• О смерти принято не думать. И уж во всяком случае вслух не говорить. И всё же- уверена- люди думают о ней. Страдают, чаще всего ночью, и всё же к раздумьям этим возвращаются. И возвращаются прежде всего те, кто и думать и чувствовать умеют. А уж этим далеко не всех природа (или Бог) награждает. Те же, кто слишком далеко и слишком часто погружается в эти раздумья при жизни, считаются либо мазохистами, либо безумными, либо “повёрнутыми” на Вере. Как бы там ни было, но когда лично я, человек не относящий себя ни к одной из данных категорий людей, задумываюсь о том, когда и КАК погибал мой отец в Великой Отечественной войне , что думал он в те последние минуты жизни и что чувствовал,мне становится невыносимо страшно.НЕТ-нет-не то–БОЛЬНО.ЕГО БОЛЬЮ. Доподлинно знаю: их роту окружили фашисты. Не успели осознать что происходит, как услышали приказ ( скорее всего он был похож на рычание бульдога): коммунисты и евреи - два шага вперёд.Мой отец соединял в себе оба этих порочных признака.И это знали все в его роте.Однако очень уважали.Так что ни оставаться на месте,ни обратной дороги лично у него не было.Впрочем, в эти годы ((41-42-43) в любых военных соединениях, от взвода- до полка, как правило, находилось немало предателей,тех,кто ради своей шкуры могли заложить десятки других- и коммунистов, и евреев, и цыган. Особенно тех,кого фашисты захватывали в плен (нередко и благодаря безграмотности отдельных командиров или особой тупоголовости так называемых особистов ).Вероятно,и в этой роте немало таких нелюдей сохраняли свои жизни за счёт жизней других. И понимали, и помнили это безусловно все. Уже через минуту последовал залп огня. А через мгновение все, стоявшие теперь впереди остальной роты,уже лежали на земле.Через пятнадцать минут (немцы поразительно аккуратны и столь же поразительно педантичны в любых обстоятельствах ),все уже лежали под слоем тяжёлой,совсем недавно выкопанной, однако уже припорошенной снегом земли. Уверена - не могли все и сразу осознать, что жизнь окончена, что уже никогда,НИКОГДА не увидят они ни своих родных, ни любимых. Вполне вероятно, что кто-то ещё тяжело дышал, скорее всего носом, ибо рот уже был полон земли. Кто-то ещё карабкался между близко-близко лежащими, а быть может, и ПОД телом ещё недавнего однополчанина, пытаясь схватить хоть глоток воздуха.У кого-то БОЛЬ перекрывала все желания, и всё же он всё ещё цеплялся за жизнь.Это инстинкты продолжали борьбу за выживание и,если удавалось хоть как- то,хоть кому-то мыслить , то просили только одного - мгновенной смерти. Просили у Бога. И верующие- и неверующие, и подлинные коммунисты - и коммунисты лишь с красной книжечкой, и талантливые-и бездарные, и грамотные- и безграмотные, и евреи России- и евреи Западной и Восточной Европы ( Польши,Румынии,самой Германии и т. д.).Ибо обращаться больше было просто не к кому.А смерть всё не приходила и не приходила, так как приходит она медленно. Очень медленно.Пока не приказывает сама себе:Всё! Кончай! ТЕПЕРЬ Я ЭТО ТОЧНО ЗНАЮ. (см. вторую часть этих воспоминаний "Возвращение из смерти").
О том, как погибал мой отец, нам с мамой рассказал его однополчанин. Он пришёл к нам в дом, в самом центре города Одессы, которая находилась в двух кварталах от Оперного театра. Пришёл поздним вечером сентября 1945 года, уже после нашего возвращения из четырёхлетней эвакуации.Не высокий,в какой-то “куцей”,в нескольких местах надорванной телогрейке,он был немногословен и говорил как-то тихо и очень напряжённо. Вероятно, и потому, что к главному ему ещё предстояло перейти. Затем достал из гимнастёрки какую-то пожелтевшую открытку.Передал её маме, представился и как-то совсем смущённо присел на краешек стула. Как не странно я запомнила и внешность его и… голос его, хотя было мне тогда шесть лет. Вероятно, сейчас в это трудно поверить, однако вполне может быть, что именно так всё это сохранилось в моей памяти из-за рано проявившегося музыкального слуха и общих музыкальных способностей.
Уж не знаю, когда говорили они с папой об этом, до боя или после боя, когда назвал ему мой папа наш одесский домашний адрес. И когда договорились они, что если один из них останется жив, то обязательно найдёт семью другого и всё- всё расскажет. Однополчанин тот не был Коммунистом и уж явно не был евреем. Он был один из тех счастливчиков, кто остался жив и даже не был ранен после той дикой, средневековой расправы, которую в 20 веке фашисты уже усовершенствовали и создали по-новому, с ещё большей изобретательностью. И только совсем не запомнила я, а скорее всего просто не сумела понять, как попала к нему та, пожелтевшая папина открытка. Помню лишь, что мама сидела рядом с ним за круглым столом, покрытым плотно накрахмаленной. тщательно отглаженной, без единой морщинки, белоснежной скатертью. Я же прижалась к её ногам, и мы обе слушали его, глядя ему прямо в глаза и не пропустив ни одного слова. Мама молчала всё время, пока солдатик тот рассказывал нам всё и со всеми мелкими подробностями. У меня даже хватило тогда мозгов злиться на него - зачем же так, ведь больно нам, очень больно?! А он всё говорил и говорил, как будто остановиться,выговориться,а быть может и оправдаться всё никак не мог. И только мама лишь бегло пробежала открытку глазами, залитыми слезами и всё ждала, когда же проговорит он те, самые главные слова. В открытке папа лишь задавал вопросы. Где мы? Сумели ли эвакуироваться? Видимся ли с его старенькой мамой и двумя сёстрами? Как здоровье моё- малышки? На вопросы ушла вся открытка. Казалось, просто не мог писать папа о себе конкретнее. Ведь любые подробности в эти годы войны могли быть трактованы, как предательство, как разглашение военной тайны. Да и сама открытка, всей своей сутью как бы давала ответ на главный вопрос: да- жив, да-здоров, много работает и потому писать больше просто некогда. Но маме этого было уже мало и потому так напряжённо ждала она тех главных слов от солдатика. И всё же проговорил он эти слова. А слова эти кричали о той самой ДОРОГЕ к СМЕРТИ, через которую прошёл не кто-то, не друг, не знакомый, не даже близкий родственник, а мой папа. В это мгновение я и услышала её крик. И кажется мне, будто слышу я этот стон-крик по сей день. Вот такой же крик, только уже свой,личный, я ещё услышу.Только совсем в другое время и совсем в других обстоятельствах.
Думаю, что так подробно запомнила я тот рассказ папиного однополчанина ещё и потому, что позже, уже в более старшем возрасте, неоднократно читала я о подобных историях в воспоминаниях бывших фронтовиков. Об этом писали и Константин Симонов, и Булат Окуджава, и Виктор Астафьев, и Юрий Нагибин и много- много простых людей- участников той страшной войны. А особенно врезалась в память мою целая сцена из фильма “Летят журавли.” В этом, на мой взгляд просто гениальном фильме, созданном талантливейшим режиссёром Михаилом Калатозовым по сценарию не менее талантливого сценариста Виктора Розова( 1957 год) происходит эпизод, как будто списанный из моей жизни. В фильме главного героя по-настоящему гениально играет Алексей Баталов, а героиню великолепная Татьяна Самойлова. Вот также, как было и в моей жизни, в фильме происходит встреча простого русского солдата с главной героиней, красавицей Вероникой, совсем недавно, по дикой случайности не успевшей проводить своего любимого на фронт. И сидя на крылечке, в тени какого-то старого, полуразрушенного дома, под музыку недалеко звучащей под аккомпанемент баяна русской народной песни, солдат рассказывает о гибели молодого, смелого, однако, совсем неопытного лейтенанта Советской Армии Бориса. И был тот солдат вот также,как и наш, ещё совсем молодой. И сидел он в такой же куцей, потрёпанной за четыре года войны телогрейке. И рассказ свой он вёл также просто, тихо,почти безмятежно. А в глазах его даже проскальзывала какая-то улыбка, как будто стыдно было ему за то, что он вот жив остался, а Борис погиб. На удивление похожи друг на друга были те солдаты. А, быть может, это память моя детская именно такую картинку сохранила в моём сознании? И только одно не могу я простить себе по сей день, что не узнала тогда или просто понять не смогла, как оказалась та открытка в руках у нашего солдатика. Лишь теперь, в первой четверти 21 века я додумываю те его слова. Предполагаю, что, когда прогремел выстрел и все коммунисты и евреи упали на землю, раздалось новое рычание-приказ. Всем живым, стоящим в строю солдатам было приказано рыть могилу. Одну. Огромную. Так, чтобы на всех хватило. Вот тогда-то, вероятно, солдатик наш наклонился низко-низко к телу моего папы,достал из кармана гимнастёрки папину открытку и также быстро спрятал её у себя. Он сохранил ту открытку. И хотя успела она от времени пожелтеть,он выполнил последнюю просьбу моего отца. А я сохраняю ту пожелтевшую,с бледными,уже едва прочитываемыми словами открытку и портсигар моего папы вот уже 75лет. И всё никак не могу с ними расстаться и отнести в мемориал памяти участников Второй Мировой войны,которую создал Израиль и назвал ЯД ВА-ШЕМ.( Память и Имя в знак вечной скорби)
И всё же, уже обладая этой информацией, мама подала запрос в одесский Военкомат Ленинского района. Почти не ждала она ответа на свой запрос, ибо ушёл мой папа на фронт добровольцем, по собственному решению. До войны мой папа работал в Министерстве Деревообработки Украины. Он был председателем профсоюза Лесопиления и Деревообработки. Это было огромное Министерство всесоюзного значения и его просто не отпускали с работы, из-за большой работоспособности и востребованности в его знаниях. И всё же он ушёл на фронт. Добровольцем.Помню,как рассказывала мне мама, что папа почти опаздывал на поезд, уходящий на фронт. Уже на ходу он схватился за поручни набиравшего скорость поезда и только успел крикнуть бежавшей за ним маме:”Ты только не волнуйся. Максимум через неделю я вернусь.Я вер-ну-уусь! “.
Нет, он не вернулся. Погиб. И разве может успокаивать мысль, что погиб он не один, а ещё 27 миллионов человек: молодых, здоровых, сильных, полных оптимизма и, конечно, искреннего патриотизма. Немцев погибло тогда шесть миллионов, а наших - двадцать семь миллионов. В те, предвоенные годы многие ещё верили в главного лидера страны И. О. Сталина. Верили и искренно убеждены были в том, что страна готова быстро разбить фашистскую Германию и, как минимум, вернуть Гитлера с остатками его орды в уже покорённую им Европу. Не было тогда телевизоров. Не было телефонов и смартфонов. Не было никакой информации. И только голос Левитана, всегда уверенный, с каким-то неподражаемым тембром, ежедневно, по радио оповещал, давал сводку с фронтов,успокаивал,обнадёживал, предвещал светлую победу. А на запрос мамы Военкомат ответил. Холодная, ещё совсем по нынешним временам примитивная,армейская печатная машинка сообщила:” Ваш муж пропал без вести”. Вот так просто, коротко и однозначно: “Нет- не видели- не слышали- среди погибших не значится- среди живых не числится.” А через некоторое время пришло на наш же адрес ещё одно извещение, даже того же Ленинского района. “Ваш брат погиб в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками”. Моя бабушка очень много тогда плакала, и, как я была уверена в свои шесть лет, именно поэтому получила заболевание глаз, приведшее её к полной слепоте. А через месяц с фронта вернулся муж родной сестры моего отца. Живой. Вот только БЕЗ ОБОИХ НОГ. А ещё спустя какое-то время с фронта вернулся родной брат моего отца. Живой. Но только стопроцентно слепым. И мамин друг, одноклассник, для меня дядя Боря, погиб, буквально в последние дни войны, уже при взятии Берлина. Погиб, будучи Полковником Советской Армии. Совершенно случайно у меня осталась и его фотография: высокий, мужественный, с военной портупеей через плечо и погонами полковника. Так и не дожил он до дня Победы, А ведь именно подобные ему, в начале мая 45 года шествовали по Красной площади и вся страна благодарила их за победу. И лишь потом, уже живя в Израиле, много лет спустя узнали мы, какой ценой, с какими неимоверными ошибками, жестокостью, предательством, подлостью и обыкновенной безграмотностью досталась всей стране та победа, в поистине Великой Отечественной войне. СТРАШНО ОБО ВСЁМ ЭТОМ ЗАДУМЫВАТЬСЯ.
Мы ещё всего этого не знали.Ушёл мой отец на фронт в начале июля 1941 года,когда Гитлер уже завоевал почти всю Европу. Первая открытка с фронта пришла 8 июля 1941 года.Мы получили её перед самой эвакуацией. И всё же,как чуть позже мы узнали, в Одессу сразу вошли не фашисты немецкой национальности, а фашисты румынской национальности. Именно они стали ближайшими соратниками Гитлера. И,хотя всё выполнялось при постоянном контроле и под руководством офицеров немецкой жандармении,очень много зла принесла именно румынская армия на территорию Украины.
Уже на подступах фашистов к городу, в Одессе началась страшная паника. Руководство города предупреждало население о необходимости эвакуации. На эвакуацию были настроены, если не все, то во всяком случае очень многие. Не желали и наоборот ждали и румынскую и немецкую армии все те, кто прежде всего ненавидел саму систему социализма- коммунизма и надеялись похоронить эту ненавистную идею мнимого всеобщего равенства с приходом Гитлера. Ну и, конечно, как всегда все ярые антисемиты, для кого все беды изначально были заложены в существовании еврейского населения. Особенно этим выделялась Одесса, в которой со времён революции осела большая масса еврейского народа и которая отличалась особенно большим количеством талантливых людей. А.Ахматова, И.Бабель, В.Катаев Э.Багрицкий, И Ойстрах, Д.Коган, Гилельсы (брат- фортепиано и сестра -скрипка), Столярский, И.Ильф и многие-многие другие, кто самой своей необычностью и талантливостью, нередко на уровне гениальности, провоцировали в бездарностях и алкоголиках самые низменные качества: ревность, зависть, злобность, и упорно разжигали вековые легенды, связанные с гибелью Христа. Теперь, после революции толпа бездельников и алкоголиков с особой жестокостью и постоянством вымещали всё это на людях иной и, как обычно, еврейской национальности.
21 июля огромный теплоход имени Ленина, который пытался эвакуировать одну из первых групп населения, был подорван вражеской подводной лодкой. Он так и остался лежать на дне Чёрного моря, недалеко от Крымского полуострова, а вместе с ним, по разным данным от 650 до 2500 человек, пытавшихся спастись от стремительно приближающихся фашистов. В той, не вырытой могиле остался и лучший друг моего отца, в котором на редкость сочетались: ум, талант и какая- то чисто мужская красота, Григорий Вайсман. Он отпросился у командиров лишь на 2-3 дня, чтобы помочь своей семье эвакуироваться. Не успел. Его Дорога к Смерти оказалась невероятно короткой. Светлую память ему и всей его большой семье всю свою не долгую жизнь сохраняла и моя мама. А в это время, уж не знаю какими усилиями, но маме моей удалось достать билеты на поезд Одесса- Узбекистан. Поезд уже выезжал с территории Украины, когда в один из вагонов попал снаряд. Большинство едущих в этом вагоне сразу погибли. А некоторые ещё долго оставались лежать прямо на железнодорожных путях и душе раздирающими криками просили о помощи. Весь состав пришлось снять с пути и эвакуированным предоставили другой поезд, в мирное время занимавшийся перевозкой угля. Здесь уже не было никаких минимальных человеческих условий. Лишь в быстром темпе рабочие соорудили нары и тем самым сделали вагоны двух ярусными. На каждом из этажей, плотно-плотно друг к другу расположились семьи с детьми и стариками. Невероятно трудной проблемой оказалось и отсутствие в вагонах каких-либо туалетов. Детские горшочки отныне стали настоящим предметом роскоши и передавались по очереди из рук в руки, как для детей, так и для взрослых. А поезд всё мчался и мчался, пытаясь поскорее вырваться из зоны обстрела. Ветер врывался в постоянно открытые настежь двери- ворота, ибо окон здесь не было и стояла невероятная духота. Периодически с потолка сыпалась вниз угольная пыль и она проникала в глаза, нос, лёгкие, заполняя собой все внутренности организма. Особенно тяжело сказывалось всё это на маленьких детях. Когда же детские горшочки наполнялись, их необходимо было как-то и куда-то опорожнить. И тогда всё содержимое из горшков выливалось прямо в открытые двери- ворота поезда. Нередко, если кто-то в это время стоял у открытой двери, пытаясь подышать не угольным, а свежим воздухом, всё содержимое горшка летело прямо ему в лицо. И убежать от всего этого кошмара было невозможно, ибо бежали от главного - от дороги по имени СМЕРТЬ. До Узбекистана поезд добирался почти две недели. И всё же добрался. . А в это время в Одессе уже полным ходом шла румынская оккупация. Свидетели этой оккупации при сравнении её с последующей немецкой находили её более мягкой, не столь жестокой. И всё же уже 17 октября прошли массовые аресты и расправы над тысячами людей, над заложниками и в первую очередь над не успевшими выехать евреями. Теперь жертвами немецко- румынской оккупации становились люди в пересчёте на тысячи. Среди несчастных оказались и двоюродная сестра моей мамы с её двумя девочками- близняшками. Обе 16 летние девочки-близнецы были музыкально одарёнными. Обе учились в Московской Консерватории, одна играла на скрипке, другая на фортепиано. На чисто одесском языке это называлось: "обе девочки подавали большие надежды”. На летние каникулы они, как всегда, приехали к своей маме отдыхать. А через две недели в нашей квартире расположился целый взвод румынских солдат. Квартира была большая, коммунальная, до войны в ней проживало три семьи коренных одесситов. Особенно все любили кухню, ибо была она светлая, просторная и никогда никаких соседских передряг в ней не возникало – всем всего хватало. Моим родителям принадлежала одна большая, очень красивая комната, с всегда до блеска ухоженным паркетным полом, начищаемым каким-то особым способом спец. мастерами. В этой комнате находилась и высокая, до самого потолка печка. Она была покрыта белым блестящим кафелем и заканчивалась каким-то особым, изысканным карнизом, в дворцовом стиле. Посередине этой белоснежной глади был вложен один-единственный кафелёк, с фигуркой младенца. А справа большой духовой шкаф, в котором мама выпекала невероятного вкуса торт Наполеон, с его неизменными 18 тончайшими коржами и каким-то особо ароматным кремом. Напротив, в центре самой большой стены двадцати пяти метровой комнаты- два больших окна, которые открывались прямо в садик, где едва ли не круглый год цвёл ярко сиреневым цветом и благоухал огромный куст сирени с крупными и сочными цветами. Справа от входа в нашу квартиру была дверь в квартиру соседки, бабы Насти. Она проживала здесь вместе со своей дочерью и внуком Васей. Внуку было уже 15 лет, и отличался он от сверстников своей умственной отсталостью. Не на столько, чтобы отсталость эта была погранична заболеванию дебилизм, но мозги его отставали от одноклассников весьма ощутимо. Из года в год он оставался на повторное обучение и помочь ему в его умственной отсталости было просто некому. Баба Настя была глубоко верующим человеком, и вера её именовалась, как баптистская. Уже с утра она по много часов по-своему разговаривала с Богом, читала свои молитвы, и нередко чуть ли не кнутом к этому же принуждала Васю-дебила. Уверена, что ни одной другой книжки за все годы своей жизни ни баба Настя, ни дочка её Рая-известная в Одессе проститутка, ни тем более 15 летний дебил Вася никогда не читали.На какое-то время в нашей квартире оказалась свободная комната. Это была именно наша комната, ведь маме в конце концов удалось достать билеты на поезд и мы вскоре эвакуировались в Узбекистан. Уже на второй день началась драка за нашу квартиру. Смаковали и не без удовольствия описывали моей маме всю драчку соседи по дому в те дни, когда мы только-только вернулись домой после четырёхлетней эвакуации, из городка Янгиюль(Узбекистан).Квартиру вернули нам довольно быстро, ибо именно из этой квартиры мой папа добровольцем ушёл на фронт буквально в первые дни войны. Предшествовала той драке за квартиру более мелкая, но не менее жестокая драчка за папины сапоги. Впрочем, и эта драчка шла не на жизнь, а на смерть и даже Васю-дебила на этот раз хорошо отмардовали. И лишь закончилась она с результатом 1-1, ибо в руках у бабы Насти остался правый сапог моего папы, а в руках другой соседки по дому левый сапог. Так и удалились каждая из них- гордые,непобеждённые,с одним сапогом в руках. Свидетели же ещё долго продолжали оставаться на ринге и не без удовольствия смаковали поединок. А вскоре кто-то из недавних соседей так проникся любовью и дружбой с румынскими властями, что заслужил своей преданностью право занять нашу квартиру. Вот уж этого выдержать баба Настя никак не могла и начала усиленно разрабатывать далеко небезкорыстную стратегию завоевания подобной же любви и дружбы с румынами. Куда там Ракосовскому, с его военной стратегией ведения наступательных действий против Гитлера? Здесь, у бабы Насти всё оказалось куда проще и быстрее.
Всё никак не могла понять баба Настя куда же подевались девочки- студентки Московской Консерватории после приезда на каникулы к матери, соседке справа. Случайно обнаружила тайник и тогда решение пришло быстро и без глубоких сомнений. Оказалось, что опасаясь румынского соседства, девочек прятала в большом платяном шкафу их мама- двоюродная сестра моей мамы. Лишь ночью кормила и поила она своих дочерей, ибо буквально за стенкой целыми днями шастали по бывшей кухне взвод румынских солдат. Не долго терзалась раздумьями баба Настя. Вот когда неожиданно выпала возможность завоевать любовь и дружбу теперь уже румынских соседей. А к вечеру, когда соседи-румыны уже пребывали в тяжёлом подпитии, она выдала тайну нахождения девочек-евреек в доме. Быть может в другие времена не так оскорбительно для себя восприняли бы румыны пребывание евреек у себя за стенкой. Но не для этих времён. Точно также, как хотелось бабе Насте выслужиться перед румынскими солдатами, так хотелось и румынскому офицеру выслужиться перед своим начальником- офицером немецкой жандармерии города Одессы.
А на следующий день, прямо у ворот нашего дома, в самом центре города румыны разожгли большой костёр. Уже к вечеру к костру постепенно стали собираться жители, как нашего, так и трёх соседних дворов. Казалось, что вот-вот начнётся спектакль и его так интересно, прямо на воздухе, в традиционное для театральных зрелищ время можно будет посмотреть. Да, посмотрели. Быть может кто-то и не без удовольствия, ведь антисемитизм не был чужд многим жителям Украины, с различными национальными корнями. Вот только вместо актёров на сцену румыны вывели двух девочек- близняшек в возрасте по 16 лет и их 45 летнюю маму. И была это очень короткая дорога -ДОРОГА к СМЕРТИ . Она пролегала прямо от дверей нашей квартиры, через весь огромный двор, где по периметру почти квадрата росли 22 дерева бело-розовых акаций и два больших куста сирени, один из которых с голубыми, очень ароматными цветами рос прямо у нас под окном. Чуть дальше начинался широкий проход к огромным, деревянным воротам. А ещё дальше, ещё совсем чуть- чуть, метров пять-семь и… они вспыхнули ярким, неумолимым столпом огня. Что думали в тот момент девочки? Что чувствовали? О чём думала их мама? Осознавала ли она, что это не спектакль, а подлинная смерть. И смерть не только её, но и её любимых детей. И что сама смерть эта такая страшная, такая дикая, такая жестокая, о чём известно было лишь в средневековье? Или талантливо играли девочки,исполняя музыку в музыкальных дуэтах Бетховена, Рахманинова, Прокофьева. Об этом уже никто и никогда не узнает.
О чём думала баптистка баба Настя, когда предавала девочек и их маму? Неужели своего Бога не побоялась? И если действительно есть на белом свете Бог, пусть даже у каждого народа свой, то не наказывает ли Он людей за такие злодеяния? Этот вопрос для меня, вероятно, уже до конца жизни останется без ответа.
А мама моя тоже погибла. Только не на фронте. А из-за чьей-то бездарности, равнодушия и безалаберного отношения к своим обязанностям. Вот также просто шла она по улице, в самом центре города Одессы, в полуденное время августовского дня. И только был это уже 1963 год. Погода стояла великолепная и, вероятно, она хотела и на этот раз пройтись от Оперного театра, через небольшой парк с белыми и голубыми кустами сирени, прямо к памятнику Дюка. А от него - к совсем близко стоящей , старинной, скорее всего дореволюционной пушке. Одесские ребятишки с удовольствием забирались на неё и уже оттуда строчили, изображая из себя настоящих пулемётчиков. А мама моя любила оттуда смотреть на море, сверху наблюдать за всей гаванью с огромными кораблями, почти ежедневно прибывающими сюда со всех концов Света. И главное- именно здесь, внизу, между пушкой и красавицей Потёмкинской лестницей находился огромный парк. По всей вероятности он был создан самой природой и лишь в помощь природе ухожен добрыми и чуткими человеческими руками. Парк этот простирался совсем рядом с длиннющей, лишь прерывающейся на отдельные площадки, разумно продуманные в своё время архитекторами-создателями лестницы, как бы для передышек любителям ходьбы по этой- знаменитой, Потёмкинской. Высота этой лестницы равнялась 27 метрам, а количество ступенек было и по сей день сохраняется городом ровно 192. Именно по этим лестницам ещё в 1925 году, в фильме Сергея Эйзенштейна "Броненосец Потёмкин", судорожно подпрыгивая катилась детская коляска с грудным ребёнком и кадры эти просто ошеломляли. А вот теперь, уже в мирное время казалось особым наслаждением именно здесь дышать чистым, морским воздухом. Я была тогда ещё совсем молодая и очень любила со своим другом- романтиком проводить здесь вечера.Наслаждаться ароматом цветущих акаций, со смехом и задором, почти ночью играть в детскую игру "прятки" и cовсем не по-детски целоваться.Те густые, почти не проходимые каштаны и высокие, невероятно ароматные акации- соседи Потёмкинской лестницы, я запомнила на всю жизнь.Вот и мама моя любила подобные прогулки, и я это всегда знала и нередко подталкивала её к подобному время провождению. А в тот день, августовского полудня она, как бывало это не единожды, вышла из дома и спокойно, без всяких предвестников беды пошла по нашей главной улице, с довоенным названием Ришельевская. Однако, на этот раз всё пошло совсем по-другому. Совершенно неожиданно, примерно в ста метрах от Оперного театра на неё упал огромный кусок карниза, внезапно отвалившийся от ещё дореволюционного,очень красивого, бело-розового, семиэтажного здания. "Скорая" довольно быстро довезла её до Центральной городской больницы, с дореволюционным названием Еврейская. В больнице она дышала ещё ровно один день и одну ночь. Почему- то тётя моя, врач по специальности, находившаяся в эту ночь рядом со мной, неожиданно поднесла к ней стакан воды, чуть-чуть приподняла голову и попыталась дать ей попить. А через минуту она перестала, совсем-совсем перестала дышать.О своём состоянии вспоминать не люблю и даже сейчас слов найти не сумею. Помню лишь, как попросила я бабушку мою - мать погибшего на фронте отца, пойти в Синагогу и помолиться Богу за мою маму. Так и не знаю услышал ли Бог мою (через бабушку) молитву. Да и кто умеет это познать?.
Доподлинно лишь знаю, что только иудаизм верит в приход Машиаха. И это–чуть ли не единственная Вера, которая даёт людям надежду на возвращение их с другого, неземного конца Света. Да-да- обязательно возвращения. Но вот только ПОСЛЕ их полного духовного оздоровления. Завидую им. Завидую (конечно, белой завистью) дочери своей и её пятерым детям, которые сейчас искренно и серьёзно погрузились в изучение Иудаизма. Надеюсь, что им, верующим людям, Б-Г действительно когда-нибудь поможет.
А вот мне, глубокой атеистке, воспитанной советской властью, в августе 1963 года Б-Г так и не помог вернуть ни маму (55лет), ни папу (33года, погиб в 1943 году на Курской Губе), ни родного братика, который попал под трамвай буквально рядом с нашим одесским домом, в возрасте девяти лет, за один год до той страшной и поистине Великой Отечественной войны.
И вернуть их я уже никогда, НИКОГДА не смогу.
Я уехала из любимой Одессы через неделю после смерти мамы. Уехала навсегда. Потому и живу с вечно незаживающими ранами. Совсем перестала понимать ЗАЧЕМ и Почему? Однако живу.
Умирать не хочется, не хочется, не хочется.
Только нет здесь выбора- сметь или не сметь.
Знаю как жестока эта пулемётчица.
Злая пулемётчица, под названием СМЕРТЬ.
•
( Илья Олейников)