1.
- Добрый день, юная леди! - вежливый голос, в котором как-то странно растворились отдельные строгие нотки, вывел Лизу из задумчивости, в которой она пребывала уже больше минуты, никак не решаясь выбрать один конкретный поезд из полутора десятков, останавливающихся на станции Ричвиллидж.
Двенадцатилетняя девочка, чуть вздрогнув от неожиданности, неловко повернулась и... снова вздрогнула, уже всем телом. От страха ноги сразу стали ватными, и даже голова у нее слегка закружилась.
Неожиданный голос принадлежал полисмену. Нет, с нею заговорил вовсе не пресловутый «грязный коп» из современных сериалов о бандитах и полицейских, играющих в кошки-мышки на грязных улицах американских мегаполисов. Это был вовсе не тот, воспетый современным Голливудом городской негодяй, которого давно уже тяготит его странная роль, когда явное несоответствие реального достатка и небольшого жалования муниципального служащего, пусть даже носящего форму, в комплекте с револьвером в кобуре, приходится прикрывать, как фиговым листком, показной скромностью.
...
Нет, ну, в самом деле! Ведь хочется – ой-ой-ой, как хочется! - к примеру, подъехать к полицейскому участку, прямо к себе на службу, на машине, стоящей годового жалования обычного «копа», со всеми премиями вместе взятыми. Или сделать еще какой-нибудь жест, как говорится, из той же оперы, яркий и эффектный, исполненный чувства превосходства, на грани или даже за гранью откровенного презрения к тем, кто имеет глупость рассчитывать на некую помощь и защиту со стороны пресловутого «служителя Закона».
Эх, будь на дворе иное время… Ведь многое, очень многое можно было бы позволить себе при других обстоятельствах персонажу с хорошей «деловой хваткой»! Да вот хотя бы… Продать в Мексику пару-тройку несимпатичных туповатых американских сограждан, из числа соседей и прочих… э-э-э… «ближних».
А что? Там, в Мексике, рабы кое-где до сих пор ценятся, причем весьма и весьма! Особенно женщины, белые, гладкие… Или дети, беспомощные и неспособные бежать. Идеальный «живой товар», который можно было бы сбыть туда с хорошим «наваром»! Так нет же! Придумали же Законы и Правила, вставляющие всю дорогу палки в колеса энтузиастам работорговли! Цивилизация, так ее разэдак!
Вот и остается коррумпированному персонажу тайно грустить о былых временах, в омерзительно несправедливой ситуации, когда нужно демонстрировать всем и каждому этакие честные и пустые руки – пускай и тайно чешущиеся, в предвкушении очередного транша поживы-дани, достойной платы за «крышевание» средне-мелкого бизнеса-на-страстях-и-разврате. Как жаль, что приходится демонстрировать их незапятнанность и прям-таки девственную чистоту всем, даже тем, кого так хочется продать куда подальше, избавив благородного себя от омерзительного зрелища лицезрения человекообразных, не достигших значимого уровня в накоплении «гринбаксов», но имеющих как бы равные права с тем, кто знает, «что почем» в этой жизни.
Как грустно от того, что всю жизнь приходится сосуществовать с теми, кого ненавидишь и презираешь. Обитать бок о бок с ничтожными существами, с теми, кто, по сути-то, недостоин не то, чтобы плевка, даже взгляда с твоей стороны. А ведь их, слабых, жалких и убогих, защищает это мерзкое общество «равных возможностей», где у того, кто владеет пистолетом, жетоном или иными аксессуарами власти, нет никакого права сказать кому-то, у кого таких аксессуаров нет: «Ты мой раб! Ты будешь делать то, что я прикажу! И будь счастлив, что просто все еще живешь на МОЕЙ земле!»
Да, жалко, очень жалко, что здесь нет возможности заявить о себе прямо, честно и без утайки: «Я – лидер! Я – высшая каста! Я – богоизбранный и благородный! А вы… Вы все пыль под моими ногами, презренные рабы! Быдло! Недолюдки! Нищеброды-лузеры! Ничтожества!»
Грустно это все…
Очень грустно.
И только счет в банке на Багамах или на Каймановых островах, да воспоминания о редких загульных кутежах в Вегасе как-то слегка греют душу. Ну, или, что там вместо души у «продажных копов»?*
...
Так вот. Голос, прозвучавший справа-сзади и сверху (едва ли не свыше!), принадлежал вовсе не подобному, сомнительной чистоты, персонажу - лучшему другу городских сутенеров и драгдилеров. Вовсе нет! Вопрошающий был совсем иного рода.
Даже не хотелось называть его полицейским. Для обозначения ее собеседника было бы куда более уместно слово констебль. Слово, которое предпочитают использовать те, кто живет в Канаде, где, как поговаривают, честные полисмены встречаются куда как чаще, чем здесь, в Штатах.
Этот констебль-полисмен, был вполне себе молодой мужчина, и имел он внешность того самого «правильного» детектива, образ которого тот же самый Голливуд тиражировал когда-то давно, лет семьдесят тому назад, в эпоху заката черно-белого кинематографа.
Блюститель Закона. Без кавычек, ибо для таких, как он, Закон это нечто святое. Пускай даже этот Закон принят коррумпированными сенаторами этого конкретного штата, в интересах очередного лоббиста, который перевел немало «гринбаксов» в весьма безналичной форме на тайные счета тех, кто голосовал за его принятие...
Да, именно такой как он, вполне может послужить образцом для некоего обобщенного портрета, под условным названием «лицо американской полиции». В смысле, ее, полиции, позитивное лицо.
Как там звучит девиз, под которым стражи порядка несут свою нелегкую службу?
«We Serve and Protect». «Мы служим и защищаем».
Похоже на то, что в эту минуту она, двенадцатилетняя девочка, для этого мужчины приоритетный объект той самой службы и защиты. Вот только сейчас - именно сейчас! - настойчивое предложение помощи от этого защитника вовсе некстати.
- Да, сэр? – девочка пытается говорить твердым спокойным голосом, глядя прямо в глаза взрослому собеседнику. Вдруг получится его убедить в том, что все в порядке, и его внимание к беглянке совершенно излишне? Вот только голос этот ее совершенно не слушается.
Дрожит ее голос, предательски так дрожит. И это сочетание трепетного звучания слов и преувеличенно твердого, почти вызывающего взгляда, за которым элементарно прочитывается страх быть разоблаченной, выглядит весьма и весьма подозрительно. Ведь подобный страх легко прочитываются тем, кто, как говорится, по роду своей деятельности привык за милю чувствовать ложь и умолчания.
Особенно умолчания о чем-либо противоправном. А с точки зрения Закона, того самого Закона, который призван защищать этот явно правильный полисмен, за нею уже тянулся шлейф весьма предосудительных деяний. А именно, два побега и кража.
Пятьдесят долларов, четыре зеленоватого цвета купюры. Две по двадцать, и две по пять баксов. Эти деньги сейчас, вот сию минуту, ощутимо жгли ей внутренний карман стеганой куртки. Просто, кошельков у Лизы отродясь не водилось.
Кстати, если уж говорить совсем откровенно, эта самая куртка, теплая, новая, красивая, очень даже удобная и совершенно по размеру, была куплена специально для нее, для Лизы. Приобретена той самой молодой женщиной - явно младше тридцати, хотя точного ее возраста Лиза вовсе не знает! – из письменного стола которой девочка и вытащила эти самые злополучные пятьдесят баксов. Деньги на побег.
В принципе, совсем незначительная, если не сказать прямо, ничтожная сумма. Но Лиза, хотя и знала, где лежат все остальные деньги – их было куда как больше! – все же... Нет, она не позволила себе забрать ни одной лишней купюры. Ведь это было бы уже окончательной и бесповоротной подлостью, той, которую Лиза себе никогда бы уже не простила.
Впрочем, для обвинений в краже достаточно и тех денег, что она все-таки… скажем мягко, «позаимствовала» в верхнем ящике того самого письменного стола, на котором лежала свеженькая, очередная, только что начатая тетрадь дневника Предательницы.
- Юная леди! – голос полисмена, как это ни странно, звучит вовсе не грубо. И офицер явно не торопится обвинять девочку в каких-либо реально совершенных или выдуманных преступлениях. Возможно, он искренне желает ей помочь. – У Вас проблемы? Никак не можете разобраться в расписании поездов?
- Д-да, - запинаясь, соглашается с этим вопросом его двенадцатилетняя собеседница. Надо хвататься за любую соломинку, вдруг она все же станет спасительной для беглянки, желающей спрятаться, скрыться. В надежде спастись от...
Лиза на секунду вспомнила вовсе не злобное, нет, скорее просто презрительно-скучающее выражение лица миссис Гейтвуд, холодные серые глаза этой утонченно-красивой дамы, ее красивые губы, произносящие счет очередного удара.
Она не видела лица мисс Бэнглс, неофициального приютского экзекутора. Та стояла у нее за спиною, а Лиза умоляюще смотрела только вперед, на ту, кто распоряжалась наказанием. Но девочка откуда-то точно знала, что у молодой женщины осуществлявшей экзекуцию, в глазах горел странный азарт, а губы складывались в хищную напряженную улыбку. И когда она, размахнувшись, высекала этот объявленный удар на теле Лизы Лир, на ее икрах и бедрах... скакалка оставляла на белой коже вспухающие красным следы-петли, заставляя воспитанницу Принстаунского приюта, стоящую в одних трусиках и майке истошно, со слезами в голосе, орать, дергаясь всем телом. И все же, девочка не смела защитить себя, прикрыться от этих ударов, убрав из-за головы руки, сцепленные на затылке «в замок». Потому что, знала, ослушаться приказа во время экзекуции, это...
Сердце замерло.
Нет!
Ни за что!
Только не туда!!!
В приют она больше никогда не вернется, ни по своей воле, ни под угрозами. Лучше умереть!
Оттолкнуть этого вежливого и, наверняка, благородного полисмена, и выбежать на платформу, броситься под ближайший поезд...
Но все поезда стоят. Это прекрасно видно через огромные переплетные окна вокзала, выходящие на перрон. Так что, в случае такого отчаянного и, откровенно говоря, глупого поведения, можно рассчитывать всего лишь на пару синяков и ушибов. Для летального исхода явно недостаточно.
Остается... хитрость?
Какое там! Не тот сейчас у нее вид и не то состояние, чтобы хитрить по-настоящему, хоть как-то правдоподобно. Лиза сейчас изнутри скована двумя чувствами. Ее мучают страх и стыд. Страх от того, что ее первый, изначальный побег имеет сейчас все шансы завершиться позорным пленением. А стыд… От того, что она сегодня обокрала ту, кто столько для нее сделала.
Но с другой стороны, это почти что справедливо. Как символическое наказание за предательство. Хотя…
Как еще следовало поступить законопослушной гражданке штата Мэн, если не предать беглянку в руки закона? Того закона, который отдает, вернее, возвращает Лизу Лир во власть той самой женщины со скакалкой…
Впрочем, девочки в их комнате, там, в приюте, шептались, что у этой страшной женщины-экзекутора в запасе есть и иные «инструменты коррекции поведения», куда более серьезные.
- Я охотно помогу Вам, - добрый полисмен улыбается.
Господи, уж лучше бы он сейчас кричал на нее, угрожая запереть в участке, в клетке с настоящими преступниками! Право, ей, Лизе, было бы куда легче! Во всяком случае, это не выглядело бы столь странно…
- Ах, нет, я сама, я справлюсь! - Лиза пытается говорить дружелюбно и весело, чтобы не вызвать подозрений. Вот только глаза все равно выдают ее. По взгляду хорошо заметно, что девочка нервничает. Естественно, полисмен сейчас смотрит на нее с некоторым преувеличенным интересом. Ведь у полицейского, привыкшего по ходу службы подозревать всех и во всем, появление в поле зрения такой девочки не может не вызвать некоторых вопросов.
Странная девочка. Одета… не сказать, чтобы бедно. Скорее уж просто, без излишней вычурности и глэма. В темно-синие джинсы и ярко-синюю с оранжевой отделкой, стеганую, утепленную куртку с капюшоном. На голове модная вязаная шапочка в тон. Из-под нее выбиваются светлые волосы, прибранные в хвост. Вся одежда новая, достаточно дорогая, ну, судя по бренду. Но девочка явно не привыкла ее носить, еще не освоилась в ней. И это может означать…
Лиза как будто читает эти мысли на лице полисмена. Может быть, он на самом-то деле и вовсе так не думает. Но ей уже чудится угроза в его взгляде и в его словах, пока еще вполне нейтральных. Пока что вполне…
- Простите, но куда Вы все-таки направляетесь? – ожидаемый, в принципе, вопрос этого вежливого полисмена застает ее врасплох.
- Э-э-э… - Лиза замялась. Собственно, ее побег, уже второй подряд, снова был полной импровизацией. Она по-прежнему не знала, куда ей следует ехать.
Куда бежать сироте, не имеющей близких родственников, а насчет «дальних», даже плохо представляющей себе, где вообще они живут? Они ведь за три года, что она провела в приюте, никак себя не проявили. Значит, ожидать от них помощи и крова было бы, по меньшей мере, наивно.
Поэтому расписание из полутора десятков поездов, проходящих по этой станции, поставило ее в тупик. Хотя, конечно же, предельная дистанция «транспортного коридора», доступная ей, определялась всего лишь ценой вопроса. Пятьдесят долларов – лимит ее платежеспособности на сегодня. Как говорится, выше головы не прыгнешь, а толще кошелька не заплатишь. Естественно, в тех достаточно простых случаях, когда речь, естественным образом, идет только и исключительно о деньгах.
Лиза ощутила свою беспомощность, как будто сорвалась с обрыва и упала в воду. И барахтается в ней, пытаясь, одновременно, и плыть, и нащупать ногами дно.
Секунда или две, в течение которых она пыталась сообразить, какой вариант поведения будет самым естественным для девочки ее возраста, и изобразить подобие правдивого ответа на заданный вопрос, показались ей вечностью. На лбу у нее выступил холодный пот. Слава Богу, та, кто ее предала, позаботилась насчет этой шерстяной шапочки, что у нее на голове! И полисмен сейчас не видит этих капель, которые впитала вязаная шерсть. И у него пока что меньше подозрений, чем могло бы быть при ином раскладе...
Кстати, от Предательницы – да-да, Лиза теперь будет обозначать ту, от кого она сбежала, только так! – она слышала одно название.
Хербертсвилл.
Молодая женщина приютила беглянку на две недели, что прошли после Рождественского сочельника. Тогда Лиза, озираясь, прокралась на задний двор, поближе к дороге, перелезла через забор и стремглав помчалась, куда глаза глядят. Подальше от ненавистного ей места, от приютских казенных порядков, от воспитательниц, презирающих и ее, и прочих девочек… Подальше от всего этого ханжески-лицемерного «казенного благочестия»…
Да-да, та самая женщина еще вчера вечером поинтересовалась, у нее, обозначив видимость участия эдакой милой улыбкой, бывала ли она, Лиза, в городе Хербертсвилл.
Лиза тогда с интересом выслушала ее рассказ о тамошнем Луна-парке и прочих чудесах. В тот вечер ей действительно захотелось оказаться в этой игровой сказке, с аттракционами, имитирующими знаменитое подземное путешествие Алисы. И воспоминания об этом рассказе дали ей название места, которое следовало сейчас озвучить. Поскольку вчера вечером Предательница, с этой своей милой улыбкой, сказала, что они туда поедут именно на поезде.
- Ты никогда не ездила по железной дороге? – в тот вечер, накануне своего Предательства, женщина, давшая девочке пристанище в своем собственном доме, взамен казенного приюта, улыбалась так странно и загадочно. Той самой улыбкой, которая всегда заставляла саму Лизу чуть смущенно улыбаться ей в ответ. В эти секунды кажущегося ответного понимания ей было хорошо и спокойно.
Как будто никогда и не было холодно-спокойных, даже почти что не злобных лиц женщин, стегавших ее по голым ногам в той особой комнате, на первом этаже старой пристройки Принстаунского приюта. Будто и не было этого отчаянного бега по свежевыпавшему белому снегу. Бега в пустоту, в никуда.
Как будто не было морозной Рождественской ночи, когда последним осмысленным ощущением в ее памяти осталось это странное спокойствие. Ей, впадавшей в оцепенение на зимнем ветру, внезапно стало как-то пусто, но одновременно с тем, тепло и даже почти уютно. Она точно знала, что все кончено. И ей тогда хотелось, чтобы это стало завершением того ее странствия, когда она, выбившись из сил, изнемогая от холода, присела на нечто похожее то ли на поваленное дерево, то ли на бревно, невесть откуда взявшееся на обочине дороги. Чтобы это действительно стало концом ее пути. Во всех смыслах.
Лиза тогда просто закрыла глаза и провалилась в беспамятство.
Однако, следующим, что она увидела, было незнакомое лицо сероглазой и русоволосой молодой женщины, склонившейся над нею. И потолок комнаты в ее доме. В доме, где она всего на несколько дней – на самом деле, на целых две недели! - обрела для себя еду, кров и смутную надежду на спасение. Ту самую надежду, что она потеряла сегодня утром...
- Нет, не приходилось, - ответила ей в тот вечер Лиза. Еще не зная той горькой истины, что Спасительница может стать Предательницей.
- Думаю, нам стоит туда поехать, - взрослая собеседница подмигнула девочке, в тот последний вечер, что они провели в ее доме, с самым загадочным видом.
- Когда? – в принципе, Лизе и здесь - смысле, в том самом доме, откуда она сбежала нынче поутру! - было вполне себе хорошо. Но история про Алису, рассказанная оксфордским профессором, всегда восхищала ее своей... curiouser and curiouser. Да-да, именно этими словами, имеющими в лексиконе Кэрролла множество значений, от «странно в чудеснейшей степени» до «чудесно страннейшим образом», можно было обозначить ее отношение к той загадочной сказке.
- Как только я решу некоторые бумажные вопросы, которые, увы, не столь уж просты, как мне бы хотелось, - сказав это, Предательница обозначила на своем лице чуть виноватую улыбку, как бы извиняясь перед нею, перед Лизой, за то, что в обещанную Сказку ее отвезут не сразу. Но Лиза вовсе не избалована, и она умеет ждать. Особенно, если в конце этого ожидания обещано нечто хорошее...
И снова резкая боль в душе от того Предательства...
- Я еду в Хербертсвилл, - Лиза пытается улыбнуться полисмену. У нее получается. Почти.
- Хотите посмотреть «Шоу Вундерлэнд»? – полисмен как-то светлеет лицом. Судя по обручальному кольцу, этот молодой мужчина женат. Наверняка, у него есть свои собственные дети. Скорее всего, он их туда уже возил, или на поезде, или в удобном семейном джипе… И у его семьи, конечно же, об этом чудесном месте остались самые приятные впечатления.
- Да-да, именно на то самое шоу! – Лиза улыбается блюстителю порядка, обозначая этим мимическим жестом, что она из «своих», а значит, ни в чем предосудительном, в принципе, замешана быть не может.
- Очень хорошо! – кажется, суровый собеседник в полицейской форме готов оставить ее в покое.
На мгновение Лиза действительно успокоилась, думая, что гроза прошла стороной. Но она, увы, расслабилась слишком рано, поскольку полисмен задал ей новый вопрос. И куда более скользкий, чем предыдущий. В смысле, толкающий девочку еще дальше на скользкую дорожку вранья.
- А где Ваши родители? – спросил ее вежливый, но весьма настойчивый собеседник.
- Разве для того, чтобы съездить в Луна-парк, обязательно нужны родители? – Лиза удивилась вполне искренне. Хотя, холодок снова пополз у нее между лопаток.
- На главный аттракцион этого шоу Вас допустят только в сопровождении взрослых, - офицер говорил ей об этом факте, как о чем-то само собою разумеющемся. Похоже, этот полисмен действительно бывал в этом месте - ну, раз уж он оказался в курсе тамошних порядков.
- Я не знала, - Лиза, в растерянности, сказала чистую правду.
- Простите, как Вас зовут? – голос полисмена по-прежнему вежлив, но в нем сейчас явно слышатся некие нотки то ли интереса, то ли удивления.
- Лиза, - девочка снова говорит чистую правду. И уточняет-добавляет, называя свою настоящую фамилию:
- Лиза Лир.
- Сколько Вам исполнилось полных лет, мисс Лиза? – полицейский смотрит на нее несколько озадаченным взглядом. Он явно что-то заподозрил.
- Двенадцать, - Лиза и здесь решила не лгать. Сама не зная почему.
_ _ _
Да, ей и в самом деле вовсе не хотелось отравлять свою жизнь и жизнь окружающих излишней ложью. С недавнего времени Лиза, действительно, тяготится этим своим «нечестным» существованием.
Трудно сказать, что стало тому причиной. Лиза провела в доме Предательницы почти две недели. И за это время та, от которой она сегодня сбежала, наверное, раз пять пыталась вести с нею своеобразные «душеспасительные» беседы.
Нет, не может того быть. Не могли же всерьез повлиять на ее образ мыслей все эти «нравоучительные» разговоры, которые с ней иногда заводила эта странная молодая женщина.
Тогда Лизе казалось, что миссис Эллона Мэйбл – так назвала себя Предательница в тот самый день, когда беглая воспитанница Принстаунского приюта впервые открыла свои глаза под кровом ее гостеприимного дома - просто искренне верующая женщина. И что она пытается втолковать ей, бывшей приютской девчонке, вроде бы достаточно очевидные мысли. О том, что честность и искренность это главное, что ведет человека подлинной дорогой к Спасению. И что каждый должен сам сделать по ней свой первый шаг.
Теперь-то Лиза понимает, что она тогда имела виду. Наверняка эта женщина, та, что ее спасла и привезла в свой дом той Рождественской ночью, ни секунды не верила в придуманную девочкой наскоро, буквально «по приходу в себя», легенду о том, что она, Лиза, дескать, вовсе не помнит ничего из своего прошлого. Ничего, кроме имени.
Возможно, та, кто нашла и потом две недели подряд выхаживала и лечила ее, опознала одежду, в которую Лиза была в ту ночь одета. Одежду с метками Принстаунского приюта.
Неужели она все-таки ждала от Лизы признания в том, кто она на самом деле? Быть может, если Лиза ей доверилась, тогда бы...
Нет. Вряд ли это уберегло бы ее от предательства.
Насчет того самого Спасения, о котором говорила ее спасительница, ставшая для нее нынче утром... Нет, не врагом. Просто кем-то бесконечно чужим.
Бог, ну тот Бог, о котором ей твердили на уроках раздраженные злобные сектантки-проповедницы… Тот, злобный Бог, желающий, по их словам, покарать всех и каждого, то ли за некие мыслимые или немыслимые грехи, то ли просто так, для странного садистического развлечения... Этот Бог, кажется, уже приложил немало усилий для того, чтобы ее помучить.
А тот Бог, славный малый, бескорыстно желающий спасти лично ее, Лизу...
Тот Бог, про которого ей зачем-то рассказывала Предательница...
Этого Светлого Бога, судя по всему, и вовсе не существует.
Просто не может говорить правду о чем-то Высоком та, кто ее предала. А значит, и Бога, о Милосердии которого твердила ей миссис Эллона Мэйбл, этого самого Бога Истинного, просто нет в природе.
Или же сама Лиза, презренная лжица, беглянка и преступница, слишком незначительное существо, чтобы стать объектом его благого внимания, хоть сколь-нибудь всерьез. В таком случае, вопрос о Бытии даже столь Доброго Бога и вовсе не принципиален.
Из этого следовал и вовсе грустный вывод. О том, что даже молиться для Лизы теперь уже нет никакого смысла. Если существует Бог-каратель, то он ее все равно накажет, в это своем садистическом упоении Высшей Властью над столь ничтожным персонажем мирового Спектакля, того Спектакля, который Он всю дорогу продюсирует. А некий абстрактный Бог-Спаситель, бесконечно далекий от грешницы в своем нравственном совершенстве, за нее все равно не вступится. По причине собственного отсутствия.
Она и не молилась. Она просто говорила правду. В надежде на то, что при необходимости, в нужную секунду, сможет добавить в нее немного лжи.
_ _ _
- Закон требует присутствия на некоторых аттракционах родителей, которые будут контролировать поведение ребенка, - назидательно заметил констебль. И тут же, нахмурившись, продолжил свою странную речь, наполненную отсылками к сухим нормам законов:
- Кстати, мисс Лиза, без сопровождения родителей Вы не можете ездить по железной дороге, а также любыми другими видами транспорта, курсирующими вне города, где Вы живете. В виде исключения, законом разрешаются самостоятельные поездки детей в возрасте от двенадцати до четырнадцати лет, при условии посадки их в поезд или автобус близким родственником, который вручает ребенку сопроводительное письмо, где указывается, на какой станции и кем конкретно из числа других родственников ребенок будет принят. Только так, и никак иначе. Таков закон.
Полисмен посмотрел на нее весьма многозначительным взглядом, от которого девочка опять вся похолодела.
- Я... не знала, что все так сложно! – отвечает Лиза. И то, что она говорит сейчас, это снова чистая правда! О том, что девочкам ее возраста нельзя самостоятельно ездить по железной дороге, ей никто никогда не рассказывал.
- Возможно, сами Вы действительно ничего и не знали, - забавно, но ее собеседник с нею даже и не думает спорить! – Но родители Ваши должны быть в курсе всех этих запретов. Кстати, где они?
Этот вопрос снова застал Лизу врасплох, и она - в который уже раз! - не нашла ничего лучшего, чем сказать правду:
- Их у меня нет. Я сирота.
Сказано честно и глупо. Однако, полисмен, услышав это, немного смутился.
Впрочем, это не помешало ему продолжить задавать вопросы относительно статуса девочки, так неосторожно попавшейся ему на глаза.
- Простите меня за бестактность, мисс Лиза, но, в таком случае, где сейчас находятся Ваши опекуны? Почему они позволяют себе отпускать Вас одну в не самое безопасное место в округе?
- Они... Она, - быстро поправляет себя Лиза, - скоро будет. Я просто пошла вперед, посмотреть расписание поездов.
- Вы не могли бы назвать мне имя Вашего опекуна? – полисмен по-прежнему вежлив и, скорее, склонен ругать за все эти упущения некого мифического опекуна девочки, чем саму подопечную, ту, что стоит прямо перед ним, здесь и сейчас.
Предыдущая ложь не сработала, и Лизе теперь приходится сказать нечто немного похожее на правду. Наверняка, этот полицейский из местных. А значит, он слышал имя Предательницы. Тогда вовсе не грех воспользоваться им. Во спасение себя любимой.
- Я воспитанница миссис Эллоны Мэйбл, - имя Предательницы Лиза произнесла четко, и даже без ярко выраженной неприязни. Той самой, особой, личной неприязни, которой та, кого она для самой себя обозначила этим странным псевдонимом, была достойна, как говорится, по праву.
По праву своей жестокости.
По праву низости и подлости.
По праву предательства...
- Простите, мисс Лир, - офицер выглядел весьма удивленным. Впрочем, Лизе, непонятно почему, это удивление показалось несколько... наигранным, что ли... – Так значит, Вашим воспитанием занимается миссис Эллона Мэйбл, хозяйка Джеймсон-хауса?!
- Да, - Лиза многозначительно кивнула головою. Она была рада, что не ошиблась в имени, которое использовала для прикрытия факта своего побега. Оно явно было знакомо констеблю. И теперь вся рассказанная ею история прозвучала вполне себе правдоподобно. Ну, настолько правдоподобно, насколько это вообще возможно.
- Ну, так это же совсем другое дело! – офицер улыбнулся ей и... продолжил, сказав нечто весьма неожиданное для беглянки:
- Сейчас я ей позвоню, и мы сразу все выясним!
Все. Она попалась.
Остановившимся взглядом, почти в беспамятстве, Лиза отстраненно наблюдала за тем, как офицер вынимает сотовый телефон и набирает из его памяти номер Предательницы, который, оказывается, ему очень даже хорошо известен.
- Алло! – голос офицера звучит как-то слишком уж дружелюбно, почти радостно. – Элли? Да-да, это Дик Шелтон. Что у тебя с голосом? Ну ладно, ладно… Да, я рад тому, что ты меня узнала. Ты что, за рулем? А где ты сейчас?
«Элли?! – пронеслось в голове у девочки. – Он ее знает! Она из местных, и они знакомы! Все, я влипла! Боже мой, как же все глупо обернулось!»
- Я на вокзале, - офицер продолжил разговор с невидимой Лизе собеседницей. – Здесь одна девочка собралась в Хербертсвилл. Уверяет, что она твоя воспитанница. Да, ее зовут Лиза. Лиза Лир.
Лиза до боли прикусила губу, в ожидании чего-то ужасного, но замолчавший на секунду полисмен почему-то взглянул на нее с какой-то весьма благосклонной улыбкой и закончил свою телефонную беседу.
- Хорошо, - сказал он в микрофон своего сотового. - Я отведу ее к Баддингеру. Да-да, прямо сейчас.
Нажав кнопку отбоя вызова, офицер спрятал телефон в карман куртки и протянул девочке свою крепкую руку.
- Пойдемте, мисс Лир! - сказал он, по-прежнему улыбаясь ей вполне-вполне дружелюбно. – Нам назначено рандеву в кафе неподалеку. Элли просила отвести Вас именно туда. Она сейчас приедет.
- А откуда Вы... – Лиза хотела на секунду отложить, оттянуть неизбежное и многозначительно недоговорила. Впрочем, офицер все понял и опять улыбнулся ей.
- Мы с Элли учились в одном классе, здесь, в Ричвиллидж, - сказал он, подтвердив худшие опасения девочки. – Это для тебя она миссис Эллона Мэйбл. А вот для меня она была, есть и останется Элли Джеймсон, «Элли-Справедливость». Моя однокашница, которая «на раз» решала любые конфликты между нашими ребятами, что парнями, что девчонками. Хотел бы я, чтобы именно она в свое время стала нашим мировым судьей, а вовсе не этот зануда, Джек Зюйдман! Но Элли выучилась на медика, а потом наслушалась речей Гарри Голдмана о «патриотическом акте» и завербовалась в Армию, в медицинскую службу. А там...
Офицер недоговорил и просто молча открыл двери вокзала и вывел девочку на улицу, где выпавший предыдущей ночью свежий снег подновил зимний белый пейзаж небольшого американского провинциального городка.
Они зашагали по этому снегу, присыпавшему тротуар, в сторону центра города. Бежать Лиза даже не пыталась. Сказать по правде, новость о том, что ее воспитательница когда-то была военным медиком, ее ошарашила. Лиза не верила своим ушам. С другой стороны, она и сама не очень-то распространялась своей воспитательнице о некоторых... э-э-э... скажем мягко, тонкостях своей личной биографии. И ей следовало ожидать, что скрытность вполне может быть взаимной!
- Мистер Шелтон, - девочка, наконец, решилась нарушить неловкое молчание. – А когда миссис Мэйбл служила... в Армии Штатов?
- Она что, тебе никогда об этом не говорила? – офицер произнес эти слова скорее с утвердительной, чем с вопросительной интонацией.
- Нет, - ответила Лиза, в этот раз, кстати, сказав ему снова чистую правду, – миссис Мэйбл говорила мне, что приехала сюда вступить в наследство. Что этот дом остался ей от матери по воле отца, и она решила несколько месяцев пожить в родных краях. А про то, чем она занималась до этого, она мне не говорила, ничего и никогда. У нее… у нас в доме, - поправилась она, - даже фотографий военных нет.
- Понятно, - ее взрослый собеседник отчего-то вздохнул и как-то чуть смущенно улыбнулся девочке. – Твоя воспитательница служила на Востоке. В Персии, почти на границе с Афганистаном. А потом в самой этой стране, прямо скажем, не самой дружелюбной для нас.
- Там, где... – Лиза недоговорила.
- Да, она была там, когда шла эта... не слишком хорошо закончившаяся операция по борьбе с исламистами, - офицер Шелтон кивнул с грустью и сообщил Лизе нечто совершенно невообразимое, о чем ее воспитательница не только не упоминала, но даже и намека не делала! – Она там вышла замуж за одного из наших морских пехотинцев, Джона Мэйбла. Из тех ребят, которых генерал Рейнольдс бросил тогда на покорение Афганских гор.
- Он... погиб? – голос у Лизы, почему-то, дрогнул.
- Пропал без вести, - голос офицера был весьма сочувствующим, будто бы Лиза была настоящим ребенком его одноклассницы. – Но Элли считает, что он жив и находится где-то там, в плену у горцев. Вообще, это все очень грустная история. И ее патриотический отъезд на Восток, в действующую армию, и весьма романтическое замужество, и...
Офицер еще раз тяжело вздохнул и как-то грустно и многозначительно посмотрел в глаза девочке. Лиза отчего-то прониклась внезапной симпатией, и к той, кто, оказывается, не столь уж проста, как она считала раньше (хотя, откровенно говоря, девочка из приюта вовсе не пыталась как-то «выискивать» информацию о своей воспитательнице, даром, что столько времени провела под ее кровом!), и к ее другу, служащему в местной полиции.
Кажется, офицер все это каким-то образом почувствовал и оценил. Во всяком случае, он снова улыбнулся своей юной визави. А потом указал рукой на вывеску, где красным по чуть желтоватому фону, кривоватыми буквами, специфическим шрифтом времен покорения «Дикого Запада», было выведено название: «Салун Билли Баддингера». Сама вывеска, будучи исполнена на деревянной доске, качалась на ветру, подвешенная на двух больших кольцах к тонкой выносной балке, чуть под углом к фронтону здания.
– Кстати, моя дорогая мисс Лир, мы уже пришли! – сказал он.
*Восемь абзацев, выделенных курсивом до сноски, это… Ну, скажем так, результат сканирования мозгов одного, в высшей степени обычного, и даже слегка человекообразного существа. Это такие… вполне типичные возвышенные мысли современного сотрудника… э-э-э… «силовых структур». Естественно, служащего в спецслужбах этих самых… Северо-Американских Соединенных Штатов. Где-то там. «На другой стороне Земли…» (C) :-)
Полевая практика работы ментата за границами Империи, дает изрядное количество таких образцов. Что характеризует ментальный климат определенных мест на той территории вполне наглядным образом. Некоторые специалисты считают такой образ мышления заразительным, а ситуации массового распространения таких мыслей в обществе обозначают как ментальную чуму.
К сожалению, от этого заболевания нет внятных лекарств. Вернее, есть. Два.
Первое это «Эйч бамб», выжигающая сегменты ноосферы вместе с носителями столь своеобычного мировоззрения. Это ее, «Эйч бамб», фатальный недостаток, не дающий применять такое сильнодействующее лекарство в практике преодоления подобных эпидемий. Особенно в условиях повседневного соседства больных ментальной чумой с относительно здоровыми лицами. Кстати, во многих случаях ментально больные прикрываются здоровыми соседями как «живым щитом». Судя по всему, им свойственно нечто вроде «коллективного разума», управляемого вирусами ментальной чумы. И этот жутковатый «коллективный разум» весьма эффективно играет на слабостях гуманистической Цивилизации…
Второе лекарство, вернее, средство или же метод, это внутреннее преодоление заразы личным усилием. Для большинства ментально больных, увы, недоступно.
Чисто теоретически, существует и третье лекарство. Чудо Свыше. Возможно, в канун Рождества, кому-то доведется испытать на себе его действие. Всякое бывает…
Все вышеуказанное просто небольшое обобщение практики клинической эпидемиологии ментальной чумы. Приводится в порядке общей информации для Уважаемых Читателей – прим. Автора