– 1 –
Во времена хрущевской «оттепели» добровольные эмигранты и оставшиеся на чужбине репатрианты решили напомнить о себе оставшимся в Советском Союзе родственникам: теперь это не грозило их близким преследованиями. Казавшийся бессмертным Сталин умер, был развенчан и вынесен из мавзолея. На улицах, в музеях наших городов зазвучали иностранные языки. Эмигранты начали присылать приглашения в гости и сами просились проведать Россию.
В далекую от областного Курска слободу Михайловку, захолустный райцентр, куда ни асфальт, ни железная дорога не дотянулись, пришло необычное письмо. Все работники почты сбежались посмотреть на конверт из тонкой хрустящей бумаги, с чужими буквами и синей наклейкой «avia». Таких в Михайловке не получали никогда. Даже старая почтальонка Аза, помнившая слободских купцов, не видала ничего подобного. Удивление вызвала и фамилия адресата: это был Николай Воробьев, баянист из Дома культуры. Его не только в слободе – во всем Михайловском районе уважали как первоклассного музыканта, только случайно не попавшего в состав знаменитого Краснознаменного ансамбля, когда тот гастролировал по райцентрам России. В Михайловке один из баянистов-«краснознаменцев» от восхищения местными пейзажами запил горькую, и Николай за одну ночь выучил партии всех песен и заменил профессионала под ликование земляков. Говорят, что его сам руководитель ансамбля, полковник, уговаривал перейти в свой коллектив, сулил устройство в столице с жильем. Даже к жене баяниста, Людмиле, наведался в райвоенкомат, где она работала секретаршей, сделал ей массу комплиментов, сверкал речами и погонами. И военком, майор, оживился: «Уедешь, Людочка, в Москву, не забудь, с кем работала».
Не вышло. А все потому, что наотрез отказалась ехать в столицу теща Николая, Анна Ивановна, жившая с ним в одном доме. «Родину, - сказала, - не брошу. Оставляйте меня одну». А куда её оставлять? С каждым годом она все слабее, ведро воды не в силах от колодца принести. Хоть за тремя внуками доглядывает да борща в печке напарит – и то ладно.
И Николай, плача сердцем, остался в Михайловке. Как жертва обстоятельств, попьянствовал пару недель и потихоньку успокоился.
Необычное письмо доставил в клуб сам начальник почты. Сняв баян с коленей, Николай Воробьев осторожно взял конверт, зачем-то понюхал его, вчитался в иностранные буквы обратного адреса и, дойдя до имени, широко улыбнулся, достал из кармана трояк и, размахнувшись, впечатал его в стол:
- С меня, Евдокимыч, пузырь! Сестра объявилась!
Дома письмо зачитали так, что бумага перестала хрустеть. Матрена Воробьева, угнанная немцами в рабство и пропавшая без вести, сообщала, что живет в Париже и носит фамилию Дюпре. Муж-француз, Жорж, две дочери. Судьба соединила их с Жоржем, когда они, репатрианты, ждали отправки из-под Кельна на родину. Там полюбили друг друга, и Матрена уехала во Францию. Может быть, если б в России её ждали мать и отец, она возвратилась бы к ним, но, кроме младшего брата Николая, который жил у тети в Михайловке, у неё никого не осталось.
В письме не говорилось о тоске по Родине, только желание свидеться с любимым братцем звучало, как зов, заклинание. Николай плакал, и с ним все домашние.
На следующий день он написал подробный ответ, но на почте не оказалось «заграничных» конвертов. Пришлось ждать пару дней, пока привезли из Курска. С полчаса пыхтел Николай над адресом, чтобы не поставить кляксу, хотя ему и новую чернильницу поставили, и перышки заменили. Буквы не писал – гравировал. Дважды выходил остыть на ветерок, чтобы пот не окропил конверт. Начальник почты тонкой кисточкой самолично склеивал, чтобы клапаны не замарать. Письмо в мешок не бросили, а повезли на Курск в руках.
Через полгода, в феврале, Матрена прислала вызов: приглашала Николая и Людмилу к себе в Париж. «Любимый братец» отнес бумагу в милицию. Там вызов внимательно прочитали и положили в отдельную папку. «Ждите решения», - сказали Воробьеву, но сколько ждать – не смогли сказать.
Людмила, простота душевная, рассказала о вызове в Париж военному комиссару, и майор в лице переменился. Стал с секретаршей сух, неразговорчив, искоса поглядывал на заправленную в машинку бумагу: что она печатает. И документы с грифом «секретно» перестали поступать к ней на стол.
Как-то вечером к Воробьевым приехал из Курска незнакомый мужчина. По манерам и фигуре похож на военного, но с длинными, как у пианиста, тонкими пальцами. Назвался, вынул красную «корочку» с фотографией. Хозяева заволновались, отослали детей с Анной Ивановной в спальню. Подумали: ругать-пугать пришел. Ан нет: мужчина вежливо расспрашивал о Матрене, вздыхал о человеческой судьбе. Правда, пару раз намекнул Николаю, что за границу ему ехать нежелательно: там де и живут неважно, и враги коммунизма повсюду, и дороговатая выйдет поездка. «Лучше бы всей семьей, даже с бабушкой, на Черное море за эти деньги съездили, - говорил он, чуть усмехаясь. – Наверно, нигде дальше слободы не бывали? Я и с путевками помогу». Но слишком не давил. Увидев, что Николай насупился, стал прощаться. Назначил Воробьеву встречу через две недели в Курске, на улице Добролюбова.
По слободе забродили слухи об отъезде Воробьевых в Париж.
- Николай уже уехал раз в Москву, - скептически говорили земляки. – Небось, Анна Ивановна не дозволит. Богачи, что ли? Это ж сколько надо денег занимать – родни не наберется.
- А Людку вообще не отпустят – она в военкомате служит.
Вот это было в точку. Через несколько дней после разговора с секретаршей военком заставил ее подписать бумагу о невыезде – чтобы военной тайны буржуинам не продать. Поплакала Людка в платочек, да делать нечего: на память пришел «черный ворон».
Николай привез из Курска целую кипу анкет, где спрашивалось подробно о родне в трех поколениях: были или нет политзаключенные, кулаки или уголовники, где кто жил и где похоронен. Требовалась еще куча характеристик. О поездке в семье Воробьевых заранее не загадывали: вдруг какую-то зацепку найдут, чтобы не отпустить. Только по ночам Николай перешептывался с женой о том, как себя вести в Париже, что говорить о советском житье-бытье.
– 2 –
В один из последних майских дней Николай пришел домой веселый и с гостинцами – всем раздал по столбику пастилы. Объявил торжественно:
- Мне разрешили ехать! В августе! На тридцать дней!
После ужина сели всей семьей на крылечке поговорить о поездке и подсчитать расходы.
Занимать денег не будут ни у кого – так решили сразу. Иначе чемоданов на подарки не хватит.
- Ну, ладно, на дорогу накопим, - рассуждал Николай. – Возьмусь в Солдатском клубе вести ансамбль: там сестры Воронины хорошо поют.
- Хорошо дают, - съязвила жена, искоса взглянув на деточек: слава богу, ничего не понимают. Только Анна Ивановна с укоризной покачала головой.
- Тьфу, дура! – возмутился Николай. – Я тебе про дело, готов по семь километров туда-сюда с баяном шлёндать, а ты…
- А за что тебе в Бузцах баян разорвали? – прошипела жена.
Николай махнул рукой: никакого разговора о Париже не получится. Хотел уже уходить с крыльца, но Людмила удержала:
- Ладно, это я на будущее вспомнила. Сколько ты в Солдатском заработаешь?
- Тридцать рублей в месяц. За квартал – девяносто.
- А дорога во Францию в оба конца – почти триста, - сказала жена. – Где остальное взять?
- Сэкономим. Будем жить на одну зарплату: мою или твою.
- Моя - шестьдесят рублей всего. На нее не протянешь, - вздохнула Людмила.
- Конечно, если каждый месяц покупать манатки, - усмехнулся Николай.
- Ты забыл, где я работаю? Все время на людях в военкомате…
- Не на людях – на офицерах, - отомстил муж за Бузцы.
- Хорош вам, бесстыдники! – шамкнула на них Анна Ивановна. – Дети слушают, сейчас и соседи сбегутся на эту комедь. Телушку продавайте – да хоть в Америку на ероплане.
Николай с Людмилой даже растерялись: вот так выход маменька нашла! Подсчитали – на дорогу хватит. А обменные деньги? Подарки?
Сидели на крылечке, пока звезды замерцали: все до рубля подсчитывали. Решили и кабанчика продать в заготконтору: сало прошлогоднее в плетушке есть – им обойдутся. Вдруг Людмила, представив все затраты, вздохнула:
- Коль, а может, не поедешь? Сколько здесь на эти деньги можно купить!
Он оторопел:
- Да ты…да ты… Сестру не видал двадцать лет! Конечно, это не твоя родня! А как же французские платья, сорочки и туфли? Ты же во сне о них бормочешь!
- Да нет, это я так – подумалось… Давай еще про подарки поговорим…
- Ну, сувениры наши: ложки расписные, ваньки-встаньки, - стал загибать пальцы Николай.
- Картину какую-нибудь небольшую, - подхватила жена. – Тоже русскую. «Три богатыря» есть в «Культтоварах». Рамочка красивая, в позолоте. И недорогая. Пусть Матрена родину вспоминает.
- Нельзя, - вздохнул Николай. – Меня чекисты предупредили: никаких произведений искусства вывозить не разрешается. За это даже сажают.
- А как же ихние, нерусские, картины к нам попадают? Я видела в магазине импортную, там рыцарь борется со львом.
- Не знаю… Ладно, сувениров я в Москве куплю, перед отъездом, - сказал Николай. – Давай с продуктами разбираться.
Не выдержали их долгой беседы дети, перестали лопотать, притихли, и Анна Ивановна повела их, полусонных, укладывать.
А Николай и Людмила увлеклись, и даже радостно им стало от беседы. Воображали чемоданы, полные добра, как они распахивают крылья – и французы ахают: вот какие русские подарки! Всего каких-то полтора десятка лет прошло после войны, а у них есть то, чего и в Париже не сыщешь!
- Матрена писала еще про халву, сигареты, водку, какой-то кавьяр… - напомнил Николай.
- Халву бери в банках, она есть только в Москве, - сказала жена. – Развесная все промаслит. Водку возьми столичную.
- А, может, самогоночки?
Прыснули от смеха.
- Патошной! – залилась жена. – Или бурашной! Такой у них, точно, нет…
- Ладно, ладно, хватит, а то спать пора, - остановил ее Николай. – Сигарет каких? Не «Приму» же везти с «Памиром».
- «Казбек» возьми. Они дорогие.
- Это папиросы, - сказал Николай. – Хорошие сигареты придется покупать в Москве.
- Все там да там! А что я здесь буду укладывать? Сходи в райпо, на склад, договорись. Тянешь им баян по праздникам всего за «трешку»...
- Тогда обязан буду, - буркнул Николай. – Бесплатно придется отыгрывать.
- Дело твое, - поджала губы Людмила. – Ищи, где хочешь.
- Может, твои офицеры помогут? – съехидничал муж.
- А что же? Спрошу.
Помолчали, подулись.
- Я так и не поняла, что такое кавьяр, - возобновила беседу жена.
- Я у Терезы Карловны, учительницы, узнавал. Это черная икра. Ела такую?
- Слыхала. Говорят, дорогущая, сволочь. В ресторанах бутерброды ею намазывают. Пять икринок – рупь. На нее наших зарплат не хватит.
- И без нее бедновато: водка, халва… Ну, еще шоколадных конфет возьму.
- Папирос, - напомнила Людмила. – И хватит.
- Конечно, не ты повезешь стыдобу, - усмехнулся Николай. – Ты только от Матрены будешь ждать чемоданы. Кавьяра хоть чуточку надо бы... Может, в магазине он дешевле?
- Из какой рыбы ее делают? – спросила жена.
- Не знаю. Говорят, в Волге ловится…
- Постой! – вдруг всплеснула руками Людмила. – Моя родня, Жорка Соколов, на Волге, в Астрахани живет. Давай напишу ему, попрошу хоть сколько-нибудь выслать. Пообещаю его Натахе ночную сорочку, а ему - рубаху нейлоновую. Как ты, Коль?
- Это мысль! Молодец, смикитила! – похвалил муж. – Ты помнишь, он два года назад приезжал? Полчемодана рыбы привез!
- Ну, да, вы тогда с ним неделю из пивнушки не вылазили…
- Ты опять за свое! Я вспомнил: он же сам рыбачит! Будет кавьяр, Людочка, будет! Пиши!
И на этой возбужденной ноте, довольные поисками и находками, окрыленные надеждой, они отправились спать подальше от чутких детских и досужих мамашиных ушей.
– 3 –
В июле Воробьевым пришло извещение на посылку. Вручая его, почтальонка Аза сказала:
- Забирайте сегодня же, не тяните. От вашей посылки вся почта рыбой провоняла.
На радостях Людмила налила ей рюмку наливки, и Николай чуть ли не вприпрыжку, зажав в кулаке извещение, устремился к центру слободы.
Начальник почты Евдокимыч поднял на него толстые очки, за которыми расплывались кляксы глаз, покрутил головой.
- Николай, в нашей Свапе рыбы – хоть бей сачком, хоть дергай удочкой. В магазине – хек, ставрида, камбала… И какой чудак надумал послать тебе рыбу почтой? Да еще жарким летом?
- Лучше скажи, Евдокимыч, и какой дурак у них на почте эту посылку принимал, - проворчала телеграфистка. – Я нынче к складу подхожу, а там все слободские кошки собрались.
- Эта рыбка не простая – золотая, - отшутился Николай.
- Нет, брат, золото не воняет, - заметил завпочтой.
Посылка оказалось тяжелой, в полпуда. Пока Николай её нес, во дворах Михайловки мечтательно замолкали цепные псы, а бродячие шавки выбегали из канав и, раскрыв пасти, пуская слюни, впритруску следовали за ним. И когда баянист взошел на ступеньки родного крыльца, на зеленой травке у дома расселись два десятка псов с глазами нищих.
- Как же она дошла, такая пахучая! – удивлялась Людмила. – Как же её мыши не сожрали!
Пока Николай ходил в кладовую за стамеской и клещами, чтобы вынуть гвоздики, его домашние обступили посылку, словно это был драгоценный ларец. Аккуратно выведенные химическим карандашом буквы казались им заклинанием. «Не может быть, чтобы вся посылка была рыбная», - думал каждый про себя. Рыба – экая диковина! По четвергам в столовках люди морщатся: опять им хек под маринадом или жареная камбала.
Когда, наконец, Николай вынул гвоздики, сложил их в банку из-под леденцов и снял фанерную крышку, сверху оказалось два слоя пергаментной бумаги. Разорвав её, Людмила добралась до копченой и вяленой рыбы – худой, словно щепка, и узкой, как ремешок. Выбросив эту благоухающую кучу на стол, она вскрикнула от радости: под рыбой оказался тщательно завернутый в полотенце, с боков переложенный бумагой эмалированный бидон.
Николай откинул крышку – и расплылись в улыбках жена и теща, а дети облизнулись, предчувствуя вкусное угощение. Икра как будто дышала. Её иссиня–черные зернышки так и просились под язык, под нёбо, где они будут чуть шероховато перекатываться, нежно таять, перед тем как лопнуть под зубами. Попробовали по чайной ложечке – ничего особенного.
- Несите безмен, - приказал Николай, и теща засеменила на кухню, принесла оттуда похожий на булаву проржавленный инструмент. Анна Ивановна никому не доверяла взвешивать – она сама у купцов работала. Прицепила бидон и долго вглядывалась в точки на безмене. Что-то бормотала, считала, переводя фунты в килограммы, и наконец, сказала:
- Спочти пять килограммов.
- Ну, Мотя теперь Францию накормит, - засмеялась Людмила. – И что они в этом кавьяре находят? Ну, соленая, мягкая. И все? По мне – камса куда лучше…
- Давай подумаем, куда ее девать, чтоб не испортилась, - перебил Николай.
Холодильника у Воробьевых не было. Летом продукты хранились в глубоком погребе, но все равно сало желтело, шкурка становилась жесткой, как фанера, окорок темнел и начинал припахивать... Отдать икру на хранение в Михайловскую столовую Людмила побоялась: поварихи сопрут и чего-нибудь подмешают. Был сильный холодильник ЗИЛ у военкома, но тогда майору что-то надо из Парижа привозить. «Обойдется, итак морда чуть не треснет, ремешком ее подвязывает», - сказала обозлившаяся на комиссара Людмила.
- На маслозаводе есть ледник, - вспомнил Николай. - Во льду икра не пропадет!
- А вдруг совсем замерзнет? – усомнилась жена. – Это же зародыши, нежные организмы. Вкус потеряет или станет, как стекло…
И все же это был хоть и рискованный, но лучший вариант.
Как по заказу подоспел какой-то праздник, и Николай сыграл маслозаводским труженикам чуть ли не бесплатно, за ведро пахты, потом еще директор пригласил баяниста к себе в кабинет, и они да рассвета пели украинские песни.
- Друг мой, - говорил Николаю директор, – сохраню твой продукт, как зеница око. Ни одна икриночка не пропадет. Только привези мне бутылочку французского вина…
- Конечно, какой разговор! – заверял музыкант. – Натурального, провинции Шампань!
- Шампань! – выхлопнул, слово пробку, директор, и они долго жали друг другу руки и целовались.
До отъезда оставалось все меньше и меньше. Вот уже и июль миновал. Продали телку и кабанчика – на билеты хватило. Но Николай все больше беспокоился, потому что участились его вызовы к чекистам, надо было думать о том, где остановиться в Москве, как найти посольства, получить визы, купить билеты и кое-что приобрести из сувениров и продуктов.
В последний раз он возвратился из Курска с новеньким заграничным паспортом, но расстроенный до грусти.
- Что, Коля, случилось? Неужели поездку отставили? – всполошилась жена.
- Да нет, поеду скоро. Только с пустыми руками.
- Как это?
- Дали прочитать бумажку, сколько чего положено перевозить. Гады, раньше не могли. Спиртного – два литра всего, черной икры даже кило нельзя. Ну, ладно, может, как-нибудь под варенье из черной смородины замаскирую еще баночку. А остальное?
Николай от волнения даже закурил, что редко бывало. Помолчали в раздумье. Выползла из своего угла Анна Ивановна, посмотрела на них насмешливо. За ней показались головки детей.
- Вас что – обокрали? – спросила старая. – Радуйтесь, что отговорка перед Мотькой есть: мол, так и так, не разрешают больше. Николай, ты другого чего-нибудь возьми. Орехов на противне накали – вон еще полсундука с прошлого года осталось, семечек насыпь – их много, они легкие. Ишь, будто на Луну собрались! В ихнем Париже такие же люди, как здесь. Я к своему мужу в первую германскую пешком ходила в плен, в Галицию, носила хлеб да сало. Знаешь, что там ели австрияки? Пресные печенья, как та глиняная шкорлупа на печке.
А ее старшая семилетняя внучка добавила:
- И леденцов купите в банках. Я пакет красивый склею, вы туда леденцы ссыпете, а баночки нам отдайте – в «классики» играть.
Посмеялись детской хитрости и спать пошли – утро вечера мудренее. Ночью Николай с Людмилой еще долго шептались, куда девать оставшийся кавьяр. Если продать в столовую, как бы не посадили за спекуляцию. В Свапе осетр не водится. Начнут искать, где взяли, - надо Астрахань называть, Жорку подводить под монастырь. Если родным и друзьям раздаривать – на всех не хватит. Одни начнут хвалиться, а другие – злиться. Лучше уж никому.
- Давай съедим сами, - сказала жена. – Сколько той жизни осталось, и какой она будет? Может, опять война и голод. Слышал, как Америка пугает? Пусть хоть раз от пуза наедимся.
– 4 –
Едва начался новый день, Николай отправился на маслозавод за икрой. Он нашел бидон в полном порядке, поблагодарил директора за хранение и подтвердил, что помнит о шампанском.
К обеденному перерыву икра в бидоне оттаяла, замерцала матовыми бусинками. Анна Ивановна сварила в чугунке молодой картошки, полила ее зеленоватым конопляным маслом, вывалила полбидона икры в большую тарелку. Она несколько раз выходила на крыльцо, всматривалась, не идут ли на обед ее работяги. Не вытерпев, посадила за стол внуков, намазала им зернышки на хлеб, а сама начала потихонечку, по краям, словно собирая накипь, поддевать ложкой икринки. Соленое затягивает: чем больше ешь, тем больше хочется. Когда Николай с Людмилой затопали на крыльце, старушка успела с десяток раз приложиться к икре. Но, дабы не показать виду, что она тайком ела и сыта, Анна Ивановна не отказалась составить компанию дочери с зятем.
- Что-то вкус не тот, - сказал Николай. – Мама, вы верхушку из бидона сняли?
- Сняла, – солгала Анна Ивановна.
- А где она?
- Отдала кошке…
Но тут ее выдали внуки, обиженные на бабушку за то, что она ела икру ложками, а им лишь хлеб намазала.
- Бабушка неправду говорит. Она сразу в блюдо высыпала. И много съела, - сказала старшая.
Людмила посмотрела на мать и с тихим негодованием произнесла:
- Мама, что же ты наделала! Верх окисляется от времени и портится. Ты же ела баклажанную икру? Выгребала из банок черноту и плесень? А здесь смешала – и всему добру конец.
-Я сама верхушку съела, - неуверенно солгала Анна Ивановна. – Где вы плесень нашли?
Николай вздохнул, заглянул в бидон и начал глудки с икрой, какие посвежей смотрелись, в банку складывать. А то, что осталось на блюде, решили доесть. Анна Ивановна оставалась ничего себе, здоровая, и даже разрумянилась, как будто рюмочку-другую выпила.
После сытной пищи старушка отправилась в свой угол полежать, Людмила заспешила на работу, а Николай взял баян и ноты старинных вальсов, ушел к смородинным кустам, сел на старую дубовую ступу, в которой толкли коноплю, и начал готовиться к танцевальному вечеру в клубе.
Прошло около часа, когда музыкант вдруг почувствовал, как внутри его вдруг что-то зашевелилось, а потом медленно и тяжело, словно свинец, залегло внизу живота. Он начал мелко дрожать, покрылся потом. Навалилась тупая, непреодолимая сонливость, да такая, что сил не оставалось отнести домой баян и ноты, а влекло здесь же, в кустах, и залечь.
- А как же танцы… - пробормотал Николай, чуть ли не теряя сознание и, чтобы отогнать сон, заиграл «Оборванные струны». То, что виноват кавьяр, он понял сразу, как потяжелело. Думал, обойдется несколькими наскоками в уборную – и все. Но груз в организме выхода не требовал, а только давил и давил на каждую клеточку тела. Тогда Николай решился на давно испытанный способ. На дрожащих ногах он приблизился к бочке, заполненной от рассыхания водой, и долго, через силу пил пахнущую гнилью и рассолом влагу. Затем доплелся до плетня и, засунув пальцы в рот, словно для свиста, простоял в облегчениях около четверти часа, покуда «воспитанный» на картошке и сале русский организм прощался с изысканным блюдом.
Когда тяжесть исчезла, Николай заспешил к родным. Дети играли в куче песка, строили дом и «пекли» банками «куличи». Он вспомнил, что теща внукам только хлеб икрой намазала, и про себя поблагодарил ее за это. А как же она сама, съевшая больше всех?
Николай приоткрыл занавеску, за которой в уголке на кровати лежала Анна Ивановна. Старушка безмятежно и крепко спала. Лицо ее было розовым, грудь высоко вздымалась, словно у молодки. «Может быть, это у меня одного так? - подумал баянист. – Наверно, икра со вчерашним «Портвейном» встретилась и взбунтовалась».
Возвратилась со службы Людмила. Обычно они оставляли детей на Анну Ивановну и вместе уходили в слободской парк, на танцплощадку, но сегодня жена сказалась уставшей.
- Ну, как тебе от икры? Не поплохело? – спросил Николай.
- Слегка мутило. А может, это от работы. Военком гору бумаг навалил – голова идет кругом.
Он не стал рассказывать жене о происшедшем с ним: все равно спишет на вино и водку.
На танцплощадке Николай и вовсе забыл про испорченный обед. Правда, выпить стаканчик вина, как было у него заведено перед первым вальсом, он в этот раз не решился. Его организм вдруг наполнился необыкновенной энергией, так что колени не чувствовали тяжести баяна, а глаза возбужденно рыскали по женщинам.
В антракте, когда вместо «живой» музыки крутилась в радиоле хриплая пластинка, а баянист, покинув свой концертный табурет, беседовал в углу с друзьями, на площадке появилась Людмила. На ней было не вечернее платье, а простенькое, по дому. Еще издали в ее напряженной походке, в сжатых кулачках, в ищущем взгляде Николай обнаружил тревогу. Он устремился навстречу.
- Мама не просыпается, - сказала Людмила со слезами в голосе. – Я ее и окликала, и тормошила – спит себе, только тяжко дышит. Ты же знаешь, какая она чуткая, а тут… Пойдем, Коля, домой, я боюсь.
Он задумался, как лучше поступить.
- Не будем публику смущать: она заплатила за танцы. Мне еще целый час играть. Давай так: ты пригласи хирурга Кожемякина – вон в уголке сидит с женой. Я объявлю дамский вальс и, чтобы ты ему успела рассказать, подольше поиграю.
- Какой вальс! Причем здесь хирург! - чуть не закричала Людмила. – Другой врач нужен. Там, скорей всего, твоя проклятая икра беды наделала.
- Подожди пару танцев. Буду играть и думать, - сказал Николай.
Через десять минут, поставив долгоиграющую пластинку и посадив к ней своего «дублера» - юного гармониста, готового с радостью завершить танцы, Николай взял за руку Людмилу, и они поспешили к фельдшеру Прасковье. Эта женщина была михайловцам дороже доктора: ее университетами стали две войны и десять лет работы в «скорой помощи». Поворчав для приличия, Прасковья взяла свой чемоданчик.
- Анну Ивановну я уважаю, она труженица, - говорила фельдшер по дороге. А когда вошла в дом, крикнула:
- Ну, где там спящая красавица? Может, зятек, поцелуешь тещу, чтобы проснулась?
Грубоватыми шутками Прасковья успокоила всех. Она попросила Николая вынести старушку из ее темного угла, а кровать подвинуть на середину зала, под лампу. Так и сделали.
Анна Ивановна спала странно. Ее худые, в синих жилах ноги иногда напрягались, будто в них вливали силу; то же было и с руками. Лицо старушки порозовело, губы покраснели. Но вся эта иллюзия здоровья вдруг исчезала, дыхание почти прекращалось, и наступала другая иллюзия – смерти. Так продолжалось несколько часов.
Фельдшер пыталась разбудить Анну Ивановну разными способами: покалывала иголкой кожу, дергала за нос, давала понюхать нашатыря – бесполезно. Попробовала ставить клизму – ничего не вышло. Чуть приоткроет старушка глаза, охнет – и снова в сон.
- Это же надо: столько икры сожрать! – ворчала Прасковья. – Она, конечно, придает энергию и силу, но в большом количестве – такая тяжесть! Ладно, молодым энергия нужна. А ей зачем – дрова колоть?
После полуночи, отчаявшись привести Анну Ивановну в сознание, фельдшер сказала:
- Пусть себе лежит, пока не выспится. У нее на лице нет смертной печати.
А уж фронтовая медсестра знала, что говорила.
Очнулась Анна Ивановна только следующим вечером. Подивилась, что лежит не в своем углу, встала, как ни в чем не бывало, и направилась на кухню – проголодалась. Увидев заплаканное лицо дочери и любопытные глазенки внуков, старушка с беспокойством спросила, что произошло. Когда Людмила посвятила ее во все события, Анна Ивановна не поверила.
– 5 –
Через несколько дней Николай укладывал в чемоданы подарки сестре Матрене и ее французской родне. Между узелками с орехами и конфетами он бережно уложил обернутую ватой баночку с икрой.
- Кавьяр… - произнес он с уважением. – А я-то, дурень, думал, почему его так мало разрешают за границу вывозить. Здесь столько силушки заложено!