Безлапая птица на ветер садится… (Бэйзил Борг)
Вы знаете, чем пахнет огонь в камине? Он пахнет домом, которого мне всегда очень не хватало. Разве только в детстве, когда я четко знал свой угол в Цхинвале, в доме на Московской, в котором я расстилаю свою раскладушку, и нависающий над ней шкаф, заваленный книгами, аудиокассетами, а позже уже и виниловыми пластинками. В последние годы, нет, уже даже десятилетия, я утерял ощущение дома. Цхинвал, город беззаботного детства, город войны, боли и лишений, моих личных побед и поражений, в какой-то момент отверг меня. Я стал для него Фемистоклом, подвергшимся остракизму, и руки, которые еще недавно в радостном приветствии сотрясали воздух, тщательно выцарапывали мое имя на глиняных черепках. Но все это пошло мне на пользу. Я «потерял» дом там, но нашел его там же, неподалеку, во Владикавказе, правда, с неизменной раскладушкой, но все же… И жизнь моя в последние годы сложилась таким образом, что я застрял в той самой дороге между двумя этими городами - Владикавказом и Цхинвалом, такими разными, и такими одинаковыми. Причем оба города стали мне близки настолько, что ни в одном из них я не мог находиться столь долго, чтобы через несколько дней не начать скучать по-другому. Дорога сквозь горный перевал, длиной в сто шестьдесят километров – вот что их связывало напрямую. Эта дорога заполнила меня. Я стал владикавказцем с цхинвальским акцентом, а может и наоборот, цхинвальцем с владикавказским акцентом. Я стал более целостным. Я избавился, как мне казалось, от некоего цхинвальского снобизма, этой особенности и обособленности, присущей нам в силу пережитого за последние двадцать лет, не утеряв, при этом ментальные черты, наложенные временем, ну и цхинвальское воспитание, которое так и осталось фактором вне временным. Владикавказ же подарил мне легкость и ироничность, присущую ему. Свободу и, как ни странно, возможность посмотреть на себя со стороны без излишней на себе концентрации. Почему странно? Когда-то я слышал фразу, что если бы «понты», или попросту говоря Эго, могло светиться, Владикавказ был бы самой светлой точкой на планете. Наверное, мое эго не выдержало общеосетинской конкуренции и просто затерялось на этом безумном поле столкновений невероятных страстей и амбиций, больших и не очень, что, конечно же, охладило мой пыл. Этот город подарил мне очень важное для меня осознание того, что дом не заканчивается за Рокским тоннелем вне зависимости от того, едешь ли ты на Север или Юг. Что понятие Родина для меня распространяется на Мамисон в такой же мере, как Чысангом, место, где в прошлой жизни, во времени, которое не вернуть, были теплые руки дедушки Коста-папа, как мы его называли. Что точно так же, где-нибудь в Куртатинском ущелье моя бабушка Гано могла печь свои пироги и так же вкусно накрывать на стол для всех своих внуков. Это и есть мой дом.
***
Каждый день Транскам пересекает сотни, а может быть и тысячи людей, но я все равно предпочитаю быть в своей дороге один. Почему? Возможно потому, что с кем-то мне бывает слишком шумно, и мне нужна моя тишина. Мне не хватает ее в обыденной жизни. Ты закрываешь страницу в ФБ, выключаешь телефон, ты запираешься в авто, накидываешь на голову воображаемый капюшон, проворачиваешь ключ… и все! Тебя больше нет ни для кого. На несколько часов ты проваливаешься в вакуум. Ты в нем вязнешь. Почему-то вспомнилась обложка пластинки группы Нирвана, синий такой конверт. Кажется, Nevermind, тот, на котором обнаженный младенец плавает в бассейне. Это был я, в дороге, правда, без доллара на крючке перед собой. Дорога дарила мне тишину, и вместе с тишиной она давала мне свободу. Она позволяла мне оставаться в ней наедине с самим собой. Вместе со своим прошлым, настоящим, а возможно и будущим.
Это было то самое лето, когда Марс приблизился к Земле настолько, что был виден в небе невооруженным взглядом, Мурат проиграл Усику финальный бой Всемирной боксерской серии, а Пол Маккартни анонсировал свой новый альбом Egypt station. В тот летний день я выехал слишком поздно, наверное, часа в два пополудни. Утро я потратил на какие-то нелепые дела и пустые звонки. Я подустал от ненужного шума в голове и ушах, мне хотелось побыть одному, захотелось в дорогу, но сначала надо было заправить автомобиль.
На лукойловской заправке была приличная очередь. Я почти ее отстоял, уже подходил к кассе, как вдруг какой-то лохматый, в меру упитанный мужик встрял между мной и прилавком. Молоденькая кассирша в красной униформе вопросительно посмотрела на меня в ожидании заказа, и только я открыл рот, как хам, не обращая на меня ровно никакого внимания, пихнул ей под нос мятую пятитысячную купюру:
- Девятая, «мерседес», полный.
Наконец-то он заметил меня.
- Извини, брат, - произнес он куда-то в сторону, - тороплюсь я очень.
- Нет, - говорю, - это Вы извините, что я стою у Вас на пути. Я намеренно демонстративно выпятил свое «Вы». Порой вежливость может служить универсальным оружием. Исключительная же вежливость - это верный способ держать нужную дистанцию в ненужных отношениях. Кто его поймет, что там, в головах у этих «вежливых». «Мерседес» обернулся, недовольно посмотрел на меня, в стремлении продолжить сей «вежливый» диалог, но «споткнулся» о мою бороду, которая показалась ему чуть больше его собственной, снисходительный взгляд, и крайнее нежелание уступать в этой «извинительной» дуэли. Он отвел глаза, повернулся к кассе, и это меня удовлетворило сполна. Мне хватило этого для снисходительного кивка кассирше:
- Отпускайте дядю. Он торопится.
Много ли «извини» я слышал в своей жизни, и часто ли я сам произносил это волшебное слово? На моей памяти было несколько значимых «извини», и одно из них было связано с Валерой Хубуловым. У него был друг, чеченец, которого в те самые девяностые умыкнули в заложники местные бандюки. Это было в северной части Осетии. Валера мотался по всей республике, пару раз заезжал ко мне. Я, в то время офицер ОМОН МВД РЮО, проходил реабилитацию после ранения. Рядом всегда были ребята из моего подразделения. Была осень, и было дождливо. Однажды Валера прибегает весь взмыленный, говорит, срочно давай мне ребят. Забирай, говорю. Уехали. Приезжают часа через полтора, валятся со смеха. Рассказывают, как на загородной трассе Хубул заметил автомобиль, по всем приметам похожий на авто похитителей. Отдав команду на захват, он первым подскочил к машине. Ребята сработали четко, и вот уже водитель - холеный и пухлый мужичок в приличном пиджаке и при галстуке оказался лицом в первой попавшейся луже. На сидении рядом истошно вопила полураздетая барышня. Сей презентабельный джентльмен с дамой явно не были похожими на похитителей чеченцев. Валера понял это сразу. Ребята достали мужчину из лужи, и попробовали его отряхнуть. Во весь свой большой рост Валера навис над мужиком, и, тряся полусогнутым указательным пальцем перед носом этого дядьки, угрожающе прошептал:
- Извини!
- К-какой извини?! Я с-с-судья! Вы кто вообще? - дрожа от смеси страха и возмущения, произнес мужик. Осенняя жижа безнадежно испортила его пиджак и белоснежную сорочку. Красным в узорах галстуком, повисшим на лоснящейся шее, он пытался вытереть лицо, заодно нащупывая в карманах удостоверение. Ответ Валеру явно не удовлетворил. Его полусогнутый палец перед носом судьи затрясся более оживленно:
- Извини! - произнес он громче и страшнее. Судья под взглядом его сомкнутых бровей понял, что возмущения лучше отложить на потом. Для дамы.
- Да…да… извиняю… извиняю… - ответил он, чуть заикаясь.
Миссия состоялась, и довольный собой Валера дал команду отъезжать…
Почему-то некоторые воспоминания из прошлого я всегда воспринимаю только черно-белыми. Конечно же, это не касается детства, которое всегда бывает разукрашено всевозможной палитрой невероятных оттенков. Сны также могут себе позволить приходить ко мне в цвете, но только не воспоминания, особенно те, что касаются девяностых. О чем это я говорил выше, об Эго? Площадь Богири в Цхинвале в середине 90 х больше походила на боксерский ринг. Впрочем, тогда весь Цхинвал был одним большим боксерским рингом, и уж лучше бы так, потому что чуть ранее Цхинвал у всех ассоциировался с городом, в котором сначала стреляют, а уж потом задают вопросы. Автомобилей практически не было, криминальная ситуация зашкаливала. Город жил всевозможной рефлексией. На слова, тем более действия, и даже на выражение лица, которое вполне возможно кому-то могло и не понравится. В таких условиях мы, ОМОН МВД РЮО обеспечивали соблюдение комендантского часа. Итак, ночь, ребята останавливают автомобиль для проверки документов…
Я уже не помню, из-за чего мы сцепились с тем парнем, которого звали Гена. Мы «лаялись» с ним минут десять. Я давил его словом, он не отступал, у меня закончились аргументы, и я со всего размаха заехал ему в челюсть. Гена устоял, и просто спросил меня, зачем я его ударил. Я не нашел что ответить. Один из моих ребят подошел к нам и сказал, что Министр желает нас видеть. Перепалку с Геной мы продолжили уже в его кабинете. Министр и его заместитель были сама важность. Оба они восседали во главе стола, и молча смотрели на весь этот цирк, без единой попытки его прекратить. У меня опять закончились аргументы, но осталось стойкое желание размахнуться кулаком, что я и сделал прямо там же, еще раз продемонстрировав Гене свой хук. Это был тот самый рефлекс, о котором я говорил выше, причем невообразимо тупой. От неожиданности министр зашевелил усами.
- Ну, вот опять он дерется, - возмутился Гена. - Спросите его, зачем он это делает?
- Леша, - буркнул вдруг Министр, аккуратно разгладив пальцами, большим и указательным, ажурные усы - я делаю тебе замечание за рукоприкладство в моем кабинете. Голос его при этом был нарочито строгим, хотя по его искрящемуся взгляду было видно, что я сделал его вечер. Заместитель тихонько хихикнул, посмотрев на меня взглядом Арлекина, которому очень понравилось, как Карабас Барабас пнул ногой Артемона. Во мне что-то щелкнуло. Я вновь осознал реальность. Я подхватил Гену под локоть и вытолкнул его из кабинета в коридор, где в ожидании нас стояли ребята из моего подразделения.
- Извини меня, я облажался, - сказал я ему как можно проще, протягивая руку для рукопожатия.
- И ты думаешь это правильно? Это по-мужски ударять меня при своем начальстве? - нескрываемый упрек в его голосе задел меня за живое.
- Они мне не начальство. Я был неправ, извини меня, пожалуйста. Я не знаю, зачем я это сделал. - Мне очень было нужно, чтобы он пожал мою руку. Он посмотрел на меня, и он это сделал. Из министерства мы вышли вместе, но мне, в отличие от него «выходилось» невероятно легко.
Вопреки всякой логике «мерседес» поднял мне настроение. Я отъехал от заправки с легким сердцем, и уже минут через десять вывернул руль на Гизель. Сиксто Родригес затянул свой бессмертный хит «Sugar Man», и эта песня была хорошим фоном для пролога моей возможной истории про мою же дорогу, в которой воспоминания, цветные и черно-белые будут наслаиваться на километры пути. Благослови меня Сиксто!
Я действительно не знаю, о чем она будет. Мысли скользят в голове одна за другой, постоянно перебивая друг друга. Картины прошлого накладываются в них на реалии сегодняшнего дня, иногда заскакивая в будущее. Возможно, из этого может получиться хорошая дорожная история, достойная пера Джека Керуака, а может быть даже Ильфа и Петрова с их путешествием по «одноэтажной» Америке. Вся прелесть ситуации заключается для меня в том, что это будет мой персональный саквояж дорожных историй. Тех самых, которые обычно рассказывают в долгой дороге очень близким людям. И, черт побери, кто у меня есть ближе, чем я сам?
И все же, это звучит немного самонадеянно, писать о себе. С чего это я решил, что это кому-нибудь может быть интересно? Тебе нравится марать бумагу, спросит меня тот самый «кто-то»? Каюсь, нравится, честно отвечу я. Вообще процесс бумагомарания напоминает мне взаимоотношения человека с водой. Речкой, озером, океаном - неважно. Ты сидишь на берегу, смотришь на водную гладь. Она зовёт тебя, тебе хочется ее «взлохматить» и желание это увеличивается пропорционально тому, как далеко до горизонта простирается твой взгляд. Написал пару строчек, это ты потоптался в воде, почувствовал ее чуть, недалеко, у берега, но так, чтобы брызги разлетались по сторонам. Выдал филигранный абзац - и ты уже в ней по колено, она ласкает твои ноги, ты сливаешься с ней через ступни и лодыжки. Рассказ - это лодка и берег вдалеке, ну а повесть, роман предполагают плавание в открытом океане, заполненном сюжетами и оборотами, словами и запятыми.
Но если ты напишешь чепуху, ты потонешь в любом месте. У берега ли, в самом центре океана. Вода «взлохматит» тебя сама, и сделает это очень жестко. Ты окажешься немедленно погребенным под всей этой массой буковок, из которых сложена вся твоя «невероятная» история. Они рассыпятся, превратятся в «пшик», и твоя история просто утратит плотность. Возрадуйся, если успеешь булькнуть, прежде чем камнем пойти ко дну, туда, где уже находится кладбище несостоявшихся писак. Тех, которые пытались укротить океан, состоящий из букв задолго до тебя... И да. Слова любят бумагу и перо. На крайний случай можешь воспользоваться пишущей машинкой «Ундервуд», даже если ты далеко не Довлатов. И постарайся никогда не «опошлять» изначальную мысль электроникой. Не надо. Почувствуй вкус слов написанием их ручкой, карандашом. На клочке бумаги, на скатерти, салфетке, стене или на чьем-либо лбу – не важно. Это вкусно. Это - для гурманов. Будь гурманом, Алекс! Последние слова я произнес вслух. И да. Мой старый Крузер станет частью этой истории. Он мне нравится.
Жаркий полдень. Раскаленное шоссе. Белая бабочка, размазанная встречным потоком на ветровом стекле, слегка пульсировала единственным крылом в такт колебаниям автомобиля. «Крузер» врезается в плотный воздух на скорости, но тот не дает ожидаемой свежести. Кажется, что я просто «разрезаю» жару, втыкаюсь в нее подхваченный скоростью джипа. В жару вообще редко что можно оценить по достоинству, кроме прохладного источника ключевой воды, и тени под неким раскидистым деревом. Солнце режет глаза, пробиваясь сквозь темные стекла очков. Я глотнул воды из бутылки, прихваченной мной на заправке. Мне захотелось в разноцветие осени, но я понимал, что до осени мне предстояло проехать еще как минимум пару месяцев. ELO запели про Rain is falling, и эта песня была единственным намеком на вероятную свежесть. Хоть так, чего уж там. Слева открылся живописный вид на Кавказский хребет. Он мелькал сквозь деревья, отсвечивая разными оттенками зеленого, и это напоминало мне мерцающую картинку из старого черно-белого кино. Для полноты ощущений мне явно не хватало тапера с какой-нибудь страстной музыкальной темой вроде танго Por una cabesa из Аль Пачиновского фильма «Запах женщины». На крайняк сгодилась бы и итальянская «Тарантелла». Но латинскую классику мой плейлист явно не предусматривал.
***
У Алагира за местечком Бирагзанг, известном своими термальными источниками, начинался поворот на Транскавказскую автомагистраль. Сбросив скорость, я провернул рулевое колесо, и медленно свернул налево. Трек переключился на Манфреда Манна с его песней про «хождение по кругу»:
Going round in circles,
Directions all messed up,
I go to ground on a bottle of wine,
And drown myself in the flood…
Классная вещь. Она мне нравится. Она напоминает мне беззаботное студенчество, время, когда у нас была своя рок группа. Или бэнд. Мы назывались «Циферблат». Или «Вертикаль». А может вообще «Вертикальный циферблат». По настроению. Неважно. Идейным вдохновителем группы был Сергей Джиоев. Икарус, или Икарус с прицепом, как мы его называли за глаза. Он был огромным по сравнению с нами, у него был свисающий живот, и ходил он тяжело, я бы сказал, грузно, переваливаясь с ноги на ногу, сдвигая при этом в сторону все и всех на своем пути, словно Годзилла, который вышел на вечерний променад по улицам Нью Йорка. Или как автобус «Икарус» с гармошкой, коих тогда в Цхинвале было предостаточно. А еще он был умницей, интеллектуалом, и великолепным гитаристом. Но с нами, «мелочью», он даже не играл. Он нами «руководил». Бас был мой, гитара - Русика «Аскидовича» Кочиева. Клавишные - Алана Парастаева, который Кутя, а за ударные, и, как ни странно, за вокал отвечал Джерга, Сергей Цховребов. Эдакий Фил Коллинз и Дон Хэнли в одном лице. Петь мы стеснялись, а ему ничего не стоило просипеть своим скрипучим голосом нечто, вроде клэптоновского Dear Lord give me strength to carry on.... Да, мы играли и Клэптона! Получалось ничего.... Я бы даже сказал сексуально. В меру, конечно.
Нам было по семнадцать, и мы хотели играть свою музыку. Мы называли «вещью» все то, что мы играли, совсем как те самые «монстры рока». Это звучало круто, когда так, между прочим, похрустывая пальцами после прогона предыдущей «вещи», ты пофигистично произносил: «Джерга, давай запустим следующую вещь»! И Джерга барабанными палочками отстукивал счет. Мы даже сделали фотосессию в стиле роковых групп. Вещь, записанная на одной из наших репетиций, называлась «Элегия». Мелодию задал Джерга, а затем каждый из нас по мере возможностей стремился вложить в музыкальную тему что-то свое. У вещи долго не было названия, пока у меня в голове не начало крутиться слово Элегия. На том и порешили. Кайф был в том, что когда после записи мы дали послушать ее такому же балбесу, как и мы сами с предложением угадать исполнителя, тот долго слушал, потом ляпнул: «Это что, новый Пинк Флойд?»
Я вспоминал все это, и улыбался в себе. Воспоминания грели душу, несмотря на жару. Жара будет явно к дождю, подумалось мне. Дорога шла в ущелье. В стороне остался Аланский женский монастырь, и в нос ударил резкий запах тухлых яиц. Я подъезжал к Тамиску, курортному местечку с минеральными серными источниками. Запах был соответствующий. Говорят водитель рейсового автобуса из Цхинвала, впервые проезжавший этот участок дороги в возмущении остановил автобус и высадил из него всех пассажиров, прочитав им при этом лекцию об их непристойном поведении в приличном обществе. Настроение у меня было явно хорошим.
У дороги на выходе из санатория, не доезжая до огромного памятника-компиляции «Уастырджи, побивающий змия», вырывающегося из скалы, стояла бабушка. Она неуверенно махнула рукой, не ожидая, что я могу остановиться. «Doc Holliday» пели «Мелиссу», и я по инерции проехал пару десятков метров, пока зрение не «перекричало» слух, и образ девушки Мелиссы из песни не сменился старушкой в пестром платке, стоящей у обочины. Я поставил трек на паузу, и сдал назад.
- Куда тебе, бабушка?
Хрупкая, в цветном платочке, из-под которого пробивалась прядь седых волос, «прозрачная» старушка не без труда открыла дверь Крузера, и начала беззвучно благословлять меня, пытаясь вскарабкаться на подножку. Она шептала себе под нос пожелания, и я знал, что они предназначены мне…
- Тебе помочь?
- Нет, сынок, - ответила она, прикрывая за собой дверь. Дверь не захлопнулась. Я поставил рычаг коробки на паркинг, вышел из авто, обошел его, и аккуратно закрыл за ней дверь.
- Каемаей дае, - спросила она.- Из какой ты фамилии?
Я ответил. Она вспомнила, что жила раньше в Грузии, в Карельском районе, и что там была женщина с моей фамилией, Нина, которая была ну очень сильным знахарем. Вспоминала мужа, детей, жизнь в селе, рассказывала, что работает санитаркой в санатории. Она говорила тихо, ненавязчиво. Она говорила, я делал вид, что слушаю ее, но сам провалился в свои воспоминания. Я вспомнил, как как-то перед выходом из дома бабушка Гано красила красной помадой губы перед зеркалом. Она заметила мой удивленный взгляд (бабушка, ты что?!!), засмеялась и обняла меня. Я вдруг почувствовал ее прикосновение. Руки моей собственной бабушки накрыли меня, и голос незнакомой старушки постепенно стал накладываться на голос из прошлого. Картина сместилась…«ПодаЛи мне свое кольцо, бабушка», просил я ее, рассматривая массивное золотое кольцо на безымянном пальце ее руки. «Это кольцо достанется тебе, когда я умру», отвечала она, отшучиваясь своей мягкой, согревающей улыбкой. «А когда ты умЛешь?» - буква Р появилась в моем лексиконе гораздо позже. «Когда-нибудь, сынок. Когда-нибудь умру и я» - слегка приобняв меня за плечи, и, притянув к своей груди, произнесла она, прижавшись губами к моей голове. «Так дооолго?» - растягивая слова, и не скрывая недовольства, я старался отпихнуть ее от себя...
Тогда мне было что-то около пяти лет. Тогда... Давно... А потом я держал ее морщинистую ладонь в своей руке, и мягко прикрыл ее другой, слегка поглаживая хрупкие пальцы. Я с ней прощался. Знал, что это наша последняя с ней встреча на этой земле. Что больше я ее не увижу. Бабушка.... Она лежала в темной комнате, в огромной постели, в которой словно растворилась, и одеяло, которым она была накрыта, даже не могло обозначить контуров ее тела. Она долго не могла меня вспомнить, а я сидел рядом, молчал, и беззвучно плакал... «Баабуушка! Не уходиии!» - орал я в себя навзрыд, а она в полусне бормотала что-то не связное, иногда переспрашивая: «Ты кто?».. Назавтра я уехал... А еще через день ушла она. Ушла из темной комнаты в свой сон. Туда, в свет, в котором ей отныне было спокойно и хорошо…
- Останови мне сынок у поворота на мост. - Голос старушки пробился сквозь мои воспоминания. Дорожный указатель оповестил меня о том, что мы подъезжаем к местечку Унал.
- Тебе в Унал?
Она кивнула. Я свернул с дороги на мост, который уводил проселочную дорогу куда-то вверх, к селу, не обращая внимания на ее попытки не дать мне это сделать.
- Вот здесь, у магазина, - сказала старушка метров через сто. Я притормозил, затем открыл ей дверь, и помог выйти. В боковое стекло я видел, как она перекрестила мой отъезжающий Крузер, и, прижав свою сумку к груди, медленно пошла к входу в будочку, перекроенную из старого автомобильного кунга, которую местные называли магазином. Жаль, у меня не было на флэшке песни Кейт Буш с ее «БабУшкой». Сейчас она была бы мне как нельзя кстати…
***
Ущелье, в котором располагается Унал, еще называют солнечной долиной. Здесь всегда солнечно, и, местные легенды говорят, что здесь растут самые вкусные груши, которые в свое время спецрейсом возили прямиком в Кремль, Сталину. Над Уналом, по той стороне реки Ардон нависало селение Луар. Отец рассказывал, что давным-давно именно отсюда вышла наша фамилия, затем перешла Кавказский хребет и поселилась в Чесельтском ущелье Южной Осетии. Отец гордился своим чесельтским происхождением, и часто просил как-нибудь свозить его в Луар. Я, как и полагается воспитанному сыну, часто обещал это сделать.
Вообще, детские воспоминания об отце у меня тоже были цветными. Лет в пять-шесть я представлял его не кем иначе, как водителем автобуса. Я даже воображал себе его автобус, огромный белый ЛАЗ, и с чувством неподдельной гордости рассказывал об этом всем подряд: «Вы знаете, мой отец - водитель бааальшого автобуса!». ЛАЗы ездили из Цхинвала в Ленингор, туда, где жили мои дедушка Коста и бабушка Гано. Летом это была долгая, жаркая и нудная дорога, пролегающая через автовокзал города Гори, после чего автобус выезжал на узкую центральную трассу, связывающую Тбилиси с Западной Грузией. Где-то в районе города Каспи он сворачивал на разбитую временем и жизнью дорогу. Как-то с дедушкой Коста мы везли эти рейсом в Ленингор мою собаку Альму, рыжую, веселую дворняжку, в картонной коробке из-под большого игрушечного танка. Я вложил ее в коробку и сделал специальную прорезь для головы в том месте, где согласно иллюстрации на коробке должна была находиться башня танка. Почему-то меня всегда тошнило в этих автобусах, и я очень тогда переживал за Альму. Она боялась его, поэтому ворочалась в своей коробке, испуганно озираясь по сторонам. Это были огромные мастодонты, невероятно медленные, чадящие, с вечно грязным болтающимися занавесками на окнах, невообразимым скрежетом коробки при переключении передач и каким-то тошнотворным запахом внутри, который накладывался на летнюю жару. От жары и запаха не спасали даже постоянно открытые форточки.
Но у этих автобусов была одна особенность. Водители этих автобусов всегда обхватывали огромный руль в рубашках с завернутыми по локоть рукавами. Все, у кого были засучены рукава, обязаны были быть водителями автобусов. Отец приехал ко мне в Ленингор, у него были засучены рукава рубашки, ну а остальное я в своем детском воображении дорисовал сам.
- А где твой автобус, - спросил его я.
- Он испортился, и я оставил его в гараже. Меня привез мой друг на своем автобусе, - ответил он, и тут же подчеркнул – Но он такой же большой, как мой.
Я был расстроен, но все же остался непоколебим в своей вере, что автобус таки есть. А еще он любил будить меня по утрам. Причем делал это весьма экстравагантным способом. Как правило, утро было «ранним» – часов семь-начало восьмого. Сперва я просыпался от жужжащего звука электробритвы... А потом его голос тихо пробивался сквозь остатки сна. Он садился на край кровати, ласково проводил своей шершавой ладонью по моей голове, и вполголоса произносил сакральную мантру какого-то французского герцога: - «Вставайте граф! Вас ждут великие дела»! И так, в десять лет я уже «ненавидел» не только этого герцога Сандрикура Максимилиана Анри де Сен Симона, но и всю Францию за то, что они не давали мне спать по утрам.
За Уналом солнце закончилось. Касарское ущелье заметно сузило дорогу, стало пасмурно и прохладно. Пейзаж мне почему-то напомнил перуанские Анды – такая же голая безнадега, хотя когда-то здесь кипела жизнь. Мне казалось, я знаю эту дорогу наизусть, пока меж стеною плотного зеленого забора ограждающего поселок Мизур от смрада и тарахтения транзитного транспорта мой взгляд не зацепил дорожный указатель, на котором было написано: «Верхний Мизур». Указатель делал то, что ему и было положено делать. Он указывал куда-то вправо, за забор и далее, меж девятиэтажками, нависающими над зеленью забора, вверх по узкой извилистой дороге. Прямо как битловская The long and winding road. Судя по всему этот самый «Верхний Мизур» прятался где-то там, высоко в облаках. Перед глазами почему-то всплыла черно-белая фотография на стене в моем кабинете, изображающая некий склепный комплекс на фоне руин когда-то большого городища. И почему-то я решил, что именно там, в поднебесье и должно находиться это самое городище. Времени у меня было достаточно, поэтому Крузер сам, не спрашивая меня, свернул с дороги направо и нырнул в проем. Узкая грунтовая дорога прямо за корпусами шла вверх, не особо позволяя разгоняться. Я ехал медленно, постепенно карабкаясь все выше, и вот, минут через двадцать горного серпантина начал появляться этот самый «Верхний…». Вначале это была церковь на возвышенности, рядом погост, усеянный склепами, и вертикальными могильными плитами, ну а далее показались руины.
Вид был потрясающий. Это был город в горах, устроившийся у подножья невообразимо огромной каменной стены. Асская Помпея, погребенная под лавиной времени. Город обособленный и величественный в своих руинах, и это был далеко не рок. Это был Бах. Месса си минор. Вы когда-нибудь видели звуки? Смотрели, как переливается музыка, когда каждый звук соответствует определенному цвету, отражающихся от окрестностей солнечных лучей, и это сочетание радуги цветов способно основательно встряхнуть подсознание, и при этом извлечь в нем оглушительный по резонансу септаккорд? Я созерцал это прямо перед собой. Многоголосие разливалось по долине, и, отражаясь от скалы, нависающей над городом, отражаясь от руин и склепов, отдавало эхом в близлежащих горах. Затем многоголосие сменялось гобоем, который соревнуясь с флейтой, аккомпанировал хрупкому вокализу из двух партий, мужской и женской. Те, не чередуясь, переплелись голосами где-то высоко в облаках, и потом уже вся эта музыка, струясь, стекала вниз, сливалась с миром вокруг, постепенно разрастаясь в хор, который вступал в нее внезапно, изнутри, из ниоткуда. Месса звучала во мне, наполняя невообразимым восторгом. Это была моя Родина.
Я смотрел на город, и видел в нем мой Цхинвал. Тот самый, прежний, в котором я вырос, и которого больше не будет никогда. Город без пафоса и излишней суеты. Я скучал по нему прошлому. Прошлое вновь напомнило о себе…
Вся особенность этого города заключается в том, что в конечном итоге любой цхинвалец прежде всего мечтает «завоевать» Цхинвал. Однако мало кому это когда- либо удавалось. Ты можешь быть чемпионом где-то на стороне, в других столицах, и при этом в Цхинвале тебя все будут знать всего лишь как «соседского племянника», или парня, который «тогда очканул подраться в школе с «первым шефом» нашего класса… этим… как же его звали? А, Тадта». Единственное чего ты можешь добиться в этом городе, так это стать равным среди равных. И неважно при этом, что где-то далеко для кого-то ты бог. Во всяком случае, в сути своей все так и было до последнего времени, и жаль, если в будущем в этом маленьком и в то же время огромном мире что-то пойдет не так....
Горизонт потемнел, набежали тучи, и я решил постепенно спускаться вниз. Летний дождь, внезапный и сильный настиг меня уже внизу, у Нузала. Когда-то и здесь был город, похожий на Цхинвал. Башня монастыря, встроенная в скалу, часовня с прахом Ос-Багатара, Царазоны – Цезароны, правившие родом, укрывшимся в ущелье. Свои герои и подлецы, друзья и враги, или друзья-враги, что еще отвратнее. Ничто не ново под луной, писал… этот… как его…. Шекспир, что ли?
Как правило, я терял друзей в двух случаях: в результате их смерти или же их малодушия. Но при любом исходе я благодарил их всех вполне искренне за то, что они были в моей жизни. Первых я воспринимал как великую потерю, а вторых как великих учителей. Разница состояла лишь в том, что по первым я скучал, и продолжаю скучать до сих пор, а вот вторые после преподнесенного мне «дружеского» урока не оставили во мне ничего, кроме безразличия и пустоты...
Со временем все теряет смысл. И даже не первоначальный, а смысл вообще. В конце концов, ты когда-нибудь окажешься лицом к лицу с бесконечностью, но, даже осознавая все это, ты понимаешь, что сегодня, сейчас тебе от этого никак не становится проще.
Впереди, в потоке воды, стекающей с небес, появилось святилище Мыкалгабыртае – одна из трех слезинок Бога, оброненных им по случаю смерти нарта Батрадза. Я остановился прямо у святилища, и уставился в окно. Говорят, в этом храме хранилось кольцо нарта Батрадза. Настроение дождя передалось и мне. Дворники скользили по стеклу бесшумно, но мне казалось, что они скребли стекло с каким-то животным остервенением. Они не справлялись с дождем. Дождь был сильнее. Он заливал стекла, Крузак целиком, он пытался проникнуть в меня, и мне казалось, что ему это удалось. Мне стало мокро на душе, и мне захотелось в дождь. Я приоткрыл дверь, и, не особо раздумывая, шагнул на асфальт. Запахло свежестью, хотя и она была какой-то душной и липкой. Мимо пролетел какой-то «жигуленок», и, «наступив» на лужу рядом, окатил меня с ног до головы. Вода была везде. Рубашка сразу же сделалась мокрой и облепила тело, намокла и обувь на тонкой подошве. Я засунул руки в карманы джинсов. Не обращая никакого внимания на проезжающие мимо автомобили, я стоял, задрав голову вверх, подставляя лицо дождю. Мне хотелось орать, и я молча заорал…
Ну Господи! Ну чего им надо? Чего им не хватает? Они все мне говорят: успокойся, наконец, остепенись! Изменись, мы же все изменились! … А я не успокаиваюсь. Я упрямый. Я не хочу стареть вместе с ними, и я все еще гоняюсь за радугой. Все дело в том, что мне нечего им больше дать. У меня ничего не осталось. И поэтому я хочу раздать им себя. Всего, без остатка. Всем. Родителям, детям, братьям и сестрам, друзьям, врагам… И тогда исчезнет боль, и наступит тишина. И тогда, наконец, я смогу увидеть свои слезы, что стекают по щекам вместе с дождем. И в этой тишине никто мне более не помешает слушать шум моего дождя… Дождя, который идет во мне…
Это была моя молитва в храме Батрадза. Беззвучный плач о самом себе. Бывало ли мне плохо? Да. Когда-то я мог спасти жизнь, но не сделал этого, потому что... Уже неважно. Это была моя боль. Один из тех моментов, когда ты ощущаешь всю тяжесть мира на своих плечах. Один из крестов, который мне предстоит тащить оставшееся время на этой земле. И для этого мне нужна сила. Поиски силы всегда оканчиваются именно этим. Ты просишь у Него силы, но он не наращивает тебе мускулы. Он создает ситуации, самые мрачные и непредвиденные, в которых бы эта самая сила у тебя проявилась. В том числе и для того, чтобы нести, именно нести, а не волочить по жизни свой Крест. Но иногда ее бывает мало, слишком мало, и она бывает не способна тебя защитить от внутреннего дождя. И тогда она бывает похожа на дырявый зонтик…
Кто-то позвал меня по имени. Я обернулся. Дождь скрывал мои слезы.
- Алекс, ты чего дверь открытой оставил? Не нужна она тебе больше? Ведь снесет ее кто-нибудь.
Только теперь я заметил, что оставил открытой дверь автомобиля. Знакомые ребята припарковали свой старенький Паджеро за моим Крузером, достали из багажника пакет со снедью, пироги, небольшую бутылку араки, и прошли под навес прямо у святилища. Тут же на небольшом столике весь этот натюрморт был разложен достаточно быстро.
- Присоединяйся, вознесем хвалу Всевышнему. Иди, не мокни.
- А вы знаете, что святилище было выше, и в нем по рассказам старожилов хранилось кольцо нарта Батрадза? – я встал под навес, и поздоровался с ними за руку. Один из парней налил в небольшой стакан немного араки, и протянул его мне.
- Помолись, ты самый старший из нас.
Знали бы вы, о чем я молюсь, подумал я, принимая араку. Тост был коротким, я пригубил, и отложил стакан в сторону. Остальные сделали то же самое. Один из ребят предложил мне кусок пирога, другой, постарше, поделился бараниной. Еще один, парень лет тридцати, стоял в чуть в стороне, придерживая в руках емкость из-под араки.
- Ты не знаешь меня, - обратился он ко мне, - но я тебя помню. Я слегка улыбнулся.
- Мой отец работает столяром. В девяностых годах он отработал кому-то крупный заказ, но заказчик не торопился с ним расплачиваться. Проходили месяцы, отец нервничал, а потом он обратился к тебе. Через день должник принес всю сумму, упрекая при этом отца, что тот неправильно его понял, и ему не стоило обращаться к тебе…
Я уже проживал эту жизнь. Не знаю, когда, но день за днем я все больше убеждаюсь, что она мной прожита. Причем вся. Без остатка. Вопрос для меня в другом: Зачем? Зачем я возвращался сюда вновь и вновь? Я не помнил ситуацию, о которой говорил этот парень, она, как и многие другие вещи выветрились из моей памяти, но в этот момент я четко осознал одно. Не все из тех, кто остается в прошлом растворяются в нем навсегда. Мы являемся неотъемлемой частью жизни других людей, а иногда, сами того не подозревая, даже очень важной составляющей их прошлого, которое «волнует» им память всякий раз как мыслями они возвращаются «in yesterday». Настолько важной, что недоговоренность в прошлом порой может мешать их душевному равновесию и спокойствию в настоящем. Поэтому и мирятся сегодня вчерашние оппоненты после долгих ночных разговоров, под пустые бутылки из-под красного, и может быть, даже становятся друзьями, или делают вид что становятся, и под утро соглашаются с тем, что прошлое нельзя изменить, что его можно только принять, примириться, не ковыряясь в нем ежечасно с мазохистским упоением... И жить. Жить дальше. Не во «вчера», когда ты «кем-то» был, а быть самим собой «сегодня», стремясь при этом оставаться таким же и в «завтра». Так вот. Я был прошлым этого парня. В его случае - благодарным прошлым…
Дождь закончился, и солнце довольно быстро «высушило» горы. Я попрощался с парнями, и поехал восвояси. Дорожный указатель призывал свернуть на Лисри, но я поехал дальше. Плейлист сменил Пита Тауншенда на Брюса Спринстина, и его забойный ритм из песни Tougher Than the Rest как-то незаметно наложился на беспокойный шум извне. Я убрал звук. Большая желтая машина, показавшаяся из-за поворота забивала сваи под будущую противолавинную галерею. Несколько человек в желтых же касках и оранжевых жилетках с умным видом толпились вокруг нее. Машина стучала, и я задумался о тревожности тишины. В войну, тишина вообще звучит тревожно. От нее ждешь подлости, особенно когда прекращают стрелять по непонятной причине. Вечер седьмого августа 2008 года в Цхинвале был восхитительно романтическим, если бы не запах гари от предыдущих обстрелов. Грохот напомнил еще об одной картине прошлого. Была зима девяносто первого. В ходе позиционных боев грузинские «милицейские» подразделения, еще недавно беспредельничавшие в центре Цхинвала, покинули город, но остались на близлежащих холмах, откуда периодически продолжали стрелять по городу. Мы с друзьями шатались по Цхинвалу с охотничьими ружьями, мечтая примкнуть к какой-нибудь группе защитников города, но наши ружья вряд ли кого-либо могли заинтересовать. Так вот. На территории пивзавода, аккурат напротив «грузинских» холмов лежала огромная металлическая труба. Я не помню, кому из нас пришла идиотская мысль «напугать грузин», но мы решили, что это будет «страшно». Что мы делали? Мы просто стреляли в эту трубу залпом из пяти ружей. Грохот стоял невообразимый, и я сильно подозреваю, что вряд ли кому-либо на том берегу реки от этого грохота было страшно. Довольные, мы бродили по городу со своими ружьями с чувством выполненного долга.
Вдали показался мост, над которым возвышался памятник Коста – явный признак того, что таможня, а стало быть, и граница уже где-то рядом. Вот бы выкрасить Коста в черный цвет. Это был бы единственный в мире памятник Дарту Вейдеру из «Звездных войн». Где-то в стороне осталась гора Адай-хох – обиталище легендарного Афсати. К границе я уже подъехал по Стинга. Он мурлыкал про Shape of my Heart, а я пристроился в хвост небольшой очереди желающих попасть в Южную Осетию. Похоже, дождя здесь не было вообще. Знакомый таксист бродил вдоль очереди, иногда затягиваясь дешевой тонкой сигаретой, то и дело, перебрасываясь словами с водителями из очереди. Взгляд его при этом блуждал, а мысли были путаны и туманны, словно полуденный сон муфлона. Похоже, его здесь знали все. Не обошел он вниманием и меня.
-Приветствую, - махнул он мне с сигаретой в руках.
- Процветай, - ответил я, протягивая ему руку для ответного приветствия. «Бродяга» переложил сигарету из правой руки в левую, и, не скрывая удовольствия, пожал мне руку. Очередь не двигалась уже минут пятнадцать, а машины за мной прибывали. Похоже, стоять мне здесь еще долго. Я прибавил звук в магнитоле, и прикрыл глаза. Боб Дилан пел про пирамиды вдоль Нила, серебряный самолет над океаном, и гнусавый голос Боба повеял на меня осенней свежестью и прохладой…
… Кафе было уютным, с балкончиком, который нависал над рекой. Нам нравилось завтракать там вместе. В то утро было по-осеннему пасмурно, но я все равно присел за знакомый столик на открытой террасе. Официант принес пледы. Я отложил меню, и принялся Ее ждать. Она сказала, что будет с минуты на минуту. Пасмурное солнце заиграло на плетеном столе, покрытом темным стеклом. В низком небе пролетели птицы, и отражение их оживило коричневую стеклянную поверхность стола.
Она была в черном костюме и темных очках, и все же Она контрастировала с погодой вокруг, словно была отражением ушедшего лета. Она шла такая светлая в этом сером дне. Я привстал Ей на встречу, поцеловал в щеку, и отодвинул кресло, для того, чтобы она могла сесть.
- Укрыть тебя пледом? – спросил я.
Она кивнула. Я накинул Ей плед на плечи, не отказав при этом себе в удовольствии слегка Ее приобнять. Она посмотрела на меня. Она улыбнулась. Я вернулся на место.
- Я буду «смузи», - сказала Она, изучив меню. Я прикрыл лицо картой, так, что были видны одни глаза, и ответил:
- Объясни мне, неграмотному горцу, что такое «смузи»,
Она игриво скорчила рожицу. Милую, такую.
- Я люблю тебя, Цветок.
- Я люблю тебя…
Гнусавый голос рядом разрезал слух, бросив фамильярное «быратт» и заставив сбежать восвояси видение осени. Я приглушил Дилана и нарочито лениво посмотрел в окно. Белая, вся в желтом шпателе «девятка» примерно моего возраста с разбитыми бамперами прижалась к моему Крузеру «окно в окно».
- Быратт, пропусти по-братски перед собой, на похороны опаздываю – малолетний хам за рулем колымаги в черных очках даже соврать убедительно не смог. Рядом еще одна парочка подобных персонажей, удачно копирующих образы туповатых гангстеров из российских девяностых, пожирала меня глазами. Оттенки дерзости в глазах пацанов скорее, вызывали смех, нежели сочувствие по поводу мнимых похорон. Очередь двинулась. Просящий тон произвел на меня впечатление. Не обращая внимания на фамильярность, я слегка махнул рукой, демонстративно указывая ему путь перед собой, и отвернулся. Мне не трудно. Я не тороплюсь. Девятка радостно стартанула, и тут же показала мне свой разбитый задний бампер. Единственное, чего я не понял, так зачем на этой «кастрюле с ушами» нужен был багажник на крыше.
Знакомый таможенник, рыжий, похожий на Гомера Симпсона, кивнул в приветствии головой, и забрал у меня документ на право пересечения границы. Из Тойоты передо мной прошли на паспортный контроль семья из пяти человек. Полуторагодовалая малышка, кривляясь на солнце, смотрела на меня и, одергивая маму за штанину джинсов, протянула к ней ручки, просясь на руки. Я улыбнулся ей, она смущенно отвернулась и, захныкав, посмотрела на маму. Зарина, моя дочь в том же возрасте на вопрос, чья она дочь, точно так же щурила глаза, и, рассеиваясь в лучезарной улыбке, отвечала:- «Алешкина дочкина».
На соседней полосе «мои» гопники спорили с пограничниками. Желтая «Лада» шестой модели, заехала на площадку со стороны Южной Осетии и остановилась для досмотра. «Лада» была ухоженной, но вот пассажир в ней явно был навеселе. Это был мужичок неопределенного возраста, небритый, с помятым лицом, и перегаром изо рта, который доносился и до меня. Пограничницы морщились, кокетливо отворачивались, и игриво разгоняли ладонью воздух у лица. Мужик покачивался, и блаженно улыбался, вглядываясь в мутное стекло «паспортиста», Затем он пытался сделать серьезное лицо, сводя при этом брови. У него не получалось. Площадка беззвучно хихикала. При попытке отойти чуть назад по просьбе «будочника» мужик «заплутал» ногами, и чуть не грохнулся о землю.
- Где это он, - спросил водителя таможенник.
- А, на свадьбе в деревне. Зять мой, два дня пьет. С утра силой посадил его в машину, чтобы вывезти. Но, видишь, не трезвеет…
Забрав все же паспорт, мужичок, шатаясь, вернулся к автомобилю, и пока водитель открывал и закрывал двери по просьбе «осмотрщика», уселся на водительское кресло. Площадка захохотала во весь голос.
- Вылезай Вова, это не твоя машина, - водитель пытался мягко взять Вову за локоть, но тот вцепился в руль.
- Поехали, - сказал Вова весело. На просьбы одуматься и не валять дурака, Вова громко настаивал дать ему поводить «его машину». Площадка смеялась вся, начиная от всевозможных служб, заканчивая людьми в автомобилях.
А я вспоминал Вадю Мамиева, сына Гиги, про которого цхинвальские острословы рассказывали практически идентичную историю. Я очень любил эти цхинвальские зарисовки. Я их коллекционировал, как и прочие впечатления в своей жизни, как коллекционировал винил, книги, путешествия, эмоции и настроение. Когда-то у меня была идея даже выпустить небольшую книжку, собранную из этих историй, но в данном случае идея так и осталась идеей. Я отъехал, трек завис на Спрингстине, который как нельзя кстати подходил к любой дороге. Короткой ли, длинной. Брюс вообще очень «дорожный» музыкант.
Woke up this morning my house was cold,
Checked out the furnace she wasn’t burnin',
Went out and hopped in my old Ford,
Hit the engine but she ain’t turnin',
We’ve given each other some hard lessons lately,
But we ain’t learnin',
We’re the same sad story that’s a fact,
One step up and two steps back.
...Рассказывали, что Вадя, «принявший на грудь», всегда ездил за рулем очень медленно. Километров 10-15 в час, не более. Обычно это случалось, когда Вадя был сильно пьян, а в тот день Вадя возвращался с «Жуарбона» - религиозного праздника, который проходил в Знаурском районе Южной Осетии. Вцепившись обеими руками в руль, и прижавшись к нему подбородком, он немигающим, остекленевшим взглядом пробивал себе путь домой.Завернув во двор старого «сталинского» дома, что навис над «музыкальным» магазином, и аккуратно припарковав «Москвич», Вадя еще минут десять просидел в машине, затем также медленно вылез, и стараясь не потерять равновесие, уперся руками о крышу авто. Простоял еще минут пять. Наконец, решившись, он резко развернулся, и, пошатываясь, вошел в соседний, не свой подъезд. Вадя не без труда поднимался на этажи, переводя дух на лестничных пролетах, однако, все же добрался до третьего этажа здания, остановился перед той дверью, которая по его разумению должна была быть дверью в его апартаменты, и буквально навалился всем телом на дверной звонок. На протяжную и требовательную трель звонка дверь, сначала приоткрылась на цепочку, затем распахнулась, после чего из-за нее выглянул законный владелец квартиры врач дядя Коля Дзагоев. Оценив состояние Вади, он очень спокойно проясняет ему положение дел:
- Вадя, здравствуй. Ты живешь не здесь, а в соседнем подъезде. Тебе надо спуститься вниз, на первый этаж, и зайти в свой подъезд. А здесь живу я, это моя квартира.
Вадя старательно соображает, извиняется, разворачивается, и, держась за перила, так же аккуратно спускается вниз по лестнице. Долго спускается. Выходит из парадной, вырисовывая на асфальте кренделя идет к авто, ловит руками крышу, и, опершись на нее, застывает минут на пять. Затем медленно поворачивается, и решительной поступью идет.....в тот же подъезд! Так же «легко» поднимается на этаж, не делая особых передышек в пролетах, и так же деликатно-настойчиво наваливается на дверной звонок квартиры дяди Коли. Дзынь-дзынь! Дзыыыыннь! (Гига, папа, открывай дверь, тренькал звонок вместо Вади, я пришел домой!), но... дверь снова открыл дядя Коля! Дядя Коля обладал фантастическим терпением, и не поленился вновь объяснить Ваде «кто где живет». Долгий спич дяди Коли заставляет Вадю сосредоточиться на том, что он говорит. Еще раз внимательно выслушав про «тыживешьнездесь, тебенадоспуститьсявниз», и так далее, Вадя на мгновение трезвеет, затем недоуменно восклицает:
- Послушай, ТЫ ВЕЗДЕ ЖИВЕШЬ, А Я НИГДЕ НЕ ЖИВУ???
***
Транскам состоит из сети тоннелей и противолавинных галерей. Венчал собой все эти конструкции Рокский тоннель – когда-то самое длинное из подобных сооружений в СССР, проложенное сквозь Кавказский хребет под горой, которая называется Сохс. Он показывается на повороте, ты влетаешь в него, и чувствуешь себя уотерсовским Пинки , которому в тоннеле мерещились призраки, глазеющие на него из вагонов проносящегося поезда. В твоем случае призраки мелькали прямо на его освещенных стенах. Когда-то тоннель был довольно темным и мрачным отверстием в горе, больше похожим на вход в подземное царство Аида. Ты озирался в темноте, ощупывал взглядом стены, и, концентрируясь на пучке рассеивающегося света своего автомобиля, представлял осетин загадочными киммерийцами, которые по преданию жили прямо у входа в Аидово подземелье. Сегодня в Рокском тоннеле нет ни одного темного угла. Призраки прошлого боятся яркой иллюминации, но, как оказалось, иногда продолжают оставаться жить в темных уголках твоего подсознания. И да. Блэк Саббат – это то, что надо слушать в тоннелях.
Вход в тоннель, сам тоннель, и выезд из него способны впечатлить. Это маленькая, своеобразная аллегория жизни. Акт рождения, жизни и смерти, укладывающийся в какие-то несколько минут. Ты рождаешься, несешься по тоннелю жизни, быстро ли, медленно, и умираешь, возвращаясь, нет, выстреливаясь в свет. А здесь уже открывается великолепный вид на все твои будущие реинкарнации. Передо мной, в свету и синеве неба, укрытое горами, лежало ущелье. Оно лежало у меня под ногами, оно раскинулось подо мной. Дорога спускалась вниз, по нему замысловатым серпантином. Сравнение со змеей показалось мне банальным. Где-то внизу показалась выложенная белыми камнями надпись «Спасибо России», как первая память о войне августа 2008 года. Слева, на высоком холме, который обособленно выделялся из общего фона гор, укутался в их высоте, когда-то Махамат Томаев, бывший прапорщик русской армии дал последний бой экспедиционному корпусу князя Андроникова.
Наверное, здорово было бы забраться на этот холм и сигануть вниз на каких-нибудь крыльях. Интересно, долетел бы я до Джавы? Я вспомнил, как я летал на параплане в Лиме над океаном. Вспомнил историю, которую когда-то отстучал на пишущей машинке отца. Про малыша, который построил себе крылья, и по ходу того, как он карабкался в гору, превращался в старика. В этой простенькой истории гора была жизнью человека, в то время как крылья были его мечтой. Она была без названия, и так и осталась небольшим двухстраничным текстом, затерявшимся в прошлом…
«…Человек построил себе крылья. Еще раз тщательно осмотрев все узлы и соединения своей хрупкой конструкции он отошел в сторону, уселся на торчащий из-под земли валун, и принялся издали разглядывать то, над чем возился вот уже столько времени. То, что предстало перед его глазами, мягко говоря, мало чем отвечало требованиям самолетостроения, но это было именно то, что малыш строил у себя в воображении всякий раз, когда глаза его случайно задевали небо, огромное, бездонное пространство, которое так сильно тянуло его к себе. Вот и сейчас, сидя на камне и обхватив руками колени, он не мог отвезти глаз от того, что, казалось, давало ему возможность воплотить давно обжигающее изнутри желание. Солнце уже было достаточно высоко, и малыш подумывал о том, как бы ему испытать эту штуку, как заставить их взлететь. Крылья были легонькими, но ему все же не хватило бы сил, чтобы затащить их на холм, у подножья которого он расположился. Подумав, он все же решился (хорошо, когда они у тебя есть, только нужно держаться за них крепче, обеими руками).
Почувствовав легкое дуновение ветра, мальчик посмотрел на небо. Вдалеке на горизонте показалось облако, которое нарушило девственную синеву небес. В свои двадцать лет он чувствовал себя способным разровнять, рассыпать по ветру этот холм. Да что там холм? Мир! Да и погода способствовала этому. Пока. Но это было всего лишь началом пути. Предстояло еще взобраться на холм, чтобы там, на высоте, расправив крылья сделать шаг, о котором мечтал. И тогда ему это казалось сущим пустяком (только бы они не подвели…)
Ветер усиливался. Заморосил дождь. Он шел вверх, упрямо сжимая в руках основания крыльев, хотя ветер так и стремился сбросить его порывом, сдуть вниз. Он наполнял проклятые крылья воздухом, которые не казались уже такими легкими и прозрачными как там, внизу. Облаков на небе прибавилось. Споткнувшись, он чуть не скатился вниз, но вовремя удержался, ухватившись рукой за колючий куст. Удержал он и крылья. Не обращая внимания на хлынувшую из расцарапанной ладони кровь, он полз дальше. Выше. Чем выше он карабкался, тем меньше ему нравилась затея, да и годы уже были не те. Всего-то сорок, подумал он с горечью, а до вершины холма все еще далеко.
Ветер стал сильнее. Облака скучились, пытаясь спрятать от него остатки солнца, изможденное тело отказывалось подчиняться, а руки и крылья исцарапались о камни и кустарник. Ноги еле держали. Мыслями он возвращался туда, вниз, где все казалось таким простым, ясным, и крылья были не такими тяжелыми, куда хотелось вернуться всей душой. Но не было дороги назад. Единственная дорога, которая была перед ним, вела вверх.
Кустарник закончился, пошли сплошные камни. Сумерки накрыли мир. Крылья обветшали на сильном ветру. «Ах, этот ветер, развевающий седые волосы, седую бороду, что ты сделал с моими крыльями, с моей мечтой, думал старик, стоя на вершине, и подставляя ветру лицо. Я добрался до вершины, дополз, дострадал. Я донес свои крылья досюда. Я хотел показать их солнцу, но оно спряталось за грозовыми тучами. Солнцу не нужны мои крылья. Оно ушло».
Яркой точкой казались крылья, непомерно тяжелые крылья в обессилевших руках старика на фоне наступившей ночи. Посмотрев в пропасть, зияющую под его ногами, посмотрев в темное небо, развернувшееся над ним, еле удерживаясь на сильном ветру, он думал о прошлом. Жизнь не казалась ему прожитой напрасно. Он сохранил крылья. Пусть солнце иссушило их, а ветер истрепал, сияние, исходившее от них в грозовой ночи, заслоняло собой все беды и невзгоды пройденного пути. Только бы они не подвели, снова подумал он. Вздохнув облегченно, он шагнул туда, куда ему больше всего хотелось. Вверх. Он полетел. Назло солнцу, назло ветру, он полетел. Но обветшавшая мечта не выдержала мощного порыва ветра, и крылья треснули, увлекая счастливого их обладателя в бездонную пропасть. Но ему уже было все равно…».
Джек Керуак когда-то сравнивал слово с вирусом, который подхватывает человек. Может быть и так, но по мне, так слово – это кирпич, из которого хороший архитектор сможет создать произведение, способное пережить время. Хороший ли я архитектор? Не уверен. И все же мне нравилась эта история. Почему-то именно такой я представлял себе свою жизнь. Последняя фраза про «бездонную пропасть» придавала нужный трагизм финальной сцене. Гомерический, с нужными паузами хохот Мефистофеля из какой-нибудь оперы про Фауста был бы в ней как нельзя кстати. Сколько мне было лет, когда я ее написал? Кажется, это был 1991 год.
Я постоял у дороги, окинул взглядом долину, и медленно вернулся к Крузеру. Крузак ждал меня с открытой водительской дверью, и «снисходительно» позволил сесть в кресло. Рука с ключом потянулась к замку зажигания, ключ провернулся, зажурчал движок, и Роджер Уотерс запел про Wish you were here. Это была одна из моих самых любимых песен. И она была кстати. Господи, одари меня своей милостью, и дай мне мудрость понять, в чем же она заключается!
Did they get you to trade
Your heroes for ghosts
Hot ashes for trees
Hot air for a cool breeze
Cold comfort for change
Did you exchange
A walk on part in the war
For a lead role in a cage?
Первая же противолавинная галерея на южной стороне встречала меня корявой надписью на песочно-жёлтой стене: «Бог любит тебя». Да, Господи, подумал я, и сделал звук чуть громче. Музыка всегда бывает следующим, я бы сказал последним шагом, неким легато, которое способно максимально приблизить нас к пониманию финального акта пьесы под названием жизнь, акта Первотворения - к Звучанию Бога, Звучанию Тишины. То же самое Вера. Музыка и Вера созвучны перед Богом. Надо просто решиться «заглянуть за дверь», и попытаться выйти за рамки «себя». Роджер Уотерс всегда позволял мне выходить за рамки «себя». Ему это удавалось. И я пел, нет, я орал вслед за ним:
We're just two lost souls
Swimming in a fish bowl
Year after year
Running over the same old ground
What have we found?
The same old fears
Wish you were here
Последний куплет, и последующее за ним ду-ду-ду я пропел уже где-то внизу, в самом конце серпантина, который упирался в шлагбаум пограничной службы. Здесь все было намного проще. Показав паспорт и открыв для досмотра багажник, я собрался ехать дальше, ответив приветственным кивком на пожелания хорошего пути. Со встречной стороны к посту подъехала темно-синяя Лада девятой модели. Явное такси. Машина была перегружена, и почти касалась задом асфальтного покрытия. Водитель, мужичок маленький, почти вжался в сиденье, и его совсем не было видно из-за пассажира, сидевшего рядом с ним. Тот полностью заслонил его собой, абсолютно доминируя в пространстве за лобовым стеклом.
- Здорово, Леха, - услышал я знакомый голос. Огромный, добродушный Феликс Алборов, «Лопо» расплылся в улыбке, и, просунув ладонь величиной с лицо водителя в его же окно, помахал мне, пошевелив в приветствии пальцами, каждое их которых было величиной в хорошую баварскую сардельку. Бывший боксер не чурался сантиментов, да и мне было приятно его видеть.
Я не люблю, когда меня называют «Лехой». По мне, так это звучит вульгарно, и режет слух. Но цхинвальцам старшего поколения я готов был простить все. Они были духом этого города. Некий костяк, на котором нарастало «мясо» вроде нас в лице следующих поколений. Это было поколение Буга. Только он называл меня Лёхенц. И он был моим другом, не смотря на то, что между нами было лет двадцать разницы в возрасте. Буга. Валера Пухаев. Низкий, коренастый мужик, одна сплошная мышца с взглядом стаффордшира, готового к броску. Казалось, неловкое движение плечом, и майка, или рубашка, в которую он был одет, немедленно треснет по шву. Наверное поэтому он всегда носил широкие брюки с легким клёшем от колена. В свои пятьдесят с хвостиком лет он легко выжимал штангу в сто двадцать килограмм лежа, и главное - держал «крест» на гимнастических кольцах. И он был одним из лучших кулачных бойцов своего времени. Буга рассказывал мне, как к нему специально привозили бойцов из Грузии. Обычно «гладиаторские схватки» проходили где-нибудь вдали от любопытных глаз. Конечно же делались ставки. «Я не треплюсь, Лёхенц, но мне никто даже сопротивления не давал». «Верю», отвечал я. Я действительно не сомневался в этом.
Буга познакомился со мной сам. Пришел как-то домой, сказал, что может помочь с ногой. Давай, согласился я. Он показал мне целый комплекс физических упражнений, и это было удовольствие заниматься с ним. Не смотря на грубоватый внешний вид, это был типичный цхинвальский интеллигент, который прекрасно знал весь поведенческий этикет присущий настоящим цхинвальцам. Буга знал всё, всех, и всё про всех. И все знали Буга. Он жил напротив базы ОМОН, по улице Советской, и обычно мы ходили к нему домой, в маленький спортзал, в котором было все необходимое для полноценной тренировки - штанга, гантели, и лежак для жима лёжа. А еще большое, в рост, зеркало стенного шкафа. А потом я устроил его в ОМОН. Тренером. Чтобы он мог заниматься с ребятами. Да и зарплата, пусть и маленькая, была для него не лишней. Наше общение с ним не ограничивалось занятиями в зале. Буга мог запросто завалиться ко мне рано утром домой, и не церемонясь спросить: «Лёхенц, что у тебя на завтрак?». «Овсянка, отвечал я. -Будешь?». «Конечно!». Мы жевали кашу, болтали ни о чем, затем я отвозил его в город. «Лёхенц, высади меня на площади»....
А потом он умер. Совершенно неожиданно для меня. Я застрял во Владикавказе дней на пять, и случайно встретил знакомого, который мне и сообщил, что Буга не стало. Что не выдержало сердце. И что его похоронили. Я сразу же выехал в Цхинвал. Его жена встретила меня молча, лишь спросила: «Почему тебя не было?». Я прошел в комнату, где стояла штанга. Теперь там стояли лавки и столы, покрытые белой бумагой с пятнами от разлитого вина, и пустые граненые стаканы, с остатками «красного» на дне...
Во взрослой жизни я плакал вслух всего раза три. Когда умер Гога Джиоев, мой друг и однокурсник. Когда не стало Вадима Газзаева, моего командира. И когда ушел Буга. Я стоял посреди комнаты, плакал навзрыд, громко, по-детски размазывая слезы по щекам, и пустая комната эхом отражалась пустотой во мне. Мой друг, Валерий Пухаев. Буга. Единственный в этом мире человек, для которого я был просто «Лёхенц». Интересно, а что бывает с человеком, когда он умирает? Он продолжает быть, но мы просто перестаем его видеть.
Селение Рук считается сердцем Осетии. Не хочу уподобляться путеводителю и начать перечислять местные достопримечательности. Расскажу лучше о другом. Меня всегда интересовала теория шести рукопожатий, согласно которой любые два человека на Земле разделены не более чем пятью уровнями общих знакомств. То есть теоретически от любого человека на этой земле тебя отделяют всего шесть рукопожатий. Мы с отцом как-то приезжали селение Рук, и он начал вспоминать Марту Плиеву. Ту самую. Председателя Верхне-Рукского колхоза во время Великой отечественной, кавалера орденов и медалей, организатора, и вообще очень интересной женщины. Рассказал известную байку, как после заседания и награждения в Кремле в конце тридцатых годов прошлого века, Клим Ворошилов предложил ее подвезти, на что Марта указав на машину Лаврентия Павловича сказала: «Спасибо, я на Берия поеду». Вспомнил, как гостил в ее доме, как она все не могла запомнить его имя и попросила разрешения называть его «Луди». Как рассказывала про свои встречи со Сталиным, Берия, Ворошиловым и другими, показывая при этом фотографии с ними...
И тут я грешным делом подумал, что от Сталина и Берия меня отделяют всего три рукопожатия.... А от Черчилля, Рузвельта, Троцкого и (страшно подумать) Лееенинаааа... (тут последовало торжественное восклицание а-ля Радзинский, от которого становятся дыбом вооолосы!!! )... - всего четыре! Ну а пятый круг по идее должна замыкать Елизавета Вторая. Наверное, все же самый милый исторический персонаж (почему-то представляя Марту, она мне казалась похожей на нее). Сэр Пол в моем случае выскакивает на шестое рукопожатие, но это никак не умаляет его в моих глазах. Более того, за неимением иного пути, я бы охотно порукопожатился со всеми вышеперечисленными персонами дабы коснуться пальцев, сыгравших когда то Let it be на фортепиано в студии Abbey Road.
Дорога спускалась вниз, и Стинг начал петь на французском про La belle dame sans regrets. В клипе на эту песню у него снималась Катрин Денев – олицетворение парижанки, а я вспомнил, как когда-то втайне от всех я сорвался в Париж...
Нет, я вовсе не собирался там умирать. Наоборот. Я собирался вкушать эту самую жизнь. Вернее еще одну из ее многочисленных граней. В аэропорту Шарль де Голль я подошел к информационной стойке, и попросил миловидную мулатку помочь мне с отелем. Она разложила передо мной буклеты, и на чистом английском предложила мне выбрать район. «Итс ап ту ю», ответил я, дав ей понять, что нумерация районов мне ни о чем не говорит. Совместно с ней мы выбрали девятый. Потом было парижское метро, отель, и прогулка по району.
Я бродил по этому городу. Нотр Дамм, Эйфель, Сен Мишель, Тюильри.. Я вдыхал его в себя. Мой отель находился в девятом округе Парижа, однако, это мне решительно ни о чем не говорило. Другое дело – Пляс Пигаль, и кабаре Мулен Руж. Все знают Мулен Руж. Ярко-красная мельница по цвету напоминающая губы танцовщиц кабаре, прикрывала собой кинотеатр, в котором крутили фильмы для взрослых. Неширокая улица за кинотеатром поднималась вверх, в гору, на которой возвышалась церковь Сакре Кер.
Поджарый афроамериканец в клетчатых штанах и черных очках, слегка пританцовывая на месте широкой белозубой улыбкой зазывал меня в синема.
-Сколько? – спросил я.
- Севен еурос май бразер.
Я прошел по темному коридору, который заканчивался проходом в кинозал, и присел с краю, у прохода. В зале пахло потом и любовью. На полутемном экране толстая белесая тетка «скакала» на волосатом мужике. Грудь, соразмеримая с огромными складками на ее животе синхронно подскакивала вместе с ней. Фальшивые стоны, издаваемые «женщиной» задавали действу темп. Стоны должны были убедить меня в искренности происходящего, но на экране решительно не на что было смотреть. Другое дело зал. Он был полупуст. Редкие зрители сидели по возможности подальше друг от друга. И чей-то тяжелый, скрипучий голос, перебивая стоны, доносящиеся с экрана, гундосил по-французски нечто мне непонятное. Присмотревшись, я заметил тень, снующую между рядами. Темный женский силуэт, в каком то несуразном балахоне, с выдающимся отточенным носом, и волосами, собранными в пучок где-то в районе макушки, подходил к зрителям, стараясь не особо шуметь, и, как ей казалось, шепотом, чего-то гундосил им в ухо. Nо, отвечали, клиенты, кто кивком головы, а кто взмахом руки. Наконец, парень, что сидел в метрах пяти по диагонали от меня, пошептавшись с ней, сполз в кресле вниз, профиль ловко (бзззык!) расстегнул молнию на ширинке его штанов, и носатая голова склонилась над его промежностью. Актеры на экране сменили позицию. «Голова с пучком» старалась соответствовать темпу, заданному актерами. Я отвернулся. Мимо меня прошла девушка. Она прошла совсем рядом, цокая каблуками, и обдав меня ароматом недешевого парфюма, слегка покачивая бедрами прошла вперед. Это была эффектная, стройная блондинка в легкой светлой блузке, и черном мини. В ушах покачиваясь, висели длинные серьги, не особо прикрытые пышной прической в стиле диско конца семидесятых. Фигура ее четко выделялась в полумраке кинозала. Пройдя аж до первого ряда, блондинка остановилась, положила сумочку на кресло, и медленно начала расстегивать блузу. Экран кинотеатра освещал ее довольно ясно, так что мне не приходилось особо напрягать зрение. Очертания ее силуэта выше пояса отражались на полотне экрана, и тень ее повторяла все движения - легкие и непринужденные. Блузка соскользнула с ее округлых плеч, и была аккуратно уложена на кресло. Белый бюстгальтер отражал свет. Настала очередь платья. Расстегнув молнию на боку, она стянула его вниз, затем качнула бедрами, и платье само соскользнуло на пол. Вскоре и оно оказалось сложенным на спинке кресла. Неожиданный стриптиз на фоне грубого и примитивного порно кинотеатра выглядел чем-то изысканным и утонченным. Потом пошли туфли на каблуках. Следующим пал лифчик, и... парик. Блондинка оказалась переодетым мужиком. Парень с болтающимися серьгами в ушах достал из сумки джинсы и стоя начал их одевать. Я встал, пошел к выходу.
- Так быстро? - со все той же фривольной ухмылкой на лице спросил меня кассир у входа. Я не ответил. Посмотрев на часы, я понял, что провел в этом «борделе» не более семи минут.
«Ну вот, резюмировал я про себя. Семь евро за семь минут. Теперь ты видел и это». Вряд ли мне когда-либо захочется повторить этот опыт. Напротив, через площадь было небольшое кафе. Я прошел внутрь и уселся за столик у стеклянной витрины с видом на Пляс Пигаль. Ай донт спик френч, ответил я хозяину, который принес, и раскрыл передо мной меню на французском. Со ай спик инглиш, парировал он с услужливой улыбкой. Шеф посоветовал заказать спагетти с морепродуктами и бокал красного. За окном смеркалось. Где-то вдалеке играл шансон. А может мне это просто показалось. В кафе включили свет, а чуть позже на площади загорелись уличные фонари.
Парижские воспоминания захлестнули меня настолько, что я отвлекся от дороги. У Стинга были еще перепевы его песен на испанском, но Париж в моем эмоциональном восприятии стоял чуть выше, чем, скажем, Барселона. Он был первым. Как первая любовь. Как первое спонтанное знакомство с Европой. Я снял очки, дешевую рейбановскую реплику, бросил их на панель, и потянулся к бутылке с водой, однако, резкий поворот дороги смахнул их с панели Крузера на пол. Турецкая пластмасса вылетела из оправы, и упала куда-то под пассажирское сиденье. Мне пришлось остановиться у обочины, и выйти из авто, чтобы порыскать под ковриком. «Одноразовые вещи для одноразового тела», подумал я, вставляя пластик в оправу. Боно сменил Стинга, а я поехал дальше. «Одноразовое тело»… Интересно, а каково это, иметь вопросы, и иметь того, кому ты можешь задавать эти вопросы? И главное - получать потом ответы. Постепенно, по мере понимания. Первая книжка индуса Ошо, которая мне попалась на глаза, была изрядно потрепанной самиздатовской брошюрой под названием «Когда туфли не жмут». Идея ее была проста, как сам Ошо: если туфли не жмут, ты не вспоминаешь о ногах. То же самое с сердцем. О нем не вспоминаешь, когда оно не болит. Все учение Ошо было выстроено на маленьких поучительных историях, которые он впоследствии разбирал на цитаты, образы и так далее. Мне нравилась история про бойцового петуха, смысл которой был в том, чтобы сохранять хладнокровие и спокойствие в любой ситуации, что в конечном итоге всегда побеждает спокойный. А еще там была история про рыбу, которая искала Океан. Вот она:
«Жила-была рыба, простая рыба. Однажды она, наслушавшись восторженных рассказов об Океане, решила, что должна попасть туда, чего бы ей это ни стоило. Рыба пошла к разным мудрецам. Многим из них нечего было сказать, но они городили всякую чушь, чтобы выглядеть великими учителями в глазах глупцов. Одна из этих рыб сказала, что для достижения Океана нужно практиковать позы первой ступени восьмеричного пути безупречно плывущих рыб. Другая рыба-гуру учила, что путь в Океан лежит через изучение миров просветленных рыб. Третья вещала:
- Единственная возможность - это повторять все время мантру «Рам-рам-рам...» Только тогда откроется путь.
Устав от разных поучений, рыба поплыла отдохнуть в водоросли. И там она встретила старую неприметную рыбку. Та сказала рыбе-искательнице:
- Дурочка! Океан, который ты ищешь, - вокруг тебя. Ты тоже часть Океана, хоть и не замечаешь этого. Он внутри тебя, и снаружи тебя, и ты - его любимая часть!»
Красиво же, да? В конечном итоге все ответы находятся в тебе самом.
Дорога свернула к Дзомагскому ущелью. Давно когда-то, здесь, у моста, поэт Шамиль Джигкайты попросил меня остановить машину. Он любил это место. Он называл его Родиной. В тот день он долго стоял на мосту, вглядывался в глубину ущелья, словно предчувствовал, что видит его в последний раз. Боно поднадоел. U 2, конечно, круто, но после того, как я вспомнил Шамиля, мне не хотелось больше слушать про «Ахтунг бэйби». Почему-то вспомнилось, как мой коллега, великолепный антрополог Тамир Салбиев рассказывал про Махарбека Туганова, который, олицетворял себя с нартом Сосланом. Про то, что на последнем эпическом полотне, изображающем пир нартов, на котором нарт Сослан, соревнуясь с Челахсартагом, танцует на чаше с пивом, Туганов, по сути, изобразил себя. Про то, что и умер он именно тогда, когда в Дигоре празднуют дни нарта Сослана. Я вспомнил свою детскую книжку, которая была у меня давным-давно. Она называлась «Сослан ищет сильнейшего». Диск со сказаниями постоянно был вставлен в CD проигрыватель. Мне всего лишь надо было переключить магнитолу от флэшки в режим компакт диска.
«Когда пришло время, привела Шатана на берег реки небесного кузнеца Курдалагона и сказала ему:
- Поклянись, что никому не откроешь то, что я тебе поведаю. Поклялся Курдалагон, и тогда Шатана попросила его разбить своим тяжким молотом камень. Только раз ударил молотом Курдалагон, треснул камень - и вынули оттуда новорожденного младенца. Дала ему Шатана имя Сослана, что значит «из утробы камня рожденный». К себе домой принесла мальчика Шатана и стала его растить. Подрос Сослан, и сказал он однажды Шатане:
- Той едой, что вы кормите меня, лучше кормите собаку: она хоть порог ваш будет стеречь. Но не поняла Шатана его слов. Много ли времени прошло с тех пор - кто знает! - только Сослан снова говорит Шатане:
- Той едой, что вы кормите меня, лучше кормите собаку: она хоть порог ваш будет стеречь.
- Что это ты такое говоришь? - спросила Шатана.
- Если вы хотите, чтоб стал я настоящим человеком, то отдайте меня Курдалагону, пусть закалит он меня в молоке волчицы».
Я вспомнил, как родился мой Сослан. Это было гнусное время, время шакалов, волков и волкодавов. Вадим Газзаев, мой командир рассказывал мне когда-то, что они договорились с друзьями, что первых сыновей, которые появятся у них на свет, они назовут Сосланами. Вот и мой Сослан родился в канун похорон Вадима. Тогда я посчитал себя другом Герсаныча - именно так, по отчеству мы называли Вадима, что дало мне право назвать сына этим именем. В динамиках же нарт Сослан гонялся за уаигами:
« - Погоди, Сослан, ты все сделал, чтобы спрятаться от меня! А куда ты теперь денешься?
Приблизился уаиг Бызгуана к своему замку. Пустил в него Сослан первую стрелу, и уаиг закачался. Выпустил Сослан вторую стрелу - рухнул уаиг на землю и сказал Сослану:
- Не убивай меня, Сослан, лучше забери все мое добро.
- Такому злодею, как ты, лучше умереть, чем жить!
- Ну, раз так, когда убьешь меня, вырви седой волос на макушке моей, обмотай им свой палец, и к твоей силе добавится дважды столько».
В стороне остался источник «Багиата». Я хотел было остановиться, но заметил местного «писателя», с которым уж точно не хотел бы пересекаться. Поправляя близорукие очки на хлипком лице, он суетливо семенил от источника к дороге с бутылкой минеральной воды в руках. Интересно, как бы выглядела «слизь», если бы она могла иметь лицо?
Метров через двести мне все же пришлось тормознуть. Старенький, синий, весь в белой шпаклевке «мерседес» стоял у противоположной обочины с задранным вертикально капотом, из-под которого валил белесый дым. Эта «способность» мерседесов, откидывать капот аж до самого лобового стекла казалась мне всегда особо привлекательной. Я люблю немецкий автопром за подобные «мелочи». Особенно старых «немцев». Дато, мой друг, как-то купил такого же подержанного немца у советского прапорщика, который пригнал его в Цхинвал в конце восьмидесятых, когда возвращался домой вместе с выводом ограниченного контингента из Германии. За два года до этого мы вместе уходили в армию. Дато к тому времени уже демобилизовался из армии, мне же предстояло отслужить еще пару месяцев. Никогда не забуду его возбужденный голос в трубке на переговорной телефонной станции в Вильнюсе, когда он мне «прошептал»:
- Леша! Ты не представляешь, что я купил! Я купил белый мерседес!
После этого мне точно захотелось свалить из армии быстрее. Мерседес был прекрасен. Старый, идеально белый с вертикальными фарами и ухоженным салоном с классическим набором самых разных приятных «мелочей», начиная от винтажной панели, заканчивая огнетушителем и аптечкой. Это было действительно произведение искусства. И это была еще одна причина, почему я не смог проехать мимо.
Высокий и неимоверно худой парнишка в черной футболке с логотипом группы Блэк Саббат, обреченно смотрел на двигатель. На пассажирском сидении сидела седая, пожилая женщина в черном платье. Шея ее была укрыта пестрым платком. Наверное мама, подумал я. Задние стекла авто были покрыты облезлой светозащитной пленкой, которая, однако, не позволяла рассмотреть что же происходит у него там.
- Что у тебя, - спросил я в открытое окно.
- Антифриз потек, - ответил парень, махнув рукой.
Я достал из багажника открытую емкость антифриза. Что-то около литра.
- Пойдет?
Он посмотрел на меня с благодарностью.
- До Джавы хватит, а там разберусь. Владикавказ сегодня отменяется.
- Любишь Блэк Саббат? - спросил я, указывая на футболку.
- А кто это? - ответил он вопросом на вопрос, не уловив при этом моего взгляда. Я улыбнулся, поднял правую руку в полусогнутом приветствии с повернутым от себя сжатым кулаком а-ля «Рот Фронт», и пошел к Крузеру.
- Бузныг дын, спасибо, - услышал я в спину.
- Да не за что, - ответил я
Привычка «влезать не в свои дела» не всегда оканчивалась для меня благожелательно. Как-то на школьной дискотеке я заступился за одноклассницу, и потом чудом избежал того, чтобы группа «посторонних» набила «Мике», то есть мне «баки». Правда, Остап-Сулейман-бла-бла-бла-Бендер-Бей, баки предлагал «забить», но тогда мне действительно было фиолетово, «забьют» мне «баки», или все же «набьют». Но самый курьезный случай в моей «невлезательной» жизни произошел однажды много лет назад…
Это была темная, снежная ночь. Одна из тех ночей, которые принято называть предновогодними. Кое-где она была освещена редкими уличными фонарями. Снега было много. Очень много. И снег этот отражал свет от фонарей. Вообще та зима вся была снежной. Или может мне кажется, что «раньше зимы в Цхинвале были снежнее»? Неважно. Мне было чуть за семнадцать, я был первокурсником нашего ЮОГПИ, и далеко за полночь возвращался по этому снегу домой с вечеринки, которую мы, студенты первого курса историко-филологического факультета устроили в честь наступающего Нового года. Вчерашние школьники, мы вливались во взрослую жизнь с занятиями, вечеринками, походами за город, и уже смутного осознания ответственности за себя, и за свои поступки. Все это сопровождалось слегка опьяняющим чувством легкости и свободы, и никто из нас толком еще и не знал, что с этой свободой делать. Правда пить водку и вино мы так и не научились, поэтому в тот вечер больше дурачились, орали и смеялись, рассказывая друг другу анекдоты. «А ты знаешь как будут объявлять певца Хулио Иглесиаса в Советском Союзе? Не знаешь? Тогда слушай! Поет певец Что Же Ты Иглесиас! Вот!». Я шел счастливый, наслаждаясь снегом, ночью, и вспоминая шутку про испанского певца, напевал себе под нос его сопливый хит, под который мы вальсировали с однокурсницами под конец вечера: «Ннннаталиии.... та ра ра ра ра..». Так, «тараракая», я дошел до площади Богири, где неожиданно слащавое «Натали» смолкло в моей голове, и вместо этого я услышал крики, которые доносились откуда-то неподалеку. Я осмотрелся. На той стороне площади двое пацанов, примерно моего возраста, а может быть и младше, кидались снежками в какого-то мужика лет пятидесяти, в темном пальто, не совсем уверенно стоявшего на своих ногах. Цифра пятьдесят в те мои годы казалась мне беспредельно далекой. Мужик был сильно пьян, громко матерился, падал в снег, пытался встать, а парни все не отставали. Снежки летели точно в цель.
Я хотел было пройти мимо, не ввязываться, но «Натали» из головы уже выветрилось, а внутренний «Иглесиас» остался. Что-то изнутри кольнуло меня, и кольнуло неприятно. «Что же ты, Иглесиас, очканул?» - подумал я про себя, и вслед за этой глупой мыслью пошла, поехала и поскакала в голове вся эта «пионерия», а заодно и тимуровщина со всей его командой. Я решительно пересек площадь, и направился к парням. Подошел как можно спокойнее, хотя конечно, легкий мандраж все же слегка утяжелял мне походку. Теперь, спустя столько лет я могу признаться себе в этом.
- Чего вы вокруг него собрались? Вдвоем одного старика гоняете?
- Да ругается он, не слышишь что ли?
- Он же пьяный, парни. Потом он в отцы вам годится.
Ребята пробурчали недовольно, кинули в сторону снежки, и ушли. Я посмотрел им вслед. Напряжение спало, и вместо него вернулось настроение. «Молодец», похвалил я себя. Музыка вновь зазвучала в моей голове, и это был явно не Хулио. Победно вышагивая под «Смоук он зе уотер» Дип Перпл, я направился к «потерпевшему». Он лежал на снегу и чего-то невнятно сопел.
- Вставай, дядя. - произнес я как можно заботливее, и подхватив его за локоть, помог встать на ноги. Мне, конечно же, захотелось, чтобы мужик оценил мое сочувствие, и мое «геройство». Он встал с трудом, держась за меня. Потом отпустил. Потом посмотрел по сторонам:
- Хххулиганы.... Где?
- Ушли. Нету их здесь.
Затем его взгляд зацепился за меня:
- Ты кто? Ты с ними? - спросил он неуверенно.
- Нет. Я никто. Мимо проходил. - Я попробовал отряхнуть его одежду от снега. Внезапно дядька схватил меня за рукав куртки, и, подтянув к себе, дохнул перегаром в лицо:
- Пошли! - глаза его, иссиня мутные, смотрели куда-то сквозь меня.
- Куда? - спросил я, морщась от неприятного запаха.
- В милицию! Заявление на них писать будем!
- Мужик, иди домой.
- Пошли, ё..твою мать! Ты свидетель!
- Иди, говорю, спокойно домой.
- Ты что, не понял, сука? Пойдем, ё.. твою мать!
Я опешил. Потом до меня дошло. Я посмотрел на него зло, и одернул руку. Алкаш пошатнулся, но на ногах устоял. Я молча развернулся и ушел. Сзади в мой адрес посыпался грязный мат.
- Стой, сука! Куда пошел, ёб твою мать! А ну-ка вернись, ****ь!
Ощущение было не из приятных. Было мерзко и тошно, словно я ненароком поскользнулся и упал на скользкий, мокрый кафельный пол общественной уборной на какой-нибудь привокзальной площади. Мужик орал, матерился мне в след, и я чувствовал чем пахнет его ругань. Она пахла сортиром. Я шел, и ругал себя за идиотские порывы, клянясь более никогда не поддаваться им впредь. «Ну и Хулио же ты, Иглесиас!»...
Много позже, вспоминая эту историю я понимал, как часто оказывался перед выбором, когда мог просто пройти мимо, сделать вид, что ничего не увидел, не запачкаться снаружи, не получить свою порцию матерщины и звиздюлей, но... вымазаться изнутри. И понимал, что просто пройти мимо у меня бы не получилось. Потому что было бы хуже. Потому что тухлый запах трусости, и неуверенности просто так не выветривается. Страх и трусость имеют свойство накапливаться, и со временем становятся частью тебя. И запах этот не спрятать в себе, и нечем вытравить, разве только поступком, способным хоть как-то низвести слизкий страх, что засел внутри. Хотя многие, очень многие пытаются подменить поступок саморефлексией, пустым бахвальством и болтовней.
Мужик со временем забылся, запах сортира выветрился, обида прошла. А пройди я в ту ночь мимо, мой внутренний «Хулио Иглесиас» еще долго не оставил бы мне шанса на спокойный сон. За..пиликал бы всего. Надолго. И ведь как часто, защищая себя изнутри, ты в ситуации лезешь на рожон, рискуя быть «измазанным» снаружи. Потому что по-другому ты не умеешь. И не хочешь. И по-другому ты уже никогда не научишься. Дуализм, однако.
И все же это были редкие исключения. Папа Русика, Руслан Серафимович Кочиев, бывший боксер, серьезный, между прочим, боксер и невероятный умница, иногда просил нас, сына, меня и Кутю одеть боксерские перчатки. Нам лет-то было по тринадцать-четырнадцать. Мы лупили друг друга, а он смотрел на нас с ехидцей в глазах с небольшого балкончика во дворе своего дома по улице Сталина. Раскрасневшиеся, еле дыша, мы молча обнимались после «боя», а он назидательно произносил:
- Драться можете, но не умеете.
Далее следовала фраза, которой я очень долгое время руководствовался:
- Запомните, ребята. У вас все «спереди»!
Тогда мы не стали уточнять, что же это у нас «спереди», но, чтобы утвердиться в этом самом «спереди», мы по ночам угоняли его старенький «Москвич», который никогда не запирался, и заводился обыкновенным согнутым гвоздем, расплющенным с острия молотком. Так вот, влезая во все эти «непонятки», я помнил, что у меня все «спереди», и заботился, прежде всего, о своем внутреннем «комфорте», о равновесии, которое всегда обеспечивало мне возможность спокойно смотреть в глаза кому бы то ни было. Хотя бы потому, что я не вечен…
«Пустил Сослан третью стрелу в уаига, и умер уаиг Бызгуана. Сослан вырвал седой волос, который рос на макушке уаига, но не сделал так, как просил его сделать уаиг перед смертью. Сначала обмотал он волос вокруг дерева, и дерево раскололось надвое. На второе дерево намотал он волос - то же самое. Так подряд срезал он семь деревьев. Потом намотал он волос на свой мизинец, и силы его удвоились. Потом соединил он скот уаига Бызгуана с угнанными табунами нартов и погнал их, а замок уаига подарил его работнику»…
Шины шуршали, Сослан сражался с великанами, а вдали показался стационарный пост ГАИ. Я сбросил скорость до минимальной, зная, что где-то здесь местные «архаровцы» любят ставить радары. К стационару я «подкрался на цыпочках», подкрался походкой графа Орлока, более известного как вампир Носферату, который боится спугнуть прекрасную Элен. Элен не «спугнулась». Равнодушный гаишник, молодой и худой как … сссука…. сухая ветка на осенней, с опавшими листьями яблоне, сидит на лавке под навесом, и, затягиваясь наполовину скуренной сигаретой, лениво взмахнул жезлом. Я притормозил. Гаец встает, и заученным движением ловко отстреливает бычок в сторону. Бычок отлетает вдаль траекторией трехочкового баскетбольного броска, посылающего мяч прямо в кольцо. Он медленно подходит, смотрит поверх меня и безразлично просит документы… Каминная решетка защищает дом от «стреляющих» углей. Спокойствие, «одетое» мной на лицо предохраняет меня от фраз типа «ах ты сука штопаная… глиста, блин хамская…ты даже не Бызгуана.. да ты у меня щас….». Но «херр Гудериан» не стал поднимать в атаку свои танки. Вместо этого я спокойно спрашиваю:
- Это у вас сейчас правила такие, с бычком в руках представляться?
Пацан посмотрел на меня задумчиво, настолько, насколько позволяла ему его «важность». Он приподнял на лбу огромную не по размерам фуражку за козырек, и произнес:
- Душно сегодня.
- В горах был дождь, - ответил я, глядя ему прямо в глаза.
Постовой явно расстроился. Пытаясь найти выход из положения, он снял фуражку, провел рукой по лбу, затем вслушался в «Нартов», и спросил:
- А как это ты здесь радио слушаешь? Здесь же не ловит?
- Через спутник, - кивая вверх головой, ответил я, и медленно отъехал. В боковое зеркало я видел, как он разглядывает свою «кепку аэропорт», несомненно, составляющую еще один объект для гордости, затем поворачивается, и медленно плетется к своей лавочке. «А пролетел бы я на скорости, тормознул бы меня?»,- подумал я про себя, и продолжил голосом диктора: «Такому злодею, как ты, лучше умереть, чем жить!», Хотя… какой из тебя уаиг. Так, балбес-недоумок. Живи, Бызгуана.
За поворотом показался погост. Деревья прикрывали небольшую церковь, перед которой, на противоположной стороне дороги на заваленках, у дома с зелеными воротами сидел старик, опустивший подбородок на руки, подпирающие посох. Старик был сгорблен и задумчив. Широкополая шляпа защищала его лицо от солнца. Картина сместилась…
…Мертвые деревья - это просто бревна. Старик, похожий на морщинистое бревно, сгорбившись в кресле, ловит тусклым взглядом последние теплые лучи осеннего солнца. Он ждет, когда же все закончится. Без всякой надежды на то, что этот же взгляд сможет уловить отражение согревающего луча солнца уже весеннего. Рассеивающийся взгляд не хотел «отпускать» старика, и вслед за взглядом «поплыла» и мысль… Ты выбираешь свою дорогу, идешь по ней. И она бывает невероятно трудной. Но еще отвратительней бывает дорога, которую выбираешь не ты, и которую выбирают за тебя.... «А почему ты мне не кланяешься?» спрашивал князь Вахвари Бенджамена в фильме «Не горюй». А почему ты мне не кланяешься, спрашивает тебя жизнь. Флешка вновь переключилась на Сиксто Родригеса, который, словно мантра шамана начал петь про I think of you. Мой взгляд застыл на дороге. Руки продолжали держать руль, но меня в машине не было…
… Вода в ведре...ведро в океане… Бог - это эхо, а колебания воды в ведре резонируют с водой в океане.... И я не хочу более рождаться...Эта жизнь как невидимая стиральная машинка... и ты со временем понимаешь, что у тебя нет времени, чтобы быть «умным»...быть важным. Жизнь это череда событий, которые заканчиваются одним и тем же... или итог которых предсказуем неизменно… Она теперь живёт во сне, стараясь вечерами уснуть побыстрее для того, чтобы в одно прекрасное весеннее утро не проснуться совсем… Видеть звуки... Иногда ножницы не режут, а рвут. Это когда в кровь, когда больно, но когда уже точно знаешь, что не срастется… но они никогда не простят тебе того, что ты повёл себя не так, как они предполагали... Господи, какая только ерунда не лезет в голову? Пой, Сиксто. Ты невероятно крут.
***
В стороне остался Мзиугом. Когда-то здесь был большой туристический центр. Дорога шла дальше, то извиваясь, то опускаясь и поднимаясь, а то и утопая в галерее из зелени деревьев и кустов. За «чимасдонским» мостом показался поворот на селение Кроз – родовое гнездо Парастаевых. Мне хотелось свернуть с дороги. Там, высоко, мой друг Алан катал детей на лошадях. А мне предвиделся взгляд скошенных глаз Мазало Манашеровой – маленькой, плохо ходящей, вечно одетой в черное платье старой женщины-еврейки, которую я помнил в их доме на улице Пушкина, казалось, всю жизнь. Это была семейная легенда Парастаевых о больной девочке, которую когда-то вылечил добрый врач, и которая в благодарность за это так и осталась в семье, продолжая служить им после смерти доктора. Когда-то еврейский квартал, как и сама еврейская диаспора были органичной частью Цхинвала. У любого цхинвальца была история, связанная с ними. Я лично знал тетю Маквалу, которая была олицетворением Еврейского Квартала города Цхинвал. Все цхинвальские неевреи в основном знали евреев через нее. А еще ее за глаза называли Индирой Ганди – я не знаю, почему. У тети Маквалы было четыре сына, и первый в Цхинвале коммерческий магазин - именно так назывались частные магазинчики, разрешенные в перестроечные годы в СССР. Магазинчик, который располагался на Армянской улице, недалеко от Большого рынка, назывался очень мило – «Эка», и привлекал покупателей больше ярким барахлом, вроде дискотечных очков с пляшущими огоньками по всей оправе, или мигающих стереосистем из категории фальшивых ПанасониГов, нежели чем-то стоящим. Тетя Маквала была обходительной женщиной. Обычно, чтобы не обидеть покупателя отказом, она, театрально заломив руки, игриво приподнимала выщипанные, и обведенные черной тушью брови, и жеманно произносила: «У меня четыре сына, ты - пятый. Клянусь тобой, у меня ничего нет!». Как правило, растроганный посетитель слезно благодарил вновь обретенную мать. Еще одна история у меня была связана дядей Беньямином. Дядя Беньямин заведовал в Цхинвале продуктовым магазином на маленьком пятачке у магазина «Фарн», рядом с церковью и зданием музея. Дело было в семидесятых, время было советское, и очередь за мясом в магазинчике всегда была приличная. Но были люди, которые в силу своей «должности» эту самую очередь обходили. Указательный палец над головой, показанный дяде Беньямину издали, с конца очереди, означал килограммчик через заднюю дверь. Неизвестно, где чиновник Бесаев потерял пол пальца, но когда он путал руки, и вместо целого указательного пальца издали показывал Беньямину ампутированный наполовину, он получал у задней двери свои законные... полкило!
В девяностых годах прошлого столетия, после того, как Еврейский квартал Цхинвала был разрушен грузинскими подразделениями, евреи покинули Цхинвал, но все еще продолжали ностальгировать по городу, который был, и которого больше никогда не будет… Почему мне казалось, что мне надо было свернуть в Кроз?
В Дзау живет тетя Фету. У нее есть небольшое придорожное кафе, и она печет самые вкусные пироги в Осетии. Вернее пекла. Возраст не позволяет ей продолжать ее «вкусное» дело. И вообще в Дзау живет очень яркий и самобытный народ с потрясающим чувством юмора. Они могут рассмешить «на ровном месте», и будут делать это с совершенно невозмутимым выражением лица. Дзауские «истории» - отдельная история, и каламбур здесь как нельзя кстати. Я могу слушать их часами. Правда, не все из них остаются в памяти, но историю про выкинутый в реку сыр я не забуду никогда.
Было это, говорят в Дзауском районе, в советские спокойные времена. У некоей женщины был любовник, который, как темнело, пробирался в хлев при ее доме. Туда же, под видом хозяйственных нужд загуливала и женщина, а там уж, на сеновале, под покровом ночи, под мычание коров, и под «арматы» коровьих лепешек они предавались любовным утехам. Однако как-то случилась оказия, и в хлев, чуть погодя, вслед за женщиной заглянул ее муж, где в темноте, не разглядев жены, узрел мужика со спущенными штанами. Женщина была сообразительной, и заметив мужа, схватила хворостинку, начала остервенело стегать ею любовника. «Зачем, что ты делаешь?», спросил недоуменный муж. «Да я этого извращенца с коровой нашей застала!», еле дыша от «волнения», только и произнесла жена. Тут уж и муж подключился к экзекуции, и вдвоем они конкретно набили бока несчастному ловеласу. Да еще и милицию вызвали. Короче, сдали мужика ментам. В дополнение ко всему, весь сыр, который был «произведен» от этой коровы, а это более ста килограмм, возмущенный муж собрал, и утилизировал. Попросту говоря, выкинул в реку Леуахи.
Мужик оказался джентльменом, и пассию свою сдавать не собирался. Однако, при откровенном разговоре, следователь удивленно спросил его: «Тебе что, женщин не хватает? Чего это ты корову «обидел»? Сейчас пойдешь в тюрьму, как минимум года на два». А время, напомню, было советское, и в Уголовном Кодексе СССР была статья за скотоложество, которая и предусматривала такую санкцию за подобные утехи. Вобщем, разжевал следователь мужику проблему. Мужику от такой перспективы решительно расхотелось быть джентльменом. Мужик заявил: «Я был с ней!» - «Точно?» - «Точно!» - «Согласен на очную ставку?» - «Согласен!». Следователь собирает «потерпевших», рассаживает за столом. Приводят мужика, сажают перед женщиной. Рядом с ней сидит муж. «Рассказывай, с кем ты был?», спрашивает следак мужика. - «С ней», уверенно говорит он, и показывает на женщину напротив. «Он прав?», спрашивает следователь женщину. Та, не выдержав прямого вопроса, опускает глаза, и еле слышно произносит: -«Да..». Муж сидит рядом, сверлит глазами пол под ногами. Молчит. Переваривает услышанное. Обеспокоенный следователь, в ожидании бурной реакции, подтягивается к нему, чтобы в случае чего, защитить от него жену. И реакция была действительно бурной. После минутного замешательства, муж схватился за голову, вцепился себе в волосы, и громко, с отчаянием в голосе, простонал: «Я сыры свои зря выкинул!».
День растянулся. Солнце клонилось к закату. У «гуфтинского» моста я свернул налево. До города было рукой подать – всего-то пару десятков километров. Незнакомый мне голос продолжал свое путешествие по стране нартов:
«Вернулся Урузмаг и пригнал домой скот. А юноша ехал, ехал и доехал до ворот Страны мертвых, но привратник не хотел впустить его туда, потому что уже зашло солнце. Взмолился юноша богу:
- О боже! Я еще ребенок, внемли мне, чтобы не захлопнулись передо мной ворота Страны мертвых, заставь солнце выглянуть.
Бог сжалился и заставил запоздавшее сиротское солнце осветить горы. Юноша увидел солнце и воскликнул:
- Яраби, на горах еще солнце, так почему же не пропускаешь меня?
Когда привратник увидел солнце, он открыл ворота, юноша вошел и сел на свое вечное место. Урузмаг же все три свои доли истратил на поминки по сыну. Тогда сын его в Стране мертвых получил вечное успокоение».
Сумерки под «Кадджытае» подкрались неожиданно. Я даже не заметил, как начало темнеть. История про сына Урузмага, слышанная мною не раз, наложилась на сон, который четко отпечатался в сознании. Сестра… В ту ночь она мне приснилась в первый раз, с тех пор как ушла. Приснилась такой живой и красивой. Был солнечный день. Мы сидели в каком-то кафе, на открытой веранде в тени деревьев, шутили, много смеялись. Потом, под вечер ей надо было уходить. Она встала нехотя. Парк, укрытый зеленью, дорожка, уводящая вдаль…
- Попроси Барастыра, чтобы он почаще тебя отпускал. Ты же никогда не опаздываешь, всегда возвращаешься вовремя.
Марина молча улыбнулась, затем повернулась и ушла по дорожке, постепенно растаяв в пелене…
…Я приходил в церковь в надежде на то, что смогу молиться, смогу сосредоточиться на молитве, на чем-то очень важном для меня. Я покупал свечи, стоял перед иконой Божьей матери, смотрел в ее открытые глаза… но голова была девственно чиста от любых мыслей. Я пытался сконцентрироваться хоть на чем-то, но кроме беззвучного возгласа. «Господи прости…», меня не хватило ни на что. И только перед иконой Распятия Господнева меня прорвало… Упокой, Господи ее душу. Прими ее к себе. Она это заслужила…
… Все наши слезы Им подсчитаны. Каждый из нас в этой жизни должен выплакать определенное количество слез. Кто-то больше, а кто-то меньше... И лишь только тогда, когда наши слезы закончатся, закончится все человеческое, что в нас есть… Неожиданный ночной звонок рушит все надежды, и оповещает о том, что ей, наконец, стало хорошо, она ушла в свет. Однако наш эгоизм не желает с этим мириться. Нам бывает жалко, прежде всего, себя. «Как же мы теперь будем жить без нее? Вот бы она пожила еще!» - убиваемся мы … Но есть ли долгая жизнь высшее благо Его?
Я привык жить с болью. Она стала невольным спутником всей моей жизни. Боль, всякая, сопровождает тебя там, где, казалось, ей нет места. Причем боль эта кочующая. От сердца к «сердцу». Тебе уже некомфортно, когда у тебя ничего не болит. Нога ли, спина, совесть или душа. Причем две последние «боли» ноют противнее всего. Но ты привык. И единственное, что тебе хочется при этом делать - это просить прощения у Него. За боль, которую ты вольно или невольно причинил другим. За боль, которую причинили тебе. Господи прости.... Прошение прощения - это такое обезболивающее, временная анестезия до следующего приступа. И уж лучше, чтобы болела нога, потому что в таких ситуациях ты слышишь падение каждой слезы, оброненной по твоей вине, даже если это было тысячу лет назад. И звук этот отзывается в тебе непреходящим эхом. Капля, что летит с высоты в абсолютной тишине, при соприкосновении с озером чьих-то выплаканных слез, издает цокающий звук, переходящий в нескончаемое стаккато, рябь же, пробежавшая по поверхности, отражается в пространстве вокруг, сливаясь с биением сердца в твоей груди..... И вот уже губы сами ищут нужные слова, находят, и шепчут: Господи прости....
***
Дорога за селением Итрапис свернула вправо, и начала спускаться в низину. Я остановил Крузер, выключил магнитолу, и посмотрел вверх. Закатное солнце зацепилось за вершину холма и застряло в облаках, нависающих над ним. Облака ожили и зацвели. Солнечные блики, отражаясь в воздушных кучеряжках облаков, раскрасили их в розовое, разбрызгав в вечерней прохладе капельки света угасающего дня. Почему-то вспомнился дон Хуан Карлоса Кастанеды. Солнце, что вспыхнуло последними яркими лучами, прежде чем погаснуть за горизонтом, и называется солнцем мертвых. Шаманы называют закат трещиной между мирами, и дверью в неизвестное.
Все еще было жарко. Наступившая ночь не принесла долгожданной свежести. Где-то внизу шумела река. Я свернул с дороги и съехал к ней. Джип слегка вздрагивал по неровному каменистому спуску, но все же мягко остановился у самой кромки воды. За шумом реки не было слышно рокота движка, и все же поворот ключа зажигания заставил угаснуть в округе все лишние звуки, кроме музыки оркестра, что играл свою вечную, непреходящую симфонию реки.
Мне захотелось зачерпнуть воды, всполоснуть лицо, тело, что я и сделал с невероятным удовольствием. К черту рубашку! Полная луна зависала в темном небе «оком Ра», излучая мягкий, завораживающий свет. И да! Вы когда-нибудь умывались лунным светом? Ты раздеваешься по пояс, подставляешь себя дорожке лунного света, и он проникает в тебя насквозь, протыкает макушку, обволакивает изнутри. Ты превращаешься в свет. В лунный свет. Молекула, атом, электрон протон,... что там еще? А что, если бесконечность может развиваться и в обратную сторону, в микромир? Где она, граница? И получается, что мы и есть точка отсчёта?
Я повернулся к машине и, сделав шаг, споткнулся в темноте. Давняя хромота порой давала о себе знать именно таким образом, но для меня это была уже привычная, обыденная ерунда. Я привык спотыкаться, падать, затем вновь вставать и идти дальше. Я делал это всю жизнь. Хромота была моей кармой и в то же время моей инициацией. Я был рожден хромым, и ведь для чего-то я был рожден именно хромым? Мне кажется, что в прошлой жизни я был оленем, большим, красивым и благородным, с ветвистыми рогами и широкой грудью, которого подстрелил охотник. Подстрелил просто так. Из любопытства.
Обратно Крузер поднялся легко. Цхинвал был рядом. Сто шестьдесят километров пролетели незаметно, и вместе с ней незаметно пролетела целая жизнь…Наверное, пора уже было включать телефон. Звуковые сообщения посыпались чередой, перебивая друг друга. Экран отсвечивал восемь пропущенных звонков, пять из которых было от мамы. В последнее время я начал замечать что она, потомственная большевичка, осеняла меня крестным знаменем, и шептать про себя молитвы всякий раз, когда я, выходя за дверь, поворачивался к ней спиной. И каждый раз, когда она замечала, что я краем глаза уловил ее движение, мама делала вид, что просто смахивает пыль. Я перенабрал ей. «Ты где я переживаю»… «Все нормально, я дома»… «Хорошо». От нее звонков не было. Я предупредил, что буду поздно. Последние три сообщения о пропущенных звонках были от друзей. Я перезвонил по первому. Трубку поднял Нодар «Кебо».
- Ты куда делся? - спросил он.
- Только заехал в город.
- Зачем? Мы же ждем тебя в Кроз…
Я вспомнил. Мне надо было свернуть, там, в Кроз, не доезжая до Джавы. Они же говорили мне, они меня ждали. Друзья, братья, люди, с которыми я прожил жизнь. Там, у подножья святилища Джер, в селении Кроз, в домике дедушки «Кути», как назвал его приютившийся у него пацан-таджик. Это была моя Валгалла, мои друзья. Я развернулся и уехал в горы. Там ждал меня Кувд, и вечные молитвы к Богу, которые Он все же слышит.
И вновь поворот на Кроз, и снова дорога вверх. Метров через сто я заметил небольшую площадку, освещенную луной. Я заглушил двигатель, вышел из авто и вслушался в ночь. Нет большей магии, чем переход изо дня в ночь и наоборот. Я стоял в ночи, запрокинув голову к верху. Сосны, ограждающие поляну живым частоколом, не мешали мне рассматривать небо, схожее с синезакрученной мазней Ван Гога, и усеянное созвездиями, большими и малыми. Марс все так же завис на небосклоне, там, где «Лебедь» «переплывает» Млечный путь, который упирается в Полярную звезду. Россыпь звезд на черном фоне Космоса цепляла взгляд, который так и норовил рассеяться в бесконечности мира. В жизни, длиною в полвздоха, не планируй ничего, кроме любви, писал мудрый Джалаладдин, и мне со столькими еще надо поделиться своей любовью!
Безлапая птица на ветер садится,
Его оседлав, она бешено мчится.
В полёте изящном лишь только стремится,
Мгновением счастья сполна насладиться.
Безлапая птица, упасть не боится,
Ночами ей небо безбрежное снится.
В котором она словно вспышка, зарница,
Из точки пространства готова явиться.
Душа моя рвётся, безлапая птица,
Наверх, к облакам, где пространства граница.
Пред солнцем, что снова должно пробудиться,
Успев на рассвете как дым испариться...
Мне оставалось проехать всего пару сотен метров, этого было достаточно еще для одной песни. Последний трек в моем дорожном плейлисте был с Dire Straits. Марк Нопфлер пропел, перебирая струны на своей гитаре: Why worry? This must be sunshine after rain. И я знал, что так и будет. И завтра будет новый рассвет, и продолжение дороги под названием жизнь. Моя жизнь.