О Тарковском - Алла Гербер

Светлана Шакула
   Был обычный съёмочный день. Андрей Тарковский снимал эпизод нового фильма «Белый, белый день». Всё было очень похоже на десятки других съёмок, на которых мне приходилось бывать. Как обычно, что-то забыли, не так и не там поставили, не вытерли зеркало (где тряпка?!), не поставили лестницу (сколько можно напоминать?!), погасла лампа (она должна мигать!!), пропала актриса (она стояла рядом), посторонние на площадке (нет посторонних)…

   Но была в этой суете своя внутренняя дисциплина, прилаженность всех, казалось бы, разорванных компонентов. Реакции моментальны. Приказы не обсуждались, а выполнялись. Взыскания воспринимались с достоинством провинившихся. Здесь, я заметила, не обижались, а страдали (это было видно), когда режиссёр указывал, и достаточно резко, на малейшие недочёты в работе, будь то забытая реквизитором лестница или непрошенная улыбка актрисы.
   Мигание лампы, влажность только что протёртого пола, зеркало, которое надо повесить чуть ближе, а мальчика поставить чуть дальше… на шаг, нет – два… повернулся… нет, резко… чуть медленнее, остановился, посмотрел…
   – Проверим ещё раз. Будем держать на мальчика, потом перейдём на Риту (Маргарита Терехова – исполнительница главной роли), после чего срежем полкадра… Гоша, тебя это не шокирует?
   Оператора Георгия Рерберга это не шокирует. Он знает, что Андрей Тарковский монтирует, снимая. К тому же они давно обо всём договорились – каждый кадр, каждый план придуман, продуман в малейших деталях, уже на площадке выверен, высвечен. И всё-таки ещё и ещё раз снова промеряется, просматривается через глазок камеры.

   Мне и раньше казалось, что картины Андрея Тарковского – своего рода операции. Он как хирург, его мысль, сердце, талант бьются над той же проблемой – как жить, чтобы жить, а не выживать, как сохранить в себе себя, как уберечь в человеке его природу, данные ему от рождения ценности, необходимые для духовного здоровья.
   Наверно, и этот новый фильм Андрея Тарковского будет о том же. Не случайно уже в сценарии, чуть ли не на первых страницах, звучит монолог автора – горькие слова о суровости жизни, о том, как много сил нужно человеку, чтобы победить её боль, и почему такой дорогой ценой приходится платить за самое прекрасное – за любовь. Мне не хочется сейчас говорить, о чём будет эта картина или пересказывать её сюжет. Тем более, что Тарковского, как всегда, ведёт не действие фабулы, а действие мысли.
   И как права была актриса Маргарита Терехова, когда на мою просьбу что-то рассказать о фильме, о работе с Тарковским, о своей героине она ответила, «что сейчас всё так трудно и так сложно, что она и слов-то таких не знает, чтобы обо всём этом сказать. Вот через месяц, когда закончим съёмки, вот тогда…»
   И я не настаивала. Это было бы всё-равно, что заставлять тяжелобольного (а Терехова больна своей ролью) рассказывать постороннему человеку о симптомах своей болезни. Вот когда выздоровеет, тогда и вспомнить не страшно.

   И, глядя на экран, пытаешься вспомнить своё детство. Пока это лишь кадры кинохроники Испании тридцатых годов. Всё перемешано – зрелища, веселье, смерть, страх… Их будет много, этих отголосков большой жизни в жизни матери: первые полёты в стратосферу, довоенные парады на красной площади, солдаты отечественной войны, «культурная революция» в Китае, Вьетнам, Лаос, Камбоджа… И, наверное, многое другое или немногое – это покажет готовый фильм. Важно то, что уже сейчас видно – мать, женщина, труженица вобрала в себя всё это и стала одновременно и участником, и свидетелем, и побеждённой, и победителем.
   Вот что я почувствовала, не поняла, не разумом извлекла, а именно почувствовала, вглядываясь в немой экран, на котором точно из холодной дымки памяти проявлялись и пробивались следы прошлого, без которого нет и не может быть у человека настоящего…
   «Пока ещё нет картины, и никто, – говорит Андрей Тарковский, – не сможет сейчас сказать, какая она будет, и я – прежде всего…»
   Всё это лишь эмоции, лишь первая непосредственная реакция на черновой материал, на изображение, на пока ещё только выстраивающийся, но уже осязаемый мир фильма.

   // из статьи «В предчувствии фильма», журнал «Советский экран», № 3, 1974 г. //