точками вертикальной плоскости, спускаясь по которому под действием собственной тяжести, тело пройдет ее за кратчайшее время. На это откликнулись крупнейшие математики того времени и дали свои решения. А один из них прислал ответ анонимно. Но Бернулли, взглянув на решение, воскликнул: “Узнаю льва по его когтям!”. Это был Ньютон. Другой великий математик и философ Лейбниц, ввел в обиход сам термин “оптимальность” от латинского optimum – наилучший.
Окончательному закреплению в умах такого взгляда на оптимальность способствовало открытие вариационных принципов механики. В частности – принципа наименьшего действия Мопертюи. Это дало основание Эйлеру уверять: “Так как здание всего мира совершенно и возведено премудрым Творцом, то в мире не происходит ничего, в чем не был бы виден смысл какого-нибудь максимума или минимума”. С тех пор, требование экстремума в теории оптимизации превратилось в догму, основное положение, принимаемое слепо, на веру. При этом, возник соблазн постановки экстремальных задач, верных для мира физического, распространить, по аналогии, на мир живой природы и общества. Совсем недавно, с середины ХХ столетия, по всему миру прокатилась волна, нет - цунами исследований по оптимизации! Оптимизировали все - от рациона питания человека до структуры экономики страны в целом. Во времена Союза, даже специально организовали Центральный экономико-математический институт АН СССР (ЦЭМИ), куда собрали почти всех докторов, академиков по экономике, владеющих новыми математическими методами поиска экстремальных решений. При этом, в постановку чисто научных проблем экономики все же вклинилась идеология. Перед учеными партией и правительством была поставлена задача разработки системы оптимального функционирования всего народнохозяйственного комплекса. Цель – догнать и перегнать Америку, доказать преимущества социалистической системы хозяйствования и планирования.
Надо ли говорить, как по всему Союзу, словно грибы после дождя, расплодились многочисленные региональные НИИ, лаборатории, отделы, кафедры по внедрению математических методов оптимизации. Для защиты диссертаций, тема оптимальности стала настоящим Клондайком. (Небезызвестный олигарх Борис Березовский, с его нюхом “великого комбинатора”, не мог упустить такую возможность. Уже на излете бума, он успел защитить по этой теме и кандидатскую, и докторскую, стать член-корреспондентом РАН). На оптимизаторов щедрым дождем посыпались награды и премии, вплоть до Государственных и Ленинских. Апофеозом мирового оптимизационного бума можно считать присуждение Нобелевской премии по экономике за 1975 год академику Леониду Канторовичу и американскому профессору Тьяллингу Купмансу с формулировкой: “за разработку теории оптимального использования ресурсов”. Вот только беда – разрекламированная теория математической оптимизации не находила применения на практике. Жизнь не воспринимала, отторгала ее. В специальном Постановлении ЦК КПСС и Правительства СССР, многотомные труды исследований того же ЦЭМИ подверглись жесткой критике за их бесполезность. Самим ученым пришлось признать, “что возник определенный кризис. Сущность его в том, что применение методов исследования операций к решению достаточно сложных проблем, не приводит к повышению качества решений, а в ряде случаев “оптимальные” решения оказываются значительно хуже интуитивных или даже абсурдными”. Однако дальше признания дело не пошло.
И СРЕДИ НОБЕЛЕВСКИХ ЛАУРЕАТОВ ЕСТЬ СХОЛАСТЫ
Томас Гексли, президент Лондонского королевского общества, еще в ХIХ веке предупреждал: “Математика подобна жернову, перемалывает то, что под нее засыпают, и, как засыпав лебеду, вы не получите пшеничной муки, так, исписав целые страницы формулами, вы не получите истины из ложных посылок”. Взяв догматически ложную посылку, будто оптимальность определяется экстремумом решения, уже отмеченное племя истолкователей чужих мыслей, несмотря на предостережение, дискредитировала саму идею оптимизации. Схоластическую суть многочисленных исследований и диссертаций на эту тему хорошо выразил известный специалист по прикладной математике Джон Тьюки: “В чем ценность доказательства того, что меньше всего стекла уходит на сферическую бутылку для молока? … Единственное хорошее качество его в том, что формальный оптимум будет единственным, и о нем относительно легко писать доклады и его сравнительно легко изучать”.
По образованию и Канторович, и Купманс - математики. С этой точки зрения, разработанные ими методы линейного программирования безупречны. Если бы за эти методы им присудили премию Филдса (аналог Нобелевской в математике), то честь им и хвала. Но как экономисты эти лауреаты не то, что ноль, даже минус! Ведь восприняв лишь внешнюю, формальную сторону экономики, они своими схоластическими исследованиями сбили с толку многих людей, задав им ложное направление. К тому же, в те годы уже существовали альтернативные, более реалистичные подходы к проблеме оптимальности. Один из пионеров кибернетики Уильям Эшби пришел к выводу, что “требование найти оптимум может быть излишним; в биологических системах достаточно того, чтобы организм находил состояния или величины, лежащие в заданных пределах”. Ту же мысль высказал и американец Герберт Саймон, получивший Нобелевскую премию по экономике 1978 года за “исследование процессов принятия решений в экономических системах”: “Точная оптимизация не нужна для практических целей ни в одной области. Везде требуется либо получить просто достаточно хорошее решение, или решение, которое лучше существующего”. Но даже эти специалисты, демонстрирующие более широкий, незашоренный взгляд на проблему, НЕ РЕШИЛИСЬ ОКОНЧАТЕЛЬНО ПОРВАТЬ С ДОГМАТИЧЕСКИМ ПРЕДСТАВЛЕНИЕМ О ТОЖДЕСТВЕ ПОНЯТИЙ ОПТИМУМА И ЭКСТРЕМУМА. Они смогли дойти лишь до признания прав на существование не только экстремальных, но и удовлетворительных решений. Поиск удовлетворительных решений, в отличие от оптимизации, Саймон предложил называть сатисфизацией.
Так как никто не решался, пришлось самому провести непредвзятый, глубокий анализ и кардинально пересмотреть господствующее представление о природе оптимальности. Оказалось, что свойство оптимальности возникает не в процессе поиска решения, как точки экстремума, а задается наперед самой жизнью, действительностью - в виде ограничений. Вместо противоречивых требований к объекту оптимизации в виде максимума качества и минимума стоимости (с точки математики, очевидно, что минимум стоимости равен нулю, но при этом и качество будет нулевое), условия конкретной сферы жизни очерчивают границы оптимальности в виде минимально допустимого уровня качества объекта оптимизации и его максимально допустимой стоимости. То есть, вместо цели, к которой надо стремиться, задается своего рода антицель, от которой надо как можно дальше уйти, отодвинуться. Ведь отправляясь за покупкой, каждый из нас, сообразуясь со своими потребностями и возможностями, с той или иной степенью осознанности и точности задает для себя допустимые уровни качества и затрат. Чем выше качество и ниже цена по сравнению с этими уровнями, тем больше радости от приобретенной вещи, тем удачнее, оптимальнее принятое решение! Если же параметры покупки выскочили за границы допустимости, то нелицеприятная оценка себя же обеспечена.
Важная особенность любой, подлинно научной теории состоит в том, что она не отвергает начисто прежнюю теорию, а указывает подобающее ей место в системе нового знания. Теория относительности Эйнштейна не отправила на свалку механику Ньютона. Классическая механика остается в силе при скоростях, намного меньшей скорости света. Вот и в нашем случае выяснилось, что ПОДОБНО ТОМУ, КАК СИЛА ОПРЕДЕЛЯЕТ НЕ СКОРОСТЬ, А УСКОРЕНИЕ ДВИЖУЩЕГОСЯ ТЕЛА, ТАК И ЭКСТРЕМУМЫ КАЧЕСТВА ИЛИ ЗАТРАТ ОПРЕДЕЛЯЮТ НЕ САМО СВОЙСТВО ОПТИМАЛЬНОСТИ, А ЗАПАС ПО ОПТИМАЛЬНОСТИ! (См.: Нагуманов К.С. Основные этапы развития взглядов на рациональность строительных конструкций. – Наука и техника (вопросы истории и теории), вып. 9. – М.- Л., ИИЕиТ АН СССР, 1977; Нагуманов К.С. Условия оптимальности строительных конструкций. – Известия вузов “Строительство и архитектура”, 1989, № 3 и другие).
НАУКИ ВТОРОЙ СВЕЖЕСТИ НЕ БЫВАЕТ
Чтобы не повторять ошибок Нобелевских лауреатов, надо четко определиться, чем научная работа отличается от схоластики? Если сказали “А”, то надо сказать и “Б”. Если наука есть постижение сущности вещей, поиск истины, то и критерием научности может быть только сущностное знание, истинность результата. Но еще до проверки теории практикой обнадеживающим, характерным признаком истинности служит принципиальная новизна, парадоксальность полученного результата, переворачивающего привычные представления с ног на голову. Точнее, - приводящее наше представление о вещах, взгляд на мир в положение нормальное – с головы на ноги. Не случайно, что именно коренной пересмотр устоявшихся представлений, догм служил критерием истинности нового знания и для другого гения ХХ века - Нильса Бора: “Перед нами безумная теория. Вопрос в том, достаточна ли она безумна, чтобы быть правильной?”.
Может ли кто-нибудь назвать хотя бы одну безумную теорию, защищенную в наших диссертационных советах? Нет. Просто потому, что, во-первых, безумные идеи могут возникнуть только в творческой, ищущей среде. Такими характеристиками наша академическая и вузовская среда, к нашей беде, не обладает; она насквозь пропитана схоластикой, переливанием из пустого в порожнее. Во-вторых, даже если бы вдруг нашелся безумец, члены диссертационного совета зарубят, не пропустят его просто из инстинкта самосохранения. На фоне яркой работы безумца, контрастом проявилась бы серость их мнимых достижений.
Но может быть требование принципиальной новизны является чрезмерным? Ничуть. Наука сродни спорту – жесткая борьба за первенство. Более того, наука не признает даже серебряных и бронзовых медалей – только золото! Даже в далекие от нас времена конкуренция за приоритет здесь была настолько остра, что Роберт Гук еще в 1676 году, чтобы застолбить за собой открытие, под заголовком статьи “Истинная теория упругости и жесткости” поместил лишь анаграмму ceiiinosssttuu. И только тремя годами позже он расшифровал ее латинской фразой “Ut tensio sic uis” - “Каково удлинение, такова и сила”. С тех пор, все инженеры знают ее как закон Гука.
Естественно, поинтересоваться у нашего родного Министерства образования и науки: как требование принципиальной новизны зафиксировано в действующих Правилах присуждения ученых степеней? Читаем:
“8. Диссертация на соискание ученой степени доктора наук должна … содержать новые научно обоснованные результаты, которые решают крупную научную проблему …
9. Диссертация на соискание ученой степени кандидата наук должна … содержать новые научно обоснованные результаты, которые решают важную научную задачу …”.
Характерное отличие научного языка от повседневного - в точности и строгой определенности используемых понятий. Попробуем вникнуть в смысл приведенных пунктов. Интуитивно, даже человеку с улицы понятно, что уровень требований к докторской диссертации должен быть намного, разительно выше, чем к кандидатской. Потому-то раньше на подготовку и защиту кандидатской уходило 3-4 года, докторской – на порядок больше, два, три десятка лет. Соответственно была и существенная разница в статусе кандидата и доктора наук. Как же это отражено в Правилах? Да никак! Наукообразное словоблудие двух пунктов Правил свело различие в случае докторской диссертации - к решению “крупной проблемы”, в случае кандидатской – к решению “важной задачи”. Кто-нибудь может объяснить, в чем различие между “крупной проблемой” и “важной задачей”? Причем без дураков, - различие должно быть принципиальным, не вызывающим разночтений и споров. Сам я сорок с лишним лет занимаюсь решением “крупных проблем” и “важных задач”. И надо сказать, - небезуспешно. Как-то, даже специально стал выяснять для себя вообще разницу между проблемой и задачей. Перелопатил множество словарей, энциклопедий, даже специальную философскую литературу по этой теме. Нет никакой разницы! И в жизни, и в науке мы пользуемся этими понятиями как синонимами. Не говоря уже об определениях “крупный” и “важный”.
А что требуют Правила в отношении самого содержания диссертации? Она должна содержать “новые научно обоснованные результаты”. Но, к примеру, любой инженер научными положениями и расчетами, а в необходимых случаях и экспериментами, испытаниями на моделях, обосновывает принимаемые им конструкторские, технологические, организационные решения. Чем не “новые научно обоснованные результаты”? Один из аспирантов смысл своей учебы свел к “…4-5 годам напряженной учебы, поиску эмпирических материалов, сдаче экзаменов, ежегодным научным аттестациям, подготовке и опубликованию статей, научных докладов …”. Но не макулатурой статей, которых никто не читает, не количеством докладов, на слух не воспринимаемых, и не геморроем, нажитым за письменным столом или компьютером, измеряется труд ученого. Мерой его труда, как и любого другого, служит результат; насколько он окажется полезным, востребованным другими людьми, обществом, наукой.
Темы диссертационных работ в прагматических целях повелось ограничивать прикладной направленностью. В таких исследованиях, научная методология предписывает опираться на исходную фундаментальную теорию. Ведь она должна подсказать саму идею исследования, определить то, что должно послужить объектом опыта. Именно теория определяет, какие параметры этого объекта должны быть измерены и в каких условиях должен протекать эксперимент. Именно теория, наконец, подсказывает опыту пределы тех значений величины, которые могут быть получены в эксперименте. Но в диссертационных работах, в большинстве случаев, телега ставится впереди лошади. Не столько теория, сколько соображения здравого смысла, какие-то догадки служат отправной точкой исследований. И лишь потом, задним числом, уже на стадии оформления диссертации под полученные результаты экспериментов стараются подогнать какую-то теоретическую базу. Такая практика на аспирантском жаргоне стала называться - “подбить теорию”. Но какая наука без формул! Потому, для солидности, в текст диссертации обязательно нужно еще “припустить математики”.
Таким образом, уже изначально пустыми, бессодержательными квалификационными требованиями к диссертациям и методологически не выдержанной технологией научных исследований предопределено недопустимо низкое качество диссертаций. К тому же, еще спешка, продиктованная ограниченным, взятым “с потолка”, сроком аспирантуры, сводит ценность таких диссертаций на нет.
ТАМ, ГДЕ НАЧИНАЕТСЯ ДИССЕРТАЦИЯ, КОНЧАЕТСЯ НАУКА
Когда-то схоластическая наука средневековья породила диссертационную форму представления и оценки исследований. Сейчас же наоборот, сама эта форма реанимирует схоластику давно ушедших времен. Поддерживает путем постоянного, поставленного на поток, воспроизводства племени сочинителей наукообразных трудов – диссертантов. Культивирует совершенно чуждую для подлинного ученого психологию и отношение к науке. Создает превратное представление, будто определение “ученый” пристает к человеку вдруг, одномоментно, - достаточно пройти защиту и получить диплом. На самом деле, ученость – это специфический образ жизни, устремленность, состояние души! Истина – превыше всего! Вот кредо, коренное убеждение пытливого ума. Ученые регалии – предмет религиозного поклонения диссертанта. Именно эти ориентиры в жизни, - реальные, значимые достижения или показные, дутые, - разводят прочь настоящих ученых и охотников за учеными степенями, званиями.
В истории науки известен период, по праву признанный как “год чудес”. Это 1905 год, когда в журнале “Анналы физики” в течение ста дней Альберт Эйнштейн опубликовал три гениальные теории. Потом ученые недоумевали, как столь революционные открытия сделал не физик с мировым именем, а безвестный оценщик заявок на изобретения, которому к тому же не исполнилось и 26-ти лет. Причем работы эти он творил без “сдачи экзаменов, ежегодных научных аттестаций, докладов”. Творил в самый тяжелый период своей жизни, когда был безработным, бедствовал; его мучили элементарные проблемы быта – где жить, как накормить семью? С точки зрения диссертанта с такими данными и в таких условиях добиться революционного переворота в науке немыслимо.
Попробуйте заговорить с ним о поиске истины как долге ученого. Отшатнется от вас как от человека, скажем так - несерьезного: “О чем это ты?”. Но науку как раз творят люди “несерьезные”. Если художник видит мир в красках, музыкант – в звуках, то ученый – в тайнах. Чем загадочнее тайна, тем ярче, неудержимей порыв раскрыть ее, тем с большим интересом он погружается в проблему, не жалея ни сил, ни времени. Ведь тот же Эйнштейн, но уже всеми признанный гений, занялся разработкой единой теории поля. Хоть и безрезультатно, но этой теории он отдал все последние тридцать лет (!) своей жизни. А ведь мог бы и почивать на лаврах. Его упрашивают стать Президентом Израиля, а он не знает, как поделикатнее отказаться. Ученому предлагают назначить себе зарплату – ему достаточно и $3000 в год (рабочий Форда – $1200). Директору Принстонского института высших исследований пришлось перечеркнуть эту цифру и установить $10 000, еще раз перечеркнуть – $15 000! (Можно ли найти таких эйнштейнов в наши министерствах и нацкомпаниях?). Диссертант же чурается тайны, как черт ладана. Звезд с неба не хватает, но то, что ему надо, - знает четко. Он и дня не пожертвует на поиски эфемерной для него истины! Его увлекает не предмет исследования, а открывающиеся с ученой степенью возможности и перспективы. Ученые регалии, убежден он, должны работать на него, приносить должности, престиж, деньги.
Настоящий ученый поглощен поиском ключей к тайнам природы и общества, чтобы изменить окружающий мир. Впрочем, непосредственно такой цели он и не ставит, считая, что занят лишь утолением своей любознательности за свой или государственный счет. Если проблема внедрения – больной вопрос каждого диссертанта, то ученый, еще не осознав в полной мере последствий своего открытия, порой сам отрицает возможность его применения. Но это открытие, словно выпущенный джин, начинают говорить сам за себя, изменяя мир до неузнаваемости. Более того, Эйнштейну пришлось даже горько сожалеть, что выведенное им знаменитое соотношение энергии и массы, наперекор его воле, “внедряют” в жизнь кошмаром ядерного оружия и войны! Наш же диссертант поглощен не поиском этих ключей, а путей и способов повышения своего положения в социальной иерархии. Если ученый делит свою жизнь на время от одного творческого успеха к другому, то диссертант – от одного диплома к другому. У научного и диссертационного исследования совершенно разные цели. Поэтому там, где начинается диссертация, кончается наука! Поэтому настоящая наука никогда не рождалась диссертантами. Если и можно найти примеры обратного, то это те самые исключения, подтверждающие правило. Короче говоря, ученый тот, которому нет нужды рядом с фамилией указывать все свои ученые регалии, звания трижды заслуженного, дважды народного, членство во всевозможных, чаще всего, на бумаге существующих, академиях. Если указывает, значит, сам того не ведая, признает, что ничего толкового и значимого (по гамбургскому счету) в науке не сделал и имя его ни о чем не говорит.