Прислушайся: доносится с еловых башенок кукушкин переклик, и тоненький писк мошки, и притчеватый шёпот папоротников, и уйма других лесных звуков – так слагается предвечерняя сказка. Каждый уголок леса – волшебный, всеведущий: остановись и послушай, что расскажут большие или маленькие, столетние или едва проклюнувшиеся, шустрые как мысль и те, кто из века в век по вершку тянется к небу.
Как ни зазывали на отдых незнакомые сказки, не останавливался Эхо, лишь сбавлял шаг, когда бурелом или густы кусты преграждали ему путь. Немало вёрст за собою оставил, шёл да шёл, заплутать не боялся – на удачу полагался. Лес впереди понемногу редел, и световые тропки меж деревьев стелились по траве целыми дорожками; чем дальше друг от друга расходились сосны, тем шире простирались их могучие ветви, сплошь усыпанные весенними шишками-свечками. Чу! Наперегонки взвились на сосну белки – шустрые шерстяные огоньки, и от касаний их пушистых хвостов, защекотавших трутовики и подмышки ветвей, сосна меленько затряслась, роняя с жёлтых шишечек пыльцу.
Вскоре Эхо вышел к реке и с песчаного яра спустился умыться. По мелководью, по дну с россыпью камешков, протянулась его долговязая тень.
Едва наклонился юноша над водой, как тут же отпрянул: совсем рядом беззвучно проплыла большая рыба без чешуи, рассекая воду кривым спинным плавником; с реки тихонько потянуло стынью. Эхо нахмурился, но всё-таки стал умываться, ополаскивая уставшие глаза холодной, пахнущей тиной, водой. Да так увлёкся, что не заметил, как пристально глядит на него глазами-плошками всё та же большая рыба, высунув из воды плоскую морду. Будто древняя окаменелость всплыла из безвестных глубин и от солнечного света тут же застыла.
Вдруг Эху стало не по себе. Как будто что-то важное отделялось от него и уходило вместе с речной водой, стекающей на песок. Наскоро утерев лицо, юноша осмотрел себя: голова на месте, руки-ноги целы, котомка за спиной... Ах! Холодок пробежал по его груди и сжал горло немым возгласом: по воде, подсвеченной закатным солнцем, словно отрез лёгкой дымчатой ткани, сама по себе плыла эхова тень. Речные травы не цепляли её своими острыми листьями, и тень легко уносило к местам поглубже. Воды там становились всё непрогляднее, то и дело появлялись, одна за другой, воронки, и косые солнечные лучи уж не могли достигнуть дна – такое место в реке омутом зовётся.
Эхо и сморгнуть не успел, как тень его достигла омута, и чёрная гладь сокрыла её. «Да что же это...» – выдохнул Эхо, опамятовшись, и бросился было вслед за своей тенью в реку. Но остановил его порыв немигающий взгляд: большая, странная рыба не сводила с него глаз. И как из-под воды зазвучал её старчески-бесцветный голос:
– Не тревожь вечером спящую воду – сам-весь сгинешь.
– Да ведь тень мою унесло! Как же быть? – дрожа, воскликнул Эхо.
– Как был, так и будешь, а тень твоя в Омут-через-край канула, – отвечала Рыба. Ох, и страшна была её приплюснутая морда с широкими губами, торчащими усами да иглами. Да разве ж бывают теперь на свете такие рыбы? Пересилив страх, Эхо вновь вошёл в воду.
– Я верну её!
– Ничему нет возврата из сего бездонья, вот и я в прибрежной тине хоронюсь. А место твоей тени пустовать не будет, да гляди – не прогляди! – провещала Рыба, уходя под воду: хоть и была она похожа на древнее чудо-юдо, а всё ж таки на воздухе задыхалась как самая обычная рыба.
Эхо ещё постоял, глядя на недвижные воды омута, а потом, спохватившись, опять заоглядывался: тени не было. Розовел у речной кромки песок, топорщились из него хвощи и редкая, но живучая прибрежная трава, пестрели камни, сосновые шишки, двустворчатые ракушки и ветки – и всё отбрасывало свою, пусть даже крошечную, тень. Значит, существовало в этом мире, на этой земле. Но существовал ли теперь без своей тени Эхо? И что же сможет её заменить?
Вопросы так одолели Эха, что стоять на месте он уже не мог, и как можно скорее зашагал прочь от лихого омута. Объятый горечью, юноша не замечал, как здоровались с ним деревья и чистым изумрудом сквозила молодая хвоя, как во все глаза смотрели на него лесные звери и лёгкий речной ветерок бежал, раздвигая перед ним ветви – как в лесном переплёте обрастала сутью ни добрая, ни злая вечерняя сказка, сотканная из тысячи мгновений.