Скелеты хрущевок

СКЕЛЕТы «ХРУЩЕВОК»


Моей маме
1.

 Когда поднялся “железный занавес”и в Страну Советов со всего мира устремились туристы, шпионы и прочие любопытные, их внимание сразу же привлекли престранного вида дома. Блочные пятиэтажки без лифтов и мусоропроводов растянулись вдоль уныло одинаковых улиц на целые кварталы ­ из таких однотипных построек по большей части состояли города необъятной страны советов. В каждом окне светила пятью рожками обязательная псевдохрустальная люстра, на кое­как вручную застекленных лоджиях сушилось белье, ждали звездного часа уцелевшие елочные игрушки, лыжи, санки и велосипеды. А еще на запыленных балконах хранилась вышедшая из обихода мебель (а вдруг ее кто­нибудь возьмет на дачу?) и банки с прошлогодними маринованными грибами (а если закуска кончится?) Там же истошно кричали дети (а где им еще играть?), а в треснувшей деревянной кадке с окаменевшей землей спал старый фикус без листьев (а вдруг он еще оживет?) Увидев такие странные дома, остроумные американцы прозвали чудо архитектуры “лежачими небоскребами”. Им было привычнее наблюдать гигантские сооружения стоящими на поверхности вертикально. Когда прошло много лет, мой сын Миша вырос и полетел гостить в Нью­Йорк. Там он увидел небоскребы ­ не лежачие, а настоящие! Надо ли говорить, что невиданная архитектура поразила его воображение? Это было впечатляюще. Мишка изменил мнение, только когда отправился на экскурсию в район, где мы жили прежде. Только сын собрался поностальгировать по прошедшему времени, как обнаружил, что посреди «хрущевского» царства воткнули четыре ярко­голубых сорокаэтажных башни. Чудеса уплотнительной застройки! А уцелевшие «хрущобы”украшали совершенно не подходящие к ним модные гламурные вывески. Картину усугубляла новомодная автострада, или ­ выражаясь языком 21 века ­ скоростной диаметр. Подобно гигантской рептилии, упакованной в панцирь из светлого европластика, она пронизала весь район, снесла одни хрущевки, словно кольцами обвила другие и скончалась в страшных судорогах, навсегда обезобразив окрестности своими не подлежащими уборке останками! Первые этажи наших домиков переделали в магазины, нотариальные конторы и салоны загара. Миша к тому времени и сам перебрался в элитную многоэтажку, но не рассчитывал увидеть такие перемены в микрорайоне своего детства. Русские небоскребы выглядели как осиновый кол, забитый в сердце прежней жизни. Сын тут же разлюбил высотки ­ в каком бы городе они ни вздымались ввысь. Навстречу ему попалась старая тетка, и Мишка уже совсем было хотел пройти мимо, но тетка оказалась его одноклассницей, школьной красавицей Аллой. Сын обнял ее и спросил о своей первой школьной любви: как она, где? «А ты разве не знаешь? ­ услышал он в ответ ­ Она много лет страдает психиатрическим заболеванием! На почве сердечной раны! Даже из дома не выходит! Давно уже, примерно с тех пор, как ваша семья отсюда переехала! Но это ­ строго между нами! Теперь ты знаешь…» Мишка расстроился. Район изуродован, а его подруга детства сошла с ума…
 Он объехал множество стран, и наконец отправился в Берлин на автобусе. Путешествие предстояло изнурительное, но уж больно ему хотелось хотя бы бегло осмотреть попутные города из окна второго этажа огромной машины, несущейся сквозь Европу. Как же Мишка удивился, увидев, что окраины Риги, Таллинна, Паневежиса, Вильнюса, Варшавы, Каунаса и Калининграда застроены все теми же “хрущевками”! Сын закрывал глаза в одном городе, открывал в другом, но картина не менялась: за окном тянулась нескончаемая пятиэтажная стена из одинаковых домов ­ и выглядела она посерьезнее великой китайской! Видимо, так решили и многочисленные китайцы. В период братской дружбы двух стран они тоже пытались решить жилищный вопрос и возвели в «поднебесной» огромное количество пятиэтажных клетушек. В них до сего дня проживает немало китайцев, причем по степени захламления крошечных жилищ они переплюнули даже северных собратьев! Мишка обнаружил хрущевский дом даже в Черногории ­ правда, такой дом в стране был всего один ­ как вечное напоминание о дружбе некогда существовавших социалистических империй! В советские времена такие постройки возводились повсеместно, образуя вокруг нашего местного рая “советскую стену”. Иностранцы не переставали удивляться. Им казалось, что пятиэтажным забором из жилых домов соцлагерь отгородился от всего мира! Берлинская стена замыкала этот железобетонный плетень! Изгородь из “хрущевок”выглядела угрожающе: щербатые балконы щетинились ржавыми лыжными палками как штыками, а старые тазы блестели на солнце как заправская броня! Посетив Советский союз, французский киноартист Жерар Филип дал интервью знаменитому “Советскому экрану”: “Русские ­ самые счастливые люди на земле! Вы даже не знаете, как плохо вы живете!”Но мы не были согласны: в шестидесятые мы, казалось, жили замечательно! Когда в моих руках оказались ключи от новенькой квартиры в “хрущевке”, я ощутила себя самой счастливой женщиной в мире!
 Квартиру купил мой муж Дима. До тех пор мы ютились в коммуналке с моей мамой, а характер у нее был ­ не приведи господи. Она была человеком настроения ­ и оно не всегда было хорошим. Первое, что я помню: Ташкент, война, мы в эвакуации, я в парадно­выходной белой шубе падаю в арык, и мама на меня страшно кричит и шлепает по попе. Потом достает кусочек хлеба: «Доченька, это паек на два дня! Больше у нас ничего нет...» Перед сном я тщательно пережевываю половинку серо­бурого хлебца. Он скрипит на зубах, как речной песок, но ничего вкуснее я не ела! Оставшийся кусочек прячу под подушку. Это ­ на завтра. Впечатление второе: снова война, снова Ташкент, и мама приносит домой новорожденного. Это мой брат Сашка. Наша первая встреча. Теперь вся мамина любовь ­ ему. Я ­ уже подросла. Я взрослая и умная, а он ­ маленький. Я сама во всем разберусь, а ему нужно много любви и внимания, в том числе и моего. Мне это несложно: я же люблю его. Чувство длиной во всю мою жизнь. Сашка рос сорвиголовой. Его любимой игрушкой была пустая противотанковая граната. Когда мы вернулись в Ленинград, на прогулках в Покровском садике Сашка играл в войну. Однажды он бросил гранату в дерево, и она рикошетом отлетела в голову мирно отдыхавшей на скамейке военной вдовы. Вдова вышла прогуляться, надев твердокожаный шлем мужа­героя­танкиста, но от неожиданности испугалась сашкиной гранаты до обморока. Брата отвели в милицию, и даже наша громогласная мама в пальто с лисьим воротником и волнующим задом не сумела его спасти. Сашку выпустили из отделения поздно вечером, когда за ним явился глава семьи и показал правоохранителям корочку депутата горсовета. Дома брата выпороли, но его привычек это не изменило. Обычно он играл на Пулковских высотах, где десятью годами раньше проходила передовая обороны Ленинграда. Сашка находил там гильзы и патроны ­ и тащил их домой! Одним сереньким осенним днем он наелся котлет и собрался было во двор, но строгая мама заставила его делать уроки. Это спасло брату жизнь. Сашка молча глотал слезы и зубрил немецкую грамматику, когда весь наш дом вздрогнул от взрыва. В тот день друзья брата решили опробовать в подворотне гранату. Двое парней погибли на месте, третьему оторвало ноги. Сашка уцелел. Мать ругалась на чем свет стоит, а брат продолжал искать приключений. Потом умер папа, и отныне­всегда­грустная­мама запричитала: “Не знаю, что теперь и делать! Твой брат совсем отбился от рук!”Сашка дрался с мальчишками и слыл грозой близлежащего парка ­ с наступлением сумерков люди боялись туда заходить. Мы надеялись, что он повзрослеет и остепенится ­ но не тут­то было. Когда брату исполнилось шестнадцать, он не даже пошел получать паспорт: “Им это надо ­ пусть и принесут документы мне домой!”Характер. Он обожал песню из фильма «Последний дюйм»: «Какое мне дело до вас до всех, а вам ­ до меня?»
 Тем временем произошла главная встреча в моей жизни. Тем морозным зимним вечером я отправилась к подружке за тетрадкой. Она жила с сестрой, и в центре их гостиной стоял теннисный стол, за которым постоянно собирались друзья. Когда я вошла в комнату, мне прямо в лоб тут же прилетел шарик, поданный ракеткой неудачливого теннисиста. Им оказался мой будущий муж, однокурсник сестры моей подруги, Димка. Это было не больно, скорее неожиданно! И смешно... Я расхохоталась и полезла в морозилку за кусочком льда, чтобы приложить его к ушибленному месту: синяк на лбу мне был ни к чему! Горе­теннисист подошел извиниться, и больше от меня не отходил! Когда Дима появился в моей жизни, он незаметно стал для Сашки лучшим другом. Дима уже учился на художника и заразил этой мечтой моего брата. Мальчик перестал мечтать о секции бокса, пристроился работать рядом со своим новым товарищем и начал учиться смешивать краски и отличать темперу от акварели. Дима отвел Сашу в знаменитую сто девяностую художественную школу. Там брат полностью отдался новой страсти и нашел друзей. Вместе они слушали “пласты”, открывая для себя Элвиса Пресли и “Битлз”, отыскивали на старых кладбищах позеленевшие мраморные памятники с ангелами и рисовали с них этюды. Дома писать маслом не разрешала мама: “Воняет оно, да и места мало!”Мама была в своем репертуаре! Жили мы, как говорится, “в тесноте, да не в обиде”. Моя мама говорила: “Как все!”Мы с Димой и поженились скромно ­ на свадьбе у нас было всего несколько человек. В этот торжественный день я надела первое подвернувшееся под руку платье ­ оно было совершенно неподобающе случаю черным, но очень мне шло! Свадебные подарки были тоже непритязательными, хотя один из них поражал воображение! Сотрудники Димы “скинулись”и преподнесли нам огромную фарфоровую вазу, расписанную диковинными петухами. Она украшает жилище сына по сей день. Дима переехал к нам, хотя мама недовольно шипела: «Голодаевец!» ­ намекая, что его семья после эвакуации ютилась в бараке в самом конце Васильевского на острове Голодай. И вообще ей нравилось поддразнивать Димку голодранцем. Но мы с мужем были счастливы и переполнены надеждами, втайне мечтая, что рано или поздно обзаведемся собственным жильем.
 Через три года брата загребли в армию. Его тогда невзлюбила учительница истории, и, несмотря на всеобщие усилия, Саша не получил аттестата. До сих пор помню селедочную физиономию той засушенной суки! Старая дева добилась своего: будущий живописец загремел во флот! А я родила сына. Мне хотелось назвать его необычным именем Северин. Но Диме нравились брутальные мужские «Кирилл» и «Антон». Конец нашим спорам, как ни странно, положила мама. Она в первый раз взяла внука на руки, и сразу спросила: «А что, если назвать его Мишулей?» Это имя устроило всех. Ребенок выделялся из прочих голубыми глазками и волосиками цвета серебра. Димка считал, что сын похож на актрису Симону Синьоре. Когда появился наш ребенок, вопрос о собственном жилье встал особенно остро, и Дима ценой нечеловеческих усилий заработал “на кооператив”! Был час ночи. Мы лежали под ватным одеялом, уютно укрывшись колючим вьетнамским пледом. Я дремала под шепот радиоприемника, для удобства вшитого мамой в подушку, когда Дима прижался ко мне: “Я вступил в кооператив! Весной переезжаем!”Чтобы я не закричала от радости на весь дом, он закрыл мне рот поцелуем. Муж вообще, как говорится, «не выпускал меня из губ»! Но я все­таки закричала от боли: меня укусил за попу злой клоп! Анекдот про клопов, которые заносят выброшенный на помойку диван обратно в квартиру, был полностью воплощен в нашей коммуналке. Ура, скоро мы избавимся и от клопов, и от соседей! До поры до времени мы держали новость при себе, но слухами земля полнится. Однажды я вернулась с прогулки, затащила коляску по лестнице на четвертый этаж и застала маму на кухне с надутым лицом. Мать, со мстительным видом варившая суп, грозно бросила в раковину острый нож и недочищенную картофелину: “Нина! Вы купили квартиру! Где вы взяли столько денег? Что люди скажут?”В этой фразе была вся моя мама. Больше всего она боялась сплетен и людской молвы. Но моя­то совесть была спокойна: деньги на нас не с неба упали ­ у мужа хорошая специальность, он художник­промграфик. Дима оформлял кондитерские изделия по заказу двух фабрик: имени Крупской и Самойловой ­ рисовал фантики для конфет и большие коробки. Даже сейчас, когда нас с мужем много лет нет на свете, «его» шоколадки и пачки сигарет то и дело попадаются на прилавках и считаются чем­то вроде примет того времени! А много лет назад сын переживал: «Папа, а тебе не обидно, что конфету съедят, а нарисованный тобой фантик ­ выкинут в мусор?» Дима трепал его по волосам: «Нет, я же тебя на эти деньги на юг вывезу, а маме куплю кольцо! Запомни: мы работаем, чтобы жить! А не наоборот!» Моя мама смеялась: “Мне даже неудобно сказать подругам, чем занимается зять!”Я с опаской смотрела на мужа: не обиделся бы! А Дима улыбался: он получил правительственный заказ. Его работы “отмечали”на худсоветах и даже прозвали «королем фантиков»! Через много лет Диму признали классиком жанра и попросили Мишку передать димины «оригиналы» в фонд крупного музея! По большому секрету муж раскрыл мне тайну: “Киса, несколько уникальных коробов ручной работы я сделал для отцов города, а те собрались преподнести их самому Брежневу!”Генсек пришел в восторг от Димкиных работ. Заработанных тогда денег мужу хватило на первый взнос за отдельную квартиру. А еще мы купили мебель и красивую кофточку для моей мамы. Мать тут же распахнула дверь на лестничную клетку и выбросила подарок вон из дома. Дима надулся, Мишуля заплакал, а я поняла: мама нас любит и просто не хочет оставаться одна! Через несколько дней мы купили ей еще один подарок, и от него она отказаться не смогла. Чудо техники! Черно­белый телевизор. Его крошечный экран увеличивался при помощи линзы, которую я наполняла водой, когда поливала цветы. Отныне кинескоп стал центром всей нашей комнаты, и по вечерам мы собирались у голубого экрана, чтобы узнать новости, послушать музыку или посмотреть кино. А еще у нас была любимая передача ­ она называлась “КВН”, как и сам телевизор. К нему нас приглашала мама ­ она почувствовала себя хранительницей главного чуда в доме. Я поговорила с мужем, но он наотрез отказался взять ее с собой и жить с ней в новой квартире: “Киса, у меня тоже есть мама. И она тоже хочет с нами жить! Ну зачем нам постоянные скандалы?» Я похолодела. Свекровь держалась гораздо более обособленно, чем мама. Мне казалось, мать мужа меня недолюбливает. Я побаивалась строгого взгляда дамы, всю жизнь преподававшей в пединституте. Меня пугала одна мысль о совместной жизни с ней. На всякий случай мы с Димой купили не трех­, а двухкомнатные апартаменты. В них не было места для наших мам. Хотя двухкомнатный рай оказался оснащен чуланом, в народе прозванным «тещина комната». Муж хохотал, а моя мама привычно дулась. Димка все время над ней подтрунивал. Выйдя на пенсию, мать повадилась ездить в санатории ­ ей, как ветерану производства, ежегодно выделялась бесплатная «горящая» путевка. «Приятный был дядька!» ­ улыбалась она, доставая из почтового ящика очередную новогоднюю открытку от очередного обожателя. Это давало новую пищу димкиным шуткам: «Знаем­знаем, зачем вы по этим санаториям шастаете!» Но моя мама, которую с легкой руки зятя все стали называть Нюрой, не обижалась: они понимала, что так шутить может только очень тонкий и нежный человек.
 Когда Мишка был маленьким, у хилого младенца совсем не было аппетита. Кормить его нам приходилось вдвоем: Дима что было сил стучал перед лицом ребенка двумя крышками от кастрюль, а я ­ когда Мишуля от удивления раскрывал рот, молниеносно отправляла туда ложку манной каши, которую вредный ребенок тут же выплевывал! При этом у Мишки был особый вкус. Манку мы варили не на молоке, а на курином бульоне. Это открытие я как­то совершила, перепутав банки на кухне. Я поспешила поделиться им с мужем: «Дима! Если в тарелке с кашей не застыла куриная ножка и оранжевые кружки морковки, твой отпрыск к ней не притронется!» Но постепенно Мишка вошел во вкус еды! Я приносила домой рыночный творог и сметану, и мальчика было не оторвать от такого лакомства! Он постоянно пасся возле холодильника, дверца рефрижератора хлопала ежесекундно, и, поступив в первый класс, мой сын оказался самым толстым в школе! Мишка тут же стал объектом насмешек со стороны злой девочки по фамилии Жоглева. Завидев его на улице, она свистела, улюлюкала и показывала пальцем: “Жир­трест идет!”Мишка и не мог быть худым. Хотя, к моему неудовольствию, он постоянно читал за едой, и даже сейчас, спустя полвека, встречает на замусоленных страницах книг пятна жира от моего куриного бульона. «Мишка! Из­за книжки в руках ты даже не понимаешь, что ты ешь!» ­ обижалась я. А готовила я лучше любого шеф­повара, в искусстве выпекания заварных пирожных мне не было равных! А мой фирменный “Наполеон”! Я сама себе завидовала, когда пробовала тонкие коржи, проложенные нежнейшим сливочным кремом! Снять пенку с моего сливового варенья прибегали все соседки по очереди, про мои котлеты по дому ходили легенды! А какие я жарила отбивные! На гарнир к ним Дима взбивал воздушное пюре ­ миксера у нас не было, и он обходился обыкновенной вилкой. Я к этому процессу не допускалась, я так и не узнала кулинарного секрета мужа. Это было просто обьеденье! С обыкновенной картошкой Димка творил чудеса. А как муж ее жарил “столбиками”! С ума сойти! Он всегда первым пробовал, что получилось, приговаривая: «Первым в семье кормили дедушку! Если он не умирал, за стол садилась вся семья!» Иногда я покупала на базаре кроликов ­ Мишке нравилось, что их тушки продавались с меховой лапкой. С лапкой долго играл сын, а потом кот. Иногда муж говорил: «Нинка, хватит торчать у плиты! Одевайся, поедем в ресторан «Нева»!» Этот ресторан я обожала ­ его темные залы занимали целое здание на Невском, прямо напротив “Гостинки”. Говорят, сейчас там ­ галерея бутиков. Мне нравилось, что на потолке ресторана сверкало электрическое звездное небо, напоминавшее южное. И кормили там шикарно. Диме же нравилась обычная пирожковая на Московском проспекте ­ и дело было не в пирожках. Одна стена помещения была покрыта фреской диминого друга, изображавшей чаепитие. И какое! За столом вокруг самовара собрались все знаковые персонажи Ленинграда: Петр Первый ел ватрушку, Эдуард Хиль цедил чай из блюдечка, а сам Пушкин курил «Беломорканал»! Посетители толпились возле входа ­ это была единственная в городе пирожковая, куда ходили посмотреть на живопись. Вскоре кафе закрыли на ремонт и замазали фреску противной синей краской. Дима страшно ругался: «Что это за власть, при которой Пушкин и «Беломор» не могут находиться рядом?» Он болел за искусство. А сердце маленького Мишки принадлежало сладкому. Он любил, когда его приводили в модную кондитерскую «Кафе­Экспресс» на углу Старо­Невского и Суворовского проспектов. Дима тогда сотрудничал с организацией «РосТоргРеклама», оформлял все сласти, которые производились в городе и часто брал сына на работу ­ в свою «сладкую сказку»! Приторно­сладкий запах окутывал целый квартал зданий у «Московских ворот». Головы прохожих кружились, на их лицах плавали улыбки. Зайдя в Пищевой комбинат, Мишка мог без ограничений поглощать то, для чего любимый папа рисовал этикетки: зефир, шоколад, рахат­лукум, орешки, чернослив в шоколаде, вафли и начинку из них. Особенно сыну нравился интерьер «храма еды» ­ конфетами были заполнены даже глубокие ниши в колоннах главного зала Комбината. А к моему дню рождения Дима заказал там корзину цветов, которую сделали из разноцветной карамели. Это было чудо! Корзина таяла в нашем серванте несколько лет! Позднее я тоже работала на кондитерской фабрике, и Мишка приводил на «вкусные экскурсии» весь класс!

 2.

 Хрущева отстранили от власти, как только мы переехали, но название “хрущевки”прилипло к нашим домам намертво. Весной шестьдесят четвертого мы стали жить в отдельной квартире. Мы с мужем больше не спали на скрипучем диване за старым шкафом, отделявшим нас от моих мамы и брата, и нас не кусали злые клопы. Наше новое жилище располагалось на проспекте Космонавтов. Завистники называли его проспектом Кацманавтов ­ в новостройках жило множество евреев. Почему­то многие думали, что представители этого народа богаче прочих и легко могут позволить себе такую дорогую покупку, как отдельная квартира. В соседнем доме обосновался мой бывший жених Мишка Богин. Когда­то он шутил: “Ниночка, я хочу сделать тебя “Богиней”!”Но мама не захотела, чтобы я вышла за еврея. Мишка разбогател и сделал богиней мою подругу. Но никак не мог забыть меня: он оплатил жене диковинную по тем временам пластическую операцию, и в ее лице постепенно прорезалось что­то неуловимо мое! Мишка же стал коммерческим директором на крупной стройке! Деньги ему некуда девать! Но я знавала и бедных евреев. Например, тех, в соседстве с которыми осталась в коммуналке моя мать. Свою нелюбовь к коммунальному быту она перенесла на нацию, к которой принадлежали соседи. Впрочем, мама жила рядом и приходила в гости почти ежедневно. А мы с утра до вечера были дома: Дима сидел за столом и работал, выкуривая за день пару пачек своего любимого “Беломора”. По дому полз дым! “Димка, ты прокурил весь дом!” ­ ругалась я на него, но что я могла поделать? Я хлопотала по хозяйству и бегала по магазинам в поисках качественных продуктов. Ели мы много и вкусно, готовить я любила, ингредиенты приносила домой мешками! От переноски тяжестей я заработала болезнь вен ­ меня всю жизнь беспокоили ноги. Пока я металась по магазинам, мама присматривала за любимым внуком. Дима решил, что сыну нужно общество сверстников, но Мишка посетил детский сад всего один раз. Утром он остался там печально сидеть на подоконнике, а после обеда пришел домой по свежевыпавшему снегу в одних тапках. Сбежал. Не понравилось. Дома было гораздо веселее: удобно усевшись в бегунки (трусы, пришитые к металлической раме с колесиками, в которых младенцев учат ходить), Мишка любил разогнаться и врезаться в сервант. Стекло разбивалось. Мы страшно хохотали! Дима кстати был тонким психологом: если с новогодней елки падал шарик и Мишка, глядя на сверкающие осколки, собирался разрыдаться, муж тут же занимал его делом. Он вырезал из картона «маску» слона и накладывал на покрытую клеем бумагу. Сыну оставалось лишь посыпать маску истолченными до состояния порошка блестками. С радостным визгом он обнаруживал под «маской» ярко сияющего слоника! Такие вот елочные сюрпризики! А по вечерам Дима укладывал сына в кроватку с присказкой собственной бабушки Марфы: “Спокойной ночи, приятного сна, желаю увидеть осла и козла, осла ­ до полночи, козла ­ до утра!”А я баюкала Мишку древней немецкой песенкой “O, Tannenbaum!», которую разучила еще в школе. И романсом “Миленький ты мой!”, который Зинаида Шарко пела в спектакле БДТ “Пять вечеров”. А еще я рассказывала сыну скороговорку, которую помнила из самого детства: “Жили­были три японца: Як, Як Цедрак, Як Цедрак Цедрак Цедрони. Жили­были три японки: Цыпа, Цыпа Рыпа, Цыпа Рыпа Лампампони. И женился Як на Цыпе, Як Цедрак ­ на Цыпе Рыпе, Як Цедрак Цедрак Цедрони ­ на Цыпе Рыпе Лампампони!”Мишка, путая и коверкая слова, повторял скороговорку вслед за мной. А еще сын начинал постигать тайны своего тела и стеснялся наготы: на смену зычному призыву из туалета: “Вытрите мне попу!”пришло застенчивое в ванной: “Фигуру не надо, мойте только голову!”Сын рос, и я была счастлива! Мы решили больше не отдавать сына в детский садик. Тогда же Дима сказал, что я на работу не вернусь: “Киса! Я получаю нормально! Хватит с меня тещи­истерички, пусть хоть твои нервы будут в порядке!”Моя мама опять устроила скандал: “Все женщины в стране работают, а моя дочь сидит дома!”Но мне сразу понравилось заниматься семьей и собственными делами. А рядом сидел Дима и рисовал: «Киса, я три фантика сегодня шарнул и этикетку «Полюстрово» придумал!» Кисточки, банка чистой воды для ополаскивания, несколько раскрытых склянок голландской гуаши, ссутулившаяся спина и сосредоточенный взгляд. И Мишка, отирающийся у края диминого стола с вопросом: «Папа, кто такой кретин? Это фамилия?» Не дожидаясь ответа, Мишка брал со стола кусочек цветного целлофанового фильтра, который Дима использовал в работе, и смотрел сквозь него на мир, тут же менявший краски. Я не хотела, чтобы Дима взял мастерскую. Обжившись на чердаке или мансарде, которые можно было бесплатно получить от Союза художников, многие его коллеги начинали пить и заводили вторую семью или любовницу. Некоторые собирали кампанию и даже играли в карты. На деньги, естественно. Но наличности им всегда не хватало, и в дни получки они поджидали у кассы моего доброго мужа, чтобы занять в долг. Дима не знал слова “нет”. Мне приходилось стоять рядом с ним и отказывать им. Что уж говорить о собственной мастерской! В поисках бесплатного советского Монмартра там паслась бы добрая половина членов Союза! Дима меня любил, но характер его был мягким, и на всякий случай мы решили не рисковать. Я имела успех, и этим Дима объяснял, почему не хочет работать в какой­то удаленной мансарде: “Зачем оставлять Кису без присмотра?”Вообще в нашем доме жили самые красивые женщины города ­ считалось, что художники умеют выбирать жен. Знают в этом толк! Соседками были не только домохозяйки, но и художницы, и стюардесса, и даже манекенщица. Все они были мне приятельницами, и считали, что я из них ­ самая эффектная! А что? Я и не спорила! Без лишней скромности могу сказать, что, когда я выходила на улицу, вслед оборачивались все без исключения мужчины и даже некоторые женщины. Говорили, что я несу себя, как Софи Лорен в моем любимом фильме “Брак по­итальянски”. Я знала, что красива, но вовсе не подражала кинозвезде. Особенно я нравилась соседу по имени Сурен ­ одинокий армянин был ювелиром и иногда зазывал меня полюбоваться камнями и украшениями. Между нами ничего не могло быть, но благодаря ему я научилась разбираться в “ювелирке”, предметы которой получала в подарок от мужа. Моими любимыми магазинами стали ювелирные “Изумруд”и “Яхонт”. Мне нравилось ходить и в антикварные лавки ­ я приобретала старинные французские статуэтки и фарфор царских времен. А Дима покупал мне кольца, серьги и броши, и я безошибочно определяла: “Вот ­ сапфир, вот ­ аквамарин, это ­ рубин, а это, о мой Бог! ­ это же бриллиант!”Мужу доставляло удовольствие делать дорогие подарки. И сын пошел в папу: как­то я застала пятилетнего Мишку в песочнице, окруженного соседскими девчонками. К моему ужасу, на них были надеты мои же кольца и браслеты, которыми щедрый сын поделился с подружками. Одна из них, сказочно красивая девочка Алиса с фарфоровой кожей, синими глазами и черными волосами, сверкала моим кольцом с немаленьким бриллиантом! Я стащила его с нее и строго отчитала Мишку, хотя вовсе не была жадной. Зарплаты мужа были достаточно велики, и мы могли помогать родственникам ­ наши мамы привыкли каждый месяц получать сумму, сопоставимую с их пенсиями. Я решила быть дальновидной и регулярно откладывала деньги на сберкнижку. Теперь я была спокойна за будущее семьи: у нас был довольно увесистый по советским временам неприкосновенный запас.
 Итак, мы избавились от прелестей коммунального быта. Поскольку стены нового дома были гораздо тоньше, чем в коммунальных хоромах сталинских времен, мы постоянно находились в курсе происходящего у соседей. Один из них на протяжении нескольких лет выматывал нам нервы громкими ночными рыданиями: в автокатастрофе погибли его жена и теща. Было целых два часа ночи, Дима еще работал, я уже легла, а сосед все выл. Проснулись и Мишка, и мама, оставшаяся у нас на ночь. Я разнервничалась, а Димка, пытаясь нас отвлечь, пошутил: “Знаете, что такое “смешанные чувства”? Это когда вы видите, что ваша теща падает в пропасть в вашем автомобиле!”Моя мать, все и всегда принимавшая на собственный счет, закричала: “Нина! Он меня ненавидит! Голодаевец!», Мишка хихикнул, а муж пробормотал «Зверевское отродье!» и как ни в чем не бывало продолжал рисовать! Сосед успокоился и перестал рыдать по ночам, когда через месяц женился на девушке младше самого себя лет на сорок. “Хрущевки”были устроены так, что жильцы знали друг о друге все. Мы слышали и лай соседских собак, и мат, которым так часто пользовались жильцы! В нашей квартире мат не применялся, но соседей я перевоспитать не могла, хоть мы и были одной семьей. Чтобы уточнить, как варить маринад для рыбы или закручивать консервы, было достаточно выйти на балкон и позвать: “Лиля! Валя! Галя!” ­ одна из моих соседок тут же откликалась. Я была молодой красивой женщиной, у меня были прекрасный муж, симпатичный толстенький сынок и отдельная квартира ­ о чем еще мечтать? Я обожала жилище ­ оно вселяло уверенность и шло мне, как красивое платье! Наш дом был похож на соседние, и все же был единственным в своем роде: его квартиры в основном населяли художники. Сурена я уже упомянула, а еще на площадке жили женщина­скульптор и переводчица из “Интуриста”, а за стеной ­ несколько знаменитых живописцев, семья эстрадного певца Леонида Костридзе (наше первое прикосновение к бомонду: ему ­ семьдесят, жене ­ тридцать, дочь ­ младше Мишки!) и ректор училища имени Мухиной, которое закончил Дима. Наш дом был кооперативным, и отныне я с гордостью произносила новое слово: “ЖСК!”Непонятливым расшифровывала: “жилищно­строительный кооператив”! У Грушевских ­ собственная гордость! И если прочие ЖСК носили скучные четырехзначные номера, то у нашего дома номер 21 корпус 1 было собственное имя! Он назывался “ЖСК “Художник”. И я старалась соответствовать. Мы ходили на выставки ­ Дима всячески развивал мой и мишкин вкус. Он был энциклопедически образован и часами рассказывал нам истории картин, биографии художников, сюжеты опер. К сожалению, эти сведения не задерживались в Мишкиной голове. Дима так и говорил: “Ни уха, ни рыла! Вот задрыга!» Сына мало интересовало искусство ушедших веков. Он был с детства сориентирован на все остросовременное. Возможно, поэтому и занялся телевидением. Хотя породы собак, марки машин и диагнозы внуков к неудовольствию их обладателей он тоже запоминать так и не научился. Кстати, к хорошей одежде приучила его я: мне нравилось модно одевать семью. С некоторых пор я заказывала себе кофточки в знаменитом на весь Ленинград ателье под шокирующим названием “Смерть мужьям!” ­ оно находилось прямо на Невском. Впрочем, несмотря на кровожадное название ателье, объясняемое атомными расценками работавших там портних, мой муж чувствовал себя прекрасно. Его я тоже одевала с иголочки. В этом мне, как ни странно, помогали соседи. В одной из квартир жил капитан дальнего плавания, с женой которого я встречалась в очереди за мясом. Однажды она спросила: “Вам чеки не нужны?”Я в недоумении решила, что речь идет о кассовых чеках. Зачем они мне? Но капитанша просветила: “Нина, иностранная валюта, которую моему супругу выдают в качестве зарплаты, в Советском союзе хода не имеет. Поэтому власти изобрели условные “чеки”, которыми расплачиваются с работающими за рубежом специалистами. Эти чеки отоваривают в «закрытом» магазине с морским названием “Альбатрос” ­ там продают исключительно “фирменные”товары. Но поскольку семьям моряков нужны не только видеомагнитофоны и джинсы, но и хлеб с маслом, мы вынуждены осторожно сбывать чеки тем друзьям, кого это интересует! Брать будете? О курсе ­ договоримся!”Это было запрещено, и конечно, я рисковала, но уж больно велик был соблазн приобретения заморских обнов. Я согласилась на предложение и стала обладательницей заветных чеков. Димка ругался, а я уже покупала модную заграничную одежду. О, в валютном магазине ненавистных очередей не было! У мужа и сына появились чудесные норвежские свитера, первые в Ленинграде джинсы и дутые сапоги­снегоходы, а у меня ­ зеленое замшевое пальто и несколько ярких фирменных платьев из диковинного нейлона с начесом! Из­за больных вен я никогда не могла носить высокую шпильку, но у меня были лучшие в Питере зимние сапоги “на плоском ходу”! Мне могла позавидовать любая манекенщица России! Да, без лишней скромности могу утверждать, что в семидесятые я была одной из самых стильных женщин города! Зимой мне позвонила подруга: “Нина, хочешь купить шубу из канадского опоссума? Манто продает вдова адмирала флотилии “Cлава”! Я аж задохнулась: конечно, хочу! Регалии покойного адмирала словно сделали меховое пальто неприлично дорогим. Даже Дима крякнул, узнав цену шубы. Но он ее купил. Как же я в ней красовалась! Мне нравилось быть эффектной, и никто не видел в этом ничего зазорного! Я же наряжалась для мужа!
 Зима. О чудо, мороз! Долгожданное объявление радиодиктора: “На улице мороз, ученики младших классов могут в школу не ходить!”Несмотря на мои протесты, Мишка кричал: “Мама, я уже поел!”, напяливал рукавички на резиночках и убегал на улицу! Особенно ему нравилось съезжать по хоботу ледяной горки в форме слона! А по выходным я надевала меха, мы садились на электричку и через десять минут оказывались в уютном пригородном городке Павловске. Мы брали напрокат финские сани и дотемна катались по аллеям парка вокруг императорского дворца. Мишка предпочитал скатываться с гор в пластиковом “корыте”. Я запрещала ему съезжать только с бывшего царского амфитеатра: эта гора была слишком крутой! Вернувшись домой, я сбрасывала шубу на кресло и садилась вязать. Это было мое любимое занятие ­ я дарила всем знакомым шарфики и варежки собственного производства. У Мишки до сих пор хранится свитер, связанный к его шестнадцатилетию! А еще я пользовалась любой возможностью усовершенствовать условия нашей жизни. Как шутил герой популярного фильма: “Жить ­ хорошо! А хорошо жить ­ еще лучше!”Маловыносимый советский быт при желании можно было сделать вполне пригодным для человеческого существования. Я вила гнездышко каждый день, постепенно превращая его в то, что великая Елена Образцова называла «своей квартиркой­бонбоньеркой»! В модном магазине «Электроника”я купила диковинные электронные часы: стрелок на них не было вовсе, а ярко­зеленые цифры освещали по ночам всю квартиру! У нас было все: телевизор, стиральная машина, пылесос ­ и нам не пришлось на них копить годами, как героям кинофильма “Москва слезам не верит!”Правда, техника была отечественной, но она верно служила на протяжении десятилетий. Ну не знали мы тогда ничего другого! Дима шутил: “Советское ­ значит: отличное!”, но так оно и было. Не изобрели еще двуспального латекса, а мы с Димой так мечтали об огромной кровати! Но я нашла выход, купив два односпальных матраса и заткнув щель между ними полотенцами! Вот как приходилось изощряться! Хозяйки тех лет искренне гордились добытыми “в боях”губками для мытья посуды и рулонами сероватой туалетной бумаги, пришедшим на смену аккуратно нарезанным квадратикам старых газет. Соседи приходили посмотреть, как чудесно я обустроила небольшое пространство квартиры ­ всего тридцать три квадратных метра. Но нам этого было вполне достаточно. Я придала смысл каждому миллиметру! Например, выстирав любимый “оренбургский пуховый платок”, я отодвигала от стены сервант, в заднюю стенку которого забила множество мелких гвоздиков, и натягивала платок на них. Высыхая, он не садился и оставался таким же большим, тонким и теплым...
 Поздней весной муж привел домой необыкновенных людей. Они оказались художниками из далекой Америки, приехавшими увидеть белые ночи. Седой бородач в невиданных джинсах “Wrangler”бокал за бокалом хлестал армянский коньяк, который я купила в обычном продуктовом магазине, и хвалил работы мужа. К приходу гостей я прибрала квартиру особенно тщательно. Ведь во время работы мусор: обрывки бумаги и карандашные стружки Дима бросал под ноги! Мусорная корзина никак не хотела приживаться под его рабочим столом. Каждое жилище пахнет по­своему: лекарствами, затхлостью или вкусной едой. Наш дом пропах клеем “Момент” ­ вонь от него была страшная, но в работе мужа клей был необходим. Димка вытирал рабочие кисти прямо о штаны, в которых сидел за столом! Я страшно ругалась, а американец теми расписными штанами восхитился ­ тогда мы впервые услышали слово “раритет”! Его спутница, длинноногая и длинноволосая американка, подарила мне позолоченное колье. Эта необычная женщина по достоинству оценила домашний яичный ликер ­ я приготовила его из обычных желтков, сливок и водки ­ гостья выпила почти всю бутылку! В этом ей помогали наши друзья, которые тоже жили в ЖСК “Художник” ­ художник Отто с забавным отчеством Львович, которое остроумный Мишка переделал в Тигрович. И его жена, которую называли птичьим именем Кена. На самом деле ее звали Ксенией, и она была балериной Малого театра. Мы не раз аплодировали ей из темноты зрительного зала! Это был единственный в своем роде вечер. Когда веселье было в разгаре, Мишка оказался у стола и, приняв коньяк за остывший чай, который глупые взрослые наливают в бокалы, изрядно хлебнул! Из глаз сына посыпались искры и он завопил: “Мама, крепко, закусить!”Да уж, Мишка умел смешить! Не поняв сложного имени моей любимой актрисы, он спросил: «Что еще за Одриха Берн?» Когда же мы вошли в переполненный троллейбус, крошечный сын, презрительно посмотрев на пассажиров, процедил: “Набились, скобари! Ребенку сесть некуда!”Кто­то умилился: “Сразу видно, ребенок возвращается из детского сада! Словечки оттуда!”Я подняла бровь: “Миша воспитывается дома!”В ответ прозвучало: “Да? Ну у вас и семейка! Пусть ваш Миша ляжет!”Сыну уступили место! Он сел и тут же осведомился у меня, посмотрев в окно: “Мамочка, это какой забор: Казанский или Исаакиевский?”Все покатились со смеха. А еще Мишка садился только в троллейбус с допотопным прицепом ­ такой на линии был один, и сын изводил нас ожиданием транспортного чуда в любую погоду! Я рассказала эти истории гостям из Америки, и они сочли Мишку забавным и непосредственным. А я уложила сына спать, прикрыв раздвижную гармошку разделявших смежные комнаты дверей. Мишка не спал, а тихонечко подсматривал за нами в щелочку. А заморские пришельцы пробовали димкины папиросы”Беломор” ­ с такими лицами, будто их вот­вот арестуют за что­то противозаконное. Потом мы танцевали на скрипучем, но щедро натертом мастикой паркете ­ у меня был прекрасный комплект грампластинок: Сальваторе Адамо, Сара Монтьель, аргентинское танго... Вино кружило голову, я медленно плыла в танце “Those spanish eyes”! Американская гостья стряхивала сигаретный пепел на чайное блюдце и загадочно щурилась: “Так вот как живет советская интеллигенция!”Слышать такое было странно и приятно, мы и сами знали, что ЖСК “Художник” ­ ячейка, нетипичная для советского общества. Я, в отличие от своей мамы, изо всех сил старавшейся жить “как все”, была совсем не против выбиваться из общего ряда. К этому располагала сама квартира ­ по стечению обстоятельств наш балкон дважды в год оборачивали красным кумачом с надписью “Слава КПСС!”седьмого ноября и первого мая именно Грушевские становились знаменосцами всего советского и революционного! Маленький Мишуля этим страшно гордился! Мы смотрели по телику военный парад, ходили на первомайские демонстрации, и это были его первые впечатления. Когда же сын уставал от бесконечного шествия, он остроумно предлагал Диме, чтобы тот посадил его на плечи: “Папа, давай я понесу себя у тебя на шее!”Дима шутил: “Только не до старости!”Мы ходили на шествия по привычке, оставшейся на память о комсомольской юности. Муж скептически относился к советским идеалам и не раз отказывался от предложения вступить в ряды членов единственной в стране партии: “Я недостоин, я вам всю статистику испорчу!”Я толком не разбиралась в политике и рассмеялась над анекдотом про ученого, который рассказала Кена: “­ Как ваша фамилия? ­ Сахаров! ­ А если подумать? ­ Сахарович! ­ А на самом деле? ­ Цукерман!» Американцы над этим не смеялись. По радио нам твердили, что Солженицын и Растропович ­ врагинарода. Какие враги? Им что, в Союзе не нравится? “А что тут может нравиться?” ­ американец выпустил клуб дыма. Повисла пауза, я задумалась. Совсем недавно из заграничного турне не вернулись Белоусова и Протопопов ­ мои кумиры­фигуристы остались на западе. Почему? Мы же так хорошо живем! Не зная одного, мы слепо верили в другое. Впрочем, ведь мы смеялись и над анекдотами про Брежнева. С фильмов Тарковского многие уходили посреди сеанса, но мы досмотрели его нудное “Зеркало”до конца. Дима с большим трудом настроил в радиоле “Голос Америки”, но я слушала только музыку ­ английский мне был совершенно неведом. Ни о каком диссидентстве на нашей кухне не было и речи. Мы не приняли приглашение отправиться в гости за океан. За всю жизнь я ни разу так и не побывала в других странах. Заграница пугала, она казалась далекой и холодной, а друзей мы находили гораздо ближе.

 3.
 Соседка с первого этажа мне в подруги не подходила. Эта мать­одиночка по фамилии Погодина пугала меня взрывным нравом. Она принципиально годами не платила за квартиру, пугая приходившую по вызову милицию: «Я сейчас что­нибудь сделаю с собой и с ребенком!» Длинные языки переделали ее фамилию в Погадину. Да ну ее! А вот на втором этаже под нами жила Лилька. Эта красивая, молодая и веселая женщина, как и я, была женой художника со вкусной фамилией Казинак. Мы с Лилькой постоянно торчали друг у друга на кухне, училиcь резать салаты и печь пироги, а потом надевали бирюзово­сиреневые шелка, укладывали сыновей в коляски и шли гулять. В тот парк, где несколько лет назад так отчаянно дрался мой брат. А еще мы водили детей в «Шапито» ­ шатер летнего цирка раскидывался в сквере у метро «Парк Победы», где позже построили здание Публичной библиотеки. В нашем доме все были родными, ну а Лилька была мне как сестра. Мы с ней любили на денек “отпроситься”у мужей и отправиться на автобусе в Эстонию. Дорога занимала всего несколько часов. Мы гуляли по Таллинну и наслаждались “западной жизнью”: пили кофе и покупали ласковый трикотаж. А потом отправлялись на рынок, чтобы затариться эстонским творогом и сметаной отменного качества. Куплена настольная лампа сыну, кальсоны для мужа ­ и мы еще успевали на последний автобус. Моя чудесная подруга Лилька! Где ты? У них с мужем тоже была большая любовь, но он любил выпить, и они частенько ссорились. Как­то темным зимним вечером Лилька взяла сына и поднялась к нам: “Валентин так напился! Я его боюсь! Можно мы у вас переночуем?» Ответ был очевиден. Наши дети обрадовались новой возможности не спать в поздний час и продолжили свои игры. Однако, стоило нам улечься, как явился Лилькин муж. Казинак долго звонил, стучал и даже орал благим матом: “Лилька, выходи, а то хуже будет!”Но подруга тряслась от страха и все не шла. Тогда ее муж принялся рубить нашу ватно­фанерную входную дверь топором. И где только он его раздобыл посреди ночи? Дима с трудом утихомирил разбушевавшегося соседа, его жена пошла спать домой, а через неделю подала на развод. Нашла коса на камень. Подруга заявила спивающемуся Казинаку: “Мне будет легче устроиться, чем тебе! На земле гораздо больше мужчин и городов, которых я еще не видела, чем сортов выпивки, которых ты еще не пробовал!”Моя мать осуждающе поджала губы: «Еще пожалеет твоя Лилька! Разведенная женщина выброшена из общества!”Но моя подруга прожила в статусе “разведенки­брошенки”всего­то недели три и вышла за еврея. Ее бывший муж Валя тоже женился во второй раз, стал “употреблять”все чаще, но если и жил в нашем ЖСК большой художник, то это был он. Скульптуры Казинака до сих пор украшают Питер. Впрочем, в нашем доме был еще один художник ­ Миша Ивеницкий. Великий пейзажист. Но он в середине семидесятых уехал в Штаты, и следы его затерялись. На память у нас осталась всего одна его работа. А Лилька в начале семидесятых эмигрировала в Израиль. Так странно, что она со мной даже не попрощалась ­ это было на Лильку совсем не похоже. Наверное, уезжали в спешке… Я часто вспоминала ее и грустила по бестолковой, как мне казалось, подруге. Куда она уехала, зачем? Мы тогда еще не знали таинственной аббревиатуры ПМЖ, об Израиле говорили шепотом, и мне даже не приходило в голову, что моя лучшая подруга ­ еврейка! Оказалось, ее полное имя звучало до крайности экзотично: “Цецилия”! Популярный анекдот тех лет: к двум евреям подходит третий: “Не знаю, о чем вы говорите, но ехать ­ надо!”
 Все эти тайны, как и анекдот, раскрыла мне другая соседка ­ она тоже была еврейкой и носила престранное имя Цыва. Эта незамужняя переводчица жила с матерью и вечно с ней ссорилась. Их квартира была однокомнатной, но Цыва придумала, как сделать перепланировку. Крохотную кухню она превратила в комнату для матери, холодильник перенесла в прихожую, а газовую плиту ­ аж в ванную комнату: “Теперь у мамы есть своя комната, а я могу выпить чашечку кофе, лежа в ванне!” ­ гордилась она. Это было смешно. Но в те времена мы изворачивались, как могли. Цыва всегда была элегантна, даже когда заходила ко мне попить чаю. Она твердила, что любит меня как сестру и долгие годы обращалась ко мне на “вы”. И хотя каждый день Цыва предлагала начать обучение Мишки английскому языку, мы с Димой считали, что назойливой Цывы в нашей жизни и так многовато! Еще она утверждала, что я достойна другого мужчины: “Нина, хотите, я найду вам мужа получше?» Соседка видела в Димке массу недостатков. Но я эту ересь слушать не собиралась. Я вступила в брак раз и навсегда. Слова свадебной клятвы “в горе и в радости”в советских ЗАГСах не произносились. Но жили мы по этим правилам. Однажды Диму отправили по работе в Бухару. Целую неделю мы скучали в разлуке. Из Узбекистана муж привез ароматную дыню Мишке и яркий халат для меня. Мы стали целоваться прямо в аэропорту, а когда сели в переполненный автобус, Дима на весь салон признался мне в любви: “Киса, когда самолет приземлялся, я еще с высоты увидел тебя в толпе! Ты самая красивая!”Я была счастлива, хоть и попросила его сдержать чувства. В конце концов назойливая Цыва смирилась, что в нашем доме все будет идти только по моему сценарию. Она по­прежнему заходила попить чаю, а однажды исчезла. Ее мать с утра до вечера сидела на скамейке у подъезда и всегда знала, кто, когда и зачем прошел мимо нее. Проделать это незаметно было невозможно: вот почему, решив исчезнуть, ее дочь Цыва втихаря вылезла в окно одной из квартир первого этажа, прихватив объемный чемодан. Старуха целый вечер искала непутевую дочь, да и мы не спали до утра. Утренний почтальон принес ей телеграмму: “Мама, прости, я влюбилась! Уезжаю на Кавказ и буду жить с любимым Казбеком!» Я так и прыснула: уж больно смешным показалось мне имя избранника Цывы! К тому же, Цыве уже стукнуло сорок, а я наивно полагала, что в этом возрасте начинается старость, и всякие разговоры о любви следует прекращать. Тем не менее, я порадовалась за переводчицу, нашедшую свою половинку в столь зрелом возрасте. Ее мудрая мать отправила Цыве телеграмму: “Будь счастлива и возвращайся, когда захочешь!”Загорелая молчаливая Цыва приехала обратно через неделю. Ее кавказский избранник ­ увы! ­ оказался женат. С тех пор Цыва перестала учить меня жизни. Но этот эпизод, как ни странно, сделал нас еще ближе. Хотя моя мама не переносила общества Цывы долгие годы. Эти женщины были очень разными. И умными: они старались не встречаться ни на моей кухне, ни во дворе. Вся нелюбовь мамы к евреям вылилась на голову бедной Цывы.
 Вскоре во дворе открылось отделение милиции. Один из милиционеров был полным двойником Юрия Гагарина! Так похож! Каждый день он курил на крылечке, а мы воочию наблюдали легендарную улыбку первого космонавта! Наверное, не случайно первым словом, которое произнес мой сын, было “Гагарин”! Ленин как идол в наших кругах не котировался, Алла Пугачева получила “Золотого Орфея”лет через десять, и главным кумиром интеллигенции был тогда Юрий Гагарин, так похожий на местного участкового. Это кружило голову ­ один из соседей так и говорил: “В правильном месте живем!”Мы чувствовали себя комфортно и безопасно. В начале шестидесятых обстановка позволяла нам безбоязненно гулять по ночному городу. Мы ходили смотреть, как разводят мосты, неспешно прохаживались по светлым сумеркам Невского. “На улице можно читать газету!” ­ гордились мы. Впрочем, газет на ночные прогулки мы не брали. Я всегда предпочитала получать информацию из теленовостей.
 А у Димы дела шли настолько хорошо, что ему стало трудно справляться с заказами одному. К тому же от постоянного сидения за столом муж начал слегка сутулиться. В доме стали появляться его помощники, и, несмотря на небольшие габариты квартиры, они проводили за Диминым столом день за днем. Один из них удивил меня. Я не сразу поняла, что Станислав был глухим. Дима привел помощника домой, познакомил со мной, и они ушли работать. Я накрыла стол и, тщетно позвав их раз пять, заглянула в комнату: “Вы что, оглохли?”Станислав засмеялся: “Ниночка, я умею читать по губам! Да, я глухой! Но шикарный запах с вашей кухни я почувствовал сразу!”Я смутилась, а вечером муж рассказал мне удивительную историю. До недавних пор Станислав трудился на космодроме “Байконур”. При ночном запуске очередной ракеты произошел взрыв. Погибло множество людей, а Стас остался жив, но лишился слуха. Когда он вышел из больницы, партия­правительство предложили ему выбрать квартиру в любом городе страны и освоить новую профессию. И тогда инженер из Казахстана почему­то решил сделаться ленинградским художником. Не знаю, какой из него получился художник, но это был настоящий друг нашей семьи. А еще он катал нас на машине. У нас­то с техникой не складывалось, да и куда нам было ездить на автомобиле? Личные авто были редкостью даже в нашем кругу преуспевающих советских художников. Во дворе всегда стояла парочка «Жигулей”и одна “Волга”. Когда родители мишкиного одноклассника Кондратьева купили машину, мой не в меру расшалившийся сын вывел на крыле их запорошенной снегом “копейки”неприличное “Кондрат ­ кострат!”Неумные Кондратьевы поссорились с нами навсегда, я наказала Мишку, а Дима смеясь, научил его писать злополучное слово через “А”! Я всегда любила пользоваться такси, хотя и с этой привычкой пришлось распрощаться после одной истории. Как­то, накупив всякой всячины, мы с сыном ехали на машине с шашечками, и водитель­женщина болтала со мной о всяких пустяках, то и дело оглядываясь назад, где сидела я, обнимая Мишку. Случайно вырулив на встречную полосу, женщина не заметила огромного Камаза, устремившегося на нас. Его увидела я и, застыв от ужаса, в последний момент указала ей на опасность пальцем. Увернувшись от грузовика, женщина­водитель долго благодарила меня за чудесное спасение. Я вышла из машины, и в дальнейшем опасалась ездить на легковушках. И вот у глухого Станислава обнаружился “Москвич­412”. Он горел желанием нас покатать. Я не могла отказать другу! Но, когда Станислав сидел за рулем, я умирала от страха: ну как может инвалид ориентироваться на дороге? А он лишь посмеивался: “Ниночка, не бойтесь! Вы заметили цвет моей машины?”Его “Москвич”был ярко оранжевым. Я не поняла, и водитель объяснил: “Все глухие в советской стране ездят только на оранжевых авто! Это служит знаком для окружающих: за рулем ­ глухой!”
 Когда моя Лилька уехала в Израиль, я страшно по ней скучала. Но “свято место пусто не бывает”. Моей новой подругой стала Галя Мурская. Ее семья обосновалась в соседнем подъезде нашей пятиэтажки. Муж Гали был живописцем, сын учился на ювелира, а сама она слыла одним из лучших в стране художников по ткани. Галя расписала почти все театральные занавесы города, и я очень гордилась ее дружбой. По вечерам я надевала ошейник на кота, Мурская хватала под мышку смешную черненькую собачку Чапу, и мы шли гулять. Вдоль проспекта, образуя густую аллею, стояли дубы. Тоннель из ажурных зеленых листьев. Под их сенью мы и прогуливались, пока жили в этом благословенном районе. А еще на бульваре в изобилии росли кусты сирени и жасмина. Выходя пройтись, я не пользовалась духами ­ все и так было окутано цветочным ароматом. Многие говорили, что я не хожу, а “гуляю”! И я действительно передвигалась неспешно и плавно ­ потому, что знала: все домашние дела сделаны. Нам навстречу почти каждый день попадалась соседка Тамара ­ она прогуливала собак. В ее тридцатиметровой двушке ­ такой же точно, как наша ­ вместо мужа и детей проживало пять борзых! Тамара занималась ими с утра до вечера, и борзые выглядели крайне ухоженными. Прически, кормление, выставки, прогулки… Я бы так не смогла. Иметь кота ­ еще куда ни шло. Хотя борзые гуляли сами, а тяжелого кота мне приходилось нести на руках. Во время прогулок у нас с Галей было так много общих тем, что иногда Димка кричал с балкона: “Нинка! Иди домой! Киса, жрать охота!”Прохожие смеялись, а я спешила домой: “Дима, ужин же на плите!”Муж отвечал: “Я не буду есть один, я не собака!” ­ и мы садились за стол вместе. Окна кухни выходили на бульвар, и муж попросил меня сшить на них маленькие занавесочки в деревенском стиле: “Киса, все на нас смотрят ­ сидим как на выставке!» Ласковым прозвищем “Киса”Дима баловал меня всю жизнь. Мы жили душа в душу.
 Постепенно моя мама сменила гнев по поводу отдельного жилища на милость: наши родственники тоже стали перебираться в собственные “хрущевские”апартаменты. Брат моего отца с женой купили “трешку”и принялись набивать ее антиквариатом. Мамина сестра Галина с мужем набивали четырехкомнатную хрущевскую квартиру, в которой было всего сорок пять (!) метров, детьми собственного производства. Несмотря на тесноту, я любила ездить к ним в гости. Мне нравилась эта веселая шумная семья, я и сама хотела бы еще иметь детей. Но после появления Мишки врачи запретили мне рожать. Я окончательно свыклась с этой мыслью, когда бабка, вросшая в скамейку у подъезда, открыла мне страшную тайну: “Лиза­то Кулачкова ­ померла! Убил ее второй ребенок!”Лиза была нашей соседкой и очень милой женщиной. Родив девочку, она решила подарить мужу сына, и вот... Незадолго до этого Мишка случайно услышал, как лизин муж откровенничал с Димой: “Пора второго рожать! Лизке­то уже за тридцать! Да и сколько мы с ней детей убили!”Мишка никогда не слышал об абортах и перепугался: соседи убивают детей? Почему же папа не заявил в милицию? Мишуля даже собирался рассказать обо всем двойнику Гагарина, но тут убитые дети отомстили за себя сами. А мы с Димой ограничились Мишкой и решили его отчаянно баловать. Летние месяцы мы проводили на побережье Финского залива, наслаждаясь строгой природой северного курорта. Ярчайшее солнце. На небе ­ ни облачка! Асфальтовый серпантин петлял по направлению к снятому нами на лето дачному домику по таким высоким песчаным карьерам, что мои нервы не выдерживали. Ленинградский рельеф ­ абсолютно плоский. Иное дело ­ карельский перешеек. При подъезде к даче узкое шоссе начинало петлять среди таких ухабов, что грузовичок грозил перевернуться. Я останавливала его, брала Мишку за руку и остаток пути мы проделывали пешком. Нас преследовали жужжание стрекоз и одурманивающий запах вереска и можжевельника. А потом мы целый день разбирали вещи ­ ведь мы вывозили в дачный домик всю городскую обстановку, включая проигрыватель «Riga» и мою коллекцию пластинок ­ и никому это не казалось тогда странным! Я постоянно пела­напевала разные песенки и романсы, караоке еще не изобрели, пластинки же помогали пополнять мой репертуар. Но я все же была здравомыслящей женщиной и пела только на кухне, когда никто не слышал!
На даче первым делом я распаковывала новенькую электроплитку: газ внушал мне панический ужас! Тридцать лет спустя на этой же плитке Мишка готовил себе ужин в Москве и, глотая слезы, поглощал его в полном одиночестве, вспоминая те веселые дни. Мы брали на дачу даже черно­белый телевизор “Горизонт” ­ без любимых программ обходиться уже никто не мог! А я радовалась, что хотя бы на даче могу смотреть передачи: дома я постоянно стояла у плиты, а на кухне телевизора не было. Дима то и дело кричал: “Нинка, беги, а то все пропустишь!”, но обычно на мою долю оставались финальные титры. Иное дело было на даче: вечера напролет мы смотрели то “Следствие ведут знатоки”, то “Кабачок “Тринадцать стульев”. Мне нравилась советская пародия на западную жизнь и шутки пани Моники. А Мишка знал наизусть имена дикторов Нелли Широких и Раисы Байбузенко, и смотрел отнюдь не только детскую передачу “Тяпа, Ляпа и Жаконя”. Он жил возле телевизора. Кто тогда мог подумать, что телевидение станет судьбой сына, да и всей семьи? Я старалась, чтобы наша летняя жизнь по уровню комфорта не отличалась от городской. Но вот ванну я прихватить на дачу не могла. Мы ходили в общественную баню. Мишку я водила с собой ­ в женское отделение. Впервые увидев такое количество голых женщин с их арбузными грудями, мой намыленный сын застыл! Дамы сделали мне выговор: “Ваш мальчик нас рассматривает! Мы стесняемся!””Тоже мне, целки престарелые! Кому вы нужны?” ­ подумала я. Однако с тех пор Мишка был перенаправлен в мужское отделение. Там он испытал не меньший шок, узрев выдающиеся подробности анатомии взрослых мужиков. “Мишка, не бзди, у тебя тоже такой вырастет!” ­ успокоил его папа. Так оно и вышло!
 А еще на дачу вместе с нами отправлялся пушистый кот Пуня. Он прожил с нами двадцать лет и считался полноправным членом семьи. Сначала мы завели черепаху, но она наложила на пол балкона большую перламутровую кучу и за это была отправлена на ПМЖ к тогда еще соседке Лильке. Видимо, словцо “ПМЖ”Лилька узнала именно от черепахи! Дима и на даче продолжал работать, а я водила сына на залив ­ “подержать на песочке”. Кот шел за нами, а иногда отдыхал самостоятельно ­ его видели прогуливающимся за много километров от дачки. Он жил сам по себе, как это принято у котов. Несмотря на внушительное телосложение, Пуня развивал первую космическую скорость, спасаясь от дачных Полканов и Трезоров. Выходя на балкон городской квартиры, мог заинтересоваться, что творится этажом ниже и спрыгнуть к соседям. Обнаружив на балконе чужого зверя, соседи возвращали беглеца домой и звонили нам в дверь. Я открывала, а Пуня недовольно морщился: “Ну что ты так долго?”На даче он, урча, поедал придорожные травы: кошки же знают, от чего какая травка лечит. Мы собирали бруснику, и я учила сына свистеть, зажав в пальцах травинку. Это было похоже на сирену. А Мишка выкладывал по краям лесных оврагов картиночки, блестящие бумажки, цветочки ­ и накрывал их стеклышком, а края припорашивал землей ­ мол, так оно и было! У нас это называлось “секретики”! Я брала на лесные гуляния пирожки и бутерброды. Недоеденная в лесу и принесенная домой снедь называлась “от лисички”, и Мишка ее обожал. А Дима собирал для сына жуков и учил его ловить сачком бабочек. Один из жуков показался ребенку особенно страшным и сын, обняв отцовское колено, шепотом спросил: “Что это за чудище?”Дима засмеялся: “Этот жук называется бздюль! А тот, кто его боится ­ бздюловатый! Не бзди, сынок!”Это было грубовато, но смешно. Сын сразу перестал бояться жука. А мне нравились полевые цветы, которые в изобилии росли на побережье Финского залива. Отправляясь на ежедневную прогулку, я собирала сиреневые люпины, огромные ромашки, васильки, одуванчики, кашку, колокольчики ­ и плела из них венки, а из оставшихся цветов делала душистые букеты и украшала ими наш сьемный домик. По утрам я расстилала в траве покрывало, укладывала на него сына и мы с ним принимали солнечные ванны. Мишка пристраивал крошечную ножку к моей ступне тридцать седьмого размера и удивлялся: “Неужели у меня когда­нибудь вырастут такие же ноги?”Он жил в сладком ощущении бесконечности детства и предстоящей жизни. Дима пошутил: “Мишка, люди живут до ста лет!» Эта фраза засела в голове сына. Когда его нога вымахала до сорок шестого размера, я напомнила ему тот давний разговор. Мишка посмеялся: “Мама, мы все равно будем жить вечно!”Иногда окрестности оглашала жуткая сирена ­ мы пугались так, словно началась война. А толстая соседка, смеясь, успокаивала: “В поселок керосин привезли!”С тех пор, услышав пронзительное начало оперной арии или неожиданный дверной звонок, муж шутил: “Привезли керосин!”На толстой ветке одного из деревьев Дима устроил огромные качели ­ мы с мужем раскачивали их день и ночь. Сын созывал на них всех дачных друзей. Одного из мальчиков звали чудным именем Патрикей ­ он с мамой жил на взморье и то, что мы считали дачей, было для него обычной обстановкой! Удивительно, что через пару лет его мать получила квартиру в соседнем от нас доме, и мальчик с древнерусским именем стал мишкиным одноклассником. Дима любил играть в «городки», а Мишка ­ в «кольца» ­ их еще называют «кольцеброс» или «серсо» ­ ради этих игр мы ходили в ближайший дом отдыха и резвились там до темноты! Соседские парни учили сына приемчикам самозащиты, а он мечтал так же, как они, бесшабашно и размашисто рвать струны гитары у костра! Хотя Мишка был еще маленьким: как­то раз он не стал спать днем, а потихоньку от нас вылез в окно, обошел дом и пробрался на кухню. Там моя мама стала его поить молоком с булочкой. Я спросила у нее: “Почему вы шепчетесь?”Мама без запинки ответила: “Так Мишуля же спит!”Я расхохоталась и, указав на сына, спросила: “А этот мальчик тогда кто?”Тут уж рассмеялись все! К вечеру каждой пятницы к нам приезжали наши братья с женами. А иногда еще и дальние родственники. Все работали и хотели немного передохнуть. Начинался уик­энд. Это был целый дом отдыха! Я радовалась, но, конечно, уставала. Шутка ли: с каждым надо было пообщаться, всех накормить, уложить и проследить, чтобы мужики не выпили лишнего. Мой брат Сашка успел вернуться из армии и обзавестись семьей, но боевой характер остался при нем. Дима называл Сашу на древнегреческий манер ­ “Ксанф”. Моя мама постоянно ходила с надутым лицом и норовила с кем­нибудь поругаться! А тут еще рядом сняли дачу Жоглевы ­ и сын попал под плохое влияние их дочери. В ближайшем овраге девочка сняла трусики и продемонстрировала Мишке их физиологическое “различие”. Он был в шоке, а потом предложил подружке поиграть “раскидаем” ­ таким тяжелым блестящим эллипсом, прыгающим на резиночке. Но у Жоглевой были более авангардные затеи. Положив в старый кошелек где­то найденные ею собачьи какашки, дети привязали к нему веревочку и спрятались под мостом. Когда любопытный нагибался за находкой, дети тянули за привязь. Кошелек “уползал”! Отдыхающие ближайшего санатория попались на детскую уловку. И от жадности измазали все руки дерьмом. Жоглева убежала, а Мишку с позором привели домой. Но общение с новой подругой не прекращалось: вскоре сын потребовал, чтобы ему выкрасили волосы в рыжий цвет. “Ты что, клоуном хочешь стать?” ­ изумилась я. “Я хочу рыжие волосы! Вот Марине Жоглевой родители купили парик с косичками, когда она захотела!”Кстати, в те времена было больше рыжеволосых детей ­ только в нашем дворе жили целых четверо! А ведь это ­ примета счастья! Краситься я Мишку еле отговорила! А потом в соседнем дачном домишке поселилась красивая и веселая, но гулящая тетя Гутя ­ пообщавшись с ней, крошка­Мишка спросил у меня: “Что такое любовник?”И, не дождавшись ответа, пообещал: “Когда вырасту ­ тоже стану тети Гутиным любовником! Мне нравятся ее завлекунчики!”Так Гутя называла кудряшки около своих ушей. Боже, это повторяет мой сын? А другую соседку по даче он прозвал “Лида­гнида”! Его вдохновили отросшие черные корни ее пергидрольной завивки! Лето было в самом разгаре, одуванчики отцветали и улетучивались. Через год Мишка закончил первый класс, и Дима решил: “Хватит с нас дач! Будем ездить на юг!”

 4.

Если бы меня попросили охарактеризовать мишкино детство и мое самое счастливое время, я бы не задумываясь выпалила: Сочи! Местом нашего отдыха поочередно становились Гагра, Пицунда и другие уголки черноморского побережья Кавказа. Прелюбопытное сочетание советского сервиса и субтропической экзотики казалось нам естественным. Но смешение аромата цветущей магнолии, запаха солнцезащитного крема и вони тушеной капусты из пляжной столовой кружило даже мою голову. Отдельные неустойчивые дамы теряли бдительность и, путая абхазов с итальянцами, делались для них легкой добычей. Местные женщины ревниво следили за подвигами своих собратьев, продавая отдыхающим чурчхелу. Мне они улыбались вполне искренне: я же приехала на отдых с мужем и сыном, и потому не представляла для них никакой угрозы. Летом семьдесят первого модный курорт был засыпан хлоркой ­ накануне здесь пронеслась эпидемия холеры, и власти сделали все, чтобы ее погасить. Тем не менее, многие опасались приезжать. Но я решила рискнуть, и, несмотря на увещевания друзей, мы отправились в Сочи. Городок оказался пустым. Это было счастье! Свободный график мужа и каникулы сына позволили нам провести там все три летние месяца! Отдых был великолепен, и мы стали ездить на юг каждое лето. К началу сентября с трудом возвращались к прежней жизни. Путешествие обходилось недешево, на юге мы оставляли около двух тысяч советских рублей, но оно того стоило! Слава богу, популярная шутка тех лет (телеграмма мужу от отдыхающей жены: “Загораю, вышли сто!”и ответ мужа: “Вышлю двести, сгори на месте!”) к нам отношения не имела. Средств хватало, да и отдыхали мы всей семьей. На юг мы выезжали, капитально собравшись. Конечно, телевизор и кот оставались дома, но в дорогу я собирала чемоданов десять: мои наряды, вещи ребенка, маски и ласты. Отдельно ­ чемодан с красками, кистями и бумагой ­ несмотря на мои протесты, муж и на Кавказе продолжал работать.
Мы частенько ездили попить кофе в новом питерском аэропорту, а вот летать я не любила. В первом же полете у меня так сильно разболелась голова, что с тех пор мы предпочитали поезда. О, эти незабываемые двухдневные путешествия! Весь путь под перестук колес мы поглощали жареную курочку, помидоры и огурцы, яйца, чай, сыр, колбасу и булочки. Словоохотливые попутчицы делились со мной ненужными мне деталями своей жизни, а их протрезвевшие мужья мирно пахли носками с верхних полок! Добравшись до южных краев, мы выгружали чемоданы на раскаленный перрон, и тут же снимали комнату или домик у местных жителей ­ это называлось: “отдыхать дикарем”! С утра мы шли на море, но Дима, искупавшись, тут же возвращался в бунгало ­ рисовать: он говорил, что валяться на пляже и играть в карты ему скучно. Диму обожали соседи: вернувшись с пляжа, их дети садились вокруг моего мужа и учились живописи. А родители могли спокойно выпивать или просто спали. На следующий год, завидев меня издали, прежние хозяйки кричали: “Мы тебя помним, ты ­ жена художника!» Я радовалась. На черноморской гальке, раскаленной знойным солнцем, скучно мне не было никогда. Я сразу “обрастала”подругами ­ наши дети играли у воды, охотились на скользких медуз и разглядывали добрых дельфинов, которые выскакивали из волн далеко от берега. Не было еще нынешних шикарно­насыпных пляжей, мы “нежились”на морской гальке. Перед отъездом Мишка набирал целую сумку “самых красивых камней”и Дима, чертыхаясь, тащил их домой. Камни были отличным сувениром с юга и выполняли функцию нынешних магнитов.
Диковинно­сладкий аромат цветов магнолии плыл над “черноморской здравницей”. Мы жарились на солнце, “облезали”и загорали до шоколадного цвета ­ “Назло врагам, во славу Родины!” ­ как шутил Дима. Благословенные места! Мы переходили мост через горную речку Псоу, тут же оказывались в Грузинской ССР, и подумать не могли, что такая призрачная граница годы спустя станет настоящей! Я заставляла мужа и сына съедать как можно больше фруктов, чтобы пополнять скудные запасы витаминов в хилых организмах северян. Возвращаясь с пляжа, я готовила еду на керосинке в окружении пяти­шести домохозяек и погружалась в подзабытый мир коммунальной кухни. Мы обменивались продуктами и рецептами, а иногда готовили по очереди ­ на всех. Все рассказывали о родных местах ­ Москве, Магадане, Ростове. На юге все мы чувствовали себя как дома ­ ведь хрущевками были застроены не только вышеперечисленные города, но и Сочи. Только “на югах”эти дома сверху донизу были увиты мелкими розочками, и от этого казались старинно­сказочными. Я всем сердцем полюбила сочинский экзотический парк “Дендрарий” ­ там в зелено­стоячей воде прудов цвели лотосы, а по дорожкам разгуливали царственные павлины. На сочинской набережной стояли огромная деревянная голова Нептуна и чугунная черная пантера. На набережной Пицунды ­ красивейшие мозаичные панно ­ творения начинающего Церетели. Прошло тридцать лет, Мишка отправился в Сочи на съемки “Кинотавра”и с удивлением обнаружил любимые с детства скульптуры на прежних местах! Это было в июне 2001 года. А тридцатью годами раньше на том же пляже я загорала в окружении артисток цыганского театра “Ромэн”: они приехали в Сочи на гастроли. Увешанные золотом цыганки играли в карты на деньги, которые пачками приносили с собой на пляж, но тем не менее, завидовали мне: я вообще не ходила на работу. Шикарные заграничные зажигалки мужа, которые я покупала в валютном “Альбатросе”, вызывали восхищение цыганского барона: “Таких зажигалок, покрытых причудливыми эмалевыми узорами и гербами, я еще не видел!”Да и такого лака, как на моих ногтях, не было даже у солисток “Ленконцерта”! Настоящий французский “Ланком”! А мои духи “Клима”! Их запах завораживал! Я уж не говорю о своей гордости ­ пляжном комплекте, состоявшем из закрытого желтого махрового купальника и лимонного цвета сабо на огромной платформе. Наряд вызывал гордость моего мужа и привлекал всеобщее внимание. “Ваша жена ­ артистка?” ­ то и дело спрашивали у Димы. Мишка гордо заплывал в зеленую воду, держась за надувной банан ­ его я тоже приобрела в «валютнике»! А еще нас страшно смешил мужик, изо дня в день посещавший пляж исключительно в черном костюме и белой рубашке с галстуком: “Как же, общественное место!”Он страшно потел, но не раздевался! Мы подружились с семьей заслуженных тренеров по плаванию. Они приехали в Сочи из Свердловска и, узнав, что Мишка не умеет плавать, предложили восполнить досадный пробел. Дима щелкнул кремнем и выпустил изо рта облако дыма: “Учись, мой сын!”Меня, чтоб не мешала, отправили покупать для всей кампании пышки в пудре, а Мишулю неожиданно для него заманили на конец волнореза, где уже было достаточно глубоко, и бросили в воду цвета бутылочного стекла. До сих пор помню истошный крик сына и его залитое слезами отчаяния личико! Но рядом был опытный тренер, и Мишка поплыл! В ужасе я быстро примчалась обратно, чтобы спасти сына. Но в этом не было нужды, он почувствовал себя в пропахшей йодом воде, как рыба! Море приняло Мишку за своего: в первый же заплыв он выловил в зеленой воде зеленую советскую трешку и купил себе компас! Однако он даже не успел обрадоваться: весь пляж как по команде внезапно подскочил и бросился бежать. Я, не поняв, что случилось, выдернула сына из воды и ринулась за всеми. Пробежка закончилась сенсацией: в дальнем уголке набережной окуналась в воду юная и стройная певица Эдита Пьеха. Звезда! Она держалась очень скромно, стараясь быть незаметной. Ее выдавали лишь драгоценности. Меня поразило, что у нас с любимой артисткой были одинаковые бриллиантовые кольца! Я знала, что в Ленинграде мы живем рядом ­ недавно Пьеха и Броневицкий получили квартиру в соседнем от нас тысячеквартирном доме. А потом до нас долетел слух, что жилище певицы и композитора ограбили, и они переехали в центр города. Я никогда их не встречала ­ и вот увидела на пляже. Ну надо же! Толпа отдыхающих не стесняясь разглядывала звезду, а Мишка был под таким впечатлением, что, когда стал взрослым, посвятил Пьехе несколько передач на российском телеканале. Мой сын еще не помышлял о журналистике, но ежедневно бегал за свежими газетами. В режиме “он­лайн”он следил, например, за космическим полетом “Союз­Аполлон”. Прочитанные газеты доставались мне, и я проверяла лотерейные билеты: вдруг повезет?
Вечером мы надели лучшие наряды и отправились в курортный зал на концерт одной восходящей звезды. С собой мы прихватили хозяйку дачи, одесситку со смешным именем Дина Ефимовна Блох ­ она отличалась тем, что в свои семьдесят пять выглядела лет на сорок. К ней подошла бы современная поговорка: “Сзади ­ лицей, спереди ­ музей!”Я объяснила Мишке, что это называется “моложавость”, и мы решили, когда придет время, быть такими же. А потом к нам приехала моя подруга Таня. Эта красивая женщина тоже жила в нашем доме и была замужем за художником. Муж оставил ее, и соседка решила поправить “на югах”нервы. Она явно нуждалась в кампании. Я ее очень жалела и постаралась сделать Танин отдых комфортным. Еще совсем недавно Таня соревновалась со мной и гордо появлялась во дворе в модных обновах: “Ну, как я тебе? Эти желтые бриджи мне привезли из Монреаля!”Когда Таню бросил муж, уколы и обиды отошли в прошлое. Надев “все лучшее сразу”, мы выходили на вечерний променад по сочинской набережной. И так часто встречали знакомых, что мне казалось, будто я ­ на Невском. Старинная платановая аллея напоминала нашу дубовую. Мы ходили в ресторан каждый вечер. Нам очень нравилась кавказская кухня: все эти купаты, кебабы и шашлыки. Мишка был сам не свой от аджики и чурчхелы. От бефстроганов он сходил с ума. Я старалась, чтобы он не слишком объедался, но даже по дороге на пляж сын съедал пару чебуреков и хачапури, запивая яства водой из уличных фонтанчиков! Возможно, поэтому в двенадцать лет он весил почти сто килограммов! Я покупала Мишке красивые плавки взрослых размеров и утешала: “Ты вовсе не толстый! Ты ­ солидный!”Я старалась избавлять его если уж не от веса, то от комплексов. А как мы любили фотографироваться! Возвращаясь в прохладу Питера, Дима брал в ателье проката громоздкий фотоувеличитель и разводил проявитель и фиксаж. При свете красного фонаря они с Мишкой все ночи напролет печатали черно­белые фотографии. С помощью таинственных виражей матовый бромпортрет в его руках становился монохромным: то коричневатым, то голубовато­серым. А еще сын собирал южные гербарии, которые приносил в школу на зависть одноклассникам, и бесконечные коллекции марок­значков, которые я не уставала покупать в киосках “Союзпечати”. В начале семидесятых группы “АББА”и “Бони М”регулярно выпускали новые альбомы ­ их хиты оглашали пляжи и доносились с переполненных танцплощадок, на которые я не ходила сама и не пускала сына. Они были слышны даже в летнем кинотеатре без крыши ­ мы сидели в зале, а наиболее предприимчивые ­ на ветках акаций, что росли вокруг. Пару лет мы жили в пригороде Сочи под названием Лоо. Пляжники шутили, что это означает: “Люблю Отдыхать Одна”, но у моря было полно семейных пар. С одной из таких пар ­ юными новобрачными Мишей и Верой ­ мой сын особенно сдружился. Вместе они собирали ракушки­рапаны. Дима тоже решил за ними нырять. Но рапаны таились на такой глубине, что у него пошла кровь из ушей, и я запретила мужу дурацкое занятие. Миша и Вера дали Мишке первый урок моды и страстей: они всегда были одеты с иголочки, а через две недели новобрачный надел белые джинсы, пошел прогуляться и нашел себе другую. Я помирила молодоженов, как смогла, но они уезжали домой грустные. «Разведутся!» ­ взросло вздохнул мой сын. Пытаясь отвлечь его, я взяла билеты на экскурсию ­ на гору Ахун и озеро Рица ­ там до середины семидесятых еще стояла обгоревшая дача Сталина! Дорога к горному озеру шла над пропастью, и от ужаса я закрывала глаза. За окном автобуса был обрыв: пятьсот метров над уровнем моря! Водитель утешал: “Аварии здесь случаются через день! Вчера была, значит, сегодня вам бояться нечего!”Как­то на горном серпантине мы увидели перевернутый грузовик. Рядом стоял молодой белозубый абхазец­шофер: «Я только посмотрел на море! Еле успел выскочить, и машина упала в пропасть!» Вот это да! А один день на юге оказался по­настоящему страшным. На море было волнение, и мы решили вместо похода на пляж прокатиться на кораблике. “При свежей погоде!” ­ как гласило объявление. Стоило утлому суденышку под именем абхазского революционера (бывает и такое!) Нестора Лакобы покинуть пределы сочинского порта, мы оказались во власти стихии ­ сила шторма достигала восьми баллов, и ни один теплоход, кроме нашего, не рискнул выйти в море! Волны были такими огромными, что мы никак не могли причалить к берегу. Пришлось нам, умирая от страха, плыть до Сухуми ­ а этот путь по воде занимает шесть часов! Все это время мы ожидали неминуемой гибели, глядя, как на бело­ржавый кораблик надвигаются стены грязно­бурой морской воды. Крепко держа сына за руку, я прижималась к мужу: “Дима, я боюсь!”Он обнимал меня за плечи, и нас тошнило прямо на палубу. Только оказавшись на берегу, я поняла, что утонуть нам не суждено. Но впереди были новые “испытания”! Вдохновленная письмом с описанием красот курорта Пицунда, к нам приехала моя мама. Она пришла в восторг от рощи реликтовых сосен, зеленого моря и красиво одетых иностранцев. Однако в первый же день произошел конфуз. Придя на пляж, мама с размаху плюхнулась на старый надувной матрас, и он оглушительно взорвался! Окружающие перепугались так, словно на их глазах совершился теракт, а мать приняла случайность за очередную шутку любимого зятя: “Нина, он меня ненавидит! И матрас специально взорвал!”Дима клялся, что матрас лопнул от старости, но теща ему отомстила. На обратном пути, выходя из поезда на каждой станции, целыми ведрами она скупала помидоры и баклажаны, которые именовались “синенькими”. Дима с трудом дотащил дары природы домой, где они несколько дней консервировались и отправлялись на хранение на балкон или раздавались друзьям. А Мишка забился в угол балкона и рифмовал: “Черное море бушует у ног, как же уехать оттуда я мог? Брызгов алмазных шепот чудной ­ словно они говорят со мной!”
 Мы приехали с юга бодрыми и загорелыми. Но супруг моей подруги Тани так и не вернулся. Вместо этого от другой соседки по имени Лариса тоже ушел муж. Перед этим они часто скандалили, и мы слышали каждое слово ссорящихся сквозь тонкие перегородки, заменявшие «хрущевкам» стены. Скандалы были довольно распространены как стиль жизни. Нашей семьи это не касалось, пока не приходила моя мама. О, в искусстве скандала ей не было равных! К счастью, это осталось в прошлом ­ люди теперь стали жить гораздо спокойнее. После разборки с мужем соседка Лариса курила на моей кухне и стряхивала пепел в раковину. Мне это совсем не нравилось, но что я могла сказать? Лариса была мне подругой! После этих случаев я, не сомневавшаяся в любви собственного мужа, решила что­то предпринять. Мой Дима, чего греха таить, периодически поддавался профессиональной болезни художников и выпивал лишнего, но у меня и в мыслях не было найти нового мужа, как советовала Цыва: “Нина, пока не поздно, ищите другого!”Я успокаивала себя тем, что нам живется монотонно и человеку творческому необходимо “отрываться”. “Лучше уж таким способом!” ­ вздыхала я. Мишка вероломно сдавал посуду, а я ругалась: “Все подумают, что ребенок пьет!”Время шло: нам было за тридцать, сын учился в школе, а друзья Димы один за другим уходили из семей. “Каждые двадцать лет нужно менять жену!” ­ шутил один из них. Меня такая перспектива не привлекала, и я решила изменить себя, чтобы удивить мужа. Он восхищался моим стилем и красотой. Дима так любил меня, что даже в парикмахерскую мы ходили вместе и он терпеливо ждал, пока мне сделают маникюр. “Ты похожа на греческую богиню!” ­ твердил супруг, заканчивая мой очередной портрет. Особенно мужу нравилась моя манера собирать длинные густые волосы в большой узел на затылке. И вот я тайно отправилась в салон одна: подстриглась и сделала модную завивку. Боже, как он меня за это ругал! Когда я в качестве оправдания пробормотала, что, мол, женщина должна меняться, Димка разъяренно заявил: “Моя жена меняться не должна! Я хочу ту женщину, на которой я женился! Я это сделал раз и навсегда, на всю жизнь!”Я запомнила эти слова и разом избавилась ­ и от сомнений в его любви, и от желания еще раз подстричься. Моя коса отросла удивительно быстро! А маленький Мишка ненавидел походы в парикмахерскую ­ в кресле у мастера он начинал лить горючие слезы. Сынишка был трусишкой: названия прививок «манту» и «перке» делали его угрюмым. Повзрослев, он экспериментировал на собственной «гриве», мне же это не разрешалось. Вместе с отцом сын пресекал мое желание подстричься и собственноручно подравнивал мамину косу. Но жажда перемен жила в душе жены художника. И тогда я затеяла ремонт! К тому же незадолго до этого нас затопили соседи. У них прорвало трубу, а наши обои приобрели плачевный вид. Я решила: “Ремонт ­ так ремонт!”От подруг я не раз слышала знакомое из архитектурного прошлого слово “перепланировка”. Я ведь закончила строительный техникум, и умела отличать несущие стены от перегородок. Диму убедить было несложно: ему нравилось все, что я придумывала. По моему проекту бригада рабочих сделала смежные комнаты изолированными. А еще я заменила кафельную плитку в ванной, купила стильный унитаз и постелила на кухне остромодный линолеум. Экскурсии в нашу квартиру возобновились, и я была очень горда. Но я затеяла перепланировку не только от скуки. Квартира состояла из крошечной спальни и восемнадцатиметровой гостиной­детской­столовой, которую мы гордо именовали “большой комнатой”. Наш сын подрастал и начинал нуждаться в собственном пространстве. Как я могла отказать ребенку? Хотя даже после ремонта ему достался лишь угол ­ у окна стоял старинный резной стол, за которым работал Дима, большую часть комнаты занимала стенка ­ в ее секциях я хранила массу вещей. А за дверью был мишкин уголок: диванчик и столик с лампой. Вся стена в этой части комнаты была оклеена портретами кинозвезд ­ многие из них через несколько лет стали героями передач сына! В такой тесноте могли уживаться только очень любящие люди. Я хлопотала, чтобы сыну дали еще одну квартиру в нашем кооперативе, но облегченно вздохнула, когда мы получили отказ. Никто из нас не был готов к разлуке. В тесноте, но вместе!
Мы баловали Мишку, что было сил. Но при этом умудрялись держать его в строгости. Сын рос задумчивым и тихим мальчиком. Он так и не научился драться ­ и горько пожалел об этом, когда на ночной улице повстречал несколько пьяных задиристых солдат. Сын не смог с ними справиться, и обидчики чуть не убили его. А еще он не умел играть в футбол. Не случилось у него друзей, которые владели бы этой игрой. Сын был неспортивным. Одной из моральных травм стал для него урок “физры” ­ так в школе называли физкультуру. Учительница была толстой и старой: чему она могла научить детей? Мишка не спал всю ночь в ожидании зачета ­ его ставили только тем, кто мог залезть по канату под крышу спортивного зала. Он не мог. На уроке сын сидел, опустив голову, и не следил за ходом событий. Когда учительница грозно вызвала: “Грушевский!”, бедный Мишка поплелся к канату, с трудом сел на узел и стал безвольно раскачиваться под громкий смех одноклассников. “Висит груша ­ нельзя скушать!” ­ объявила толстая учительница и поставила сыну жирную двойку. С тех пор кличка “Груша”прочно закрепилась за Мишкой. Но общий смех был вызван вовсе не отсутствием у него спортивных навыков. Сын так боялся злосчастного каната, что не расслышал, как учительница изменила задание: для получения зачета все в тот день прыгали через “козла”! Но физкультура была единственным нелюбимым предметом сына. Пятерками по остальным дисциплинам он радовал меня и гордился сам. Хотя случалось прочесть в школьном дневнике и другое: “Порвал тетрадь и облил девочку чернилами!» Да уж, темперамент у Мишки проснулся рано! На рукаве форменного пиджака была нашита белая эмблема с изображением книги. Добрые одноклассники ежедневно вписывали туда шариковыми ручками обидное “Груша ­ дурак!”, а я по вечерам стирала злосчастную надпись. Это было неправдой, сын еще в первых классах освоил домашнюю библиотеку. Мишка очень рано научился читать. Сначала ­ вслух, а потом и про себя. Мы с Димой застали его: “Смотри, он про себя читает!”, трехлетний сын ответил: “Не про себя, а про Бонифация!» Я посмеялась, а потом потихоньку убрала книжки, не подходящие для детского чтения, на верхнюю полку. Много лет спустя Мишка признался мне: “Мама, я начал изучение библиотеки именно оттуда!”Каждый вечер он садился за столик, зажигал настольную лампу с уютным зеленым абажуром и раскрывал книгу. А Димка подходил сзади и нежно трепал его по шее, повторяя любимое: “Учись, мой сын!”Мишка читал даже за обеденным столом! В одной руке ­ книга, в другой ­ ложка! Я выписала ему чешский журнал “Bummi”про желтенького медвежонка. Себе ­ модную “Бурду”. Димка как всегда прикалывался: “Ему ­ Бумми, тебе ­ Бурда! А мне ­ бухло! “Я смеялась: “Ну ты и фрукт, Грушевский!”Мы были абсолютно бесконфликтны. На сына никто не поднимал руку. Хотя иногда он этого заслуживал. Однажды, еще в нежном возрасте обидевшись на отца, сын испортил его работу: взял тюбик краски и выдавил половину его содержимого на свежий оригинал кондитерской коробки. Потом признался, что сам был в ужасе от того, что натворил. Дима применил к нему невиданную строгость: назвав Мишку “чертовой куклой”, муж наказал его, как при царе: рассыпал пачку гороха и заставил сына встать на колени! Мне было жаль плачущего мальчишку­дурачка, но я решила не вмешиваться. Сын усвоил урок и впредь не делал ничего дурного. Хотя Мишка был избалован: он мог шутя на улице упасть на спину и заверещать: “Купите мне!..» Я отучала его от этих отвратительных сцен. Хотя покупала все, что он хотел. У него были первые в нашем ЖСК американские джинсы. К нам даже приходила ругаться разведенная соседка: “У меня нет мужа, я не могу купить дочери такие дорогие штаны! Почему она должна завидовать вашему сыну?”Хотя ее дочь дружила с Мишкой и даже не думала завидовать. Я сочла соседку неумной, но дала подраставшему парню совет: не задирать нос и быть поскромнее. Мишка ходил во двор играть с ее дочерью в диковинный штендер ­ кто бы мне объяснил, что это такое? В школе Мишка шалил так, что заставлял возмущенных учителей собирать целые педсоветы! Мишкина школьная директриса в юности явно трудилась в аппарате Сталина ­ видимо, заведовала исполнением наказаний! Однажды вызвав нас в школу, она назвала сына “волком в овечьей шкуре”! Но Дима грозно оборвал ее: “Воспитывайте собственных детей, и не лейте грязь на моего! Кто его еще будет баловать, если не я?» Так сильна была отцовская любовь. Сильна, но не слепа! Димка видел в сыне смысл жизни, хотя, когда Мишке случалось не в меру расшалиться, муж восклицал: “Киса! Лучше бы мы сделали аборт!”Через десять лет после школы Мишка вывихнул ногу и пришлепал в “травму”. Каково было его удивление, когда из окошка регистратуры на него взглянула постаревшая школьная директриса! “На пенсию выгнали, представляешь? Ну, да ничего! Я вас покалечила, я вас и лечить буду!”От таких слов Мишкин вывих прошел сам собой!

 5.

 Дима по­прежнему вкалывал дома. Мишка раздобыл ему для работы старый деревянный стол, покрытый зеленым сукном. Стол напоминал аэропорт: на нем помещалось все, что было нужно мужу для работы. Там же спал кот, лежали мои спицы и клубки мохеровой шерсти, а на самый краешек Мишка поставил печатную машинку. Наверное, этот стол олицетворял для Димы дом! Муж часто засиживался за полночь, он сутулился, много трудился и так же много зарабатывал. Все говорили, что мы живем на широкую ногу. Иногда Дима уставал: “Киса, хватит сидеть в пердятнике! Давай сходим в кино?”В квартале от нас недавно возвели типовой кинотеатр “Планета”. Нам с мужем особенно нравились фестивали “Неделя французского кино”и фильмы, не предназначенные для детей до шестнадцати лет. А Мишке нравилось бояться сказочно­опасного Фантомаса. На киноленты с участием этого персонажа мы водили сына по многу раз. Мы от души смеялись, а Мишка трясся от ужаса! А еще он обожал фильмы про любовь. Как и я: если на экране целовались, у меня начинала кружиться голова. Мне казалось, я подглядываю за чьими­то чувствами в замочную скважину. Много ли мы видели нежности в скупом послевоенном детстве? А скромный Дима, увидев на экране поцелуи, ругался и отворачивался! Маленького Мишку, конечно, на такие фильмы не допускали, и тогда вместо кинотеатра мы втроем шли погулять на близлежащий пустырь. Он был совсем недалеко от нашего дома ­ в прудах там ловили рыбу, из густых кустов доносился заливистый женский смех, на окраине виднелись остатки старинного кладбища. Позже пустырь разровняли экскаваторами: там решили возвести гигантский спортивно­концертный комплекс. Стоит ли говорить, что стройплощадка сделалась излюбленным местом игр окрестных детей? До этого они в поисках приключений не раз пытались проникнуть в пыльный подвал хрущевки, и я потратила массу сил и нервов, но добилась, чтобы двери в подземелье закрыли на замок. Однажды Мишка пропадал весь день, а я в поисках сына сбилась с ног. Я переволновалась: ведь соседские мальчишки иногда ходили на железную дорогу и клали на рельсы гвозди, чтобы проходящая электричка превратила их в ножи! Не попал бы мой Мишка под поезд! Он появился лишь ближе к ночи ­ испуганный и растерзанный. Я допросила сына, и он признался: “Мама, я не мог выбраться со стройки ­ играя, попал на этаж, где нет лестниц. Когда я писал, зацепился помпоном за колючую проволоку и битый час отцеплял от нее шапочку. А потом понял, что попал в капкан. Вверх было не подтянуться, прыгать вниз ­ слишком высоко, три этажа. Друзья разошлись по домам, а меня выручили рабочие, пришедшие на ночную смену!”Больше сын на той стройке не показывался ­ пока спортивно­концертный комплекс не был закончен. В начале восьмидесятых это был лучший зал города: всего в пятиста метрах от ЖСК «Художник”проходили концерты всех зарубежных суперзвезд. В очередной раз увидев на сцене живого Челентано или Кутуньо, мы добирались до дому в считанные минуты.
 Когда в стране советов провозгласили научно­техническую революцию, а лучшим товарам стали присваивать приснопамятный знак качества, мы решили не отставать. Я хотела поменять телевизор: не изобрели еще телевизионных пультов, переключатель программ помещался непосредственно на приемнике и часто ломался. Мне приходилось идти в телеателье и вставать в очередь, чтобы вызвать мастера. Специалист приходил через неделю, а до этого программы переключали, зажав торчащий из телевизора опасный штырь элементарными плоскогубцами! Итак, старенький черно­белый “Горизонт”переехал доживать век в мамину коммуналку. Его место занял цветной гигант “Радуга”. Телевизор стоил баснословно дорого: больше семисот советских рублей! Чтобы увидеть это чудо техники, к нам выстроилась целая очередь. А у нас появились цветные кумиры. Мне нравились остроумный Александр Иванов и загадочно­заграничная Мирей Матье. К хорошему привыкаешь быстро! А совсем недавно мы хихикали над телекомментариями выступлений фигуристов: “Пегги Флемминг сегодня катается в салатовом платье!”Смешно! Впрочем, помимо “Радуги”у нас было и другое чудо ­ главное достояние семьи ­ наш сын. Все было безоблачно. Но, когда сын учился в восьмом классе, в школе произошло ЧП: кто­то изнасиловал первоклассницу и запер ее в люке. Девочка опознала насильника в мишкином однокласснике. Тайну отношений полов детям приоткрыл местный хулиган Кудряш, приходивший в школу дразнить беременную учительницу пения Аллу Ароновну. В то же время злая соседская девочка по фамилии Жоглева начала вовсю жить половой жизнью с парнями постарше. В школу тогда приехал гинеколог ­ девочкам устроили постыдную проверку на наличие девственности. А дочь моего стародавнего жениха Богина прослыла завсегдатайшей модного мотеля «Ольгино» ­ ну чем девушка могла там заниматься? Дети взрослели. На всякий случай мы стали пристальнее следить за Мишкой. Хотя выходок со стороны сына мы не опасались. Мишка был тонким. В бессоннице белых ночей я услышала его приглушенные рыдания от первой неразделенной любви. Я хотела пойти убаюкать его как в детстве, но Дима остановил меня. Мишуля подрос, и в дом целыми табунами стали ходить девочки. Одна из них носила забавную фамилию Каменная. Через десять лет мы перевели ее фамилию на английский и удивились: красотка Шэрон Стоун ­ в переводе носила ту же фамилию! Сын с одноклассницей Светкой, оставшись наедине, танцевали на письменном столе, оглушая окрестности хитами “Бони М”, а еще постоянно уходили “на помойку” ­ и вынос мусора в их исполнении занимал по часу­полтора. Я ругалась, а Дима говорил: “Не вмешивайся, Киса, наш мальчик вырос!» А “мальчик”много лет спустя признался, что со Светкой их связывали отнюдь не нежные чувства. На помойку они выходили просто покурить! Как многие дети, этот порок они познали рано. Мишкина одноклассница, красавица Фатьма, даже стометровку бежала, не выпуская из зубов дымящейся сигареты и не снимая высокую шпильку! Спички и сигареты Мишка хранил в почтовом ящике ­ к нему был всего один ключ, и я никак не могла понять, почему сын так настырно завладел им и с такой регулярностью бегает проверить, не принес ли почтальон писем и газет? Слава богу, другие вредные привычки к сыну не прилипали. Мишке было не до этого: он рисовал, играл в детском театре и писал рассказы. А еще сын пристрастился к танцам. Хиты “АББА”и “Бони М”заставляли его кровь бежать быстрее, ноги сына пускались в пляс и вот уже всем его телом владел ритм “Саншайн реггей» или “Калимба де луна”. Мишка зачастил в дискотеку «Эврика» и первый в Питере дискобар со светящимся танцполом «Кубик Рубика». В кампании друзей и своей школьной учительницы он ходил и в дразняще­манящую гостиницу «Прибалтийская», и в гриль­бар «Сфинкс». Там они попробовали новинку ­ курицу­гриль. Однажды куриная нога вылетела из руки подвыпившей подружки сына и, описав в воздухе дугу, плюхнулась в тарелку бандитов. Ужас! Слава богу, те только посмеялись. Одни пили, другие ели, а Мишка танцевал. Наплясавшись вдоволь, он возвращался под утро, и его всегда дожидался отец. Мишка ругался, а Дима отвечал: “Я не засну, пока тебя нет дома! Своих родишь ­ поймешь!”Если от сына пахло вином, муж добавлял из классика смешную цитату: “На углу страдал пестрый боров ­ его рвало шампанским!”Да уж, Димкин язык был острым, как бритва: если я лежала с мигренью, он гладил меня по руке и приговаривал: “Голова болит ­ попе легче!”
 На заре перестройки наши соседи с первого этажа неожиданно продали свое жилье, и там после капремонта открылся комиссионный магазин. А весь наш дом просел… «Пора отсюда сваливать!» ­ шутил кто­то из соседей. Мы с мужем тогда мечтали, что Миша продолжит династию и сделается художником. К этому все и шло, но к нашему ужасу, сын решил стать артистом. Я не раз заставала его перед зеркалом, поющим под фонограмму Пугачевой в мой флакон лака для волос. Он поступил в ТЮТ ­ так сокращенно называли театр юношеского творчества во Дворце пионеров на Невском. Мишка репетировал и учился быть помрежем. Дима дразнил его Тютей, иногда Бебешей, хотя сын вовсе не был размазней! Муж придумывал сыну все новые прозвища: то Грушаил, то Михал Пихалыч. А Мишка в ответ звал отца крестьянским именем Пахом! Мы хихикали, но переживали: неужели сын освоит ненадежную и зависимую актерскую профессию? К нашему облегчению ­ в театральное Мишка не поступил. Услышав на приемных консультациях совет: “Вам нужно похудеть килограммов на двадцать!”, он смертельно обиделся и назло всем отправился на факультет журналистики. А учиться на артиста приняли Патрика ­ мальчика из дачного прошлого. Через пару лет сын скинул тридцать килограммов веса и стал выглядеть, как настоящий принц. Но в театральное уже не вернулся. Мишуля сделался тележурналистом и создал несколько удачных циклов передач ­ сначала детских, потом ­ взрослых: “Зебра”, “Арт­обстрел”, “По семейным обстоятельствам”. Сын так и не стал артистом, но все передачи посвящал представителям этой гильдии. Ему часто говорили: “А я сначала подумал, что вы артист!”Сын печально улыбался: “Я тоже вначале так подумал!”Еще позже, когда он стал писать рассказы, Мишка прославился актерским проникновением в каждый описываемый образ. Вместе содной знаменитой телезвездой Миша вел скандальное телешоу “Вкус к жизни”. Они придумывали сценарии на курорте Репино ­ на берегу Финского залива, где мы снимали дачу. Наше с мужем здоровье уже не позволяло ездить на юг, я плохо переносила жару и решила проводить лето в умеренном климате. То на заливе, то на берегу реки Оредеж, в местечке под названием Поселок. Вода в Оредеже оставалась ледяной даже в жаркие дни, и мы с удовольствием доплывали до другого берега. Выйдя из холодной реки, я ложилась в шезлонг и любовалась верхушками сосен, Дима заботливо укрывал меня пледом, а в моей голове вертелась одна фраза: “Только бы не было войны!”В начале восьмидесятых брат представил нам вторую жену (с первой он развелся несколько лет назад). Людмила с Сашей коротали с нами летние выходные. Она помогала мне собирать грибы, а брат писал: “Здешние виды так и просятся на холст!”Попав на холст, виды пользовались большим успехом: в знаменитом магазине “Наследие”, который располагался на площади Восстания, за картинами брата стояла очередь. Много лет спустя Саша хотел нарисовать Люду в позе Данаи и назвать “ДаНуЕе”! Юмора ему тоже было не занимать. А Димка продолжал подшучивать над тещей: “Нюра, если б я увидел тебя сейчас, ни за что бы не женился на Нинке! Говорят, посмотри на мать невесты ­ узнаешь, какой она станет через двадцать лет! Неужто Нина станет толстой скандалисткой с химией на голове!”Теща не сразу поняла, о чем он, а потом аж зашлась от ярости. Димке только того и надо было, но через пять минут мы хохотали вместе. А потом сели есть грибной суп! Мишка нашел себе друзей в Одессе и отныне проводил там каждый отпуск. Сын смеялся: “Мама, ты представляешь, в самом остроумном городе тоже полно хрущевок. Причем модернизированных. Жители непрестижных первого и второго этажей пристраивают к ним необъятные балконы с подвалами и мансардами, увеличивая свою жилплощадь раза в три!» А Мишку ­ взрослого тележурналиста ­ узнавали на улице и в Одессе. Я была горда сыном и перед каждым эфиром обзванивала подруг: “Сегодня по “России” ­ Мишкина передача! Смотрите!» Огонь и воду в виде пожара у соседей и наводнения целой улицы Мишка прошел на Космонавтов ­ ну не было еще дамбы ­ а испытание медными трубами было для него далеко впереди!!!
Сын часто мелькал в эфире, он был красивым мальчиком, приученным к модной одежде. Даже в школьные годы он просил вшивать клинья в форменные брюки, и отправлялся за знаниями, только надев широкий клеш! Я покупала ему одежду в фирменном “Альбатросе”, но школьной формой там не торговали. А потом валютные магазины остались в прошлом. На смену им пришли спекулянтки. Одна из них, крупная армянка, надушенная французскими “Climat”, часто появлялась в нашей квартире, неся пару увесистых сумок. Примерки и расчет происходили тут же. Я продолжала поддерживать свой имидж и не видела в этом ничего дурного. А еще были комиссионные магазины ­ подзабытое сегодня гениальное изобретение. Там мы избавлялись от поднадоевших вещей и пополняли гардероб новинками, о появлении которых сообщал мне заботливый директор ближайшей комиссионки. Я доставала для него дорогие конфеты. Он менял их на дефицитные билеты в Кировский театр. Так все мы помогали друг другу. Забавное было время. Чуть позже появились фарцовщики. У них Мишка покупал вещи, которым завидовали его телевизионные поклонники. Пару раз он посетил “галеру” ­ так называлась аллея, идущая вдоль Гостиного двора ­ и “толчок” ­ пригород, где с рук можно было купить все, что угодно! У сына появились “пусер”, “слаксы”, “топманы”, “бананы”, “казаки” ­ я даже не успевала запоминать эти названия! Среди обнов я с удивлением обнаружила мужские сабо ­ крик моды начала восьмидесятых ­ такие же “копыта”десятью годами раньше носила я сама. Я переживала: ведь спекулянты ходят по самому краю! Среди мишкиных знакомых была супружеская пара, которая с упоением фарцевала. Мишка тогда был в ужасе от их ареста. Слава богу, сын в опасной среде был лишь покупателем, готовым приплатить ради визуального эффекта. Мишка сошел с ума в тот день, когда на автобусной остановке за ночь вырос ларь с заголовком “КООП”. Там продавался фирменный ремень за сто двадцать рублей, и сын купил его, хотя зарабатывал всего восемьдесят. Потом были джинсы за триста и сапоги за семьсот. Надо ­ значит, надо! Его друг Вадик Фиссон задумчиво смотрел на Мишку: «Очень красиво ­ и ничего не понятно!» Сын и правда шел сложной траекторией.
 Мы ждали, что он получит диплом, найдет работу с хорошей зарплатой, женится и нарожает детей. Большего от него не требовалось. Но Мишка пошел своим путем. Одна его знакомая так и сказала: “У тебя своя траектория, непонятная мне!”Он жил телевидением, и пропадал на работе. А когда­то он расстроился, что во время его болезни весь класс ходил в телецентр на экскурсию! А сын туда не попал! Попал позже ­ и еще как попал! Злые языки утверждали, что работа заменила Мишке жену ­ и называли это скучным словом “сублимация”. Одна из подруг сетовала: “Ваш Миша не соответствует паспортному возрасту! Он всегда будет молодым?”Но я не видела в этом ничего предосудительного. “Much too young... Forever young I want to be...”Одним словом, не успел он “вовремя из детства в подобающий возраст уйти!”А вот его одноклассница Жоглева выскочила замуж в семнадцать, ошарашив родителей: “Мне мужчина нужен каждую ночь!”
 Мишка по­прежнему пропадал на телестудии. Он добился многого, но мечтал о большем. Особенно он переживал из­за упрямства главной певицы: она никак не соглашалась дать ему интервью. Зная способности сына, я сожалела об этом: такое интервью могло оказаться лучшим не только для сына, но и для нее самой. Но что я могла поделать? Работа на телевидении оказалась нервной, и мой сын стал раздражаться из­за каждого пустяка: вареного яйца, которое никак не желало чиститься или его щетки для волос, которая лежит не на месте. Характер сына стал портиться еще в школьные годы: его бесило, когда в театральном кружке назойливо декларировали прекраснодушие и любовь друг к другу. Он называл это “догнать и причинить добро”! Мишка иногда даже хамил мне, но я­то знала, что его сердце остается золотым и помнила стихи, которые сын написал несколько лет назад: “Мама, какая ты добрая, мама, любишь людей и отца! Любишь кота ­ толстяка беззаботного, любишь меня ­ сорванца!”Мой сын до сих пор жалеет, что срывался. Миша мог взорваться: “Я похудел так сильно, что мои ноги считают тонкими!”Я утешала: “Не тонкими, а легкими ­ это красиво!”Когда сына стали узнавать на улице, он ворчал: “Не могли назвать меня иначе?”В Москве тогда появился известный пародист ­ наш однофамилец, носивший то же имя, что мой сын. Их постоянно путали, что не могло нравиться двум более­менее известным людям! Я желала сыну: “Миша, пусть это будет твоей самой большой проблемой!”
 К тому времени проблемой стала теснота нашего жилища: словно мы из него выросли.
Новые районы вырастали вместе с новыми людьми. Соседские двадцатисемилетние дети осваивали двадцать седьмые этажи новостроек. В хрущевках оставались чьи-то мамы, вдовы и брошенные жены. С каждым днем район моего детства становился все более унылым и депрессивным, как бы нововведения века 21 ни старались его омолаживать. Бывшие дети появлялись тут раз в месяц, привозя маме полученный аванс. В конце восьмидесятых жильцы хрущевского дома уже отчаянно тяготились своей обителью и изо всех сил старались улучшить жилищные условия. Но по чьей­то страшной воле с теми, кто выезжал из нашего дома, случалось нечто ужасное. Прямо над нами много лет жила семья художника Пети Лучковского. Я дружила с его женой Валей, их сын Виктор был лет на пять старше Мишки. Однажды Валя пришла к нам с прической, пахнувшей свежим польским лаком «Londa» и принесла торт «Сказка». “Завтра мы переезжаем! ­ торжественно объявила она: “Мы съезжаемся с мамой, и будем жить в новом кирпичном доме за углом!”Я позавидовала, мы сходили на новоселье, а вскоре сын Лучковских женился. Когда соседи съезжают ­ пусть и недалеко, близкая дружба ослабевает. К тому же, у меня появилась новая “игрушка”: в семьдесят шестом нам наконец поставили домашний телефон. Новые контакты, длинные разговоры... Бывшие соседи звонили редко. Я уже стала забывать этих милых людей, когда в телефонной трубке раздался голос Вали. Слезы душили ее, она не могла говорить. Оказалось, полгода назад ее мама ушла из жизни, а сын Виктор с женой развелись, потому что его молодая жена сделала аборт. Виктор собрал друзей, чтобы отметить начало его новой жизни, и они решили крепко выпить. Как парень оказался на подоконнике и почему выпал из окна восьмого этажа, вспомнить не мог никто. Стоя на похоронах рядом с безутешной Валей, я почувствовала, что переезд из хрущевок означает конец целой эпохи. В том тесном мирке с нами не могло случиться ничего плохого. Приближались девяностые. Мы еще не знали, что принесет нам новое десятилетие.

 6.
 Когда мы переехали на проспект Космонавтов, нас предупреждали: это жилье рассчитано только на ближайшие двадцать пять лет! Имелось в виду, что к концу восьмидесятых наступит коммунизм и нам дадут другие квартиры, которые будут соответствовать новому общественному строю. Но время, когда что­то давали просто так, закончилось. А коммунизм так и не наступил. И тогда мы устроили его сами: Дима все еще хорошо зарабатывал, и в девяностом году путем многоступенчатого обмена с доплатой мы переехали в новый дом. Как ни ремонтируй старое платье, рано или поздно приходится шить другое. Мы обосновались в бельэтаже, и наша новая квартира была просто великолепна: просторная, светлая. А время было уже совершенно другое, и, хотя новые соседи оказались чудесными людьми, дружбы с ними у меня больше не возникало. Постепенно менялось все вокруг, и в начале девяностых мы стали учиться выживать “в новых условиях”. Я все чаще вспоминала своих подруг с проспекта Космонавтов и сердце сжимала грусть. “Но зато как шикарно мы теперь живем!” ­ успокаивала я себя. Мы делали ремонт, но вместо радости меня все чаще одолевало беспокойство. Мы уже жили в совершенно другой стране, на Кавказе шла война, и наши любимые кавказские местечки Гудаута и Гагра одно за другим превращались в руины. Казавшиеся надежными советские деньги стремительно обесценивались. Я тогда поскребла по сусекам, и мы сменили устаревшую “Радугу”на три отличных японских телевизора “Сони” ­ теперь они стояли у нас в каждой комнате! По утрам я готовила бутерброды, крепкий кофе, и мы с Мишулей завтракали, наслаждаясь американским сериалом “Санта­Барбара”. Дима не разделял увлечения: “Киса, я не люблю сериалы так же, как и рекламу!”Он смотрел кино и мишкины передачи, предрекая сыну: “Раз уж ты занимаешься этим, то должен получить ТЭФИ!”Мишка тоже мечтал о высшей телевизионной премии и работал как вол, не задумываясь о деньгах. Нам хватало прежних запасов. А потом грянула непонятная финансовая реформа.
 Мы не знали горя, и вот оно пришло. До тех пор нас уберегали от всего, что могло испортить настроение: в новостях не сообщали ни о кризисах в Венгрии и Чехословакии, ни об авиакатастрофе, в которой погибла любимая футбольная команда мужа, известный пародист Чистяков и вокальный квартет “Мелодия”. Самым страшным, что я видела за эти годы, была попавшая под троллейбус дама, от боли стучавшая рукой по асфальту, и пожарная машина, оравшая сиреной в соседнем дворе на проспекте Космонавтов. И вот пришла беда. Рано утром мне позвонила мама. Она прорыдала: “Ниночка! Деньги отменили! Все сгорело!”Оказалось, мама зашила в свою любимую радиоподушку толстую пачку пятидесяти и сторублевых купюр! А деньги обесценились за одну ночь! Я бросилась в сберкассу, но она оказалась закрыта. Ничем хорошим это закончиться не могло. Я страшно переживала, что мои сбережения превратились в пыль: “Неужели я напрасно отказывала семье в исполнении того или иного желания, откладывая средства на сберкнижку?”Муж молча обнимал меня: для него я во всем была права. Последним, чего я решила не покупать, была машина для Мишули. Я не хотела, чтобы сын рисковал. Он казался мне таким рассеянным и постоянно путал: где “лево”, где “право”! В детстве даже спал не на том боку, решив, что сердце у него справа. Где уж Мишке за руль садиться! Я решила откладывать на книжку денежные знаки и дальше. Еще недавно накоплений хватило бы для покупки автомобиля с лихвой. Теперь на эти деньги я могла приобрести разве что бутылку водки. Рассчитывать больше было не на что. Нас ждала нищая старость. Я не могла представить, как мы будем жить на крошечные пенсии. А моя мама была даже довольна: теперь мы жили в соответствии с ее золотым правилом ­ “как все”! Так же, как все, мы с Димой брали по утрам тележку на колесах и отправлялись на оптовый рынок, чтобы запастись картошкой или приволочь домой мешок сахара, купленного по сходной цене. “Тащим каталку, как бомжи! Почему я не купила машину? Сейчас бы не пришлось надрываться!” ­ переживала я, глядя как муж катит нагруженную тележку и пытается не увязнуть в уличной грязи.
 Так же переживала моя подруга Галя. Ее больше не приглашали расписывать театральные занавесы. Возможно, именно желание научиться зарабатывать в этом новом мире, впервые подтолкнуло ее к игровому автомату. Страсть игры вселилась в мою подругу мгновенно. Галя стремительно покатилась под уклон: вскоре она уже продавала вещи, потом вместе с мужем переехала в квартиру поменьше, и все деньги продолжала относить в казино. Я пыталась бороться со страшной болезнью, которая поразила подругу, но что я могла поделать? Я никогда не забуду нашу последнюю встречу. Мы с Галей жили теперь в разных концах города и виделись не чаще раза в несколько месяцев. Спустившись в метро, я оказалась в толпе теток, похожих на престарелых клоунесс в стиле Роналда Макдоналда: больные распухшие ноги запихнуты в кроссовки, из которых вырос внук, низенькие приземистые тушки с макаронными боками и попой ­ затянуты в затертые пуховички, подбородки утопали в непременных шарфиках с люрексом, а над не в меру разрисованными лицами и взбито­залаченными крашеными челками парили фуражки с лаковыми козырьками, украшенные яркими большими цветками, связанными своими руками. В руке каждой был непременный атрибут: бесформенная увесистая сумка, которой можно насмерть забить полк солдат, если бы весь полк после газовой атаки тронулся умом и разом напал на престарелую псевдоклоунессу для группового насильственного совокупления. Моя Галя была прежде совсем не такой, одевалась стильно и очень дорого, а ее гриве русых кудрей завидовали даже молоденькие девчонки. На этот раз, придя на встречу с подругой, я прошла мимо нее. Меня окликнула какая­то бомжиха, и я не сразу узнала в ней Галю. Прежним остался только бархатный голос. Она выглядела тощей и старой, побитые неожиданной сединой русые кудри были неаккуратно сострижены, руки дрожали. “Что, не узнала? Нина, я сама себя не узнаю! У меня уже глубокая старость!”Она заплакала, и я пожалела подругу ­ ей слегка за пятьдесят, какая к черту старость? Мы посидели в кафе, а потом я выполнила ее последнюю просьбу: купила у Гали старинное кружево. “Отнеси деньги домой!” ­ попросила я на прощание. Подруга неопределенно кивнула и поспешила к ближайшему киоску с однорукими бандитами. Через месяц мне сообщили о ее кончине. На похоронах Гали я вспомнила свою другую подругу ­ Лильку ­ уже не с сожалением. Возможно, ее стародавняя эмиграция в Израиль была мудрым шагом. Друзья моей юности Богины и Гольдберг тоже уехали. Мы махали им в аэропорту и пытались понять: как жить дальше? Бизнес востребованных советским временем художников обрушился. Живописцы спивались, а скульпторы продавали у метро все, что можно продать.
 Наши дела шли неважнецки: мы стали болеть, а работы у Димы становилось все меньше. Фабрику Крупской перекупили то ли голландцы, то ли бельгийцы. Русские художники были им ни к чему. Новомодные компьютерные технологии вторгались в оформительскую работу, а Дима оставался корифеем ручного творчества. На рынке появились товары, снижавшие спрос на талант моего мужа: это были мировые бренды, проникшие к нам через железный занавес, выстроенный из “хрущевок”. Занавес оказался не таким уж железным! Приторный кокосовый “Баунти”пришел на смену горькому шоколаду “Гвардейский”, сигареты “Петр Первый”сменил ароматизированный “Кэмел”, а вместо минеральной воды “Полюстрово”, этикеткой которой Дима так гордился, все стали пить вредные “Колу”и “Швепс”. Мишка, приходя домой с телевидения, все чаще упоминал малопонятные «рейтинги”и “форматы”! Они тоже были приняты во всем мире и только мешали в нашем. Вскоре мишкину авторскую программу закрыли, и мы запереживали: что будет дальше? Сын помогал нам в меру сил, но на телевидении платили скромно, к тому же я мечтала, чтобы у Мишки наладилась личная жизнь, и не требовала от него много. Мы с мужем по­прежнему проводили вместе все время, только грустили о прошедшей молодости. Из моей головы не шла подруга Галя. «У нее ­ глубокая старость!» Меня­то по­прежнему окликали на улице: “Девушка!”Я подходила к зеркалу, и видела, что остаюсь все так же красива, но возраст берет свое, да и тело начинает меняться. Увы, я не могла так же легко обменять его на новое, как сделала это с “хрущевкой”! Старел дом, в котором прошла молодость, старело тело, и только душа оставалась юной. Я снова и снова вспоминала подругу Галю. Я не могла допустить для себя такого конца. В новой квартире я прожила целых семь лет! Я продолжала выглядеть молодо, и верила, что тяжелое время перемен вот­вот закончится и вернется прежняя безоблачная жизнь. Все надежды я возлагала на сына.
 Когда мы покидали старый дом, Мишке стукнуло двадцать восемь лет. Не знаю, почему, но сын решил остаться в этом возрасте навсегда. С тех самых пор, отвечая врачам на вопрос “полных лет?”Михаил гордо твердил: “Двадцать восемь!» А медики удрученно хмурились: “Какой запущенный организм!» и не подозревали, что его хозяину ­ … ну, к примеру, хорошо за тридцать! Я­то знала, в чем секрет: “вечную молодость”сын унаследовал от меня. Его губы были так совершенны, что некоторые стареющие телекрасотки даже интересовались: «Где ты рот делал?» Мишка улыбался и «моргал губами». Я поняла, что время идет, когда заметила вокруг его глаз первые морщинки. Пожертвовав значительной частью карманных денег, я купила ему дорогущий французский крем для лица. Он все же продолжал работать на телевидении! К началу девяностых внешность сына, постоянно транслируемая телеканалами, была по достоинству оценена не только зрителями. Несколько величайших закройщиков, которых теперь именовали заморским словом “кутюрье”, иногда просили Мишку выйти на подиум среди манекенщиков и дарили ему наряды. Отныне сын не пользовался услугами фарцовщиков и комиссионок. Мишка и думать забыл, что когда­то сам сшил себе плащ на моей швейной машинке “Зингер”, а перед экзаменами пришивал к подкладке пиджака носовые платки ­ получались такие огромные потайные карманы, куда он на всякий случай (учился Мишка и так прекрасно!) вкладывал мелко исписанные простыни­шпаргалки! А еще мы сшили ему бархатные джинсы из старого знамени, которое Мишка нашел в школьном подвале во время субботника. Все изменилось. Теперь перед съемкой ему было достаточно открыть шкаф и порыться в немаленьком “приданом”, как он со смехом называл подаренные Славой Зайцевым и Пако Рабанном сюртуки и смокинги. Но мальчик носа не задирал. Мишка стал главным смыслом нашей жизни. Я так и не дождалась внуков, но старалась не винить в этом сына: “Он не виноват! Наш род вымирает, потому что такие, как мы, больше не нужны! Скоро советскую интеллигенцию будут показывать в музее!”Еще обитая в “хрущевском рае”, я пообещала Мишке: “В наследство мы оставим тебе все, что нажили!”И это был наш дом. Я говорила это в шутку, и не собиралась покидать ни этот мир, ни своих любимых мужчин. А потом ко мне пришла болезнь. Говорят, все недуги от нервов. Говорят, моя хворь заводится у человека от обиды. И я действительно была обижена на власть: мы всю жизнь старались не обращать на нее внимания, а она под занавес взяла и обокрала нас. У нас украли все: оптимизм и уверенность постепенно ушли из обихода. Я вовсе не любила деньги больше всего на свете, но, едва сбережения превратились в пыль, почва ушла из­под моих ног. Когда умер Брежнев, моя мама, помнившая похороны Сталина, привычно залилась слезами, а мы замерли в ожидании перемен. Вереница ежегодно умиравших генсеков была ничем не примечательна, а потом объявился Горбачев со своей перестройкой. Позже ­ Ельцин. Он родился в один день со мной, и это вселяло надежду. Но двадцатый век подходил к концу, и ото дня ко дню мы жили все хуже. Я же не знала, что скоро все еще раз изменится ­ и достаточно кардинально! Лидера, который поведет общество в новый миропорядок, я уже не застала. Ранней весной девяносто седьмого нам было не до политики. Из одной больницы меня переводили в другую, и ни один врач не мог мне помочь: “Милая, где же вы были год назад? Болезнь так запущена, уже слишком поздно!» Невозможно­о­о­о­о!!! Год назад мне предлагали обследование под общим наркозом, но я побоялась, что мое слабое сердце его не перенесет. И вот ­ исход. Мой Дима все время находился рядом, он даже ночевал в коридоре онкологического отделения. Отвратительный запах прелой капусты выплывал со стороны больничной кухни и стелился по коридорам, неминуемо заползая в палаты и заполняя щели безнадежного пространства. Почему в клинике всегда воняет капустой? Какая гадость! Это так непохоже на мои чудесные щи! Может, собраться с силами и доползти до кухни, чтобы дать повару рецепт? Но сил не было совсем. Есть не хотелось. Когда Мишка приходил в больницу, я заставляла его съедать больничный суп вместо меня. Дома ведь теперь никто не готовит! Как они там без меня? В кружащейся голове всплыла картинка военных лет: мы в Ташкенте, пухнем от голода, и бабушка надевает мне на шею свои любимые бирюзовые бусы: «Носи, Ниночка, на счастье!» Я, приняв их за конфеты, съедаю по бирюзинке в день. Это совсем невкусно… Случайно я услышала, как Дима признался Мишке: “Я люблю ее больше жизни! Если б я мог, пошел бы ТУДА вместо нее!”Милый мой... Доктора, чтобы утешить, называли меня красавицей, а я слабо улыбалась: «Была когда­то!» Я вспоминала счастливые времена: когда­то Дима так же покорно ждал в холле парикмахерской, пока на моих ногтях высохнет лак. В голове вертелось: “В горе и в радости! Как они будут без меня?”А Мишка метался по городу в поисках новых целителей и экстрасенсов. Все врали мне: “Нина, вы скоро встанете на ноги!» А потом врачи сжалились и отпустили меня домой. Последние пять дней я прожила в собственной квартире. Я была счастлива, несмотря на непроходящую слабость и жуткую боль. Я лежала в постели, а Дима не выпускал мою руку. Внезапно он признался мне в любви, и я заплакала. Я чувствовала, что уйду в этот день, но хотела обязательно дождаться прихода сына ­ он уехал за лекарством. Мой драчливый и такой близкий мне брат Сашка вместе с женой молился за меня в храме. А Мишка мчался домой в такси, чтобы скорее привезти мне наркотики. По авторадио крутили хит про Вовочку: “Когда ж наконец он умер, тогда они все осознали, кого они все потеряли, его не вернешь ­ он мертвый!”Я прикрыла глаза: так легче! И вот я снова устраивала новоселье в купленной мужем “хрущевке”, смотрела во влюбленные глаза мужа, об мои ноги терся смешной и вечно голодный кот, на дубовой аллее меня ждали любимые подруги, я вздыхала, видя чужие поцелуи на экране кинотеатра,гордилась сыном на экране телевизора, переворачивала аппетитно шкворчащие на сковородке котлеты, нежилась в черноморском прибое ­ эти картинки менялись все быстрее и заставляли мои прикрытые веки отчаянно дрожать: “Неужели больше никогда? Почему я? Так рано... Я не хочу! Как мои мальчики будут без меня? Я нужна Диме, мне хочется еще стать бабушкой, мне хочется...”Мишка еще успел меня обнять. Он заливался слезами, муж держал меня на руках, но я уже ничего не слышала. «Санта­Барбару”сын досматривал без меня.
 В день похорон мой муж попросил сына не включать телевизор. Мишка этого делать не собирался, хотя и пропустил премьеру своей передачи. Ему было не до передач. Я передала ему привет ­ в тот день старый полузасохший куст в углу его комнаты расцвел огромными оранжевыми лилиями. Что я еще могла сказать? Прижавшись ко мне в прощальном объятии, Мишка ощутил тепло моего плеча. Теплое сердце. А разве могло оно остыть? Мой Дима очень страдал. На кладбище он прошептал сыну: “Она и в гробу самая красивая! Посмотри!Нежнейшая…”А потом обвел глазами постаревших родных: “Нины нет, а почему все они живы?”Никого он больше не звал в дом, и когда сердобольные невестки хотели помочь одинокому старику по хозяйству, отрезал: “Не надо!”Мне пришлось посетить его во сне. Я попросила: «Дима, не спеши ко мне! Мише ты сейчас нужнее! Он не сможет похоронить двоих сразу!» Мои лучшие вещи пораздали знакомым, остальное выбрасывали без боли: это уже были просто старые тряпки, душа которых умерла вместе с их хозяйкой. Моя свекровь пережила меня всего на полгода. Это было удивительно: в свое время она смогла справиться с потерей двоих сыновей ­ Диминых братьев. А меня не пережила ­ любила, наверное. Благодаря мне она снова увидела своего умершего мужа ­ в Мишке. Невестка Нина тоже оказалась художницей и портретное сходство деда и внука получилось невероятным. Такая вот жизнь после смерти…
 Окружающий мир разваливался на глазах. Рухнуло любимое ленинградское телевидение, и Мише, чтобы не остаться без работы, пришлось переехать в Москву. После моего ухода он страшно горевал и мечтал о новой жизни. Но в столице цены на съемное жилье были непозволительно высокими, и по иронии судьбы Мишке пришлось жить, снимая квартиру ... в убогой “хрущевке”! В этом пристанище он уяснил значение знакомого с детства слова. Мишка вспомнил свою детскую выходку в троллейбусе, битком набитом людьми. Оказавшись в давке, он выпалил подобранное во дворе слово: “Набились, скобари!”Годы шли, а скобари не переводились. Иногда его крошечную съемную квартиру посещали бывшие жильцы. Рано утром они открывали двери своим ключом и заходили впятером: “Не пугайся, мы всего на недельку, по Москве побродить!”С ними был годовалый младенец и столетняя старушка с клюкой. Скобари варили несколько десятков яиц, загружали стиральную машину, заполоняли собой все и вся, выпивали, закусывали, пели, стоя в вылитой на пол “Фанте”и танцевали среди узлов. А еще на скорую руку ссорились, плакали, кричали и мирились, чтобы скорее уснуть прямо в коридоре на полу: “А где еще?”Мишка держался стоически. И тосковал по тому, чего больше никогда не будет. Как сосланный на сто первый километр Варлам Шаламов писал там свои «Колымские рассказы», так и сын, выброшенный из советского уюта, вспоминал райский быт прежних хрущевок, в которых он пережил самые счастливые времена…
 Поздно вечером в Москве пошел дождь, и он поехал домой на такси. Сын посмотрел в окно, и сердце его сжалось. Гостиница “Москва”! Знакомые места! Десять лет назад здесь помещался французский магазин “Золотая роза”, где Мишка покупал для меня импортную тушь и пудру. Гостиницу сломали, возвели вновь, и магазин сохраниться никак не мог. На его месте открыли другой ­ под названием “Страна, которой нет”. Мишка был потрясен этой вывеской. По вечерам он писал о своем детстве, родных и близких, чувствах и фантазиях. Так ему было легче переживать бесконечные потери. И, хотя сын часто приезжал навестить папу, Дима остался в Питере совсем один. Он сидел в нашей некогда роскошной гостиной и вспоминал счастливое время юности в пятиэтажке. К тому времени эти убогие домишки окончательно обветшали и надоели всем и вся. Их стали называть “хрущобами”, и несчастные обитатели “вороньих слободок”, оставшиеся во вчерашнем дне, были готовы продать тесные квартирки за копейки, чтобы купить хотя бы комнату в элитном доме ­ даже и в коммуналке! И только моя мать продолжала мечтать вырваться из “коммунального рая”. Ей помог вздорный характер, и в возрасте почти восьмидесяти маме удалось переехать в отдельное хрущевское жилье. Из вещей она взяла только любимую радиоподушку ­ когда­то мама вшила примитивное радио внутрь наволочки, наполненной Бог знает чем! А еще напихала туда денег! Подушка вышла неудобной. Но на криво простроченном говорящем изделии засыпало мертвецким сном несколько поколений нашей семьи. Мама покидала ненавистную коммуналку с огромной банкой под мышкой. В банке жил “гриб”. Он представлял собой неизвестную науке бактерию, протомившуюся в трехлитровой емкости не одно десятилетие! Мама регулярно “кормила”бактерию спитым чаем, и та к моменту переезда заполнила собой почти весь сосуд. Нам “гриб”внушал священный трепет, но мама считала его выделения целебными и ежедневно поила нас чашечкой полезной жидкости. На новоселье, которого старая женщина ждала около сорока лет, Дима и Миша подарили маме новый цветной телевизор! Она радовалась: ведь помимо хорошего звука и изображения она могла каждый день наблюдать своего внука ­ Мишка достиг желаемого и сделался популярным в городе ведущим ежедневного ток­шоу! Бабушка новоявленной звезды, несмотря на преклонный возраст, успела получить по праву полагающуюся ей долю лавров среди подруг и соседей. Мамы не стало в возрасте девяноста лет. В этот же день у Мишки был день рождения. И съемка. Сын всегда работал в день рождения, но такого дня в его жизни больше не было: все поздравляли его и тут же выражали соболезнования. Пожалуй, мой сын испытывал похожие ощущения, когда мы ­ еще вместе ­ переезжали в новый дом ­ поздравительные тексты сливались в его ушах с внутренним голосом, который возвещал о безвозвратном прекращении прежней жизни! Когда­то, выходя из “хрущевки”в последний раз, Мишка прислонился к ободранной стене, словно желая забрать с собой все, что там пережил. Наощупь стены показались ему теплыми и живыми. И, словно в ответ, дубовая аллея на проспекте Космонавтов ... расцвела. Тогда я в первый и последний раз видела дубы, усеянные цветами! Это выглядело как благодарность за счастливую совместную жизнь, хотя многие объясняли чудо радиоактивным выбросом в атмосферу! А дубы продолжали дарить сюрпризы. Мишке приснился сон: на пиршестве ему подали кованый серебряный чайник с целебной водой. Сделав пару глотков, он услышал голос: “Будь в «Старом лекаре», а, когда дуб зацветет, отправляйся в Карловы Вары!”Что бы это значило? Сын застыл в растерянности...
 А в начале нового века наши дома стали сносить! Мне казалось, что вместе с пятиэтажками рабочие пускают под снос самое время моей молодости! В “хрущевках”продолжали жить наши родственники ­ мой брат Сашка, ставший модным живописцем и писавший полотна на дому, мои родственницы, которые были женами Диминых братьев. Прежде мы с ними встречались только за праздничными столами, с трудом втиснутыми в крошечные комнатушки, которые мы пытались замаскировать под гостиные! В спальнях играли дети, на балконе остывали не помещавшиеся в холодильниках шампанское, водка и тазики с салатом “Оливье”. А на скамейках, которые стояли у каждого подъезда, сидели древние старухи, которые все ждали и ждали кого­то неведомого! Они были такими старыми, что само их существование опровергало все законы биологии. Наши же дома продолжали стоять на месте вопреки всем законам архитектуры и элементарному здравому смыслу. Прошло всего несколько лет, но каким бесконечно далеким кажется то время! Загадочная аббревиатура ЖСК, даже без добавления “Художник”, сегодня бы никому ничего не сказала. Пятиэтажки остаются самым большим в мире памятником, установленным в честь хрущевской оттепели. Наш дом, напоминающий древний скелет, стоит и по сей день. Но скелеты хрущевок ­ это не только останки блочных домов, но и их тайны! Я слышала, что дольше всегопосле смерти информация сохраняется в костях скелета. А скелеты хрущевок хранят незамысловатые семейные секреты. В обществе одинаковых людей и их тайны были похожи друг на друга. Но все же наш дом отличался от близнецов. В нем, как сказала заокеанская гостья, я узнала “как живет советская интеллигенция”! В нем я узнала, что такое счастье.
 Начало шестидесятых годов прошлого века осталось далеко позади. В этом другом времени жили другие люди. Они носили другую одежду, ели другую еду, они даже пахли иначе.Все встречные казались мне тогда родными, а вода в Неве была такой чистой, что ее хотелось пить. В Ленинграде делали самые вкусные конфеты, и их оформлял мой муж. Лавка художника на Невском гордилась живописью моего брата. На нашем телевидении снимались лучшие в стране передачи, и в них участвовал мой сын. Исчезли кондитерская фабрика, лавка художника, телевидение, даже городские газеты ­ всех этих атрибутов нашей жизни будто и не было вовсе. Исчез и главный бренд города: Ленинград стал Санкт­Петербургом. Перед этим рухнула Берлинская стена. Теперь и советская стена из “хрущевок”, оберегавшая нас от внешнего мира, была предназначена на слом. Можно было оставаться в «хрущевке”и дальше, но безмятежное время, в котором прошла лучшая часть нашей жизни, закончилось навсегда! На заре перестройки соседи шутили: “Откопаем Брежнева ­ заживем по­прежнему!”А я вздыхала: молодость не вернуть! Мы сторонились политики, но не смогли увернуться от ударов времени. А политики гнули свое и в семнадцатом, и в девяносто первом! “Хрущевками”был густо застроен кем­то придуманный мирок под названием “советская власть”. И вот парадокс: в этом мирке все было понарошку: ложные идеалы, «картонные”дома и “деревянные”деньги ­ но счастливы­то мы были по­настоящему!


2012.

ИЛОНА БРОНЕВИЦКАЯ ЧИТАЕТ ФРАГМЕНТ ПОВЕСТИ "СКЕЛЕТЫ ХРУЩЕВОК"

https://youtu.be/nGjQZ322Tlo

2020.