Хочу быть евреем

«ХОЧУ БЫТЬ ЕВРЕЕМ!»

Из разговора двух подруг.
­ - Прикинь, ко мне сегодня маньяк пристал!
­ - Сексуальный?
­ - Да не очень…

          Меня звали Фрося. Фрося Репина. В последние годы жизни величали по имени­отчеству: Евфросиньей Патрикеевной. После моей смерти прошло уже десять лет. Мой сын Патрикей Репин переехал в столицу и закончил высшие режиссерские курсы. Покидая родные стены, он без сожаления захлопнул за собой дверь: в новую столичную жизнь он возьмет только свои широкие плечи, да еще мой самовар. Яркая фактура станет ему пропуском в манящий огнями мир бомонда, а самовар в Москве сойдет за антиквариат. Сын и сам был похож на Москву ­ огромный и активный. Патрикей так и не женился и не обзавелся приличным жильем, хотя имел верный кусок хлеба. В Москве постоянно шли съемки сериалов – мыльных опер ­ жанра, который многие презирали, а я когда­то была от него без ума. Мой мальчик работал вторым режиссером, руководилпроцессамина съемочной площадке и выполнял команды первого – режиссера, фамилия которого значилась в титрах с гордым уточнением «постановщик».         Патрикей был отличным вторым, но тоже мечтал стать первым – для этого и заканчивал престижный ВУЗ. Сын изо дня в день твердил мне: “Я хочу решать другие задачи!» Но увы, для этого помимо «корочки» ему требовались многочисленные знакомства или происхождение.                Последним пользовались отпрыски прославленных семей, не обладавшие никакими достоинствами, кроме звучных фамилий, знакомых всем с детства. Здоровому лоботрясу достаточно было предьявить миру бабушку­кинозвезду или дедушку­поэта­шестидесятника, чтобы, назвав свою фамилию, получить личный кусок московского пирога в виде ежедневного телешоу на главном телеканале, право на постановку в Большом театре или шлягер для вхождения в тусовку шоубиза. У моего сына была только «корочка». Он старательно осваивал слэнговое словечко “запендя” (что означало ­ западня) и, следуя профессиональной моде, называл все “последнее””крайним”, но связи нарабатывались со скрипом. Да и элитным происхождением Патрикей похвастаться не мог. Видит бог, я дала ему все, что было в моих силах, но для карьеры этого не хватало. Я была простой русской женщиной, всю жизнь работала на фабрике и вырастила сына одна. Все считали, что отца у Патрикея не было. Я ни с кем не делилась своей историей.
          В сорок шестом году мы с родителями вернулись из эвакуации, но наша квартира в престижном районе Питера была разрушена. Папа имел большой воинский чин, поэтому нам предложили взамен другое жилье. Мы переехали в пригород – на берег Финского залива. В бывшем финском местечке «Куоккала», которое теперь именовалось «Репино», было пруд пруди свободных коттеджей. Финны, убегая вслед за отступлением войск, бросали их прямо с нажитым добром – мебелью, машинами и даже продуктами. В один из таких домиков мы и въехали. Я радостно порхала по просторным комнатам, мама, напевая, наводила уют, а папа стал болеть. Под конец войны его контузило. Мы часто гуляли у залива. Побережье приятно пахло подгнившим илом, там мягко шелестел ветер и трагически стенали чайки. Я, не боясь занозить босые ноги острыми сосновыми иглами, носилась по пляжу, а потом закапывала папу по шею в серо­желтый прибрежный песок, чтобы он как следует прогрелся, и шла плавать. Залив был мелким, и мне ничто не угрожало – утонуть в нем не смог бы даже пьяный. Этот водоем люди так и называли – «маркизова лужа»! Мы возвращались к обеду слегка утомленные, и мама, радуясь разрумянившимся лицам, гнала нас мыть руки, чтобы поскорее сесть за стол. А светлые летние вечера мы проводили во дворе ­ мама пела, папа обнимал ее за плечи, и мне казалось, что счастливой жизни не будет конца. Блаженство не нарушали даже стаи комаров – мы отгоняли их дымом костра, который папа разводил в старом железном ведре. «Прочь, комары! Летите в свое Комарово! В Репино живут только Репины!» ­ шутил он.                Через несколько лет папы не стало, и к нам вселились жить две мамины тетки. Как же они испортили всю картину! Они были старыми девами и мучили нас упреками и советами. Мама обладала счастливым нравом: она лишь посмеивалась над родственницами и напевала – правда, уже гораздо тише, чем при папе. В школу мне не нравилось ходить совсем. Из­за послевоенной путаницы в документах я пропустила несколько лет и попала в класс, где за партами сидела мелюзга. Я выглядела рядом с ними дылдой и, несмотря на мой мирный нрав и доброе сердце, жестокие одноклассники дразнили меня. Когда мы перешли в десятый класс, мне стукнуло целых двадцать лет! Я частенько прогуливала уроки и сбегала из школы на пляж – туда, где мы еще совсем недавно бывали с папой.
          Я ложилась на спину, распустив светлые косы, и не мешала ветру запутывать в них такие же светлые песчинки. Я ни о чем не думала – мне просто нравилось лежать, прикрыв веки и подставив лицо неяркому северному солнцу. Остаться бы здесь насовсем! На пляже не было ни души. Когда рядом раздался мужской голос, я вскочила на ноги и приготовилась убежать. Парень рассмеялся: «Куда же вы? Я не опасен! И не хотел вас обидеть! Я просто любовался – вы так похожи на Данаю!» Я не знала, кто такая Даная, и уже решила на всякий случай оскорбиться, но парень показался таким милым, что я улыбнулась в ответ: «Я и не боюсь! Мне просто пора идти домой обедать!» Он проводил меня, и по дороге я узнала его имя ­ Карл Крюгер. Немец? «Нет, я вовсе не немец! Я еврей!» ­ успокоил он меня. Карл приехал в наши края по путевке – на Финском заливе было полно санаториев, и мама предостерегала меня: «Смотри, Фроська, будь начеку! Городским парням нужно только одно!» Я прекрасно знала, что именно им нужно – мне не раз приходилось давать отпор нахалам, хватавшим меня за большую упругую грудь. Карл казался другим ­ я была уверена: такой человек не позволит себе распускать руки. К тому же он был меньше меня ростом, и я спросила: “Можно, я буду звать тебя “Карлик”?”Он рассмеялся. Мы понравились друг другу с первого взгляда. Я согласилась встретиться с парнем снова и, смеясь, вбежала в дом.
           Меня встретили заплаканные тетки. «А где мама?» ­ спросила я. Днем раньше мама отправилась в местную больницу, чтобы удалить родинку, которая очень ей мешала. Хирургическое вмешательство стало трагической ошибкой. Нельзя было ей эту родинку трогать. Мамы не стало на следующий день. Похороны, поминки – все это я запомнила как нескончаемый черный сон. И вот я проснулась. Я лежу на пляже – на том же месте. Надо мной в высоком небе проносятся быстрые облака, и где­то там наверху – моя мама. Я не закрывала глаз, и не удивилась, когда рядом возник Карлик: «А я вас искал. Вас целую неделю тут не было!» Я вдруг расплакалась и все ему рассказала. Парень молча погладил меня по волосам и лег рядом на влажный теплый песок. В его темных густых кудрях тоже запутались песчинки. От него пахло чем­то волнующим и терпким. Глаза Карлика смотрели ласково и внимательно, под его длинным крючковатым носом плавала полуулыбка. Внезапно мне стало очень спокойно. Я подумала, что люблю его. Прямо с пляжа мы пошли ко мне. И, хотя мимо шныряли тетки, мне не было дела до их недовольных лиц. Это же был мой дом! Все время, оставшееся до отъезда Карлика, мы с ним провели вместе. Он умно рассуждал о вещах, о которых я и понятия не имела. Он фотографировал меня в серо­желтых дюнах диковинной камерой «Зенит»! Карлик приглашал меня в театр комедии на Невском проспекте, где одну за одной ставили пьесы его брата Бориса, уже ставшего известным драматургом. С братом Карлик не знакомил, но я считала, что всему свое время. Он и сам собирался стать режиссером. Рядом с ним я казалась себе ужасно заурядной, но парень твердил, что у меня волосы цвета речного песка и глаза цвета морской воды. Он целовал меня и называл копией Данаи. Кто это такая? Я тайком смоталась в Эрмитаж, чтобы увидеть оригинал. На полотне красовалась дебелая средневековая тетка, и я не сразу заметила ее нежную кожу и томный взгляд. Так вот что во мне привлекало Карлика! Через десять дней он уехал в Тбилиси.
Я не сразу поняла, что жду ребенка. После того, что врачи сделали с мамой, я бы ни за что не решилась на аборт, к тому же все сроки вышли. Мне предстояло стать матерью. Я бросила школу. Немного поработала в магазине, но целый день стоять за прилавком было тяжело.
          Жизнь в доме тетки сделали невыносимой. Они говорили: “Ты покрыла позором наши седые головы, твоя мама переворачивается в гробу, потому что ты спуталась с евреем!”– слушать это было невозможно. Я находила убежище в пляжном песке. Ветер путался у меня в косах, а я перечитывала письма, которые Карлик присылал мне почти каждый день. Я хранила их всю жизнь, и почти дословно выучила его признания в любви и описания препятствий, стоявших на пути нашего счастья. Карлик вырос в строгости: его родители считали, что главное для него – это образование. По их мнению, он должен был жениться гораздо позже, после окончания института. И уж конечно, только на еврейской девушке с высшим образованием. Я не подходила им по всем статьям. Но Карлик настаивал, что останется со мной. Только одно меня пугало: парень просил меня избавиться от ребенка. Он считал, что нам с ним еще рано становиться родителями. Я на это пойти не могла. Карлик писал, что вот­вот приедет повидать меня, но постоянно переносил сроки: это должно было случиться то на новый год, то на мой день рождения, то восьмого марта. Но он ко мне так и не приехал. А потом я родила сына и назвала его в честь своего отца ­ Патрикеем.
          «Незаконнорожденный! Еврейское отродье!» ­ это были самые ласковые слова, который новорожденный услышал в стенах родного дома от ближайших родственниц. Я не унаследовала мягкого и всепрощающего характера матери. Тетки получали жестокий отпор. От ежедневных скандалов у меня пропадало молоко. Долго так продолжаться не могло. Я решила что­то предпринять. “Пора перебираться в Ленинград. Там и Карлику будет легче устроиться!» ­ думала я, наивно полагая, что совсем скоро у меня будет законный муж, а наш сын получит звучную фамилию Крюгер. Еврейский вопрос для меня не существовал. Я продолжала любить невысокого улыбчивого парня, который сделал меня счастливой мамой и скрылся в таинственном Тбилиси. А Карлик все писал мне письма.
          Я устроилась на трикотажную фабрику и поселилась в общежитии. Денег не хватало, но я никому не жаловалась. Карлику я писала только хорошее: как быстро растет сын, как я люблю их обоих и жду­не дождусь момента, когда мы будем жить вместе. А Карлик в ответ учил меня жизни, объяснял, почему не может присылать денег, и исправлял грамматические ошибки в моих пылких посланиях: “Фрося, ты пишешь: когда же мы будем вмесЬте? Запомни: слово “вместе”пишется без мягкого знака!” ­ поучал он, не отвечая на вопрос. Читать это было странно и неприятно: «В слове «одеваться» ты сделала шесть ошибок ­ написала «адивацца»! Так нельзя!» Я к тому моменту уже начинала понимать, что моя главная ошибка носила отнюдь не грамматический характер. Адивацца? Да было бы во что! Подчас мне было нечего положить ребенку в рот!
          Я пошла на вторую работу. Иначе было не выжить. Сидеть с сыном было некому, нам не помогал никто. И я приняла самое ужасное в жизни решение. На бесконечный год я сдала Патрикея в круглосуточные ясли – это был детский дом для самых маленьких. Тетки обрушились на меня с новой силой. Мы жили отдельно, но они все еще пытались меня контролировать: «Отдай сына нам, раз он тебе не нужен, проститутка!» Я перестала с ними общаться. А ребенка навещала почти каждый день. Я покупала ему все вкусненькое, приносила красивую одежду и игрушки. И сыночек радовался, тянул ко мне ручки и громко плакал, когда я уходила. Ему было полтора годика.
          Мир не без добрых людей. А может, мама с папой, глядя сверху, пожалели меня и помогли. Пригород, в котором мы были прописаны, решили превратить в курортную зону, и местным жителям настоятельно предлагали обменять их коттеджи на городское жилье. Тетки яростно сопротивлялись, им даже удалось отбить у властей половину моего дома и остаться жить в Репино. А я легко согласилась на обмен и получила отдельную однокомнатную квартиру в новеньком хрущевском доме. Я ушла со второй работы и забрала сына домой. И, хотя Карлик писал мне все реже, я была счастлива: крошка Патрикей снова жил дома. А потом случилось то, чего я ждала и боялась одновременно. Кто­то позвонил в дверь. Я распахнула ее и увидела Карлика. Он виновато улыбался, а я с трудом опомнилась и пригласила его войти. Карлик взял сына на руки – и я увидела, что он понятия не имеет, как обращаться с маленьким ребенком. Но все равно мне было приятно.
          «Какой же он огромный! Блондин и совсем на меня не похож!» ­ резюмировал Карлик, осторожно укладывая Патрикея в кроватку. Я даже не знала, что сказать. Потом Карлик попросил у меня в долг немного денег и отправился в ближайший магазин. Там он купил шерстяной костюмчик для нашего сына и бутылку сухого вина. Костюмчик я убрала в шкаф, а бутылку мы выпили, сидя за столом в странном молчании. Карлику как будто не о чем было со мной говорить. «Будь с Патрикеем построже! Раз уж ты его родила, помни: мальчику нужна жесткая рука!» Я всегда считала, что мальчику прежде нужна рука отца, но решила промолчать. Карлик сказал, что он приехал в командировку, ночевать будет в гостинице и завтра уезжает. «Ты не волнуйся, я буду помогать вам!» ­ пообещал он. Больше я его никогда не видела.
          Прошло несколько лет, и сын отправился в школу. Записывая в журнал анкетные данные, учительница спросила меня о его отце. Я замялась, она сочувственно посмотрела на меня и поставила прочерк. Я дала сыну свою фамилию – Репин. В те годы с русской фамилией всем жилось легче, и, хотя репрессий я не наблюдала, многие евреев недолюбливали. Мой сын и не знал, что по отцу он – Крюгер. В классе все были русскими – кроме двух девочек с экзотическими фамилиями Хайкина и Гольдберг. На школьных вечерах Патрикей с удовольствием приглашал одну из них танцевать – это они делали гораздо лучше остальных. А я не могла отделаться от привычки, которую приобрела, сдав сына в детдом. Я забегала в школу средь бела дня и на переменке пыталась накормить его вкусными эклерами, облитыми шоколадом. Сама того не понимая, я хотела подсластить жизнь Патрикея. Он стыдился, ругался и просил этого не делать. Вернувшись из гостей, куда его приглашали одноклассники, сын запирался в ванной и плакал. У всех его друзей папы были – и Патрикей отчаянно страдал. Детские комплексы длятся долго. Лучший друг сына, толстяк Мишуля, всю жизнь старался похудеть. А у Патрикея комплексом стало отсутствие папы. Хотя в то время у него чуть не появился новый отец.
          Я была молодой и интересной женщиной. На меня обращали внимание многие. Но я боялась испортить жизнь сына: я бы не потерпела чужого мужика, который пытается воспитывать моего Патрикея. И вот ­ влюбилась. Тойво был финном, приехавшим на фабрику для установки импортного оборудования. (Наши собирались производить остромодный кримплен!) Финн был галантен и предупредителен. Он приглашал меня в кафе, мы ходили то в Русский музей, то в Большой Драматический театр. Иностранец ухаживал очень галантно, это было непривычно, и я решила немного порадоваться жизни. А Тойво, настояв на визите в нашу скромную квартиру, накрыл на кухне банкет и, откупорив шампанское, сделал мне предложение. Я попросила дать мне немного времени. Тойво пригласил меня в театр комедии. Придя на встречу, я уже почти была готова ответить ему согласием. Улыбка, цветы, поцелуй.
          Что это? Мои глаза уткнулись в фамилию на афише. «… по пьесе Бориса Крюгера!…» Куда мы идем? Что я делаю? Все решилось в один момент. В театр я не пошла. А еще наотрез отказалась переезжать в Финляндию. Я невольно взяла реванш и отомстила отказом другому человеку, который меня отверг! Наверное, зря. Ведь Патрикей и Тойво нашли общий язык! Финн был первым, кто разглядел в сыне артистические наклонности. Патрикей и Тойво читали наизусть стихи и ходили в кукольный театр, они сшили костюм и сын сыграл в школьном спектакле Кота в сапогах. Я радовалась, глядя, как он тянется к мужскому плечу. Но с собой сделать ничего не могла – ну не хотела я уезжать за границу! Тойво наладил производство кримплена и вернулся на родину один. А года через три меня полюбил мужчина из Киева. Хороший, достойный. Тоже предлагал, тоже звал. Тоже не смогла…
          Мы жили прежней жизнью. Но Патрикей уже заразился театром. Вместе со школьным другом Мишулей он поступил в детский театр и стал готовиться к профессии артиста. Конечно, лучше бы он получил серьезную профессию ­ ну хоть радиомонтажника. Я не воспринимала увлечение всерьез, но радовалась, что сын занимается делом, а не слоняется по подворотням в поисках выпивки. А потом произошло событие, которое перевернуло мое отношение к занятию сына. Прямо на улице его остановила пожилая женщина: «Мальчик, хочешь сниматься в кино?» Она оказалась ассистентом режиссера, бродившим по городу в поисках новых лиц. Так Патрикей оказался в руках режиссера Асаны Динаровой и получил роль. Фильм прославился, с ним стали известными и режиссер, и мой сын. Сомнений в правильности его выбора у меня больше не возникало. Хотя, когда сын повзрослел, я стала замечать в нем черты, которые были мне не по вкусу.
          Патрикей по многу раз повторял одно и то же, с маниакальным упорством глядя на меня немигающим взглядом и заставляя вступать в спор, к которому я не была готова. Его манера начинать любую фразу со слова “нет”была неистребима. Сын явно хотел поучать непутевую мамашу, но понятия не имел, как к этому подступиться. «Видишь ли, какая штука..” ­ и он замолкал. Зато о себе говорил с удовольствием. Как и большинство мужчин, он считал этот предмет единственным достойным для обсуждения. “Роль Патрикея Репина в искусстве” ­ лекцию на эту тему я посещала ежедневно. Мне оставалось радоваться, что сына интересует этот предмет, а не другой. Роли, амплуа, фактура, контент­ как я могла заставить человека, повторявшего такие слова, вынести мусорное ведро? В нем удивительным образом сочетались черты простоватого парня из пригорода и утонченного еврейско­грузинского интеллигента. Вопросов, чей он сын, возникнуть не могло.
          В те годы не было национальной розни и вражды. Правда, когда Патрикей учился в десятом, разразился скандал. Мама его одноклассницы Гольдберг собиралась эмигрировать в Израиль. Дочка решила отправиться с ней. По этому поводу был устроен целый суд. Вся школа собралась в актовом зале. Директор вынуждал Яну Гольдберг отказаться от матери и остаться в СССР: «У тебя ведь тут отец!» Девочка смотрела в пол и отрицательно мотала головой. «Как будто никто не знает, что этот алкоголик давно лишен родительских прав!» ­ тоскливо подумала она, когда от ее внушительной груди торжественно открепили комсомольский значок. Вскоре Гольдберг с мамой уехала в загадочную Хайфу, и все забыли об этой истории. А потом Патрикей и девочка по фамилии Хайкина стали поступать в университет – на факультет журналистики. Параллельно сын стал абитуриентом театрального института – он целых три года занимался в театральном кружке, и, не надеясь на успех на актерском поприще, все же решил рискнуть. Дальше их пути разошлись. Патрикей­таки поступил «в артисты». Он был двухметрового роста, с лицом доброго простака, и педагоги театрального не пропустили такого фактурного парня.
          Другой их одноклассник провалился на журфак и отправился учиться в цирковое училище, на отделение шпрехшталмейстеров – его семья тренировалась произносить это слово целый год! А девочка по фамилии Хайкина пошла учиться на педагога начальных классов. На журфак ее не приняли из­за таинственного «пятого пункта». Что это такое, ей объяснили гораздо позже. Теперь экс­одноклассники встречались редко – лишь когда звонили в Хайфу, чтобы послушать голос Яны Гольдберг. «Это в России мы были евреями! Я так мечтала оказаться среди своих! Но в Израиле нас считают русскими!» ­ непонятно изъяснялась Яна. А Патрикей был увлечен учебой, он проводил в театральном круглые сутки. Педагоги его курса ­ пожилая бездетная пара ­ одно время всерьез подумывали: а не усыновить ли им этого детину? Ужасно, что моему Патрикею, кажется, даже польстила эта идея! И это ­ при живой­то матери! Но, слава Богу, до дела не дошло: моего мальчика назначили старостой, и он устроил педагогам истерику, вытряхнув на стол, за которым сидели перепуганные “театральные старики”, переполненную пепельницу: “Почему меня никто не слушается? Весь курс курит!”Больше об усыновлении речи не шло. А потом сыну исполнилось восемнадцать.
          Жизнь шла своим чередом. Патрикей закончил институт и уехал «по распределению» ­ так называлась обязательная трехлетняя отработка в одном из театров страны. Сыну достался холодный северный Норильск. Он стал звездой труппы и взрослым мужчиной. В жизни сына стали появляться женщины, и его тоска по отцу, казалось, прошла. В моей жизни тоже возникали мужчины, но эти краткие романы не задевали мою душу. Моя подруга сказала, что я всю жизнь любила Карлика. Я уже и сама не знала, что происходит. Казалось, моя душа навсегда замерзла. Три года пролетели быстро. Патрикей вернулся в Ленинград, привезя с далекого севера жену Инну. Яркая высокая блондинка служила в их театре буфетчицей и влюбилась в сына с первого взгляда. Он был высоким атлетически сложенным блондином. Жизнь Патрикея в родном городе была непростой: в театрах платили мало, а молодая жена требовала внимания. Они стали ссориться, и как­то раз, желая сгладить их трения, я приоткрыла завесу над тайной рождения сына. Эффект был непредсказуем: Инна стала требовать, чтобы Патрикей встретился с отцом, чтобы тот признал сына и стал помогать ему – Карлик ведь был режиссером!
          “Патрикей, мы можем жить совсем иначе!”Но сын наотрез отказался видеть папу. «Я не хочу быть евреем!» ­ сказал он на семейном совете, но я понимала, что причина – в другом. Потрясенный Патрикей не мог простить отцу предательства. Он привык считать его летчиком, погибшим при испытаниях новой модели самолета. К тому же Патрикей был горд и хотел всего в жизни добиваться сам. Но удача никак не шла в руки сына. Чтобы не мешать жизни молодых, я переехала на кухню нашей однокомнатной квартиры и стала спать на раскладушке, уступив детям широкое ложе в комнате. Сын покинул театр и служил в ночном эротическом шоу. Я ругалась: «Ты не самый выдающийся артист, но надо уметь ждать – и популярность придет!» Хотя я не была уверена в этих словах. Сын сыграл несколько ролей в кино, иногда его даже узнавали на улице, но это был совсем не тот успех, которого мы от него ждали!
          Я включила телевизор. Давали мой любимый фильм «Приходите завтра!» «А если таланта нету, а уж приняли? ­ поучала героиня Валентины Сперантовой Фросю Бурлакову, ­ Вот тебе несчастный человек на всю жизнь!» Я выключила телевизор. Пошли они! Один знакомый художник, увидев Патрикея в фильме, сказал непонятную фразу: «Если в палитре только одна краска, приходится очень густо мазать! Маляру никогда не стать Тицианом!» Я не поняла, что он имел в виду, но на всякий случай перестала с ним общаться. Мой сын заслуживал только похвалы. Критика ему была ни к чему. Он так трудно шел наверх! Его ночную работу в эротическом шоу я считала шагом назад и вниз, но держала язык за зубами. Меня никто не спрашивал, у Патрикея была своя жена. Вечерами он отправлялся на работу, мы с Инной молчаливо пили чай у меня на кухне, а потом она уходила спать – одна. Естественно, их отношений с сыном это не укрепляло. Через два года они развелись.
           А потом моя земная жизнь незаметно подошла к концу. Я сильно болела, и Патрикей старался проводить возле меня все свободное время. Весной мне стало полегче, и я попросила сына сопроводить меня в места, где прошла моя юность. Мы сели в раздолбанную маршрутку и отправились в Репино. Когда я вышла на пляж и увидела серовато­желтый песок и бурую воду Финского залива, у меня хлынули слезы. Куда я отсюда уехала? Зачем? Порыв ветра помог чайкам поделиться со мной их трагедией. Я легла на спину и широко раскрыла глаза. Рядом со мной лежал мой папа, и в его волосах, как когда­то, запутались непослушные песчинки. А высоко в небе я видела маму: она смотрела на нас и улыбалась. В один момент мне показалось, что надо мной склонился Карлик. Но его не было рядом ­ ни тогда, ни раньше, никогда вообще. Лежа на песке детства, я решила сделать то, к чему готовилась долгие годы. Моя подруга служила почтальоном и могла узнать любой адрес и телефон. Она и раздобыла для меня номер Карлика – этот человек уже давно жил в моем городе, но мы никогда не общались.
          Рука моя дрожала, когда я коснулась телефонного диска и спустя тридцать лет услышала голос неверного возлюбленного. «Карлик, это Фрося...» Он кашлянул и долго молчал. Я поняла, что мужчина дома не один, возможно, не может говорить, но мне хотелось, чтобы он меня выслушал. Я быстро проговорила: «Карлик, дорогой, я очень больна. Возможно, скоро наш сын останется на этом свете один. Прошу тебя, помоги ему, чем сможешь. Обещай мне, что не оставишь его!» Карлик повозился, чем­то пошуршал, потом сдавленно ответил: «Хорошо!» и положил трубку. Я долго плакала. Вскоре мой сын потерял маму. Карлик на кладбище не пришел. Патрикей все сделал сам, он привык рассчитывать только на себя. Я отправила сыну смс, но текста в ней не было. Патрик вздрогнул и решил, что телефон его мамы просто заглючил...
          А через неделю сын решил встретиться с отцом. Он ненавидел его всей душой и уже представлял, как предстанет перед Карликом эдаким мстительным великаном и, поставив отца к стенке, прикажет: «Ну, сволочь, молись своим жидовским богам, сейчас я тебя убивать буду!» Однако при виде отца Патрикей испытал совсем другие чувства. Карлик выглядел немолодым и больным. Он рассеянно обнял сына и потерянно осмотрелся: не видел ли этого случайный прохожий? Патрикей узнал, что отец женат, его супруга – женщина властная и не потерпит известия о том, что у мужа есть взрослый внебрачный сын. «Тебе лучше уехать на запад! Для этого придется сменить фамилию. Я, конечно, помогу! Только вот зима кончится – потерпи, и все оформим!» Он ушел, чихая и шаркая старыми ботами. Патрикей долго смотрел вслед: Карлик так и не назвал его сыном! И все же мой двухметровый малыш лелеял надежду. Вернувшись домой, он долго стоял у старого трельяжа и вглядывался в отражение. Патрикей заметил, как сильно он похож на папу. Впервые в жизни это не вызвало в сыне отвращения. Всю зиму и весну он вновь и вновь набирал номер отца. Но трубку никто не снимал. Потом Патрикей разузнал телефон своего дяди – родного брата Карлика. И тот сказал, что после встречи с сыном Карлик эмигрировал. Так он предал нас во второй раз.
          После моей смерти прошло десять лет. Мой сын не терял времени даром. Он обменял нашу квартиру в ставшем непрестижным хрущевском доме и переехал в Москву. А еще он стал режиссером, сократил имя “Патрикей”до иностранного “Патрик”и взял фамилию родного отца. Во­первых, назло. Во­вторых сын уже не считал, что “не хочет быть евреем”! Он решил: “Евреи умные, талантливые и богатые! Они умеют превращать свои способности в деньги! И еще они всегда помогают друг другу! Я тоже буду евреем!”Взяв его за пример, друг патрикеева детства Поликарп уменьшил свое имя до Пола, что до слез смешило односельчан. Отныне тракториста звали Пол Петрыкин! Курам на смех! А Патрик, принимая эксклюзивную и звучную фамилию отца, решил, что таким образом он поддержит дело семьи Крюгер, да и пробиваться к вершинам успеха будет проще. Отныне во всех документах, кои он поменял с большим трудом, вместо простецкой фамилии «Репин» значилось гордое «Крюгер». Но и после этих трансформаций птица счастья не торопилась прилетать в руки Патрика.
          Как будто свершилась чья­то злая воля, и мой сын повторял судьбу родного отца ­ режиссера­неудачника, всю жизнь пытавшегося доказать миру, что он чего­то стоит! Патрик захотел примкнуть к избранному народу, и его желание исполнилось: сын даже внешне стал похож на еврея. Его нос удлинился, и красивые светлые волосы слегка потемнели. Он был потрясен, придя в синагогу ­ нищий у входа сказал ему: “Правильно, сынок! Настоящие евреи, как и грузины ­ вопреки всеобщему заблуждению ­ сплошь голубоглазые блондины!”Патрик обалдел: сынком его сроду никто не называл! Вместо крестика он стал носить могендовид, и всерьез обсуждал возможность сделать обрезание. Выйдя из Храма гроба Господня в Иерусалиме, он застыл в дверях и на всю площадь объявил: «Нет, все­таки Бог ­ это, конечно…» Многочисленные туристы и прочие бродяги застыли в ожидании небывалого откровения, но сын не придумал, чем закончить фразу. Он и не вспомнил, что всего пару месяцев назад называл «святая святых» телецентр в Останкино!
          Съездив на святую землю,Патрик Крюгер потратил массу сил и времени на изучение обычаев, законов и языка народа, который решил считать родным. Не находя того или иного контакта, он не умел отойти в сторону, а продолжал давить на одну и ту же болевую точку, пока актрисы и продюсеры не просили его: «Не сходи с ума!» Придумав легенду, что его не приняли на работу из­за национальности, Патрик на короткое время стал героем желтых газет и человеком­символом. Тщетно несчастная работодательница объясняла, что ей неохота было связываться со скандалистом, а вовсе не евреем ! Журналисты с удовольствием станцевали на ее костях. Однако и это не принесло желаемого результата: на работу Патрика не брали. Он решил уехать в Америку. Я была бы категорически против таких перемен, но меня теперь никто не мог спросить ­ даже если бы захотел. Мой Патрик всегда был упрям – это качество он унаследовал от меня. Сына не оставляла навязчивая мысль, что Карлик должен признать его сыном и официально это подтвердить. На вопрос «Зачем?» ответа не было. Патрик хотел избавиться от комплекса всей жизни. Никаких материальных претензий к отцу у сына не было, уезжать из России он не собирался. Но продолжал искать отца!
          И вот однажды, закинув невод в социальную сеть, Патрик выловил ... брата. Оказалось, в начале восьмидесятых Карл Крюгер родил сына. А потом его семья по частям перебралась за океан. Теперь Крюгеры жили в Атланте. Сын отправил сводному брату радостное письмо, и тот ответил. «Я навел о вас справки, поговорил с отцом и он ответил: «У меня никогда не было сына по имени Патрикей». Прошу вас не впутывать меня в эту авантюру и прекратить домогательства в адрес нашей семьи!”Так родной отец предал Патрика в третий раз. Но на этот раз Карлик превзошел себя: ему удалось заставить сына усомниться даже во мне! Патрик с безмятежным лицом покинул сайт, закрыл компьютер и подумал: “А вдруг мама всю жизнь меня обманывала?”Бешено трясущимися руками он поставил диск русского поп­короля, сел за стол и заплакал. Двухметровый дядька, которому было хорошо за сорок, плакал, как маленький мальчик. Надрывная песня будоражила душу. Ее исполнитель удивил мир рождением детей от анонимных заокеанских матерей! Надо же! Его сыновья будут жить с папой и никогда не узнают, кто их мамы. Это жестко, но мне кажется, что им повезло больше, чем Патрику. Познакомившись с отцом, мой сын не стал счастливее. Мне хотелось, чтобы он завел собственную семью и позабыл Карлика. Но Патрик посвящал отцу фильм за фильмом, он все равно мечтал, чтобы Карл признал его. Установить отцовство можно ведь и принудительно – через суд. “Не сделать ли мне генетическую экспертизу? Но как достать волос или обрезок ногтя отца?” ­ Патрик вздохнул: “Придется лететь за океан!”
          Одно не дает покоя моей душе. Когда пройдут годы, и сын упокоится рядом со мной, на могильном камне напишут фамилию его отца ­ фамилию, которой при жизни я так и не получила. Национальный вопрос для меня никогда не существовал. Я убеждена: плохие люди случаются в любой нации. Мне просто интересно, встречаются ли евреи с русскими на «том свете»? Я бы хотела сказать Карлику «пару ласковых».

          P.S. За фильм, в котором Патрик поведал эту историю, он был удостоен номинации на “Золотую пальмовую ветвь”и “Каннского льва”. Он хотел снять эту картину, как наркоман. И, не найдя финансирования, взял кредит, под чудовищный процент заложив квартиру. За это я бы его убила, но уже не могла! На собственной премьере он так хотел быть в тренде, что заявил одновременно и закрытый показ, и свободный вход! И от души радовался, когда картине присвоили категорию «18+»! «Значит, считал он, ­ я снял умное кино!» Жилье пришлось отдать банку, но Патрик торжествовал! «Он тогда продал свой дом, продал картины и кров, и на все деньги купил…» Сын добился желаемого, потеряв все. Его отец той картины так и не увидел. В это же время жена узнала всю правду о нас и выставила его вон из дома. Карлик ушел из жизни в полном одиночестве, в ночлежном доме для нищих на окраине Сан­Франциско... Раздевая бездомного бродягу перед отправкой в последний путь, коронер нашел в кармане грязных штанов измятое фото. С карточки смотрела девушка с песком в светлых волосах. Я.

          2013

Фрагмент повести "Хочу быть евреем!" в исполнении заслуженной артистки России НАТАЛЬИ ОРЛОВОЙ (Театр им.В.Ф.Комиссаржевской)
https://youtu.be/I5hIavBZNlQ

2021