(из заметок экзистенциалиста)
На нарядной, с только что проклюнувшейся травкой, местами еще замусоренной лужайке между невысокими, старой постройки домами, где все умиление и трогательное чувство привнесенное ниспадающим на улицы города вечером и полноправно вступающей в него весной, ворона с яростным ором, крича как базарная торговка с наскоком что то как бы втолковывала стоявшей рядом с нею высокой худой рыжей собаке, которая полуобернувшись смотрела на ту с каким-то не совсем понятным мне не то недоумением, не то равнодушием, словно не понимая, что той от нее было нужно.
Ворона же оторавшись, и делая во время передышки суетливо круг, и как бы приводя себя в порядок, затем снова принималась еще с большей нахрапистостью бросаться с яростным карканьем на собаку.
Так продолжалось довольно долго, и, глядя на эту сцену, я долго не мог взять себе в толк, что нужно было вороне от собаки, и в чем был смысл такой смелости птицы — ибо слишком несоразмерны были та и другая.
Наконец собаке, кажется, надоело слушать ворону, и она потрусила в сторону, по-прежнему, не обращая ровным счетом никакого внимания на истошное карканье той.
Самым интересным было то в этой сцене, что ничего с собой во рту собака не несла, что могло бы быть предметом ссоры между представителями животного мира, что-то не поделившими этим чудным вечером между собой. Во рту у нее ничего не было. Собака потрусила мелким шагом в сторону, а ворона тотчас же взмыла в воздух и продолжая с яростью преследовать ее и орать сколько было в ней мочи, кинулась вдогонку за той пикирующим бомбардировщиком, норовя долбануть собаку в голову.
Остановившись, собака снова повернула в сторону той недоуменный свой взгляд, а затем какое-то время, постояв с прежним безучастием, и не обращая снова ровным счетом никакого внимания на ворону, улеглась на пригорке калачиком.
Ворона по-прежнему не отставала от собаки. Присев рядом с собакой, и вновь суетливо нарезая вокруг нее круги, она еще с большим усилием, принялась орать, вновь норовя ее клюнуть.
Потом вороне то ли прискучило орать, то ли конфликт мне непонятный был исчерпан, но наконец-то-наконец она все же отстала от собаки и с чувством исполненного долга важно вышагивая, отошла далеко в сторону от того места, и где я их увидел в самом начале и того, где теперь лежала собака. И только тут я увидел в клюве у нее огромный кусок хлеба. Она, тяжело взмахнув крыльями низко летя над землей, оттащила его в сторону на метров на десять, где, затем буквально рухнула с ним около бордюра у тротуара в траву.
Имела ли собака, какое отношение к этому куску хлеба, трудно сказать.
Но, оттащив кусок хлеба в сторону она не стала его клевать, а, расхаживая вокруг него вновь принялась горласто орать, непонятно теперь о чем оповещая таким образом весь остальной мир.
А потом, стоило мне только на миг отвернуться, куда-то исчезла. Кусок же хлеба, к моему недоумению остался лежать в траве.
— Все как у людей — усмехнулся я, глядя на эту сцену.
А чуть поодаль между домами дымилась свалка, около которой, мечтательно сидели бомжи, и покуривая папироски (то ли места более приятного для беседы не могли они больше нигде для себя сыскать) о чем-то неторопливо переговаривались. О чем? Полагаю — что о жизни.