Сознание вернулось к нему, как показалось, с огромным опозданием. Боли не было. Кареглазов помнил, что заблокировав катапульту, дал команду на взрыв.
«Неужто моя Станция не взорвалась? — первое, что подумал лейтенант, и тут же опроверг свое спонтанную версию. — Да нет, я видел вспышку. Ярчайшую вспышку. И все... Хотя, я не мог видеть вспышки, поскольку мои мозговые извилины не могли среагировать на вспышку и передать «картинку». Вернее, не успели бы... Но вспышка была!»
Кареглазова преследовала какая-то неопределенная зыбкость. Перед глазами мельтешил размытый мираж. А мираж ли? Наконец чуть-чуть проянилось. Он отчетливо увидел огромное небо и лениво плывущие на нем кучевые облака. Вдруг половина неба исчезла. Над Кареглазовым нависла тень.
«Что это?» — мелькнула мысль. И тут же последовал ответ: над ним склонился человек.
На душе у Кареглазова потеплело: он жив, и его нашли. Значит, и взрыва не было? Или все же сработала катапульта и отбросила его на безопасное расстояние...
Человек, рассматривающий Кареглазова был жив. Изрядно измазанный глиной, гарью, с обгоревшими ресницами, и в порванном пиджаке.
Человек, склоненный над Кареглазовым поправил упавшую на глаза прядь волос. И тут Кареглазов увидел, что это… голубокровный шестипалый. Парня даже холодком обдало.
Предзонник ничего не предпринимал. Он только долго рассматривал лицо врага.
«Конечно же врага. Для отморозка шестипалого я — враг. И, к счастью, он не убил меня. Пока. А, может, ему нечего об меня руки марать, и я уже ничего не смогу предпринять, поэтому не представляю для шестипалого опасности? Нет, я так легко не дамся! Я не какой-то там хлюпик! Все, нужно собраться, и... убить врага!»
Кареглазов попробовал пошевелиться, но ничего не вышло. Лейтенант не почувствовал не только движения, но даже боли...
Оператор видел, что и шестипалому изрядно досталось — предзонник дышал с надтугой, тяжело.
«Да что же это такое? Почему все произошло не с другим, а со мной?» — думал Кареглазов.
Он мог только думать. Этого ему не запрещали.
Всего остального он не ощущал.
Ни рук, ни ног, ни биения сердца — ничего...
Глаза закрылись сами. Наверное затем, чтобы он умер.
Но Кареглазов не умер.
Сколько он был в неизвестности после того, как провалился в Ничто, Кареглазов не знал, да и не мог вообще сориентироваться, где он, что все-таки с ним произошло? Он должен был сгореть. Да нет, испариться. В долю секунды. Он бы даже не почувствовал ничего, поскольку сигнал боли, посланный в его мозг не успел бы дойти.
Все было куда «прозаичнее».
Кареглазов наконец почувствовал, что его словно освободили от пут, и веки на глазах стали словно пушинки. Тут же распахнул их. Но, ничего не увидел перед собой и вверху. Разве что нечто огромное, размытое, как по белому ватману размазанная огромной кистью разведенная зеленоватая акварель.
Да, он видел!
Видел чуть зеленоватый то ли туман, то ли еще что-то — некую субстанцию, но видел!
Уже не было привычного неба и ленивых кучевых облаков. Была какая-то неопределенная зелень...
Опять же Кареглазов ничего не чувствовал. Он только мог смотреть и чуть с опаской анализировать неизвестное.
«Но если я хоть что-то вижу, значит, жив. Или, может, это происходит уже где-то там, на далеких небесах? В некоем «приемном» покое? Меня временно положили, чтобы приемщики или приемщицы осмотрели, возможно даже продизенфицировали и так далее, а потом отправили куда следует, по этапу. Боже, какое словцо-то зековское я сказал, вернее, подумал. Здесь или Там, наверное, это нечто другое и произносится по-другому. Ну, например, дорога, путь с провожатым или иное в рай или ад. Это уж что мне уготовано Теми, кто руководит или играет нами...»
Над лейтенантом снова появилось лицо ушедшего, как в небытие шестипалого.
Душа Кареглазова заблеяла от радости! Он не только видел человека, пускай и врага, но и смог определить, что это был тот же шестипалый, которого он видел раньше. Перед тем, как закрыл глаза и впал либо в сон, либо в беспамятство...
Шестипалый предзонник был суров, губы его были сжаты до такой степени, что, казалось, превратились в узкую полоску, а глаза черные, смоляные.
Предзонник наклонился над Кареглазовым, видимо, руками, приподнял его голову, хотя лейтенант ничего не почувствовал, разве что у него изменился угол зрения. Затем шестипалый, перекособочившись, что-то начал «ворожить» над глазами Кареглазова, его головой. Вскоре вместо шестипалого над лейтенантом нависло старческое лицо с длинными давно немытыми и нечесанными седыми космами. У старухи была сверхотвратительная, отталкивающая наружность. Если бы пришлось, он бы и рядом с ней не присел. На ним навис такой себе монстр в женском обличье. Лицо старухи было потным, и в каждой из многочисленных темных морщин уже собралась влага, блестевшая то ли в лучах заходящего или восходящего солнца, то ли от лампы накаливания. И еще, с верхней губы старухи свисали длинные, седые, почти мужские усы... Подбородок женщины был худ и черен то ли от загара, то ли от грязи. Его тоже «украшали» скупо торчащие седые волосы...
— Тяжел, — прокрехтала старуха на русском языке. — Очень тяжел. Одна никак не вытяну. Стара уже. Зови Браму.
Старуха чуть отдалилась от Кареглазова, тряхнула своими нечесаными волосами и ему показалось, что из них сейчас сыпонут на него полчища вшей.
— Но Брама сейчас за Вратами, — негромко пробормотал шестипалый.
— А она непременно нужна нам. Так что зови, — голос у женщины резковатый, командный. — У Брамы ноги шустры, скоро будет. До завтра, до вечера я его еще додержу. Думаю, и Брама к тому времени поспеет. Так что, поторопись. Дальше его держать в тонусе мне будет не по силам, — старуха вздохнула, отерла уголки своего беззубого рта пучком грязных пальцев. Кареглазов не успел посчитать, сколько их было у нее на руке — пять или шесть...
...Кареглазов то погружался, опять же, в непонятное ничто, то снова приходил в себя. Тела, как и прежде, не чувствовал вовсе. Разве что один или два раза ему показалось, что чуть шевельнулось сердце и дрогнул мускул на щеке. А на щеке ли? И еще он сообразил, что слышит. Довольно отчетливо.
Да, он соображал, видел перед собой, но не далеко — на метр или, может, чуть меньше. Ему даже надоело созерцать часто нависающее над ним морщинистое, всегда потное, неприятное, отечное лицо усатой старухи, которая что-то непонятное бормотала то себе под нос, то, откинув назад голову, громко вскрикивала. Кареглазов не понимал, о чем старуха бормочет, что кричит. Ему на все это было наплевать! Пока он был жив! Единственное чего ему не хотелось, так это созерцать страшную грязную старуху.
В следующий раз, когда Кареглазов открыл глаза, то увидел перед собой не потную, изрезанную темными «рвами» физиономию одутловатой старухи, ее, порой, мертвецки потухшие глаза, седые усы, а юное лицо, на котором не было ни морщинки. А глаза! Что это были за глаза! Океан свежести и задора. Лишь в уголках Кареглазов уловил боль. Его боль, которая устремлялась в эти уголки юных глаз и исчезала в них, как в омуте. Навсегда!
Кареглазов попробовал пошевелить рукой или хотя бы пальцами. Ничего не получилось, но пальцы! Он ощутил покалывание и обжигающую боль сразу во всех десяти пальцах на руках.
— А сейчас ты встанешь на ноги и пройдешь от кровати до двери, и назад, а потом уснешь, — не попросила, а приказала девушка, затем прикоснулась к его лицу своими длинными пальцами. Сколько у нее на руках было пальцев, он не усек, да и не пытался этого сделать.
…Кареглазов словно в доменной печи побывал. Он не помнил, вставал ли с кровати, прошел ли указанный девушкой путь. Скорее всего, что определенный ею маршрут он преодолел. Что было после, Кареглазов не помнил. Он много позже осознал, что от его «сна» и до «выздоровления» прошло немало времени. И еще Кареглазов понял, что девушка никогда и ни от кого не требовала материальных выгод. Просто у нее был особый взгляд на вещи, и ее духовный потенциал был превыше всего.
«Ну, слава Создателю, я уже жив», — радостно подумал Кареглазов, но вдруг все затуманилось перед ним, поплыл звук и он полностью утратил связь с собой и с внешним миром.
«Рано я радовался. Видимо это и есть для меня конец света», — еще мелькнула затухающая мысль, и Кареглазов опять провалился в небытие.