Поздние дни Семёна Симоняна

 
1

Едва ли не лучший вид на Кисловодск открывается с южных склонов горы Крестовой, расположенной в центральной части города. Внизу – белеющая подкова Колоннады, небольшая площадь и памятник Ленину, старинные здания улицы Красноармейской; влево – могучая шевелюра крон деревьев Курортного парка, а вправо – рестораны и кафе Курортного бульвара. Чуть выше и вширь по склонам невысоких холмов и уютным долинам тонут в осенней листве улочки, переулки старого города: жмутся друг к другу неухоженные столетние особняки и лепятся к ним всевозможные пристройки, гаражи и навесы. И будто вкраплениями дорогих минералов в эту подёрнутую серебрящейся дымкой вязь городской истории в утреннем солнце там и сям сияют красками богатые дома недавней постройки.
Архитектура молодых домов прихотлива, многолика, в смешанных направлениях её стилей – широта взглядов и особенности нравов современной эпохи. По уступам возвышенности к югу затейливо громоздятся сотни метров кирпичного забора усадьбы главврача санатория «Сигма» господина Царикова, соседствуя с остроконечными кровельными надстройками дачи малоизвестного в городе богача из Черкесска. В глубине юго-западного ущелья виднеются опять же высокие заборы, кремовые стены и искусные башенки пансионата «Лотос», принадлежащего столичному предпринимателю, а сиреневые далее – частная собственность армейского чиновника из Дагестана.
На западной возвышенности подле серого убожества нескольких советских многоэтажек веско зеленеют купола дома городского депутата Байрамова, а чуть в сторону и по откосу ниже – домовладение бывшего начальника треста «Главкурортстрой» Семёна Давидовича Симоняна.
Если бледно желтеющий откос под домовладением заодно с его мелкими постройками закрасить голубой рекой, то громоздящийся над переулком серо-розовый особняк издали стал бы похож на застывший у причала пароход. Подобно судам речного сообщения каждый из четырёх его этажей симметрично уменьшается в площади, а на высвобожденных уступах виднеются изящные колонны, балконы и террасы.
Вооружившись биноклем, можно увидеть много больше архитектурных особенностей этого значительного строения эпохи девяностых, но лучше сойти с Крестового взгорка и, прогулявшись по улице Красина и нескольким переулкам, подойти ближе.
С нижней части Ольховского спуска дом ещё более внушителен, громоздок и уже больше похож на гигантский саквояж успешного в делах господина. И хотя для стремительно меняющихся прихотей моды его внешний интерьер слегка устарел, облицованный камнем нижний этаж потускнел и кое-где облупилась краска стен – всё же дом Семёна Давидовича крепкий и основательный.
Рядом с домом, на ответвлении Ольховского спуска от улицы Кононыхина, – крытая беседка, где любят засиживаться мужики с окрестных улиц. В основном это старики, чьё количество отпущенных свыше земных дней с лихвой превзошло время для исполнения поставленных перед ними жизненных задач. И оставшиеся после рождения сына, посадки дерева и построения дома ещё многие дни они коротают в беседке, обсуждая за игрой в домино вялое течение провинциальной жизни или просто скучающе жмурясь на осеннем солнце.
В домино горячие южные старики играют азартно – с выкриками, цоканьем и прихлопыванием ладоней. Порой ладони и кости стучат по железному столу столь звонко и яростно, что можно предположить, будто это последняя игра в беседке, сейчас все подскочат со своих мест, надают друг другу подзатыльников и, разобидевшись, разойдутся по домам. Но живо воспламенившиеся волнения обычно так же скоро стихают, и игра продолжается.
Семидесятилетний Семён Давидович часто засиживается в беседке. С откинутой на затылок фуражкой он, подобно другим, смачно стучит костями по столу, и раскатистый его смех или глубокий кашель порой звонко раздаются по переулку. Основные его жизненные дела теперь тоже почти закончены: давно рождён сын, да не один, ещё есть дочь, и от неё у Семёна Давидовича прекрасные внуки – оба студенты московской академии адвокатуры. Построен дом, да не просто дом, а вон какой – гордость всего района! А что до посаженных деревьев, то кроны их давно поднялись выше окон второго этажа.

2.

Ростом Семён Давидович невысок и видом неказист. Как у людей, привыкших принимать решения и определять деловые пути для подчинённых, у него прямая осанка и всегда чуть откинутая назад голова, чтобы удобнее смотреть более рослому собеседнику прямо в глаза. Мощный кустарник почти сросшихся бровей закрывает большую часть лба, а загогулина крупного носа диковинным ноздреватым корнеплодом нависает над некогда припухлыми, но с годами обвисшими губами. От многолетнего курения и застарелых болезней дыхательных путей говорит он натужно, часто сглатывая скапливающуюся слюну. И когда от столь же многолетней привычки общаться с нерадивыми подчинёнными легко срывается на крик, слова из его рта выскакивают, как из обильно смазанного машинным маслом старого красноармейского пулемёта. Захлёбываясь от недостающей скорости выражения своих стремительных мыслей, Семён Давидович раздражённо закашливается, и голос его срывается на беспомощный фальцет.
И только поглядывающие из-под пышных бровей его большие карие глаза сквозь заметный налёт былых невзгод, радостей и горестей долгой жизни, сквозь крупные оспинки отражённых на радужной сетчатке внутренних болезней и теперь источают упругую волю, характер и неукротимую жажду жизни.
О жизненном пути Семёна Давидовича известно мало. Лишь в общих чертах некоторые подробности о нём скользнули перед выборами народных депутатов в совет города примерно в середине девяностых. В те годы ещё крепкий Симонян вздумал баллотироваться в депутаты, и в людных местах соратниками были расклеены небольшие плакаты-буклеты кандидата. Нужного количества голосов склонить в свою пользу ему тогда не удалось, и депутатская деятельность не состоялось, а приклеенные к стенам и столбам линялые буклеты с портретом бровастого Семёна Давидовича ещё несколько месяцев трепетали оборванными краями на зимнем ветру.
Согласно скупой информации буклета родился Семён Давидович на Донбассе, в 1933 году. Трудовой путь начал шахтёром. Не отвлекаясь от основной работы, прилежно учился на вечернем отделении строительного института и получил высшее образование. С этим его шахтёрская деятельность завершилась, и всю оставшуюся часть буклета Симонян руководил, руководил… и так до начальника кисловодского треста «Главкурортстрой».
Под руководством Симоняна в восьмидесятые годы прошлого века были построены десятки тысяч квадратных метров жилой и производственной площади. Силами разбросанных по городам Кавказа многочисленных СМУ и их филиалов поднимались жилые, административные здания, строились автовокзалы, автопарки и прочие необходимые советским гражданам сооружения.
В городской администрации, среди партийного и прочего вышестоящего руководства деятельный Семён Давидович заслужил уважение и несомненный авторитет. Ходили, правда, слухи, что предприимчивый руководитель умудряется, считай, в каждом построенном доме обрести по отдельной квартире – себе, детям, сватам – и даже ухитряется продавать ордера некоторым ушлым внеочередникам. Но масштабы строительства были столь велики, а связи Семёна Давидовича с ответственными людьми в руководстве города столь обширны и прочны, что недовольные смели об этом лишь глухо ворчать на заставленных убогой мебелью своих шестиметровых кухнях.
Да и было ли о чём ворчать рядовым неудачникам: зарплата рабочих достаточно высока для извечно дотационного курортного региона, на окраинах города вырастали новые и вполне комфортабельные микрорайоны, где многие из сотрудников согласно очерёдности получали квартиры!

Когда первые отсветы революционных сполохов из центра покатились по просторам СССР и тревожно заворочались его окраины, отдалённое предгорье отреагировало лишь тихим урчанием. Ещё более года южная жизнь продолжалась без видимых перемен, будоражимая только новостями из газет, телевидения и радио. Но с началом следующего, девяностого второго, года яркие буржуазные отблески осветили небосклон и над регионами. Вслед за упразднением «ума, чести, и совести» советского гражданина – Коммунистической партии стремительно посыпались пирамиды главков, трестов и вертикали административных структур. Создаваемые же из россыпи обломков всевозможные кооперативы, акционерные общества и товарищества без столь важной составляющей выходили спорными и… хлипкими.
Упразднение треста «Главкурортстрой» и создание на базовых мощностях его филиалов автономных структур проходили в бесконечных дискуссиях, прениях, часто переходящими в открытые размолвки и скандалы. Почти за каждым закрытым совещанием следовали спонтанные собрания почувствовавших себя вдруг «собственниками» трудовых коллективов. Инженеры, прорабы, каменщики и даже обычно смиренные сторожа бурно обсуждали новые формы хозяйствования, в которых доля собственности и предполагаемой в будущем прибыли распределяться будут новыми, небывало справедливыми правилами. В обсуждении дележа основных фондов и производственных ресурсов споры порой заходили слишком далеко. Требования новоиспечённых собственников были настолько прыткими, что Семён Давидович подскакивал со своего стула в президиуме и возмущался:
– Вы что же, желаете всё себе расхватать? Внуков моих без куска хлеба оставить?
– Ах ты, гусь крутоносый! – уже не ворчали, а вовсю голосили надышавшиеся вольного воздуха инженеры да прорабы. – Мало того, что детей своих квартирами обеспечил, так ещё и о внуках заикаешься!
– Дураки вы! – срывался на крик Семён Давидович. – Подумайте лучше, для чего вам эти башенные краны, когда никто из вас в жизнь не получит заказа на постройку хотя бы и самой дрянной пятиэтажки!
После долгих прений склады и числящееся на балансе «Главкурортстроя» их содержимое остались созданному Симоняном акционерному обществу «Темп», где восемьдесят процентов акций принадлежали самому Семёну Давидовичу, десять – его сыну Артуру, пять – дочери Алевтине и пять – заведующей складом треста Марине Шелестовой. Её, конечно, можно было и не вводить в состав акционеров общества. Но, помимо ряда определённых причин, существовала главная: об истинном количестве имеющихся на складах стройматериалов знали только Марина и сам Семён Давидович. Да и человек она хотя и сложный характером, но достаточно близкий, доверенный. И, основываясь на последнем из трёх составляющих внутренних качеств партийца, Семён Давидович допустил, что учётчица его богатств имеет право на часть общей собственности – пять процентов. Всем же остальным сотрудникам треста определил заработную плату: «И этого будет довольно, вон какие трудные времена пришли», – положил он своей мерой справедливости.
И хотя по этому поводу в кулуарах судили определённо нелестное: «Эким же оказался прохвостом начальник-то наш… С нами уж ладно, недостойны быть партнёрами, но ведь даже первейшему своему заместителю, главному инженеру Шевцову, не оставил и одной акции, всё себе лишь да детям…» – сам инженер Валерий Владимирович был доволен и тем, что не оказался вовсе без работы и в акционерное общество принят по найму в той же должности.
Невзирая на значительные потери технического потенциала, отсутствие баз и строительной техники, пятидесятивосьмилетний Семён Давидович уже скоро развил бурную деятельность. Во всю ширь вдохнув в прокуренные лёгкие воздуха перемен, он новым, просветлённым видением окинул всё вокруг и увидел, что сжимавшие его тридцать лет руководящей работы обручи партийного и государственного контроля проржавели, погнили и с треском лопаются один за другим. Изучив состояние дел своих застывших городских строек, скоро выяснил, что многие из них в переходное время растеряли владельцев. И, будучи застройщиком на период строительства, он теперь вполне обоснованно является их юридическим собственником. Тем более оспаривать это было особенно некому – многие из бывших предприятий-заказчиков прекратили своё существование, а образованным новым недоставало ни политической, ни правовой мощи отстаивать право на собственность, например, поросшего бурьяном фундамента предполагаемой пятиэтажки.
Арендуя у ещё недавно рьяно рвавшихся к независимости подчинённых, а теперь злобно волочивших свои безденежные дни суверенных «товариществ» строительную технику, Симонян приступил возводить заброшенные долгострои. Всё было обычным – те же подъезды, балконы, с разницей лишь в том, что квартиры теперь продавались, а продавцом являлся застройщик-собственник – акционерное общество «Темп».
К середине девяностых акционерное общество значительно окрепло. С неиссякаемой энергией занимаясь строительными и финансовыми делами, находясь в постоянном деловом движении, Семён Давидович скоро богател и будто даже помолодел. Доходы «Темпа» росли. Его главный акционер обзавёлся производственной базой, техникой, персональную «Волгу» сменил на представительский «Мерседес» и на развилке улиц Кононыхина с Ольховским спуском затеял строительство собственного дома. А кое-кто из доверенных работников в администрации предложил успешному предпринимателю баллотироваться в депутаты городского совета.
Выборные хлопоты сложилось неловкими, затратными, радикально новых предложений для горожан у живущего седьмой десяток кандидата не нашлось и увлечь банальным обещаниями удалось немногим более трёх сотен избирателей: большей частью из соплеменников, меньшей – сотрудников да разного рода оригиналов. Сам же Семён Давидович ещё до дня выборов настолько охладел к непривычной для его характера политической волоките, что был даже рад столь низкому рейтингу своей персоны и крепко посмеивался над нервничающими в курилке более успешными кандидатами.

3

Утверждать, что в период формирования рыночных отношений у акционерного общества складывалось всё только успешно и прибыльно, было бы не совсем верным. Не вдаваясь в подробности деловых нестыковок и всевозможных административных преград, довольно сказать и о том, что в обществе четырёх акционеров за несколько лет работы отметились разного рода разногласия.
Как большинству женщин, старшей дочери Алевтине вообще не было дела до производства отца. Всецело посвятив себя воспитанию подрастающих сыновей и заботе о муже, Алевтина редко бывала в родительском доме, о состоянии дел выслушивая с неизменной скукой на слегка пополневшем миловидном лице.
Двадцатилетний сын Артур тоже мало вникал в подробности производства, проводя значительную часть времени в общении с товарищами, охотно пользовавшимися материальными средствами и положением влиятельного семейства. Участвовал он в делах отца настолько нехотя, с раздражением, что Семён Давидович порой искренне удивлялся:
– Ведь наше дело обеспечивает семью, тебя, друзья твои ходят в постоянных долгах перед нами, отчего ж ты так его недолюбливаешь?
– Не так ты всё говоришь, не то делаешь, – нервно парировал сын. – Не так объясняешься с людьми, с каждым цацкаешься... На этих твоих стройках вечная грязь, дураки инженеры, идиоты строители. Неужели нельзя чем другим заниматься?
– Чем, например?
– Построить завод.
– Вот и строй! – сердясь, кричал отец. – А мне уже седьмой десяток, и довольно с меня того, что умею: строить дома.
Кроме жажды противоречия в этих негодующих суждениях Артура не наблюдалось последовательности, сколько-нибудь внятного резона, чувствовалась лишь какая-то общая фальшь, недосказанность, причин которых Семён Давидович понять не мог. Вспоминал, как несколько лет назад в тревоге за жизнь достигшего призывного возраста сына, волею обстоятельств могущего оказаться рядовым солдатом в вареве чеченской войны, давал взятку председателю призывной комиссии военкомата, надеясь на помощь в делах достигшего совершеннолетия акционера. Теперь же о помощи говорить не приходилось, а строительство непонятно к чему ориентированного завода в устах Артура звучало идеей вполне никчёмной. Зная его характер и отсутствие деловых способностей, Семён Давидович и мысли о подобном не мог допустить.
С четвёртым акционером – Мариной Шелестовой – тоже складывались не слишком ладные отношения. Знакомство его с Мариной Николаевной берёт начало ещё с далёких семидесятых годов, со времени переезда Семёна Давидовича на Кавказ. Тогда у крепкого директора СМУ с двадцатитрёхлетней студенткой вышла случайная, но очень яркая связь, некоторое время продолжавшаяся в виде дружественных отношений, перелившихся в бурный роман. По характеру Марина была прямой противоположностью Семёну Давидовичу – неприхотлива, сдержанна и болезненно стеснительна. Ничего особенно не требуя, Марина напрямую не отказывалась от предлагаемых поклонником бытовых благ, но всякий раз принимала дары смущённо, с виноватым сознанием, что получает для себя недозволенное, принадлежащее жене и детям Семёна Давидовича. Кроме внешней привлекательности молодой и ладно сложенной женщины эти её качества умиляли и только разжигали огонь в сердце повидавшего на жизненном пути немало алчных женщин кавалера.
Исполненные жаром любви эти два года пролетели для него в едином порыве, необыкновенным светом и пламенем захватившем его всего без остатка. В горячих лучах Марининого тела ему даже в те зимы было слишком горячо, счастливо; от охватывающего жара Семён Давидович временами терял голову, напрочь забывая о семье, назначенных планёрках и совещаниях.
С Мариной ему удалось осуществить мечту детства: побывать на родине предков в Армении. Город отцов посетить не удалось, эта земля находится за пределами государственной границы в капиталистической Турции, но в Ереване помолодевший Семён и Марина гостили целую неделю. Замечая, как от громких посторонних окриков Марина временами испуганно вздрагивает, Симонян стеснялся своих шумных и чересчур напористых соплеменников. А Марина заметила:
– Странный у вас народ: яркий, сочный, деятельный и… глубоко печальный.
– Судьба у нас такая, яркая и печальная, – отвечал ей на это Семён Давидович. – Не умеем мы тихо жить.
После счастливой поездки жена Семёна Давидовича затеяла было развод. Но развиваться опасному процессу Симонян не позволил и строго осадил её, примерно так же, как спустя пятнадцать лет на собрании членов правления треста:
– Ты что же, хочешь детей моих без матери оставить? Не смей!
Податливая характером, но отнюдь не мягкая сердцем украинка Валентина Сергеевна не посмела. Сжалась, смирилась и навсегда ушла в дела кухни, домашние хлопоты и школьные заботы детей, оставив на долю мужа лишь бытовой за ним уход и стойкое молчаливое презрение.
А Марина спустя год окончила техникум, по разнарядке молодых специалистов переехала в пригород, получила комнату в малосемейном общежитии и вышла замуж за парня из местного профтехучилища. Незаметно же пошедшая на убыль любовь Семёна Давидовича окончательно стаяла.

4

Нелады и перекосы в семейной жизни Марины начались уже скоро после свадьбы. Едва ли не с первых совместных дней свежеиспечённый муж Антон стал истово попрекать её прежней связью. К тому же вопрос национальной принадлежности во внешних контактах его родни занимал далеко не последнее место, и доставленное услужливыми сплетниками известие, что бывший любовник немолод, да ещё и армянин, на несколько лет вперёд снабдило Антона поводом для мучительных разборок и выяснений обстоятельств добрачной связи Марины. Кроме того, ещё с юности не отказывающийся от лишней рюмки Антон в быту оказался ленив, в делах неудачлив и горазд выпить по любому поводу и без. Пьяным бывал буйным, несносным, а в приступах ревности порой и бил молодую жену.
Полагая такое замужество естественным следствием преступившей запрет молодости, Марина после недолгой борьбы смирилась с грубым зигзагом судьбы. И покорно коротая свои будто подёрнутые ранними сумерками безотрадные дни, год за годом работала технологом на производстве в пригородном парниковом хозяйстве.
Семёну Давидовичу в остывшей любви везло на расставания. Лишь спустя десятилетие он случайно увидел её в длиннющей очереди у продуктового магазина – в линялом платьице, рано потускневшую, равнодушно оглядывающую спины стоявших впереди себя очередников и пустые прилавки. Перемены во внешности Марины нехорошо удивили к тому времени уже начальника треста Симоняна; недолго думая, он всучил ей упаковку только что полученной на складе дефицитной сгущёнки, связку копчёных колбас и предложил подвезти домой в пригород.
К этому времени Марина родила сына, получила дополнительную комнату в общежитии, а глубоко больному алкоголизмом мужу уже не было дела до любовников жены, их возрастной категории и национальной принадлежности.
Произошедшие в ней внутренние перемены тоже нехорошо удивляли. Еле заметные в молодости душевная отрешённость, непритязательность обрели далеко не милые формы. В общении она стала грубее, на манер физически работающих женщин – игриво цинична. О себе рассказывала нехотя, смущённо улыбаясь и безнадёжно взмахивая небольшой бледной ладонью.
– Вот скажи мне, – жаловалась она, – стоит ли семейная жизнь того, чтобы влачить её в вечной нужде, столько лет мучаясь с этим несчастным алкоголиком?
Семён Давидович отчётливо помнил счастливые дни с Мариной, помнил её неприхотливость, сдержанность и преданную взаимность в любви. Хотя страсть давно оставила его, всплыл вдруг деловой интерес к наверняка преданной и теперь сотруднице. И подумав несколько дней, он позвонил по указанному в записке телефонному номеру и предложил ей работу заведующей центральным складом.
После складской инвентаризации и подписания акта приёма-передачи с предшествующим заведующим складом Марина жаловалась новому начальнику:
– Тут такая недостача! Если нагрянет комиссия, мне точно несдобровать. Посадят.
– Не трусь, – успокоил её Семён Давидович. – Коль сажать будут, начнут непременно с меня, уж поверь.
Марина не очень-то поверила, и начальник назначил зарплату ей сразу в три оклада – кладовщика, сторожа и оператора котельной.
Приличная зарплата приободрила упавшую духом Марину. Она стала жизнерадостней, общительней, к Новому году купила себе пальто с пышным меховым отворотом и модную песцовую шапку. А спустя полгода к заведующей складом, узнавшей о частной жизни своего начальника много больше, чем за три года свиданий с тем же самым некогда галантным и щедрым кавалером, в самом деле нагрянула проверочная комиссия. После инвентаризации за крупную недостачу против Шелестовой было возбуждено уголовное дело.
Семён Давидович некоторое время не желал отвлекаться от своих дел и вникать в подробности следствия, предпочитая остаться в стороне. Когда же Марина сама пришла к нему в приёмную и заговорила об этом, делал вид, что ничего не знает, сочувствовал и насмешливо справлялся о причинах недостачи. В глубоком огорчении Марина повернула обратно. На другой день, по делам оказавшись на складе, он лишь на секунду отвлёкся от разговора с грузчиком и снисходительно молвил ей:
– Ладно, попробую помочь, хотя это непросто.
Марина смолчала, но внутренне возбуждена была настолько, что в продолжение нескольких последующих дней вид надменного и лживого начальника преследовал её даже во сне. Обида на бережно хранимый в памяти образ прежнего Семёна Давидовича, честного и благородного, настолько захлёстывала её сознание, что тревога за уверенно маячившие впереди несколько тюремных лет отступала. Возмущение было слишком глубоко; даже когда Семён Давидович действительно взялся улаживать в прокуратуре касающиеся её щекотливые вопросы, она только спустя месяц смогла выговорить ему:
– Втянул в свои тёмные дела, а теперь изволишь насмехаться, непонятно в чём помогать? За взятку выгораживаешь меня, спасаешь от того, к чему и отношения не имела. Так?
– Так-так… – ухмыльнулся Семён Давидович. – Только в этом нет ничего особенного, с прокуратурой уже разобрались, живи спокойно.
– Спокойно? – нервно перебила его Марина и заговорила отчётливо, внятно, как может говорить только женщина, близко знавшая мужчину: – Поработав здесь год, я многое узнала из твоей «спокойной» жизни: ты живёшь в мире сомнительной справедливости, скрытых договорённостей, вслед которым всегда дышит прокурорская проверка, мире лживом и… Стоят ли всего этого твои богатства?
Вопрос, заданный в упор, смутил Семёна Давидовича. Подумав минуту, он отвечал не очень уверенно:
– Твой мир не многим лучше моего: честные парниковые огурцы, честный алкоголик муж; убогая, но очень честная коммунальная квартира. Я же лично никого не обманываю и слово своё держу. Вот пройдёт время, я докажу тебе это. А что работаю так, так это система нам определила, другого пути у нас нет. Знаешь ли ты, сколько всего из склада мне приходится в главк отправлять, чтобы ежегодные фонды защитить – уйму стройматериалов, денег и всевозможных личных услуг?
Однако это мало убеждало Марину.
– Такая ваша система непременно будет мстить, – опять перебила она и, посмотрев ему прямо в глаза, добавила резкое, явно обдуманное: – И не отделяй себя от неё, ты важный шпунт этой системы. Что куда отправляешь, не знаю, но себя и родню уж точно не забываешь. Помнишь, когда в Ереване гостили, мне казалось странным, отчего вы, армяне, так печальны. Ты отвечал, что это судьба. А теперь я знаю, из чего создаётся эта судьба – из того, что вы всегда всем врёте. У врунов судьба и должна быть печальной. Как у меня в семейной жизни, например.
– Это ты врёшь всё! – уже крикнул Симонян. – Алкоголик муж воспитал в тебе эти националистические нотки! О народе заговорила… Причём здесь наш народ?
– А при всём… – оборвала его Марина и пошла прочь.
Этот неприятный разговор осел в памяти Семёна Давидовича. Вспоминая её резкие слова, а особенно тон, каким могут говорить лишь глубоко раздражённые женщины, он перебирал способы отразить её возмущение – лишить добавочной зарплаты, сымитировать воровство со склада с наказанием заведующей по всей строгости или просто уволить по статье с записью в трудовой книжке. Но всё это мало бы удивило её. Вернувшись к своим огурцам, она только бы утвердилась в своём презрительном разочаровании в герое прошлого, и едва ли более того. И по размышлению он принял решение продолжить работать с ней, будто ничего не случилось, а ещё премиальные выделить из особого фонда.
Как и предполагал Семён Давидович, это вызвало недоумение Марины. Ожидая чего угодно – лишения дополнительной зарплаты, увольнения, – она с просьбой принять обратно даже наведалась в тепличное хозяйство. Но когда после некоторого перерыва Семён Давидович заглянул к ней в сторожку склада и, будто не бывало никаких размолвок, заказал себе чашку чая, а за чаем сообщил, что Марине выписана премия, она чувствовала себя неловко, точно провинившаяся.

Ещё большее её недоумение спустя несколько лет вызвало решение Семёна Давидовича назначить ей проценты в долевом участии акционера. Открыто сомневаясь в пользе для себя данной затеи, она стыдилась этого странного акта великодушия. В масштабной осенней приватизации её гораздо больше занимали широта процесса, размах, когда вся территория хозяйственного двора, заодно с заставленными всевозможными строительными материалами стеллажами её склада, вдруг из государственной неприкосновенности ловко и вместе с тем просто стала частной собственностью начальника Симоняна. В период межсезонья она всегда бывала пуще обыкновенного возбуждена, раздражительна, и по поводу странной приватизации выговаривала ему:
– Это же какая-то чудовищная ошибка правительства. Ещё несколько лет назад за недостачу и сотой доли хранящегося на этих складах меня с нетерпением дожидалась казённая койка за решёткой, теперь же это всё твоё, и судить тебя некому.
– Наше, – самодовольно поправлял её Семён Давидович, напоминая о долевом участии.
Но Марина не унималась. Зная нелестные выпады по этому поводу судачивших в кулуарах сотрудников, она открыто говорила ему:
– За что мне столь незаслуженная честь? Много ли предприятию от меня пользы? Вот главный инженер ваш, Валерий Владимирович, куда как большего заслужил. Трудолюбив, грамотен, на нём зиждётся всё ваше строительство.
– Ну, он от нас никуда не уходит, мы продолжаем работать с Шевцовым, – весело отозвался Симонян и, подумав немного, добавил доверительно: – Он, конечно, человек честный, благородный, грамотный, и может быть, даже слишком, однако… Не лежала никогда душа к нему, не могу я с ним быть откровенным, больно уж правильный, твердолобый он.
– А я неправильная?
– Ты проще, у тебя что на уме, то на языке. Я наперёд знаю, что думаешь и что тебе нужно, поэтому мне легко с тобой.
– Ой ли… Так ли всё знаешь, – игриво пошутила Марина, но, видимо вспомнив о чём невесёлом, потупилась.

 5.

В поздний период девяностых наметился спад в производственных делах «Темпа». Большинство «недостроев» были благополучно достроены, дома сданы в эксплуатацию, квартиры проданы. Строительство новых домов делалось более затратным, а продажа отстроенного жилья уже не приносила ожидаемой прибыли. Возводить же дома на приобретённых по высокой рыночной стоимости участках было менее рентабельно, а, как прежде, приватизировать в собственность дешёвые участки в территориальных пределах городской администрации практически не удавалось. Нужные для решения этих вопросов люди смещались всё дальше от доходных должностей, а уличённые в коррупции порой и вовсе оказывались подследственными.
Размахнувшееся же на развилке улиц строительство дома Симоняна требовало значительного финансирования. И приунывшему было директору акционерного общества, а точнее, начальнику давно несуществующего треста «Главкурортстрой» в тот период весьма кстати явилось деловое предложение от инвестиционных структур федеральной власти.
В разбитую войной Чеченскую республику требовались подрядчики-строители для восстановления обращённого в руины Грозного. Поиск же подрядчиков, очевидно, состоялся по справочнику советских предприятий, где на шестидесятой странице, строка двадцатая, красовался трест «Главкурортстрой», имя его начальника и несколько телефонных номеров. Громкое ли название приглянулось заказчикам, многообещающая ли фамилия «Симонян», географическая близость Кисловодска от предполагаемого места работы, трудно сказать, но, условившись о встрече, к Семёну Давидовичу уже скоро прибыла делегация.
В беседе солидные представители «Росстроя» предложили восстановить несколько промышленных объектов на окраине Грозного, для чего из бюджета выделены значительные средства. На вопросы о месторасположении объектов в городе и степени их разрушения оба говорили осторожно и вскользь, из чего знающий город Семён Давидович сделал вывод, что мужики порохом Грозного не дышали, да и вообще едва ли когда там бывали. И хотя оба утверждали, что после августовского перемирия 1996 года в этот регион пришёл долгожданный мир, а пребывающих с разных краёв России строителей встречают там чуть ли не хлебом-солью и обеспеченны они круглосуточной воинской охраной, словам их веры было мало. Семён Давидович уже давно жил на Кавказе и хорошо усвоил главное здешнее правило: недооценка местных нравов всегда чревата дурными последствиями.
К тому же, вечерние «Новости» были ежедневной обязательной телепередачей Семёна Давидовича, и он, конечно же, знал, что особой нужды в реконструкции чего бы то ни было в Грозном не испытывают ни сами его жители, ни принудительно прибывающие строители. А в продолжение интересного разговора он также усвоил, что нет её и у этих напористых парней. Но так как объём работ и выделенные средства по провинциальным меркам были достаточно велики, а других заказов не предвиделось, предложение его заинтересовало. В окончание разговора оговорили и условия взаимоотношений: после заключения договора будет перечислен аванс в сумме сто миллионов, на объектах без особых проволочек будут подписаны все необходимые акты приёмки, после чего половина суммы, то есть пятьдесят миллионов в виде «отката» будут возвращены заказчику обналиченными. О проведении самих работ поговорили лишь напоследок и уже вскользь: «Ну, пришлёте на пару недель мужиков, они повозятся на стройках, создадут рабочий облик, что-нибудь для общего вида восстановят, подкрасят, подбелят, разбитые снарядами отверстия заделают и – по домам».
Присутствовавший на встрече главный инженер Валерий Владимирович был озадачен столь просто согласованной сомнительной сделкой. После отъезда представителей он недоумённо ворчал:
– Что значит, подкрасят, подбелят, заделают? Это вам что, косметический ремонт? Чувствую я, здесь крепко пахнет авантюрой.
– Посмотри вокруг: заказов с гулькин нос, кругом неплатежи, а остатка на нашем расчётном счёте хватит лишь на то, чтобы погасить зарплату рабочим за текущий апрель.
– Деньги федеральные, за них будет особый спрос, проверками потом замучают…
– Дело, конечно, сомнительное, не спорю, – соглашался Семён Давидович. – Но сами заказчики рискуют ведь больше нашего: это с них после будет спрос, кому и за что деньги на счёт зачисляли. Но думаю, что столь высоким процентом отката можно заткнуть много ртов, в том числе и проверяющих.
Спустя неделю после заключения договора сто миллионов были зачислены на расчётный счёт «Темпа». После этого, согласно договорённости, следовало в кратчайшие сроки подготовить сметы, акты и авансом подписать выполнение работ у инспектора технического надзора непосредственно на месте, то есть на базе в Грозном. Сам инспектор обо всём был предупреждён, и с его стороны проволочки исключались – требовалось лишь съездить в Грозный и подписать необходимые бумаги. В один день – туда, быстрая подпись бумаг и – обратно.
Подготовка исполнительной документации заняла немногим более дня. А спустя ещё два Валерий Владимирович с водителем Славой и кипой бумаг на служебной «Волге» спозаранку выехали в Грозный.
Семён Давидович нервничал целый день, плохо спал ночью и нервничал весь день следующий. Только на третий день, к вечеру, когда мало кто из служащих сомневался в том, что с командированными случились неприятности, дверь конторы отворил водитель Слава. Не оглядываясь по сторонам, он торопливо прошёл по коридору и скрылся в кабинете директора.
Скомкано поздоровавшись, водитель встал у входа и, переминаясь с ноги на ногу, не знал, с чего начать.
– Что?! – грозно крикнул, наконец, Семён Давидович; упёршись руками в стол, начал подниматься.
Слава чаще засеменил ногами и, охватывая ладонью припухшую щёку, затылок, сбивчиво заговорил:
– Валерия Владимировича, нас похитили, били… Вчерашнюю ночь мы сидели в чьём-то подвале, потом я пешком шёл, ехал на попутках. «Волгу» тоже забрали.
– Где?
– На автозаправочной станции.
Семён Давидович сел обратно в кресло и, обдумывая услышанное, возбуждённо смолк.
– Разгильдяи! – Видимо, найдя нужное слово, он подскочил снова, и щёки его затряслись.– Я что говорил вам, когда отправлялись? Что говорил, спрашиваю, когда выезжали? Прямо туда – прямо обратно, по пути никаких остановок, никаких закусочных, никаких перекусочных и никаких автозаправок… Говорил полный бак заправить?
– Говорил, Семён Давидович, – слабо запротестовал Слава. – Так ведь знаете же, всего пути – почти семьсот километров, объёма бака не хватает. А случилось всё уже на обратной дороге, под Бесланом в Осетии.
– Что случилось?
– Ну, пистолет заправочный я вставил, пошёл в кассу платить, обратно – глядь, а Валерия Владимировича из салона вытащили, скрутили и – об бордюр головой… Я – бежать, догнали, с ног сбили, связали, а по затылку – чем-то железным. Вроде четверо их было, до сих пор не пойму, откуда они взялись. Когда к заправке подъезжал, площадка вообще пустовала.
– У-у, черти… – зашипел Семён Давидович и, присев обратно, опять надолго стих.
Отчаянно прижимая распухшую щёку, Слава продолжал:
– Нас отвезли куда-то, руки выламывали, спросили, кто из нас кто. Валерий Владимирович назвался таким, как есть, главным инженером и сказал, что не боится умирать…
– Дурак, – вздохнул Семён Давидович, вышел из-за стола и взволнованно заходил по кабинету.
– …А старший их сказал, что убивать пока не будут, если деньги привезём, двадцать миллионов. Велел, чтобы в будущую среду деньги привезли на Черменский круг, туда парень приедет, Султан его зовут. Если денег в среду не будет, Валерию Владимировичу отрежут ухо, если не будет в среду следующую, отрежут второе, если не будет в третью, отрежут голову.
Семён Давидович сделал ещё несколько взволнованных кругов по кабинету, подошёл близко к Славе и закричал ему в лицо:
– Во всём виноват ты! Не послушал моих указаний! Так что иди, занимай, у кого хочешь, двадцать миллионов, нанимай машину и в среду вези деньги.
– Я? Не… – слово порывом ветра высокого Славу чуть откинуло назад, и волосы на его голове будто пошевелились. – Я… не знаю, но чтобы мы не сомневались, Валерию Владимировичу от уха отрезали мочку и со мной передали родственникам. Я выбросил.
Слово «родственники», навело Семёна Давидовича на новую мысль, и он перебил Славу:
– Вот именно, иди к его родственникам, договаривайтесь и езжайте. Иди…
Испуганный Слава повернулся было к двери, но Симонян остановил его:
– Стой! С тобой что? В больнице был?
– Нет, поеду сейчас.
– Езжай немедленно, завтра договорим.
Оставшись в кабинете, Семён Давидович надолго задумался. Сквозь неплотно прикрытую дверь он слышал возбуждённый Славин голос – видимо, из бухгалтерии, оживлённые слова его о захватчиках: «Чёртовы звери, хищники» – и недовольно бормотал:
– Сказал же тебе, хренов герой, немедленно езжай в больницу на медосмотр…
Звонок заказчикам работ оказался в сущности бесполезным. Вежливые ребята из «Росстроя» посочувствовали нелепейшему обстоятельству, посетовали на неспокойную обстановку в республиках и советовали родственникам написать заявление в специальный отдел ФСБ, расследующий подобного рода преступления.
Наутро в кабинет Симоняна вошла растрёпанная жена Валерия Владимировича Наталья и с ходу сбивчиво забормотала, что практически «не спала ночь, обзвонила и объездила всех родственников и знакомых, удалось собрать лишь двести тысяч». Семён Давидович в ответ молчал, а в лихорадочно мечущихся зрачках её глаз видел безгранично отчаянную неприязнь и упрёк.
Вечером за чаем в сторожке Марины он слышал тот же, только более откровенно выраженный укор:
– Всё алчность твоя, – выговаривала ему Марина. – Неужели не понятно, что восстановительные работы в Грозном – ерунда сущая, вот-вот новая война будет, а сейчас это обыкновенное отмывание денег!
– Знал я, конечно, – оправдывался Семён Давидович, – знал, что непросто это. Но видишь ведь, других толковых заказов нет. Скажи, на какие доходы нам всем жить?
– Что делать теперь будешь, поедешь сам?
– Поеду, – залпом допив чай, он засобирался домой.

К назначенному дню бухгалтер получила задание обналичить чек на огромную сумму – двадцать миллионов, а водитель Слава – помыть «Мерседес» и к вечеру пригнать его к дому Семёна Давидовича. Поняв, что ехать предстоит не ему, Слава облегчённо спрашивал:
– Не страшно вам, одному-то ехать?
– Страшно, – отвечал Симонян. – Но от тебя, например, пользы будет немного. Чего в дороге страху друг другу нагонять?
– Эти звери растерзают и машину отнимут.
– Знаешь, Слава, – назидательно выговорил ему Симонян, – я ведь вон какой старый уже, многое видел. Когда мне ещё десяти не было, фашисты ох как хозяйничали у нас в Донецке… Земля под ногами горела. Я ещё в те годы набоялся лет на пятьдесят вперёд.
Выехав задолго до рассвета, Семён Давидович сосредоточенно правил автомобилем. Проносясь мимо просыпающихся от своих снов селения, он наблюдал у калиток и ворот заспанные лица кое-как завёрнутых в халаты скучающих женщин, праздно провожающих завистливыми взглядами его автомобиль надменных юношей, мужчин и хмуро скрипел зубами. На милицейских и воинских блокпостах видел многих неухоженных солдат, не по сезону закутанных в бушлаты и туго подпоясанных нечищеными ремнями. Видимо, было время завтрака, и вяло пережёвывая содержимое продовольственных пайков, бойцы исподлобья коротко взглядывали на притормаживающий солидный автомобиль и равнодушно склонялись над своей едой. На вопросы дежурных патрульных о цели поездки Семён Давидович веско отвечал:
– В гости.
И без особых проволочек ему после проверок возвращали документы.
В Беслане он свернул в сторону Назрани и спустя минут пятнадцать выехал к оживлённому скоплению людей и транспорта на Черменском кругу. Вырулив к обочине, Семён Давидович опустил стекло и спросил первого попавшегося вёрткого парня:
– Султан нужен. Как найти?
Парень отошёл чуть в сторону, покрасовался лицом на лакированных боках «Мерседеса» и отвечал с каким-то рваным акцентом:
– Сейчас, дед, к тебе подойдут.
Ждать пришлось долго. Вернувшийся наконец вёрткий парень сам выслушал суть дела, нехорошо улыбнулся и вразвалочку ушёл обратно, но скоро появился вновь.
– Султан занят, – заговорил парень, и лицо его растянулось в нехорошей полуулыбке, – но просил передать, что цена поднялась: двадцать пять миллионов.
Собравшись с духом, Семён Давидович неторопливо вышел из машины, закурил и, взглянув в улыбающиеся глаза парня, твёрдо произнёс:
– Передай Султану, что всё на земле определено мерой, её нельзя преступать.
Продолжая будто чуть виновато улыбаться, парень нерешительно тронулся с места:
– Я тут ни при чём, что сказали, я передал. Сейчас пойду, поговорю ещё.
Ждать снова опять пришлось долго. В чрезвычайном волнении Семён Давидович сел обратно в машину, силясь успокоить себя. Глядя на то и дело подъезжающие и куда-то отъезжающие частные таксомоторы, подозрительные лица небритых мужчин, закутанных в шали женщин, бросаемые многими завистливые взгляды в сторону его автомобиля, Симонян всем нутром ощущал, что эта, будто стороной идущая, тревожная чужая жизнь волею обретающегося где-то неподалёку Султана вполне может стать его собственной. Стоит тому распорядиться изъять «Мерседес» – и придётся освободить его. И обратно так же, как и Славе, ничего не останется, как либо ехать с одним из этих сомнительных таксистов, либо вовсе с мешком на голове отправиться в чей-нибудь ближайший подвал. Мелькнувший в памяти Слава напомнил вчерашний разговор и собственную мысль о том, что «земля горит».
– А ведь действительно пятьдесят лет прошло… – поёживаясь на ставшем вдруг слишком горячим под ним сиденьем, пробормотал он себе. – А мало что изменилось. Как горела под ногами земля, так горит, и ох как горит… Господи!
Наконец парень вернулся и с ходу заговорил:
– Тебе повезло, дед. Султан держит слово. Давай деньги и езжай вон туда вправо. Впереди будет посёлок. В районе центра увидишь заброшенную старую баню, там тебя дожидается твой Валера. Если с деньгами что не так, дома вас обоих найдём.
Без лишних слов отгрузив подошедшим парням пакеты с деньгами, Симонян тронулся в указанную сторону.
В безлюдном пустынном селении заброшенную баню он увидел ещё издали. Подъехав ближе, разглядел и скрюченную у стены человеческую фигуру в грязных рваных лохмотьях. «Он», – подумал Семён Давидович, и внутренности его обдало холодом. Притормозив у обочины, он нерешительно вышел из машины, огляделся по сторонам и, набрав в лёгкие побольше воздуха, двинулся к прислонённому к стене, сидевшему на корточках человеку. Не доходя нескольких метров, негромко окликнул его и, вздрогнув, видел, как Валерий Владимирович, приподняв от колен всю в кровоподтёках голову, мутным взглядом посмотрел по сторонам.
«Главное – живой», – мельком подумал Семён Давидович и, собрав волю в кулак, решительно подошёл и помог ему подняться.
Отвратительно пахнувший Валерий Владимирович забормотал что-то тугое, невнятное, и с трудом волочивший его Семён Давидович ощутил исходящий от него острый запах спирта. «Эх… Так тебя тут напоили ещё!» Открыв заднюю дверь автомобиля, он втолкнул бормочущего инженера на заднее сиденье.
С трудом пересиливая отвращение из-за исходящего сзади тяжёлого духа, Семён Давидович быстро мчал обратно. На вопросы дежурных блокпостов «Кто это с вами?» отвечал так же веско и многозначительно: «Друг» – и, сочувственно вздыхая, дежурные не смели задерживать спешащий транспорт.

После возвращения из этой командировки Валерий Владимирович надолго слёг в больницу, и на вопросы прибывших на совещание работников «Росстроя» Семёну Давидовичу пришлось отвечать одному. Теперь он был гораздо решительнее. Так как подписанные сметы остались в похищенной «Волге», он распорядился подготовить дубликаты и, передав их заказчикам, предложил самим съездить на место и всё подписать снова. Об отправке рабочих в Грозный не могло быть и речи, а из согласованной суммы «отката» – пятидесяти миллионов – вычел переданные похитителям двадцать.
Смущённые таким оборотом дела, напористые мужчины поутихли, обещали подать иск в судебные инстанции.
– Это, конечно, ваше дело, – твёрдо отвечал Семён Давидович. – Но скажите ещё спасибо, что с ваших тридцати миллионов не снимаю десять процентов за обналичку столь крупной суммы, утраченную служебную машину и причинённый вред здоровью моему главному инженеру. В бухгалтерии получайте деньги, везите своим шефам, подписывайте бумаги – и будем квиты, – уже почти весело закончил он.
Здоровье же главного инженера действительно оставляло желать лучшего. От полученных травм часто болела голова, ослабло зрение, к тому же обнаружилось серьёзное заболевание и прежде пошаливавшего сердца. Пролежав почти месяц на больничной койке, Валерий Владимирович вышел на работу и Семён Давидович выписал ему сто тысяч рублей компенсации за моральный и физический вред. Но помогло это мало, и после относительного выздоровления он вскоре вновь был госпитализирован в больницу, где спустя неделю умер от сердечной недостаточности.
Хоронить главного инженера пришло много народу. В запылённом дворе поблёклой пятиэтажки Семён Давидович стоял чуть в стороне печально вздыхающей толпы, на невысоком песчаном взгорке детской площадки. Кутаясь на прохладном осеннем ветру в ворот богатого кожаного пальто, встречался с укоризненными, а порой и откровенно враждебными взглядами родственников умершего, уволенных сотрудников и нервно курил сигарету за сигаретой.

После поминального ужина, слегка возбуждённый от нескольких рюмок водки, он выговаривал Марине в сторожке:
– Косятся они, недовольны, видите ли. Я, что ли, мало заботился о нём, мало помогал семье? Да кто, кроме меня, осмелился бы его из плена вызволять? Жена, родня? Да они сами себя боятся, не говоря уж о бандитах. А сто тысяч на лечение, кто дал?
– Сто тысяч сребреников, – вздохнула Марина.
– И ты туда же. Во-первых – сто тысяч не сребреники, а стоимость квартиры, едва ли кто вообще такой суммой смог бы помочь. А во-вторых, сколько я кроме этого договаривался с лечащими врачами, сколько им денег передал, я же не афиширую эти заслуги на каждом столбе.
– Если все дела твои честны, правильны, чего ж говоришь мне об этом, на что жалуешься?
– Не жалуюсь я, просто поделился впечатлением.
– А мне жаль его, нашего Валерия Владимировича, – Марина рукавом телогрейки вытерла набежавшую слезу. – Хотя и не знаю, жалею ли, завидую ли ему.
– Кому завидуешь? – насторожился Семён Давидович.
– Ну, ему, Валере. Хороши были дела, плохи – теперь ему всё равно. Всем привет – и не поминайте лихом.
– Ерунду говоришь, – перебил её Симонян. – Нельзя гневить Господа подобными словами и даже помыслами. А ещё нужно надеяться только на хорошее, думать о красивом и счастливом. Тебе, например, лучше вспоминать, что скоро начнутся выплаты дивидендов.
– Ерунду это ты говоришь, – Марина легко переменила слезливый тон на резкий. – Все твои дивиденды надёжно вложены в строительство собственного дома – говорят, стройка там на пол-улицы развернулась. А что касательно Вышнего гнева, так я мало боюсь его. Не за что будет судить меня там. За молодой грех с тобой и заодно все прочие согрешения я сполна уже здесь выстрадала, претерпела, так что…
– Ты вообще думай иногда, что говоришь, – опять перебил её Семён Давидович, запахивая полы плаща и нахлобучив фуражку. – Тебе в межсезонье вообще надобно бы чаще психиатру показываться, для общей профилактики мозгов.
– Обойдусь, – повеселела Марина и переменила тему: – Ну что, твоя жена всё так же молчит?
– Молчит, – вздохнул Семён Давидович. – Вот уже семнадцать лет молчит. Скучно вечерами дома мне: Артур без конца где-то шляется, приходит недовольный, словно обидел его чем. Аля вообще редко показывается у нас, внуки в Москве, а мы с Валентиной говорим только о самом необходимом. За вечер, бывает, – всего несколько слов.

 6.

Полученные от сделки с «Россотроем» пятьдесят миллионов ободрили приунывшие дела «Темпа». На купленном по сходной цене заброшенном садовом участке в пригороде Симонян затеял новое строительство многоквартирного дома. На расчищенной от старых плодовых деревьев и полуразвалившегося строения площадке был установлен башенный кран, забетонировано основание фундамента. И скоро этаж за этажом потянулись ввысь замысловатые каркасы, элитные стены и перегородки.
Прилив свежих сил заметен был и в строительстве дома Семёна Давидовича. Прибывшие дополнительные бригады рабочих – каменщиков, штукатуров, плотников – споро выводили колонны, тянули галтели, пилястры и нарядными кровельными материалами покрывали террасы, надстройки и башенки.
Увлечённому производством Семёну Давидовичу было не до тяжёлых воспоминаний о безвременной потере главного инженера. Лишь изредка, в минуты коротких передышек между производственными согласованиями и урегулированиями, в основном по пути с одного объекта на другой, он со вздохом говорил водителю Славе:
– Эх, ушёл от нас Валерий Владимирович! Вон сколько инженерных забот привалило. Как не хватает мне теперь помощника!
За делами ему некогда бывать и в сторожке Марины. Забегая по утрам лишь на несколько минут, он наскоро пил чай и торопился к своим назначенным встречам. В спешке он не замечал общей бледности на потухшем её лице и порой обращённого к нему строгого укоризненного взгляда.
Как-то, просматривая отчётные складские документы, он нечаянно поднял голову и, увидев в её глазах вдруг набежавшую слезу, спросил:
– Что у тебя? Плачешь?
– Ничего особенного, – хлюпнув носом, вздохнула Марина. – Это я так просто.
– Давай конкретнее, – отложив бумаги, спросил Семён Давидович. – Выкладывай, что с тобой?
– Выкладывать-то и нечего, – вздохнула Марина. – Жила себе сорок лет, работала, ела, спала, куда-то ходила, чем-то занималась, сына родила – а выложить, увы, нечего. Вся жизнь – серое пустое прозябание. Ничего в судьбе своей не смогла изменить, исправить, улучшить – никчёмное существование случайно ожившего насекомого.
– Сын как?
– У матери живёт, в моей квартире вечный холод, беспорядок, да и заботиться о нём некому.
– Что значит холод, заботиться некому?
– С центральным отоплением в квартире каждую зиму какие-то проблемы, батареи едва греют… Да и оказалось, неспособна я семейный уют создать. Ещё этот безнадёжный алкоголик.
– Как он?
– Тоже ничего особенного. Недавно устроился в магазин сторожем, а там кража случилась – то ли с участием его собутыльников, то ли ещё кого. В общем, хозяин магазина велел мне возместить стоимость украденного – тридцать тысяч. Иначе обещал в рабство Антона сдать на дагестанские плантации.
– О-о, это интересно! И что делать собираешься?
– А что делать? Таких денег у меня сроду не было, и платить не с чего.
– Значит, придётся ехать твоему правдолюбцу в дагестанские поля! – крепко засмеялся Семён Давидович. – А зачем далеко так? Ведь можно и ближе, на карачаевские кошары, например. Слышал я как-то в милицейской сводке, здесь неподалёку тоже образовалась горячая командировочка для побитых алкоголем мужиков.
– Ничего в этом смешного нет, – печально возражала Марина.
– Да это я так, шучу, – смеялся Семён Давидович. – Ты бы лучше любовника завести попробовала. А что, я разрешаю! Ведь женщина ты видная, статная. Скинуть бы с тебя эту затёртую телогрейку, причесаться, принарядиться – авось, жизнь веселее станет.
– Да кому я нужна с такими историями невесёлыми…
– Это верно, истории твои день ото дня только хуже. Может быть, смерть Валерия Владимировича на тебя так повлияла?
– Не знаю. Думаю, он здесь ни при чём.
– Так держи бодрее хвост, акционерша! – Поднявшись, Семён Давидович достал из кармана денежную пачку и отсчитал нужную сумму. – Вот тебе двадцать тысяч, отдай в магазин. И скажи, что больше нет. Наверняка этот торгаш лишнее на него навесил.
Марина недоверчиво приняла деньги, слегка успокоилась и пригласила пить чай.
В другой раз она жаловалась на внутреннее одиночество, тоску, и Семён Давидович на ходу поучительно говорил ей:
– Сейчас все мы одиноки, дорогая моя, такое пришло время, бизнес у всех. Извини, но сейчас мне просто некогда, спешу на встречу. Скоро мы обязательно вместе подумаем о твоих делах. Тебе нужно отдохнуть, поправить здоровье, возможно, в санаторий съездить на Черноморское побережье или – ещё лучше – на курорт в Турцию. Говорят, там такие парни – зажгут пламенем любви даже самую захудалую русскую Наташку!
Мысль о турецком побережье понравилась Марине. Окинув повеселевшим взглядом ряды складских стеллажей, она предложила ему:
– А и правда ведь, давай вместе на курорт рванём, как в молодости, помнишь?
– Помню, конечно же, помню, – Семён Давидович уже спешил. – Вот будущим летом и рванём. Дострою этот высотный дом – и рванём на месяц.
Тёплая мысль о лазурных пляжах, видимо, задела и самого Симоняна. Взявшись за дверную ручку, он с улыбкой оглянулся внутрь склада и на прощание молвил:
– Холодно у тебя здесь и замусорено. Нужно бы отопление здесь сделать, а тебе бы следовало хорошенько прибраться.
– Здесь действительно холодно, замусорено и очень страшно, – поскучнела Марина. – После той истории с прокурорской проверкой на меня временами, особенно зимой, находит что-то ужасное: я панически боюсь воровства, недостачи, вечером подолгу заснуть не могу. Хоть среди ночи поднимайся и через поле беги проверять, не взломал ли кто ворота, решётки на окнах – они ведь хлипкие, лопатой можно посбивать.
– Ничего страшного в нашем складе нет и быть не может! – уже с улицы крикнул Семён Давидович. – Разве только крысы, да и тех давно здесь нет, от голода передохли. А насчёт ворот и решёток я плотника пришлю, он шины и замки новые установит.
Безотрадное настроение Марины подавляло энергию директора. Упаднический её дух смущал, и, не зная о чём говорить с ней, чем развеселить, Симонян невольно избегал подобных разговоров, реже заходил в сторожку, а если бывал, долго не задерживался, предпочитая чай пить в бухгалтерии или в отделе ПТО.
Марина несколько раз звонила ему. Один – с докладом о проведённой генеральной уборке склада и напоминанием об обещанном плотнике, второй – чтобы доложить, что приставленный ей в помощники сторож Федотыч подворовывает со склада. И по этому поводу звонок её был болезненно-возмущённым:
– Вот сторож твой, Федотыч, вчера полные карманы лампочек упёр. Что делать с ним?
В кабинете Семёна Давидовича в тот момент шла планёрка. Не желая отвлекаться, он резко оборвал её:
– Чего подобными пустяками досаждаешь мне? Занят я, у меня совещание. Разберись, пожалуйста, сама с этим Федотычем, не то вечером загляну к вам и устрою обоим нагоняй.
Пробормотав что-то невнятное, извиняющееся, Марина положила трубку. Недовольно поморщившись, Семён Давидович продолжил прерванное совещание. Деловых забот было и впрямь невпроворот: стоявшие уже несколько недель крепкие морозы значительно осложняли работы на стройке; требуя повышения зарплаты, бастовали рабочие, а к приближавшимся новогодним праздникам необходимо согласовать дополнительные меры производственной безопасности. Но урегулирование этих вопросов было естественным, обычным, общение же с Мариной оставляло в нём беспокойство, раздражение, и, будто вспоминая что-то нехорошее, он ещё не раз тревожно косился на молчком насупившийся телефон.
Страшную весть о самоубийстве Марины на следующее утро буквально во рту принёс тот самый мелкий воришка старик Федотыч. Новость, видимо, кипела, бурлила в дико взъерошенной его непокрытой голове. Размахивая руками, он бежал навстречу въехавшему во двор «Мерседесу». Приблизившись, выпалил выходящему из машины Симоняну громким шёпотом:
– Там… там Марина Николаевна повесилась, в складе… висит.
Вздрогнув будто от пронзившего тело электрического разряда, Семён Давидович – как был без шапки и в дублёнке нараспашку – широко зашагал вслед за Федотычем к приотворённым воротам склада.
– Там… – истово крестясь, Федотыч кивнул головой в тёмную глубину прохода между стеллажами.
– Свет включи! – скомандовал Симонян и нерешительно шагнул вперёд.
– Лампочки перегорели, – будто даже с некоторым облегчением вздохнул старик и подбежал к стеллажу. – Сейчас поищу, но, кажется, они у нас закончились.
– Не суетись, ворьё чёртово…– зашипел Семён Давидович. Осторожно заглянув в проход, увидев блеснувшую в полутьме мертвенно обвисшую маленькую ладонь, расстёгнутые полы хорошо знакомой телогрейки и опускавшийся с конструкции фермы капроновый канат. С ужасом отшатнувшись, он огляделся по сторонам и, увидев прислонённую к стеллажу высокую лестницу, выдохнул скопившийся в груди воздух.
– Иди «скорую» вызывай, милицию… – обернулся он к стоявшему позади Славе и, немного подумав, добавил: – Когда приедут, меня позовёшь, нужно будет с ними как-то договориться. Лучше, чтобы об этом меньше кто знал, – выразительно кивнул поверх стеллажей на струной натянутый канат.
Оглянувшись, он увидел распахнутую дверь примыкающей боком к складу сторожки и двинулся к ней. Поспевая за ним, Федотыч недоумённо бормотал:
– Ничего не понимаю! Вчера обычно попрощались, Марина Николаевна книгу читала, а я пошёл.
– Какую книгу? – спросил Семён Давидович.
– А кто его знает! Зрение у меня слабое, ничего толком не вижу, голубая обложка, вроде…
Заглянув в сторожку, Семён Давидович увидел запылённый стол, заваленный кипами каких-то бумаг, ведомостей, накладных, чуть в стороне на немытом полу – комнатный электрообогреватель, на «плечиках» вешалки – парадное её пальто и, сглотнув подступившую слюну, полез в карман за сигаретами. Что-то глубоко абсурдное, циничное было в этом аккуратно застёгнутом на все пуговицы пальто и пришпиленной к нему сбоку слегка опавшей песцовой шапке.
– Холодно здесь, – бормотал Федотыч. – Надо же, ведь даже электрический обогреватель вспомнила выключить… Чего ему, в самом деле, впустую свет палить.
Простая мысль Федотыча опять поразила Семёна Давидовича какой-то пугающей абсурдностью, и он резко сказал ему:
– Ты иди, занимайся своими делами. Когда понадобишься, тебя позовут.
После отъезда машин «скорой помощи» и милиции Семён Давидович ещё долго сидел в своём кабинете, обхватив ладонями широко облысевшую голову. Запланированные с вечера производственные дела разметались в голове на мелкие составляющие. Силясь собрать их опять воедино, он рассеянно брал со стола то одну бумагу, то другую и, пробегая невидящим взглядом по строчкам, клал обратно. Вздохнув, наконец, поднялся, вынул из кармана деньги, отсчитал пять тысяч и, крикнув водителя Славу, велел ему отвезти нужную сумму матери Марины Татьяне Алексеевне.
В день похорон крепкий мороз сменила оттепель и крупными хлопьями пошёл снег. Двухдневные сомнения Семёна Давидовича в необходимости ехать в пригород и участвовать в похоронной процессии в последний момент куда-то улетучились, и он решился. Высадившись из машины кварталом ранее, велел Славе приехать через час, а сам направился к её двору и присоединился к немногочисленной толпе у подъезда.
Поглядывая из-под густых бровей на обильно припорошенные снегом шапки и плечи, слыша приглушённые обрывки торопливых фраз – «могилу выкопать не успели, земля, говорят, глубоко промёрзла…», – он с некоторым облегчением отмечал, что до него никому нет дела. Побелевшие от снега собравшиеся неодобрительно косились на глупую суету явно нетрезвого мужа Марины Антона, сочувственно – на страдающего юношу, её сына, и припухшую от слёз Татьяну Алексеевну.
Связующие его с Мариной нити оборвались давно, и особого душевного волнения он не испытывал. Разве что подсвеченные каким-то тёплым лилово-салатным сиянием одна за другой скользили картины давних летних встреч, поездок на море, в горы, в Армению. И, подёрнутые тенью какой-то щемящей печали, тут же рядом скользили её недавние упрёки, обиды и так и не сбывшаяся поездка в Турцию.
– Эх… Натворила ты дел, Марина Николаевна, эх, натворила!.. – негромко вздохнул Семён Давидович, нервно сбил перчаткой с плеч снежные ворохи и зашагал к машине.

 7.

Переезд в новый дом Симонян решил отмечать широко. На праздничную вечеринку были приглашены известные граждане города – главврач санатория «Сигма» Одиссей Цариков, заместитель начальника городского РОВД полковник Сурен Берегчиян, заведующий частной клиникой Рубен Толоян, директор мебельной фабрики Вано Гавашели, депутат городской думы Яков Солодовников и многие другие именитые люди.
Для организации торжественного мероприятия Семён Давидович пригласил давнего приятеля, директора ресторана «Кавказ» Вазгена Саркисяна. В назначенное августовское воскресенье поварской и обслуживающий персонал ресторана в полном составе спозаранку прибыли в новый дом, привезя с собой целый грузовик утвари – обеденные столы, стулья, скатерти, посуду и внушительные короба с напитками и закусками.
Пока чопорные официанты наводили последние штрихи на искусно сервированном столе, Семён Давидович с гостями прогуливался по комнатам и вдохновенно рассказывал подробности этапов строительства. Дом действительно поражает воображение: центральный холл высотой в три этажа затейливой формы, отдалённо напоминающий неправильный восьмигранник. Ниспадающий с высоты окон третьего этажа свет мягко рассеивается на сияющем кружевной скатертью длинном столе, переливается в хрустале фужеров, никеле столовых приборов и играет на высоких спинках стульев и арабской вязи огромного персидского ковра. По сторонам нежно белеют колонны, капители, а каскадами по уступам стен ведущая на этажи массивная лестница ограждена изящным частоколом сверкающих свежим лаком дубовых балясин. На оклеенных виниловыми обоями стенах в богатых рамах – картины местных художников: бодрящие дух виды снежных вершин Домбая, осенняя роскошь долин Архыза.
Великолепен дом Семёна Давидовича. Гости, наконец, рассаживаются, и самый старший, Вано Гавашели, поднимает рюмку и просит слова.
– Я очарован красотой этого чудесного дома и хочу произнести первый тост за его гостеприимных хозяев, – сочным басом начинает он, – чету Семёна и Валентину Симонянов, рука об руку шагающих по дорогам жизни уже четверть века. Ура!
– Почти треть, – полушёпотом подсказывает кто-то, и Вано широко улыбается:
– Вот меня здесь даже поправляют. Почти треть века вместе идут по жизни наши уважаемые хозяева. Ура!
– Ура! – не дав толком закусить, тут же поднимается Одиссей Цариков. – Я присоединяюсь к словам Вано Акакиевича и от себя хочу добавить, что на протяжении столь многих лет знакомства с семьёй Симонянов, которые и подсчитать теперь нелегко, нам с супругой всегда оставалось лишь восхищаться глубокой порядочностью этих людей и твёрдым, целеустремлённым характером её главы – Семёна Давидовича. Славьте, уважаемые, честь нашего родного города!
Повеселевшие гости обстоятельно пьют за мир, ушедших родителей, чудесных детей, внуков и сетуют на отсутствие на таком значимом мероприятии молодого Артура Симоняна.
После официальной части гости незаметно делятся на группы. Среди общего гомона в разных концах стола то и дело слышатся весёлые выкрики, женские взвизги и уже сумбурные тосты, просто приглашающие выпить. В мягко обволакивающих летних сумерках женщины судачат о своём, а мужчины отправляются курить на террасу.
В лёгком хмельном возбуждении солидные граждане долго смотрят вниз на зарождающиеся в сумерках огни санаториев, городских улиц и, благодушно икая, пыхтят дорогими сигаретами. Разогнав ладонью кольца пахучего дыма, молодой Яков Солодовников заговорил мечтательно:
– Как прекрасен вечерний Кисловодск, тихий, уютный…
Словно намеренным возражением его сладкому голосу внизу надрывно взвывают двигателями и визжат шинами сразу несколько легковых автомобилей и с рёвом уносятся куда-то к окраинам.
– Детки наши развлекаются… – раздражённо вздыхает Сурен Беригчиян. – Спокойно ездить им теперь просто невозможно, нужно обязательно гнать, как на пожар, с включённым дальним светом фар, словно вытаращенными глазами.
– Думаю, это протест, – задумчиво отзывается Цариков. – Протест против родителей, построенного нашим старшим поколением уклада жизни, порядка. Дескать, «разобьём подаренные вами машины, свернём себе шеи, искалечимся, убьём себя, в конце концов… но по вашему жить не станем». Протест безумный, однако действенный.
– Так всё, хотя кажется мне, на самом деле всё куда проще, – досадливо вдавливает окурок в пепельницу Берегчиян. – Глупые молодые головы, игра гормонов, потребность в острых ощущениях и патологическая праздность. В незанятом физическим трудом теле эта потребность многократно усиливается и ищет выхода в чём-нибудь дерзком, броском – например, в такой вот безумной езде. Мы же своей чрезмерной родительской заботой создали им все условия для этой праздной и глупой жизни. У меня есть разговор к тебе, Семён Давидович. Уделишь минутку?
– Да, я тоже хотел спросить вас, Семён Давидович, – отвлекая от темы, улыбнулся Солодовников. – Как продвигаются дела со сдачей в эксплуатацию вашего многоэтажного дома в дачном районе? Слышал, тамошние соседи бунтуют, не хотят у себя высотную застройку.
– Вопрос, конечно, непростой, но дела продвигаются, куда ж им деваться, – отвечал Семён Давидович. – Теперь нужно решение совета депутатов, разрешающее, собственно, уже состоявшееся строительство и продажу квартир. И в этом, надеюсь на твою помощь, Яков Наумыч.
– Сам я только за вас! – засмеялся Солодовников. – Но знаете ведь, по этой теме обычно назначают голосование, а депутатов – тридцать человек, и далеко не факт, что большинство проголосуют положительно.
– И кому ж как не тебе склонить это самое большинство в нашу пользу! – похлопал его по плечу Семён Давидович. – Я очень надеюсь на твою помощь.
Повернувшись к Берегчияну, он спросил:
– Что хотел сказать мне, Сурен Карпович?
– Поговорим лучше позже.
После чая Семён Давидович заметил обращённый к нему взгляд милицейского чиновника и кивнул головой в сторону приоткрытой двери террасы.
– Ну, что томишь меня? – когда вышли, бодро начал он и вдохнул прохладный воздух южной летней ночи. – Я же понимаю, что люди вашего отдела не поболтать о погоде зовут. Выкладывай, дорогой, что у тебя.
– Я об Артуре твоём спросить хотел, – начал Берегчиян. – Точнее, о его друге, Викторе Приходько. Знаешь такого?
– Конечно, – внутренне напрягшись, отвечал Симонян. – Они давно дружат, со школьных времён. Что с ним?
– Этот парень у нас также давно в разработке как наркоман, а ещё – мелкий наркодилер. Недавно оперативники подсуетились и взяли его с партией наркотиков. Партия, правда, невелика. Он, конечно же, утверждает, что товар приобрёл для собственных нужд, поэтому ход делу дать будет нелегко. Но я не об этом хотел тебе сказать.
– О чём же? – выдохнул Семён Давидович.
– О том, что этот товар, по его словам, был приобретён у Артура Симоняна. Прости.
– Врёшь! – выпалил Семён Давидович и, глубоко закашлявшись, стал судорожно отыскивать в карманах сигареты. – Врёшь. Не может этого быть!
– Прости, Семён, и поверь, мне нелегко говорить с тобой об этом.
Несколько раз глубоко затянувшись сигаретным дымом, Семён Давидович с трудом унял свой кашель и запричитал:
– Ну и сволочь же этот Приходько! Кто б мог подумать, что эта маленькая худосочная дрянь на такое способна, кто бы подумал!
Глубоко потрясённый услышанным, Семён Давидович мгновенно сник, кое-как распрощался с гостями и, вернувшись в столовую, рассказал тяжкую новость жене. Вяло прибираясь на широком столе, Валентина Сергеевна почти не реагировала на его слова, будто сонная. Тогда он нервно крикнул:
– Слышишь, что говорю?!
– Артур наш колется, – с усилием выдавила она, продолжая протирать посуду.
– Как, ты знала об этом и молчала? Как ты могла… – Семён Давидович хотел добавить что-нибудь более резкое, обидное, но голос его сорвался. Зная, что большего от неё вряд ли можно добиться, он махнул рукой и поднялся в свою комнату.
Заснуть не удавалось. В возбуждённом алкоголем мозгу одна за другой извивались, корчились, выворачивались изнанкой уродливые картины известных ему историй наркотической зависимости. Сквозь тяжкую полудрёму услышав стук входной двери, обращённый к матери возбуждённый голос вернувшегося домой Артура, он резко поднялся и, шлёпая по ступеням комнатными тапками, спустился вниз. Щурясь от яркого света, заглянул в столовую, увидел занятую разогреванием пищи жену и за столом – Артура. Аппетитно уплетающий остатки праздничных яств Артур что-то оживлённо рассказывал матери и, мельком взглянув на входящего отца, мирно приветствовал его:
– Привет, папа! Что, не спится?
– Не спится, – буркнул Семён Давидович.
– У тебя всё нормально? Что-то вид у тебя странный. Самочувствие как? – деловито осведомился Артур.
– Нормально… – стушевался Семён Давидович. Не зная толком, как начать трудный разговор, он залпом выпил полбутылки нарзана и повернул обратно.
«Завтра соберусь с мыслями, поговорим», – поднимаясь по лестнице, пробормотал он себе.
Собираться было особенно не с чем. Кроме того, что болезнь эта чудовищно тяжкая, практически неизлечимая, Семён Давидович о наркомании мало что знал. Всё слышанное прежде об этом всегда казалось ему чем-то далёким, посторонним, так что всерьёз в суть заболевания он никогда не вникал.
Занимаясь производственными делами, он весь день внутренне готовился к разговору, придумывая, как и о чём будет говорить с сыном. Вечером же всё как-то скомкалось, смялось, и, дожидаясь сына в столовой, он в глубине души был рад, что того нет дома. Не выдержав сосредоточенно-молчаливой возни жены со своими ложками и кастрюлями, спросил:
– Что, говорила вчера ему о нашем разговоре?
– Говорила.
– И что он?
– Сказал, пусть отец не волнуется и спит спокойно, с ним всё в порядке. А Витьку Приходько на днях выпустят. Толком нет на него никаких улик, – отвечала Валентина Сергеевна.
– С вами заснёшь теперь спокойно!.. – закашлявшись, буркнул Семён Давидович.
Сложный разговор с сыном так и не состоялся. Знающий желание отца говорить о его тайном пристрастии, в скупом домашнем общении Артур в разговоре всякий раз брал инициативу и, ловко отвлекая разговор на малозначительное, уходил от щекотливой темы. В надежде увлечь сына руководящей работой, Семён Давидович предложил ему должность мастера на стройке. Тот будто обрадовался интересному предложению, однако на работу не вышел. И не найдя другого способа воздействовать на сына, Семён Давидович решил временно лишить его денежного довольствия.
– А что? Крыша над головой у тебя есть, обед всегда мать приготовит. А насчёт денег – будь любезен, попробуй зарабатывать, – за ужином сказал как-то ему.
– Заработаю, будь спокоен, – хмуро буркнул сын. – Без твоих строек и твоей помощи.
А едучи как-то вечером домой, Семён Давидович в своём переулке увидел сына в компании того самого Приходько, бодро шагающего по тротуару с большой хозяйственной сумкой. Внутренне напрягшись, он резко вырулил к обочине и направился к парням.
– Куда собрались, орлы? – крикнул он им. – Стоять! Что в сумке?
Ребята молчком продолжили идти себе дальше, будто не слышали обращённого к ним вопроса. Семён Давидович догнал компанию, схватил за плечо сына и выхватил из его руки сумку.
– Ты что творишь? – возмущённый Артур приостановился и сердито посмотрел на отца.
– Вы почему это у человека вещи отнимаете? – тоном старушки в собесе добавил Приходько. – Откуда у вас есть такое право?
– Заткнись! – прикрикнул на него старший Симонян и, склонившись, раскрыл сумку. Увидев завёрнутую в полотенце слишком знакомую скульптуру всадника на коне, стоявшую прежде в холле на камине, он понял всё и на мгновение обмяк. Но тут же, собравшись с духом, грозно поднялся:
– Это что? Оказывается, ты вещи из дома уже воруешь?
– Понятия не имею, о чём ты, – с наигранным равнодушием отвечал сын.
Затем он дерзко посмотрел ему в глаза, и приятели неторопливо двинулись дальше.
Поставив скульптуру на место, Семён Давидович без аппетита поужинал; дожидаясь сына на кухне, растерянно говорил жене:
– Нужно срочно принимать меры. Но что именно делать, к кому обращаться за помощью, не знаю. Ещё стройка эта, дел невпроворот. После смерти Валерия Владимировича никак оправиться не могу. Представь: во всей моей многочисленной конторе некому хотя бы на недельку доверить производство. Все ворюги да бестолочи. А Артуру в больницу срочно нужно, этот же дрянь Приходько только сбивает его с толку.
– Я была в клинике нашего Толояна, – вздохнула Валентина Сергеевна. – Обещал взять его на лечение. Правда, с одной оговоркой: если Артур сам этого захочет.
– Видел я сегодня их… И у обоих этого желания ни в одном глазу. Идиотская какая-то ухмылочка – и только.
Артур домой так не явился. Не было его дома и на другой день, и на третий.
Семён Давидович волновался:
– Может, куда вляпались, в милицию их отправили или в больницу? Давай позвоним куда.
– Найдутся, – по своему обыкновению кратко, но убедительно отвечала жена. Семён Давидович нехотя пошёл к телевизору, потом – спать.
Лишь спустя неделю Артур вернулся домой. Просматривая вечером бумаги в рабочем кабинете, Семён Давидович сквозь слабо прикрытую дверь услышал его голос из столовой и решительно направился вниз. Увидев за столом потемневшее, иссохшее и весьма отдалённо напоминающее сына измученное создание, по-животному метущее из тарелок всё без разбору, он внутренне содрогнулся.
– Не тронь лучше его, – шепнула Валентина Сергеевна.
Но едва ли расслышав её, Семён грозно набросился на сына:
– Где был? Отвечай немедленно!
Продолжая со звериным аппетитом обсасывать кость, Артур лишь злобно зыркнул на него исподлобья.
– Не смей при мне так отвратительно жевать! – двинулся к нему Семён Давидович и хотел схватить его за руку.
Прытко увильнувший Артур вскочил на стул и дико взвизгнул:
– Не прикасайся ко мне, не тронь!
Поражённый его дерзким тоном, Семён Давидович на секунду опешил и, намереваясь схватить за шиворот, снова двинулся к нему.
– Не смей! – крикнул сын и, изловчившись, хлёстко ударил отца кулаком по лицу.
На секунду вспыхнувшие один за другим в глазах и пояснице сполохи яркого огня упавшего мимо стула Семёна Давидовича тут же потонули в плотном тёмном мраке.
Громко охнув, Валентина Сергеевна подскочила к тяжко переворачивающемуся на живот мужу и помогла ему подняться.
– Руку на отца… На отца руку поднял, мерзавец! – по-стариковски кряхтя, забормотал Симонян, тяжело осел на ближайший стул и увидел невозмутимо продолжавшего жевать Артура.
«Вот так животное… – с ужасом мелькнуло в его голове. – Отца грохнул – и продолжает себе есть, будто ничего не случилось».
– Из моего дома – вон! – беспомощно прокричал он фальцетом и тяжко потопал из столовой.
Утром, припудривая у зеркала ванной комнаты приличный синяк под глазом, Семён Давидович вспомнил, что последний раз бодягой натирал синяки ещё в школе, то есть более полувека назад. И долго рассматривая своё испещрённое морщинами, потемневшее от прожитых лет лицо, смешно бугрящийся нарост носа, он горько усмехался: «Ведь надо же, столько лет жить на свете, жить, чтобы спустя полвека на старости лет опять фингалы зарабатывать. И от кого, спрашивается… От родного сына, так сказать, вышедшего из чресл…».

 8.

Потянулись подлинно окаянные дни для Семёна Давидовича. День за днём он всё больше отмечал, что после столь просто доставшейся победы над отцом Артур заметно наглеет, громче и свободнее разговаривает с матерью, презрительно посмеивается над редко наведывающейся в дом старшей сестрой Алевтиной, к тому же завёл моду приводить в дом своих сомнительных друзей. Валентина в неумном гостеприимстве приглашает их к столу обедать и, кажется, вопреки запрету даёт Артуру деньги.
Кроме внешних неурядиц объявились жжение в области груди, боли в пояснице, чего прежде не бывало у крепкого здоровьем Симоняна. Но Артур занимал слишком много места в его мыслях, сочувствие и жалость к нему то и дело сменялась глубокой неприязнью или наоборот, а заниматься производством, тем более болеть стало просто некогда. Отмечая, как прочим членам семьи и гостям в обществе Артура становится всё теснее в просторном доме, неуютнее, он оглядывал высокие стены холла и грустно вздыхал: «Вот так жизнь пошла… Переехали, так сказать, в новый дом».
Наиболее тяжким было сознание, что ломается основа, рушится заботливо отлаженный и оттого сохранявшийся многие десятки лет порядок, где вектор его жизненного пути – пусть и не с совсем правильными углами, зигзагами – будто по ступеням пирамиды всегда устремлён был вверх и только вверх. С послевоенных шахт – в мастера, из мастеров – в прорабы, из прорабов – в начальники, из начальников – в высокие начальники. И столь же многоступенчатой долгой параллелью: из донецкого барака – в собственный четырёхэтажный дом. Незапланированные изломы этого пути – распад советского государства, потеря главного инженера Валерия Шевцова, смерть Марины – были хотя и тяжкими, но всё же сторонними, всерьёз не задевающими главных жизненных основ – здоровья и семьи. Теперь же покоя он не находил и за высокими воротами, зарешеченными окнами спальни. Значительные усилия уходили на поиск потайных мест, куда можно было бы перепрятать деньги, поскольку из-под матраса его кровати Артур похитил приличную сумму и надолго исчез.
И морозными утрами прогревая «Мерседес», Семён Давидович окидывал взглядом внушительную громаду дома и невольно вспоминал поздние слова Марины: «Жила себе сорок лет, куда-то ходила, чем-то занималась, ела, спала – а выложить, увы, нечего…».
«И верно ведь сказала, – горько думалось ему. – Что толку мне от этого домины, если скрыться в нём негде! Что выложить-то? Именно – нечего».

В оставленном без должного внимания производстве тоже было не всё ладно. По воле городских депутатов сдача дома в эксплуатацию откладывалась на неопределённый срок, и вообще достроить его, подключить к городским коммуникациям представлялось всё более сложным, затратным. Социальные нагрузки – вроде прокладки осветительной сети и газоснабжения нескольких новых улиц дачного посёлка – по стоимости были вполне сопоставимы с самим двенадцатиэтажным зданием. А за оформление технического паспорта на надстроенные сверх проектного решения три этажа требовалось либо внести крупную сумму, либо безвозмездно передать то ли в городской, то ли краевой фонды десять из семидесяти двух элитных квартир. И с этим фактом день ото дня теряющему присутствие духа Симоняну приходилось смириться. Искреннее негодование вызывало лишь количество квартир:
– Представляешь, десять квартир! – жаловался он занявшему должность главного инженера бывшему прорабу Виталию Эрману. – Это же, как говорят, без штанов оставляют!
Мягко прищурившись, рано поседевший главный инженер лишь улыбался и выразительно смотрел мимо лица Симоняна. Этот его взгляд всегда задевал Семёна Давидовича, и только недавно он случайно узнал, что Эрман просто косит на правый глаз, чем всякий раз смущает собеседника.
Выдержав долгую сочувственную паузу, Эрман осторожно заговорил:
– Я не об этом пришёл говорить с вами, Семён Давидович. Хочу увольнения просить. Уезжаю я.
– Что значит уезжаешь, куда? – опешил Семён Давидович.
– В Израиль, на постоянное место жительства – в Хайфу.
Ещё год назад, услышав такую новость, Симонян непременно бы ухнул кулаком по столу: «Какой Израиль, какая Хайфа, чёрт побери!». Но теперь только запричитал:
– Какой Израиль, какая Хайфа… Опомнись... Плохо ли тебе здесь живётся, плохо работается? Вон посмотри, ты ещё молод, а какой дом уже себе отстроил, работая в «Темпе». Я же никогда у тебя не спрашивал, откуда, с каких это доходов прораб разгулялся на целых три этажа. Строишь – и строй себе. Более того, надежды на тебя возлагал, в главные инженеры вывел.
– Жена распорядилась, – прискорбно молвил Виталий. – Там у нас уже вся родня.
– Эх, кочевые ваши натуры! – вздохнул Семён Давидович. – Нигде вам спокойно не живётся. Поработай хоть месяц ещё, мне в больницу нужно, на стационере поваляться, здоровье подправить.
С кроткой улыбкой мимо лица собеседника Виталий согласился.
Без сколько-нибудь обоснованных причин решил вдруг увольняться и водитель Слава. На возмущённые восклицания шефа он лишь виновато переминался с ноги на ногу и толком не мог не то что объяснить такое своё решение, но и внятно выразить.
После обследования в кардиологическом отделении Семён Давидович обосновался в клинике Толояна. В уютной палате с видом на заснеженную площадь Ленина для него потекла новая, бережно хранимая заботливыми медсёстрами жизнь.
Отлежавшись обычно первую половину дня «под капельницей», он по рекомендации врача после обеда отправлялся на прогулку в Курортный парк. Неспешно прогуливаясь по безлюдным аллеям, взирал на припорошенные инеем разлапые ели, застывшие в зимнем сне могучие липы, и невольно растворялся в царящем здесь стылом покое. Бурлящие в его голове заботы и тревоги удивительным образом замирали, цепенели и, отдаляясь, виделись уже не столь удручающе тяжкими. Одиночества он здесь также не испытывал, а глубоко засевшие сполохи внутренних сомнений и противоречий чуть стихали.
Под капельницей же, напротив, всем телом ощущая сбивчивую, нарывную работу сердца, он чувствовал, как, глухо скрипя на кочках и выбоинах, к нему подкатывалась неуютная старость. Громоздкий воз старости не приближался к нему навстречу, как этого следовало бы ожидать, а настигал сзади, гружённый массивными обломками прошлого.
Внушительный транспорт то порывами нагонял его, то отставал. И оглядываясь назад, Семён Давидович видел уже очертания плохо прикрытых какой-то богатой золотящейся тканью груды планёрок, заседаний, конструкции многоэтажных домов и ворохов строительного мусора. Среди навалов общей суеты особо выразительно топорщились там далёкие дни с молодой Мариной. Теперь, спустя два года после её смерти, он почему-то всё чаще думал о ней, до незначительных подробностей вспоминая, во что была одета или как укладывала волосы Марина во время встреч, зимних поездок на турбазу в Приэльбрусье или летних – в Сочи. Это воспоминание усугублялось давно забытым ревнивым переживанием, что именно с ней, а не с женой Валентиной, он забывал свой невысокий рост, неказистость, гордо ощущая себя достойным дамы кавалером. И в чисто выбеленном углу потолка палаты, куда обращён был его невидящий взгляд, рисовались сочинские бульвары, набережные. С горделивой улыбкой он вспоминал, как, прогуливаясь по ним с Мариной, встречал завистливые взгляды мужиков и самодовольно подмигивал им.
Во время утреннего обхода, а порой просто пообщаться в палату иногда приходил заведующий клиникой Рубен Толоян. Поджав больничный халат, тучный Толоян присаживался на соседний стул или просто рядом на койку, неторопливо пожимал влажную ладонь Семёна Давидовича и мягко спрашивал:
– Ну что, как самочувствие, брат Симонян?
– Поправляюсь, брат Толоян, – вздыхал в ответ Семён Давидович.
– Конечно, поправляться нужно. А то ведь суетимся всё, мечемся, крутые бабки зарабатываем, а за здоровьем-то следить некогда, – нараспев, как малому ребёнку, говорит Толоян, просматривает строки кардиограмм и, выдержав красноречивую паузу, добавляет: – Глядишь – а его уже и нету!
– Нету, Толоян-джан, – покорно соглашается Симонян.
– Вот какими мы теперь стали, суетными, хлопотливыми, – отложив на тумбочку бумаги, Толоян смотрит в лицо больному, и из его окаймлённых обвислыми веками больших сенбернарьих глаз струятся грусть и сочувствие. Под пристальным его взглядом Симоняну становится хорошо, покойно, возникает невольное желание поделиться всем наболевшим, мучительным, глубоко застрявшим в больном сердце. Рассказать, например, что затеянное строительство высотного дома ему уже практически ни к чему, то обосновано оно лишь заботой о трудовом коллективе. Что безвременно ушедший главный инженер в своей смерти большей частью виноват сам – всего-то нужно было вовремя сделать несложную операцию на сердце, о чём ему не раз напоминал Семён Давидович и предупреждали врачи. Что чудовищное самоубийство бывшей любовницы случилось, прежде всего, из-за расстройства её психики, и именно он не раз советовал ей обратиться к психотерапевту. Что наркомания сына вообще чёрт знает откуда навязалась, ведь он всю жизнь учил его только добру, порядочности.
И приподнявшись с подушки на локоть, Семён Давидович глубоко прокашливается и жалобно говорит ему:
– Куда же денешься от этой суеты, Рубен Макаревич! Дом-то ведь надо достраивать, бумаги в порядок приводить. Кому же этим заниматься?
– Поручай молодым.
– Поручишь им… Был, например, у меня прорабом Виталик Эрман – парень энергичный, деятельный, за пять лет работы успел много чего нахапать у меня. Но жалко ли мне… Характер же у него прыткий, хваткий, и решил назначить его главным инженером. И что же ты думаешь: поработав в новой должности всего полгода, он, видите ли, собрался уезжать в свою землю обетованную, Израиль. Много с таким наработаешь!
Толоян участливо кивает, а Симонян продолжает:
– Или вот с этим самым домом меня попрекают, что не нужен он в дачном районе. Но ведь в действительности это мне он не нужен. На старость мою с лихвой хватит и того, что прежде заработал. Но мало того, что для горожан это семьдесят с лишком квартир, моя забота ещё в том, чтобы коллектив не распался, чтобы мужикам было место работы, зарплату с чего получать. А ведь точно знаю, что для всех них я навсегда жадный эгоист и хапуга. Скажи, что делать с этим?
– Я у себя тоже часто слышу подобные претензии, – мягко отвечает Рубен Макаревич. – Дескать, цена стационара в клинике непомерно высока. Но ведь никому невдомёк, из чего складывается эта стоимость, сколько приходится платить за аренду этого помещения в центре города, сколько, кроме прочего, существует всевозможных «откатов», административных поборов. Эх, такая, видно, судьба у нас… – глубоко вздыхает он. И непонятно, имеет ли он в виду общую для обоих принадлежность национальную, классовую ли, а может, и то и другое вместе..
Семён Давидович вспомнил, что нечто подобное говорил когда-то Марине – и о судьбе, и про поборы. И тогда она не верила ему, как не верил сейчас Толояну и он сам. «Знаю тебя, Рубен-джан дорогой, – про себя усмехается он. – В твоей прежней зарплате хирурга городской больницы не было ни аренды, ни откатов, однако ушёл ты оттуда».
– Ну вот, ты уже и повеселел, брат Симонян, – улыбнулся Толоян и стал подниматься. – Поправляйся, дорогой.
Всё это было, конечно же, сущими пустяками, в сравнении с целительной силой общения с ним. В отличие от Марины, после разговоров с которой нередко пощипывал душу едкий осадок, мягкий Толоян ни в чём не осуждал его, не возражал, лишь, подобно покачивающимся от лёгкого ветра елям в парке, грустно кивал большой головой.
В другой раз Семён Давидович говорил о жестоком двадцатилетнем молчании жены, враждебной громадине собственного дома, несговорчивости городского депутата Байрамова, вязнущем в бесконечных согласованиях вопросе высотной застройки дачного участка… – и внимательно слушая, Толоян тихо вздыхал.
Когда разговор заходил о сыне, говорил уже Толоян, и, морщась, будто от изжоги, Семён Давидович узнавал принятые официальной медициной методики излечения от тяжкого недуга. Их было немного, подавляющее большинство основывалось на желании самого пациента, так что, помня об отсутствии этого желания, недоверчиво кивал головой уже Симонян.

 9

Верно, чудеса творятся в клинике «Элорма»! Уже спустя две недели здоровье Семёна Давидовича существенно улучшилось. Пропали жжение в области сердца, боли в пояснице, и вообще дышать стало как-то легче, свободнее.
Вернувшись к делам, он с новой силой взялся за урегулирование застопорившегося решения городских служб о приёмке дома в эксплуатацию. С ворохом бумаг его можно было видеть в офисах «Горгаза», «Электросети» или слышать его возмущённый голос в коридорах городской администрации.
Дома за ужином он рассказывал домочадцам о целительной силе знакомого всем курортного парка, лечебных свойствах характера Толояна, в случае болезни советовал обращаться только к нему. Говорил он настолько увлечённо, вдохновенно, что давно жаловавшаяся матери на боли внизу живота дочь Алевтина запланировала в ближайшие дни пройти там обследование, а скучающе прозябающий в углу столовой за просмотром телепередач Артур на секунду отвлёкся от телевизора, чуть посветлел взглядом и тоже изъявил желание полечиться в клинике.
После недолгой беседы с Артуром Толоян велел ему идти в приёмную и позвать мать.
– Ну, кровь мы ему почистим, здоровье поправим, – усмехнувшись, сказал он Валентине Сергеевне. – Будет Артурик ваш как свежий огурец. Однако полное излечение гарантировать не могу. Неискренен он со мной.
Спустя неделю, вызвав её поговорить по поводу болей Алевтины, он был много сдержаннее, будто смущён чем-то:
– Женские болезни – не наш профиль, – виновато объяснил он. – Ей нужно в Ставрополе, а лучше – в Ростове-на-Дону пройти повторное обследование, причём срочно. Рентгеновские снимки, анализы её мне не нравятся.
– Что в них? – тревожно спросила Валентина Сергеевна.
– Подозрение на опухоль. Ей только не говорите об этом.
После долгой паузы Валентина Сергеевна с трудом подняла невольно упавший взгляд:
– И что делать нам?
– Я направление выпишу в Ростов-на-Дону, в областной онкологический институт. Там заведующий хирургическим отделением – давний приятель мой, Олег Борисович Сомов. А вы не медля поезжайте; если мне не изменяет память, каждую вторую субботу месяца там проводится «день открытого приёма» – бесплатное обследование. И, пожалуйста, не переживайте прежде времени. Возможно, мы ошибаемся.
Встревоженный не на шутку рассказом жены о заболевании Алевтины, Семён Давидович по поводу лечения Артура недовольно ворчал:
– Это что, шесть тысяч долларов за очищение его крови?
– Почему же, кроме этого ему будут колоть лучшие препараты, да и стационар ведь, отдельная палата, обещанная гарантия излечения – девяносто процентов!
– За какие же труды ему отдельную палату, простите? – не унимался Семён Давидович. – Не за то ли, что в двадцать пять лет ума хватило только лишь на то, чтобы иглу подсесть?
– У нас выхода нет.
– Почему же! – говорит Семён Давидович, мало веря своим словам. – Есть возможность принудительно отправить его куда-нибудь на физические работы, пусть попробует сам заработать эти шесть тысяч. Говорят ведь, физический труд облагораживает, и, возможно, клиника вообще не понадобится.
– Да откуда у него силы возьмутся на физический труд? Он когда дома на второй этаж поднимается, пот градом со лба льёт.
– Это зачем же ему туда подниматься? – возмущённо кричит Симонян. – Деньги опять воровать? Знаю я, ты вечно жалеешь его, даёшь ему деньги.
Валентина Сергеевна уходит в кухню и демонстративно прикрывает за собою дверь. В бессильной досаде голос Симоняна срывается:
– Ты избаловала его своей жалостью, и наркоманом он стал – из–за твоего мягкосердия!
С наплывом новых домашних забот ему опять стало нелегко сохранять производственный тонус. В ожившем строительстве дома скоро явились непредвиденные сбои, и после недолгого всплеска дело снова увязло. Сетуя по поводу отъезда Эрмана, Симонян больше работал на публику, в действительности же расстался с ним без особого сожаления, ибо отведённая ему временная роль в делах «Темпа» была сугубо исполнительной и малозначительной. Чего не скажешь о водителе Славе, который своим уходом разжёг в сердце Семёна Давидовича глубокое недовольство и озлобленность к своей персоне. Ведь кроме прямых водительских обязанностей на протяжении многих лет на его долю приходились тысячи мелких поручений, бытовых и хозяйственных просьб. Без него, например, оказалось слишком неудобно каждый вечер покупать хлеб в булочной, сдавать, а потом забирать из ремонта обувь, выносить в контейнеры мусор, ожидая, пока помоют и пропылесосят «Мерседес», бессмысленными часами просиживать у ворот мойки. На всё это уходило уйма времени, и, обливаясь потом, с тяжёлыми пакетами на рынке, Семён Давидович зло вспоминал Славу, понося его бранными словами, словно предателя.
В городе же всё настойчивее заявляли о себе другие строительные компании, дела которых шли ловчее, сноровистее, а их молодые руководители ступали непривычными, а порой вовсе незнакомыми Симоняну путями.
После сообщения жены о болезни Алевтины и решения ехать в Ростов-на-Дону Семён Давидович замыслил сам возглавить поездку, руководство же производственными вопросами назначил было главному бухгалтеру Вере Стоцкой. Но по размышлении он отменил это своё назначение – с некоторых пор слишком уж двусмысленной казалась ему играющая на лице этой худосочной дамочки загадочная улыбка. И так как передать руководство было больше некому, Семён Давидович принял другое решение: приостановить строительство, а весь административный персонал и рабочих отправить в бессрочные отпуска. Такого рода постановление ему приходилось утверждать впервые в жизни, и, с неловкой полуулыбкой подписывая бумагу, он несколько раз повторял:
– Мера эта временная. Повторяю: временная. Прошу не расслабляться и по другим стройкам не разбегаться. Потерпите месяц-два – и мы продолжим работать.
И хотя зять Роман отговаривал его от поездки, пенял на едва окрепшее здоровье самого Семёна Давидовича, напоминал о лечившемся в клинике Артуре, он был непреклонен:
– Когда я лежал там под капельницей, Артур и не подумал явиться ко мне. Так что поеду с вами. А об Артуре пусть она вон печётся, – кивнул он на жену, – сама воспитала такого эгоиста.

 10.

В дорогу Семён Давидович сел за руль сам. В зеркале заднего вида, встречаясь с испуганным кроличьим взглядом сидящей сзади Алевтины, он закуривал очередную сигарету и про себя причитал: «Доченька ты моя… Алечка, что за поездка это, что за горести в семье нашей, одна за другой! Артур, теперь с тобой вот…».
Лил дождь, Роман говорил, что это обычно к удаче и вспоминал прочитанные где-то сведения об онкологическом институте, куда направлялись: высоком качестве обслуживания, эффективности лечения и всё растущем проценте излеченных. То и дело переключающий режимы «дворников» Семён Давидович сердился на него за излишнюю говорливость.
В Ростове, нервничая на автомобильные столпотворения и пробки, они с трудом отыскали улицу 14 линия и нужное лечебное учреждение.
В очереди на приём Симонян исподлобья поглядывал на подавленных мужчин, женщин, смутно догадываясь, что его солидный возраст, авторитет в далёком Кисловодске едва ли помогут поскорее попасть в кабинет. Большинство очередников были тоже немолоды, судя по внешнему виду – авторитетны, а по выражениям лиц – только и ждали повода учинить скандал за очерёдность.
Хирург Олег Борисович Сомов энергично приветствовал гостей из Кисловодска, коротко расспросил о тамошней погоде, делах Толояна и его клинике. Пробежавшись глазами по истории болезни Алевтины, отправил её в лабораторно-поликлиническое отделение для сдачи анализов, а сам отвлёкся на другие дела. Утомлённый бессонной ночью, Семён Давидович расслабленно смотрел на плохо вмещавшуюся в тесноватый больничный халат мощную грудь Сомова, взявшуюся за телефонную трубку его большую волосатую руку, несоразмерно крупные для телефонного диска рыжеватые пальцы и перевёл взгляд за окно – на золотящиеся во дворе купола Пантелимоновского храма. Ненадолго задержавшись на нём, перевёл рассеянный взор обратно на Сомова, на уставленный книгами шкаф за его спиной и осторожно зевнул.
– А-а, простите, – оторвался от телефонного разговора Сомов и указал расслабившимся гостям на дверь. – Посидите, пожалуйста, там.
Смущённые бесцеремонностью доктора, Семён Давидович и Роман торопливо покинули кабинет. В коридоре они долго взирали на опавшие лица больных, заботливую кругом их суету близких родственников и, многозначительно переглядываясь, поочерёдно зевали.
Вызвавший, наконец, Романа в кабинет доктор рассказал, что ничего особо опасного пока в здоровье Алевтины нет, но опухоль действительно есть, а злокачественна ли она, достоверно можно будет определить только при операционном вскрытии. Если будет принято решение об операции, то Алевтину следует определить в стационар. Персональные палаты, правда, заняты, но если они согласны ждать две-три недели, то одна, возможно, освободится.
– Мы готовы заплатить, – осторожно вставил Семён Давидович. И опять, не слишком церемонясь, Сомов перебил его:
– Это разумеется… Я прекрасно вас понимаю. Но отдельных палат всё равно нет. Если пожелаете, можно вселить в трёхместную. Всё, что могу вам предложить.
С негодованием Симоняны покинули институт, направились в гости к родственникам, а вечером – в забронированный номер гостиницы. Но после семейного совета, звонка Алевтины домой матери было принято решение оставаться на операцию.
Доктор Сомов делал вид, будто не мог вспомнить недавних посетителей:
– Простите, вы по какому вопросу?
Алевтина осторожно положила на край стола свои бумаги, и он просиял:
– А-а, так бы и сказали: Кисловодск, Толоян. Всё понятно. Будем оформляться?

В палате, куда поселили Алевтину, лежали женщина средних лет Мария и молоденькая девчушка Катя. Обе были так глубоко погружены в свои болезни, что едва ли заметили прибавление в палате. Однако уже на другой день вышедшая на прогулку с мужчинами Алевтина рассказывала о новых соседках. Мария родом откуда-то из Шахтинского района, перенесла уже две операции, и дела её идут на поправку. Плата же за лечение оказалась столь велика, что мужу пришлось заложить родительский дом в хуторе. С домом-то ладно, но оставшийся всего на три месяца без присмотра этот хренов муж недавно бросил на сына хозяйство и пристал к другой женщине. По этому поводу Мария сильно переживает и независимо от результатов лечения намеревается срочно ехать домой и приводить в порядок семейные дела. Лечащий же врач выписывать её не спешит, всё ходит, посмеивается, и непонятно, то ли он в самом деле обеспокоен процессом её выздоровления, то ли, зная домашнюю её историю, просто заигрывает с ней.
К Кате ежедневно приходит молодой муж Савелий и подолгу сидит у её постели, чем смущает соседних женщин. Здоровье же её очень неважно, назвать болезнь Алевтина постеснялась при отце, только прошептала что-то на ухо мужу, при этом страшно округлив глаза. Семён Давидович и не думал вникать в эти подробности, но, когда провожали Алевтину, он нечаянно глянул в палату и увидел, как Савелий с помощью санитаров усаживал Катю в инвалидное кресло. Мертвенно бледное её лицо выражало глубокое страдание, худое немощное тело почти не подчинялось ей, а осторожно усаживающие её санитары, видимо, причиняли ей боль.
– Савва… – послышался измученный её низкий голос. – Куда?
– Не бойся, Катя, просто на прогулку, – с покорной внимательностью ответил ей Савелий, накрыл пледом, заботливо подоткнул его по бокам и покатил коляску.
Вид этой несчастной пары задел Семёна Давидовича. Страх перед ничтожным, невидимым, но слишком жестоким чудовищем потряс его. В сравнении с ним даже вспомнившиеся по случаю обитатели Черменского круга показались мелкими шалунишками, а сама концепция пусть и зигзагообразного, не совсем правильного, но всё же пирамидальной формы жизненного пути здесь обращалась лишь в бессмысленное сочетание хаотично пересекаемых друг друга мелких отрезков.
Позже он несколько раз видел их – высокого, сухощавого и, будто камышовая жердь, в нескольких местах надломленного Савелия, толкавшего перед собой инвалидное кресло с измученной женой.
Однажды он встретил их в длинном полуподвальном коридоре: торопливо стукнув в одну из многочисленных боковых дверей, Савелий неловко втолкнул внутрь коляску. Взглянув на выразительный знак на двери «радиоактивная опасность», Семён Давидович невольно посмотрел вослед им: посреди глухого помещения громоздилось подобное рентгеновскому, только гораздо внушительнее размерами оборудование, оплетённое толстенными проводами и с подвижной на толстых стержнях кронштейнов огромной овальной колбой в верхней части. Заметив, как перед видом этого монстра за спинкой кресла чуть вздрогнули тонкие, будто детские плечи Кати, Семён Давидович вздрогнул сам и по привычке сглотнул набежавшую слюну.
Вопрос о заразности болезни Кати несколько дней беспокоил его, и при встрече он спросил об этом доктора.
– По этому поводу можете не волноваться, подобных случаев пока не зафиксировано, – отвечал Сомов. – Главное, чтобы ваша операция прошла удачно, без осложнений.
– А вы что знаете по поводу операции? – невпопад спросил Роман.
– Знает обо всём лишь Господь Бог, а что известно нам, я уже рассказал вам в предыдущей беседе, – спаясничал Сомов и стал писать большой список медикаментов к предстоящей операции. – Вот перечень препаратов, его вам укомплектует медбрат Альберт, с ним после и рассчитаетесь. Плазма нужной группы крови продаётся в «Донорском центре». Он находится здесь недалеко, в соседнем дворе по улице Ченцова.
Получив список, молодой подвижный Альберт ненадолго исчез, и вскоре привёз в палату звенящую бутылками с глюкозой тележку упаковок всевозможных лекарств. Алевтина со страхом глядела на суету Альберта, живо заталкиваемые под её кровать коробы и перевела вопросительный взгляд на отца.
– Всё это… мне?
– Всё, по списку, – бодро отрапортовал Альберт и протянул счёт Роману.
– Дай я посмотрю, дай очки! – Семён Давидович выхватил из его руки бумагу, и стал близоруко всматриваться в строчки.
– Ты, милый мой, ни в чём тут не ошибся? – строго спросил он Альберта. – Цену небось тройную накрутил?
– Всё по списку, – слегка обиженный его тоном, повторил Альберт. – А насчёт цен обращайтесь к Сомову.
– Понятно, – протянул Семён Давидович и нехотя отсчитал деньги.
В «Донорском центре» по заявке им выдали целый куль запаянных упаковок плазмы, и, приблизительно взвесив его в руке, Семён Давидович опять возмутился:
– Надо же, много как! Этой крови хватило бы всей нашей семье вдоль и поперёк наоперироваться.
День операции оба провели в институте, прогуливаясь по дорожкам двора и присаживаясь то на одну, то другую лавки в ряду многочисленных беседок. Роман то и дело заводил разговор о чём-либо постороннем, а не желающий отвлекаться от своих мыслей Семён Давидович его почти не слышал, нервно куря сигарету за сигаретой, и голова его от волнения тряслась. В расположенном во дворе Пантелимоновском храме заказывали сорокоуст и зажигали свечи за здравие рабов Божьих Алевтины, Артура и доктора Сомова. Неумело крестясь, Семён Давидович искоса поглядывал на зятя и внутренне дивился, где этот недавний коммунист научился так ловко отвешивать низкие поклоны и успел выучиться сложной манере произнесения церковных молитв.
Зятя он всегда недолюбливал – за пресное многословие, технический, но весьма непрактичный склад ума и патологическое неумение принимать серьёзные деловые решения. За время совместного пребывания в гостинице он порядком устал от общения с ним и при удачном исходе операции намеривался тотчас же снять ему где-нибудь здесь поблизости отдельную квартиру, а сам – ехать домой.
К вечеру, у дверей операционной они встречали больничную каталку с раскинувшейся в тяжком сне Алевтиной. Поспешая за санитарами, Роман заботливо поправил сбившуюся прикрывавшую её простыню; мельком увидев потемневшее от наркоза страдальчески искажённое её лицо, Семён Давидович отвернулся и стыдливым движением руки смахнул просочившиеся сквозь морщины слёзы.
– Как? – спросил Роман вышедшего из хирургии Сомова.
– Операция прошла успешно, – на ходу устало проговорил Сомов, – опухоль удалена. Сейчас больную отправят в реанимационное отделение, об остальном мы сможем поговорить завтра.
Утром Сомов был в гораздо лучшем настроении и доходчиво рассказал, что, несмотря на некоторые сложности вчерашней операции, больная пришла в себя, сейчас состояние её заметно улучшилось, и к вечеру её перевезут в общую палату.
Ободрённый словами доктора, видом измученной, но хорошо улыбавшейся в палате Алевтиной, Семён Давидович распорядился снять Роману в городе квартиру, наказал ему, неустанно заботиться о жене, а сам спустя день уехал в Кисловодск.
Домашние новости были неутешительными. Оказалось, что назначенный в «Элорме» курс лечения Артур прошёл не до конца, уже после первого этапа лечения покинул клинику и вот уже две недели дома не появлялся.
Поиски Артура в местах его обычного пребывания «на хатах» друзей оказались безрезультатными. Обратившись в городской отдел милиции к Берегчияну, Симонян попросил его содействия в поисках сына и в случае нахождения оного позвонить ему, где бы он ни был – в Кисловодске либо Ростове-на-Дону.
Сочувствующий его неприятностям Берегчиян передал приветы супруге Валентине Сергеевне, Роману, Алевтине и обещал сделать всё от него зависящее.
Спустя неделю, когда Симонян был уже в Ростове, Берегчиян действительно позвонил и после короткого приветствия произнёс твёрдым голосом:
– Крепись, Семён Давидович, горе у тебя. Артур твой умер. Вчера его нашли на заброшенной даче. Смерть наступила от передозировки наркотиков.
По дороге домой Семён Давидович с болью вспоминал детство сына, его отрочество, юность, и слёзы горечи застилали его взгляд. Снова не переставая лил дождь, и часто переключая дворники, он смывал обильные потоки влаги с лобового стекла, а рукавом пиджака – с лица. Воспоминания наплывали одно за другим, и сильный дух его крупно дрожал, словно коротким замыканием сквозь него проскакивал электрический заряд. Боковым же мрачноватым мерцанием эти воспоминания подсвечивала иная, но хорошо известная истина, что на предстоящих похоронах подобные слёзные вольности во что бы ни стало потребуется унять – ибо мужчине Кавказа это просто непозволительно.
И усилием воли он пытался оттолкнуть от себя мучительные думки.
Церемония прощания с Артуром размахнулась более чем на три улицы. Многочисленная родня, сотрудники, друзья и знакомые главы предприятий заполнили двор, площадь у дома, ближайшие улицы и переулки. Семён Давидович крепился. Как и подобает главе рода, он твёрдо стоял у широко раскрытых ворот и принимал приличествующие случаю тяжкие соболезнования. Людей пришли тысячи, оглядываясь по сторонам, он видел их сочувственно-печальные лица, траурные одежды и смутно догадывался, что пришли они не столько почтить память ушедшего сына, сколько его самого, так как большинство из пришедших вообще едва ли были знакомы с Артуром. И часто сглатывая нервно набегавшую слюну, Семён Давидович чувствовал себя главным виновником этой тягостной процессии, точно посвящена она была именно ему.

Оставаться дома в первые дни после похорон ему было невмоготу. Не в силах наблюдать молчаливое страдание жены, сочащиеся горем высокие стены холла, пилястры, колонны, Семён Давидович с внуками скоро опять выехал в Ростов-на-Дону. Приехавшим из Москвы по тяжкому поводу студентам Володе и Саше прямо не сообщали, что за болезнь у их матери, рассказали только, что перенесла она не слишком сложную операцию. Но обеспокоенные этим ребята, тем не менее, решили прежде, чем вернуться на занятия, проведать мать в ростовской клинике. У зятя же Романа случились дела в Кисловодске, и он вынужден был вернуться домой.
Самочувствие Алевтины внешне заметно улучшалось, однако Сомов был недоволен результатами лечения. Не сообщая напрямую беспокоивших его причин, он оставлял её в стационаре и высказывал Роману предположение о возможной новой операции, лучевой и химиотерапии. Зная же впечатлительный характер тестя, Роман не стал говорить ему об этом, сообщив лишь только положительные сдвиги в состоянии здоровья Алевтины.
И бледными осенними утрами Семён Давидович с внуками в назначенный час приходили во двор института, Алевтина выходила к ним, и вместе они подолгу гуляли по городским улицам и в кафетериях пили чай. Володя и Саша наперебой рассказывали матери о столичной жизни, учёбе, похоронах Артура, а погружённая в свои думки Алевтина больше слушала. О своём бытии в клинике, истории болезни особо распространяться не желала, лишь повторяя, что ей очень хорошо со всеми вместе. Прогулки по городским паркам, набережной Дона поистине были бы счастливы, не будь они омрачены смертью Артура и болезнью.
Спустя две недели вернулся Роман, дети засобирались в Москву, а Семён Давидович – в Кисловодск.

 11.

Дома Семёна Давидовича ожидала повестка в суд по поводу садового участка, где располагался недостроенный высотный дом. Не дожидаясь указанной даты приёма, Симонян незамедлительно отправился в судебный секретариат и узнал, что некогда проданный гражданином Василием Прищепкиным «Темпу» этот участок будто бы к тому времени уже не мог ему принадлежать, так как ранее был подарен им самим же некоему Валерию Абрамову – директору известной в городе инвестиционной компании. Новость была нелепа, абсурдна, но, вкратце изложив суть иска, судебный секретарь показала ему и копии прилагаемых документов: «Свидетельство» на право собственности Прищепкиным садового участка, заверенная нотариусом дарственная передача этой собственности гражданину Абрамову, технический паспорт строения и ворох сопутствующих справок.
– Этого не может быть! – возмутился Симонян. – Прищепкин в своё время продал мне участок. У меня есть договор «купли-продажи» и такая же папка разрешительных бумаг на строительство высотного дома. А дачного того строения и вовсе давно нет.
– Вы, пожалуйста, не нервничайте и не волнуйтесь преждевременно, – попросила секретарь. – Принесите ваши документы на право собственности, наши эксперты разберутся, чьи бумаги достоверны.
– Чушь какая-то и ерунда, – не понимал Семён Давидович. – Шесть лет назад я законно купил этот участок у Прищепкина, а теперь вдруг выясняется, что он ему уже не принадлежал. Да и участок был – поросшая бурьяном мусорная свалка всей улицы, цена ему грош, но я ведь двенадцатиэтажный дом там построил… семьдесят две квартиры.
– Всё это вовсе не чушь и не ерунда, как вам может показаться, – отвечала ему секретарь, выразительно постучав пальцем по кипе бумаг. – Здесь представлен вполне законный к вам иск, подкреплённый документами, причём датированными ранее вашей «купли-продажи». Поэтому суд будет разбираться. К тому же сам Василий Прищепкин недавно умер.
«Эге…» – пробормотал про себя Семён Давидович и, неловко попрощавшись, покинул здание суда.
В ожидании встречи с судьёй он подготовил необходимые правовые документы, а также наведался в гости к Берегчияну и в приватной беседе расспросил его об истце Абрамове – кто стоит за ним, кто продвигает его дела. Сочувственно потупившись, Берегчиян сообщил, что сорокалетний авантюрист Абрамов специализируется на мошеннических операциях с недвижимостью, характером резв, боек, а стоящие за ним люди из краевой прокуратуры сильны и влиятельны.
В назначенный день в приёмной присутствовал и Валерий Абрамов, так что Семёну Давидовичу пришлось познакомиться с ним лично. Изящно одетый импозантный господин, Валерий Данилович в общении с судьёй вёл себя непринуждённо, вольно отвечая на обращённые ему вопросы. Нервничающий же Семён Давидович теребил в руках свои бумаги, с каждой минутой убеждаясь, что дело предстоит запутанное, осложнённое смертью прежнего собственника, и шансы на выигрыш у них с Абрамовым примерно равны. С учётом же политического веса противника его собственных шансов значительно меньше.
Развернувшись на парковочной площадке у здания суда, Абрамов было отъехал, но вдруг сдал назад и лихо приостановился у закуривавшего Симоняна.
– У меня есть к вам деловое предложение, Семён Давидович, – молодо выпрыгнув из своего «Mitsubishi», заговорил он. – Давайте я выкуплю у вас этот недостроенный дом. Оформим сделку, я заберу в суде иск, и живите себе спокойно, без забот и хлопот.
– Ишь, прыткий какой! Сколько денег дашь?
– Нормально дам, – призадумался на секунду Валерий Данилович. – Два миллиона.
– Эге… да у меня там элитных квартир семьдесят, каждая по четыреста тысяч.
– Ну, во-первых, дом не достроен, во-вторых – десять квартир придётся отдавать городским очередникам. В третьих…
– Что значит не достроен? – возмущённо перебил его Симонян. – Остались ведь только внутренняя отделка и дворовая площадка. Это же сущие пустяки. Пару месяцев работы.
– Но подумайте, – невозмутимо продолжал Абрамов. – Дом стоит на моей земле, и я вправе вообще запретить любое строительство. А наши депутаты будут этому только рады.
– Как это на твоей? – запричитал Симонян. – Как смеешь мне такое говорить? Я же знаю: бумаги твои – абсолютная липа, в наше время я и сам бы мог за приличные бабки оформить что угодно и где угодно, хоть Красную площадь под застройку выкупить.
Нечаянно явившаяся резвая мысль развеселила обоих, и, усаживаясь в свой солидный автомобиль, Абрамов миролюбиво предложил:
– Два с половиной. Больше, увы, нет.
Сколь ни унизительна была цена, Семён Давидович призадумался. Несмотря на несоразмерность затрат и назначенной суммы в этом ему увиделся реальный шанс разделаться заодно как со всем этим изрядно набившим оскомину имуществом, так и со слишком затянувшимся производственным процессом. Выждав неделю, он сам позвонил Абрамову и назначил ему три миллиона. Тот пригласил пообедать в загородном ресторане, где за искусно приготовленным шашлыком и оговорены были условия соглашения «купли-продажи» последней масштабной стройки Симоняна – за два миллиона семьсот пятьдесят тысяч.
Удивлённый отсутствием со стороны «продавца» приличествующих случаю юриста или адвоката, Валерий Данилович сказал ему об этом.
– Ну, с этим ты, милый мой, сам разберёшься, – веско отвечал Семён Давидович и бросил на стол папку с бумагами. – У тебя-то уж наверняка найдутся и юристы свои, и адвокаты, и нотариусы.
Возбуждённый обстоятельствами сделки, столь крупной и столь просто устроенной для него материальной утратой, Семён Давидович с полученной суммой в ближайший же выходной отправился в элитный автосалон и купил там себе новый «Mitsubishi» – такой же, как у авантюриста Абрамова.

Так, если в эпоху приватизации были спилены, а кое-где просто обрублены основные ветви некогда могучего древа «Главкурортстрой», с потерей главного инженера и роспуском сотрудников осыпалась листва и обломалась прочая его мелко ветвящаяся поросль, то с продажей незаконченной стройки по корень ушёл сучковатый ствол. Выворачивающим же изнанкой корневища этого состарившегося монстра после смерти Артура открылось ещё одно новое обстоятельство, изживающее уже самые основы «Темпа».
Оказалось, что многие годы хранившуюся в доме Симонянов нераспечатанную упаковку всех ста процентов акций «Темпа» тот в своё время выкрал и неизвестным образом то ли продал, то ли просто подарил дальнему родственнику Самвелу Мурадяну. Как это могло случиться, толком было не понять, но так как акции были не именными, уже вскоре молодой Мурадян с юношеской бойкостью стал заявлять о принадлежащей ему собственности – пустующего административного здания бывшего треста.
По этому поводу Семён Давидович печалился особенно горько. И уплывающая последняя его деловая собственность здесь мало чего стоила в сравнении с удручающим осознанием того, что в череде неумолимых нападок на его несчастливую старость на сей раз атака изошла не от сражённого жестокой болезнью Артура или стороннего мошенника Абрамова, а именно от близкого, родного, ещё с детских штанишек бывавшего с отцом в доме Симонянов мальчика Самвела. Осторожное напоминание, что некогда именно Семён Давидович помог его отцу переехать со всем семейством из захудалой деревни на жительство в Кисловодск и посодействовал в приобретении квартиры, Самвел резонно возразил, что в том случае с квартирой Симонян и сам неплохо поживился, за немалые деньги продав бесплатный ордер.
На просто стариковские увещевания и просьбы унять молодой пыл Самвел вообще не реагировал, возбуждённо говорил лишь о задуманном литейном производстве обуви, выписанном из Италии дорогостоящем оборудовании, банковских кредитах и настаивал на скорейшем вывозе из здания пылящегося имущества «Темпа».
– У меня, к сожалению, некому вывозить весь хлам, прибраться там – администрация и рабочие уволены. Так что распоряжайся сам, коль можешь, – вот всё, что нашёлся сказать ему на это Симонян, передавая ключи от въездных ворот.
Недолго раздумывая, Самвел приступил к уборке здания и прилегающей территории. Явившиеся несколько мужчин восточного вида под суровыми окриками новоиспечённого собственника понуро засновали по территории, вынося из здания и складов груды всевозможной сломанной мебели, оборудования, бумаг и прочего хлама. Приехавший посмотреть на круто развернувшийся процесс Семён Давидович окинул взглядом громоздящиеся в стороне большие запечатанные коробы с иностранным оборудованием, закурил и, постояв несколько минут в нерешительности, направился к приготовленной на сжигание большой куче. Сдвинув в сторону исцарапанные и запылённые плакаты «Социалистическое соревнование», «Лучшие труженики», он увидел скомканное старое пальто Марины, забившийся мусором слежавшийся меховой ворот, и горечь воспоминаний на секунду сковала его. С трудом оправившись от тяжёлого наваждения, он выпрямился, посмотрел по сторонам и за чисто вымытым окном административного здания увидел своего бывшего главного бухгалтера Веру Васильевну Стоцкую, о чём-то мирно беседующую с Самвелом.
«А-а… – догадался Семён Давидович. – Вот, оказывается, почему так прыток Самвельчик наш… Вот оно кто главная затейщица нашему мальчику. Уж с ней-то ему наверняка быть здесь собственником». И тут же следом мелькнула ещё одна пока не совсем оформленная, но будто стеклянным остриём задевшая сердце досадливая мысль, что здесь устраивается другая жизнь, другой порядок, где места ему уже просто не предусмотрено.
Хотя в обоих случаях отъёма собственности с ним расправились по-хозяйски просто, без излишних сантиментов и по хорошо освоенным некогда самим же законам гор, в глубине души он по этому поводу не испытывал особой печали. С некоторых пор откуда-то исподволь к нему вместе с этим подкрадывалось даже некоторое облегчение, умиротворение, какое, наверное, бывает при расставании с порядком надоевшей женщиной.
«Система – мстит» – вдруг вспомнились ему давние слова Марины, и, далеко забросив окурок, он резко хлопнул дверцей «Mitsubishi» и уехал прочь.

Производственных забот практически не осталось, и Семён Давидович всё реже выезжал из дома, подолгу просиживая в спальне у окна, прогуливаясь во дворе или засиживаясь за игрой в домино с соседскими мужиками в беседке. Во дворе он придирчиво оглядывал присыпанные снегом закутанные в зиму кусты роз, клумбы, плодовые деревья и недобрым словом частенько поминал водителя Славу, в своё время нерадиво потрудившегося на этих клумбах.
– Бестолочь он и есть бестолочь, – бормотал он. – Надо же было яблоню близко так к абрикосу посадить! Теперь деревья выросли и ветками мешают разрастаться одно другому.
Неугомонный дух порой звал его на улицу, к общественным делам, но возобновившиеся боли в области поясницы, жжение в сердце осаживали пыл, и всё больше дневного времени он проводил дома. С женой разговоров также случалось ничтожно мало: давно привыкнув оставлять без ответа его едкие наблюдения и недовольные замечания, Валентина Сергеевна основную часть времени его вообще будто не замечала, выучившись на всё отвечать односложными, сугубо деловыми фразами.
С некоторых пор он увлёкся освоением технической новинки – мобильным телефоном. Неловко попадая в мелкие кнопки клавиш, он названивал друзьям, знакомым, посторонними разговорами отвлекая их от дел. По этому телефону он часто звонил в Ростов-на-Дону зятю Роману и обстоятельно справлялся о здоровье дочери. Сообщая будто бы отрадные новости о поправке жены, Роман с каждым разом тускнел голосом, и, улавливая его интонацию, Семён Давидович глубоко переживал.
Как-то вечером Роман позвонил сам и сообщил, что, наконец, Алевтину из клиники выписали и скоро они выезжают домой. И хотя Роман бодрился, утверждал, что нынешнее её состояние в пример лучше, несколько раз упоминал что «дома и стены лечат», проницательный Семён Давидович понял, что это за выписка. Слишком обострившееся его чутьё отметило новое движение в тёмном смерче судьбы, в последние годы устойчиво зависшем над его старчески трясущейся головой. Едва пробормотав «счастливой дороги!» он бросил трубку на журнальный стол, повернулся к стене и надолго замер.
После нескольких безмолвных часов он тяжко поднялся и тихо спустился в столовую.
– Роман с Алевтиной едут домой, – глядя куда-то в пол, потерянно молвил он жене.
На полпути к шкафу Валентина Сергеевна на мгновение сбилась с хода и страшно переменилась в лице, будто наступила на гвоздь. Сделав осторожный шаг вперёд, она нащупала рукой спинку ближайшего стула и разом на него осела, точно провалилась.
Не зная, что добавить к своим словам, Семён Давидович тоже опустился на диван в углу и упёрся невидящим взглядом в её склонённую спину, пучок кое-как завёрнутых седых волос на затылке. Спустя несколько минут горькой немоты он, наконец, прорвался.
– Что молчишь всё?.. – срывающимся голосом крикнул ей Семён Давидович. Подбородок его сильно задрожал, и глубокие морщины наполнились слезами. – Мы же все так любим нашу Алечку, она всегда такая чистая, правильная, за что же всё это ей… За что?
Валентина Сергеевна молчала.
– Почему же ты молчишь… Безжалостное ты этакое чудовище, – растирая по глубоким морщинам слёзы, набросился Семён Давидович на жену. – Своим молчанием за столько лет ты же убила всех нас. Убила!
Валентина Сергеевна и теперь ничего не отвечала, потуплено теребя забытое в руках кухонное полотенце.
Тяжело поднявшись, Семён Давидович набросил на плечи дублёнку и потопал на улицу. В морозном воздухе быстро остывали обильно набегающие слёзы. Растирая их по щекам, он будто размазывал по лицу скоро вязнувший, резко холодеющий силикон и тихо бормотал: «Ох ты, Господи, ох… Господи».
Обойдя громоздкий во дворе мерно мигающий голубоватым светом сигнализациии заиндевелый «Mitsubishi», он вышел за ворота и направился к беседке. Усевшись в одиночестве на лавку, он, тихо всхлипывая, поглядывал то на темнеющую громадину своего дома, то плавный изгиб уходящей вверх слабо освещённой улицы.
Из-за крыши соседнего дома поднималась луна – большая, грозная, охваченная широким кругом морозного сияния. И виновато оглядываясь на неё искоса, Семён Давидович растирал слёзы и горько повторял слезящимся голосом: «Ох Господи! Как же это, зачем дал мне столько дней, неужели чтобы увидеть… узнать всё это, ох…»