Тихо, тихо во всем мире... Рассвет нежно розовеет над городом и раскрашивает мою постель золотистыми полосами. Лучик солнца пробирается по подушке, щекочет мне лицо, я лениво от него отмахиваюсь — на часах только 6:30, и можно еще полежать, понежиться, поду... Бум! В коридоре что-то обрушилось, раздался топот кошачьих лапок и собачий лай — и, кажется, это запустило шарманку во всем доме: за стеной начали ругаться соседи, наверху заплакал ребенок, Оксана в своей комнате энергично стала бить по гитарным струнам, снизу заработал перфоратор, а на улице — асфальтоукладчик. О, здравствуй, мое добрый дурдом!
Встала. Споткнулась о Ладу, затем — о тапки, которые она перетащила на середину комнаты (обслюнявила, зар-раза!). Выползла в коридор. Кошки грохнули Оксанину коробку со шкафа — а саму Оксану, кажется, это нисколько не волновало, она даже не вышла посмотреть, что случилось. Какие-то бусинки, книжки, карандаши — все растеклись яркой волной по полу. Нарушители спокойствия скрылись, оторвать голову было некому, и я стала собирать Оксанино барахло. Что со мной? Полседьмого утра, я сижу на полу в чужой квартире с драными обоями и занозистыми половицами и собираю чужие вещи в пыльную коробку.
Я точно знала, как должно было быть. Я за рулем красивой машины — типично женской, красненькой и шустрой. В детском кресле на заднем ряду спит пухлый младенец со смешно приоткрытым ротиком. Впереди — километры сияющих золотом подсолнуховых полей до горизонта, рядом на пассажирском сидении… А кто там, рядом? Да и надо ли об этом думать? Все равно я сижу здесь, ноги царапает сквозняк, на верхнем этаже чьи-то дети играют в догонялки, и от их топота с потолка с легким лиственным шелестом облетает штукатурка. Очень хотелось себя пожалеть, но чему бы это помогло?
В квартире разворачивалась жизнь. Оксана двадцатый раз пела под гитару одну и ту же фразу на разные лады, пытаясь выбрать самый удачный вариант, Лада утащила у меня один из карандашей и уже размолола его на мелкие кусочки, а Барбос принес мне свою миску, и глаза его показывали всю глубину его голодного страдания. Дурдом. Я кинула в коробку последнюю книжку, водрузила все обратно на шкаф (коробка опять оттуда грохнется — наплевать) и направилась на кухню: кофе, кофе и еще раз кофе.
Мой божественный напиток расплывался будоражащим ароматом по кухне, и все становилось на свои места. До тех пор, пока в коридоре что-то не обрушилось снова (ооо, ну что за дурдом?!). Бросилась туда (споткнулась о Барбоса), услышала в сотый раз первый куплет песни про любовницу пирата в исполнении Оксаны и успела отловить мелкую пакостницу, замотанную в шарф наподобие мумии (уронила вешалку — ну что за свинья?). Пока я распутывала мумию, на кухне печальным протяжным шипением напомнил о себе убежавший кофе. Пришлось с мумией наперевес ринуться на кухню, наступить на ухо Барбосу (да дурдом же!) и спровадить кофе в раковину. Кошка у меня в руках тихо подвывала из-под шарфа. Все хорошо, все хорошо, все хорошо… твою мать!
Оксана наконец-то оставила пиратскую любовь в покое и скрылась в душе — как всегда, безнадежно надолго. Мои шансы помыться и никуда не опоздать равнялись нулю, поэтому оставалось только ополоснуть лицо на кухне, кое-как пристроить обратно на гвозди вешалку, влезть в первое попавшееся платье, прихватить с собой Ладу и отправиться в увлекательное путешествие за какой-нибудь машинкой — пусть не женской, не красненькой и изрядно ржавой, зато своей.
Выбор машины — все равно что просмотр хорошего фильма в стиле Кустурицы: все время встречаешь чуднЫе и чУдные лица, невозможно трогательные и невероятно раздражающие. Мне хотелось снимать про них про всех кино. Лада опасалась чужаков, жалась к моим ногам и смущенно топорщила вертолетные уши.
Аккуратные мягкие белые руки, будто только что из стиральной машины, очки, которые все время спадают с мясистого носа:
«Вы не волнуйтесь, девушка, машина в отличном состоянии, как новая, только неделю назад по весне все прокладочки поменял, маслице новое залил, все почистил, помыл... Документы? Документы в порядке... Посмотреть? Можно, да. Только они где-то на даче. Но если надо — могу поискать... Ездил? А я не ездил, я уже лет шесть не езжу, тяжело, возраст не тот, внимание хуже. Я ее только в порядок приводил, берег…»
Все яркое и сверкает — лукавые карие глаза, белозубая улыбка, перстни на мохнатых ухоженных пальцах, стразы на штанинах под бархат, бока крашенной кисточкой машины:
«Бэри, дэвушка, хароший машина! Красывый машина — для красывый дэвушка! Будэшь ездить — все оглядываться будут. У тэбя муж есть?.. Нэт? Тагда сразу мужа найдешь!»
Сумрачный взгляд из-под нависших бровей, перемазанные руки с обломанными ногтями и растоптанный то и дело шмыгающий нос:
«Ну что. Вот. Машина. Смотрите... Все в порядке... Менял... Это не менял... Ну да, пороги сгнили... Едет хорошо… Ну как хотите…»
Девочка-видение в ореоле золотых волос с блестящим маникюром длиной с Ладин нос:
«Девушка, вот моя машинка, она у меня любимая. Капот не открывается? Ой, а я не знаю, почему, мне не надо. Муж делал... Это? А, там такая пимпочка есть справа... Ой нет, не справа, слева — извините, перепутала... А я не знаю, я не обслуживала, может, муж... Она раз — тыр-тыр-тыр — и завелась... А я не помню, может, и крашеная, я не красила, может, муж... А муж в командировке. А он вам зачем?»
По итогам безумного дня вроде бы свершилось, и я стала хозяйкой чуть тронутых ржавчиной «Жигулей» бутылочного цвета. Меня распирала гордость, что я сама, на свои деньги купила целую машину, хоть и плохонькую. И все равно скреблось внизу живота холодное, разлапистое, которое напоминало мне о красненькой машинке, дороге в подсолнухах и неясном профиле на пассажирском сидении. Сбудется ли? А может, и не нужно, чтобы сбывалось?
Она раньше была добрая, делала все медленно и все время разговаривала со мной. А теперь Она много бегает и много ругает кого-то. Я все равно люблю Ее, но мне неуютно, когда она так делает. Пока мы ехали в лифте, я прижималась к Ее ногам и хотела ей показать, как я ее люблю. А Она на меня не смотрела и быстро тыкала пальцем в ту маленькую коробочку, из которой я раньше слышала папу.
Мы долго ехали сначала по движущейся лестнице, потом в страшном шумной вагончике, потом шли по улице. И Она почти не обращала на меня внимания, а потом было много разных людей и много машин. Я любила машины, потому что мы с Ним часто ездили на такой, и тогда мне было весело и спокойно. Но эти машины неприятно пахли чужим, и я все время чихала. А Она была занята и даже не говорила мне «будь здорова», как обычно.
А потом мы сели в какую-то машинку, и там мне не хотелось чихать. Там пахло вкусно и знакомо, как у Него. Я сразу успокоилась, захотела спать и свернулась клубочком на сидении. А Она на меня посмотрела и наконец-то улыбнулась. И мы тогда поехали на этой уютной машине домой. Я сидела и смотрела в окно, и было интересно. Но Она снова была грустная, и тогда я вспомнила Его. С Ним Она всегда смеялась, и с Ним не было грустно и страшно. Я скучаю по Нему.