Папка была старой, вытертой на заломах до потери цвета, с разлохматившимися шнурками завязок. Пётр Яковлевич с удивлением рассматривал свежий, чуть смазавшийся штамп «совершенно секретно» и с тревогой гадал, что же там внутри, если Герман так боится, так ластится, что целый час уже не отлипает?
Розен, словно почуяв, что про него думают, подлез под руку и устроил голову у Гранина на животе. Папку пришлось отложить в сбитое холмами одеяло и развязывать верёвочный бантик одной рукой, а второй нежить Германа, который замер под боком таким несчастным зайчиком, как будто это не его только что целовали везде и облизывали.
В папке были копии перлюстрированных писем – с пометками цензора, бисерно заполненными штампами и резолюциями. Переписке этой было, наверное, уже полвека – чернила слегка расплылись на жёлтой бумаге. Ровный округлый почерк переписчика обезличивал живой по сути документ и Пётр Яковлевич в первую очередь перебрал листы, чтобы найти подпись автора.
– Погоди. Это Сан Саныч, что ли, писал?
– Угум, – невнятно подтвердил Герман.
Сан Санычем звали того благодушно-положительного начальника внутреннего сектора, в подчинении которого до недавнего времени числилась Вера Павловна. Вследствие путанной и сложносочинённой конторской структуры Сан Саныч периодически покушался отдавать распоряжения Петру Яковлевичу и требовать с него отчёта. Пётр же Яковлевич не всегда умел поставить его на место, а порой и сам отдавал бразды правления в его руки, потому что не любил быть на виду, в то время как Сан Санычу как раз нравилось красоваться на публике. Благодаря бесконфликтности, неамбициозности и покладистости Гранина все подобные ситуации разрешались мирно.
Молодой Александр Александрович, судя по письмам, не сильно отличался от себя нынешнего – тот же профетический напор, та же харизма. Респондентами его были разные люди, но всем им молодой конторский служащий втолковывал одно: люди могут и должны менять мир таким образом, чтобы безликое общество преобразовалось бы в братство. Для этого, считал он, ничего сверхъестественного не нужно: просто каждому следует перестать быть равнодушным. Не революции и не реформы изменят мир, утверждал он, а добрые поступки простых людей – закон деятельного добра, применённый к обыденности.
Пётр Яковлевич с силой потёр пальцами лоб: это же… один в один тролльский манифест – та же безответственная риторика, та же схема действий (анонимность, фейк, иллюзия случайности, слежка и беспардонное вторжение в личную жизнь). Сан Саныч детально прописывал структуру предполагаемого сообщества, в которое мог влиться любой, кто имел достаточно сильное сердечное стремление осчастливить других. Учитывая, что большинство рекрутов окажутся простыми людьми, он предложил выстроить иерархические связи внутри сообщества в виде пирамиды, в основание которой это большинство и влилось бы. Внутри пирамиды каждый встраивался в тот слой и в ту группу, которые соответствовали бы его внутренним качествам – менялись качества и человек поднимался выше, снова находил внутри пирамиды «своих». Такая проницаемость должна была служить залогом справедливого распределения ролей и создавать здоровую конкуренцию среди адептов.
Пётр Яковлевич нервно выдохнул и покосился на Германа – тот смотрел на него снизу глазами умирающей лани. Почему, Гранин понял, проглядев ещё несколько писем: от обилия ссылок на знакомые до боли труды, в которые им самим и Германом были вложены немалые душевные силы, стало нехорошо. Вопрос, какое отношение Герман имеет ко всему эту безобразию, если ко времени написания писем он ещё не родился, отпал сам собой. Но теперь выходило, что и сам Пётр Яковлевич… причастен.
Гранин решил всё-таки дочитать до конца, прежде чем делать выводы. Последней страницей оказался приказ о дисциплинарном взыскании, подписанный Главным. «За превышение служебных полномочий» Сан Саныча отстраняли от идеологической работы и переводили во внутренний сектор, который занимался исключительно конторскими вопросами.
– Как ты узнал? – прокашлявшись, осторожно начал импровизированный домашний допрос Гранин.
– Сан Саныч сам отвёл в уголок и рассказал. – Розен возил пальцем по гранинскому животу и поглядывал опасливо из-под ресниц. Пётр Яковлевич поймал его руку и крепко сжал в своей – чтоб не отвлекаться.
– На данный момент он имеет отношение к этой организации?
– Нет. Он и тогда только с теоретическим обоснованием выступил.
– Чего он хотел добиться?
– Чего все конторские спокон веку хотят? – щекотно касаясь губами кожи, усмехнулся Герман и стрельнул лукаво глазами. – Создать неагрессивную среду для исследований, чтоб поменьше работы было.
– Те, с кем он тогда переписывался, по нынешнему делу проходят? – Германа пришлось слегка потянуть за волосы наверх, чтобы он прекратил дышать в эрогенные зоны. Розен всё понял правильно, подтянулся повыше и с довольной улыбкой устроился головой на плече.
– Конечно, проходят. С чего бы тогда весь сыр-бор?
– Хорошо. А Главный? Он… запамятовал эту историю?
– Я тебе уже сказал, чего он хочет. Всё он помнит.
– Значит, подмять под себя… – задумался Пётр Яковлевич.
– Я собираюсь ему в этом помочь, – блеснул улыбкой Розен.
– Я помню, да, – помрачнел Гранин. Присутствие в этой схеме Вия его совсем не радовало. – Зачем ты морочил мне голову? Я ведь уже начал думать, что ты сам к этой истории руку приложил. Ты реально меня напугал.
– А ты бы меня не простил? – Герман глянул холодно и цепко. – Если бы выяснилось, что я всю эту заварушку организовал?
Пётр Яковлевич тяжко вздохнул. То, что он собирался сейчас сказать, было такой ересью, что следовало бы сначала заявление по собственному желанию написать, а потом говорить. Но Герман, к счастью, освободил его от необходимости выбирать между чувством долга и… просто чувством.
– Я думал над этим, Герман, – честно признался он. – И я понял, что нет ничего такого, чего бы я тебе не простил. Измена? Не фатально. Должностное преступление? Не фатально. Что может реально нас развести? Смерть? Не фатально. Фатально только если ты перестанешь меня любить. Здесь я ничего не смогу поделать. По сравнению с этим всё ерунда.
Розен затих, вжался всем телом.
– Значит, измена – не фатально? – хрипло спросил он. И откашлялся.
– А ты уже успел? – грустно пошутил Гранин.
– Нет. Но, возможно, придётся, – не разделил его веселья Розен.
– Серьёзно? – Пётр Яковлевич отстранил Германа от себя, чтобы взглянуть ему в лицо. – Гер, ты серьёзно это сейчас говоришь? Прям, вот «придётся»? Во имя чего? Давай я тебя дома запру и тебе ничего не «придётся»!
Гранин понимал, конечно, о чём Розен сейчас говорит. Что не развязался он с Вием, было совершенно очевидно. Но вот так вот хладнокровно планировать наставить любимому человеку рога? Это было за пределами его понимания.
– Я надеюсь этого избежать, – царственно кивнул Герман.
– А почему вообще этот вопрос возник? – подозрительно оглядел его Гранин.
– Он дал мне ключи.
Кто «он» уточнять было излишне.
– Где они?
– В пиджаке. Во внутреннем кармане. – Розен приподнялся на локте, наблюдая, как Пётр Яковлевич встряхивает его пиджак, вынимает брелок с зайчиком и зажимает связку ключей в кулаке. Задумчиво оглядывает комнату, подходит к письменному столу, бросает ключи в верхний ящик и запирает его на замок, который вряд ли когда-нибудь до этого момента использовался по назначению. С этим ключом Гранин ушёл в коридор и, судя по звукам, прицепил его к своей связке.
– Надеюсь, у тебя хватит ума не ходить больше к этому типу домой? И не встречаться с ним в приватной обстановке? – Пётр Яковлевич подошёл к кровати и скрестил руки на груди, сурово глядя на Германа.
– Я не знаю, на что у меня хватит ума, – разулыбался Розен. – Его так исчезающе мало… – Он ухватил Петра Яковлевича за запястье и потянул к себе.
Гранин сдался без боя. И уже полностью поглощённый процессом чувственного взаимодействия с германовым телом, вдруг сообразил: он так и не выяснил, чего же Герман так сильно боялся! Чёрт! Опять упустил что-то важное!