Би-жутерия свободы 66

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 66
 
Он появился через пять минут, толкая перед собой тележку ширпотребных доказательств своей правоты и левизны мировоззрений футбольного мяча. К тому же богач Теодор Бедняк (он же Рене Санс – спаржа не первой молодости), поведал эту байку, чтобы сделаться рыболовом, забрасывающим удочку в голубое небо, с целью поимки меня на крючок, как летающую глыбу.
При этом замечу, что три года назад сразу же после ограбления Центрального Банка, его из предварительной камеры заключения в Камеруне из рудиментарного приличия перевели с должности третьего атташе(дшего от дел), аккредитованного не в той стране, под предлогом не считаться с её наречием: «Если в подъёмном кране нет воды, значит, лёд крошится и бревенчатая психология ломается» (актёр обтёр бледные пергаментные губы ладонью и сделал паузу, но продать её зрителям так и не смог).
То, с каким неподдельным увлечением Теодор пересказывал это на офранцуженном португальском, не вызывало у меня сомнений, что чудак имел в виду ластоногую «Русалку» Даргомыжского. Откровенно говоря, на прослушивание оперы в его интерпретации терпения у меня не хватило, хотя он долго втолковывал мне без свидетелей, что усатый таракан совершеннее мужа – у него не растёт животик, а вместилище – устройство любви, предназначенное для пещеристых тел, при этом почему-то преддверие в него он величал тамбуром. Уходя от склизкой темы, мне не посчастливилось вкусить плод его воображения, оставив в нём немало кариесных зубов, но я сыпал сахарную пудру утончённой беседы, опираясь на спортивного коня в моём воображении.
В конце беседы милый бразилиано порекомендовал мне обратиться к китайцу – эксперту вобласти пунктирной пунктуации кожных покровов, тем более, что мы с ним однолетки. Он непрозрачно намекнул, что поднатужившийся китаец Москаль Ли, пользуясь гужевой силой, помогает нуждающимся прятать чувства, заворачивая их в вощёную бумагу. Ли преподавал факультативную дисциплину, сбившуюся с курса во втором триместре, боясь хватить лишнего в ритуале обрезания во втором прочтении «Григория от ума» в исполнении дуэта Цили Гарпун и Адели дель Финовой, прославившихся  «Колыбельной тенниса» при укачивании мячика над сеткой.
Из своей фавелы Москаль Ли занимался сдельщиной – шпионил в охотку. Под обеденным столом от него не ускользала ни малейшая интрига. Скрытая внизу крышки стола инфракрасная камера, фиксированная на подпорках, обладала высокой разрешающей способностью записи и нравственностью гомогенной консистенции. Но, как и следовало ожидать, я, включив радушный приёмник, отказался от услуг пунктуального китаёзы, учитывая, что русского посла в Тегеране Грибоедова долбал со школьной скамьи. И тогда, без моего ведома, некто со стороны пригласил плодоносного отоларинголога Тони Ловелассо, трудившегося над диссертацией «Кавалькадные перемещения в заглоточном пространстве». Основанием послужил подслушанный  зашифрованный разговор Тони и дружком Порфирием Огрелли:
– У тебя не найдётся железнодорожного расписания?
– Надеюсь, оно понадобилось тебе не для того, чтобы сломя голову броситься под запаздывающий поезд.
– Ладно, не беспокойся, я же не просил тебя наводить справки.
– Поосторожней со справками – они стреляют, когда их наводят на отвлечённые темы. Это тебе не плюмаж – плюнь и размажь.
– Не предвосхищай событий, не то в скороварке слов из тебя получится неплохой футуролог, росчерком пера, перечёркивающий наши и без того перезрелые отношения.
– Фут-уролог? Это случайно не узкоколейный специалист уролог по ногам, не отличающий феску от фрески?
– Никогда не подозревал, что у тебя настолько слабые знания и  несносный на помойку характер. Самое захватывающее чтение – по ладони, спроси у неграмотной цыганки, страдающей цингой.
– Мой шероховатый характер – шлягерная песенка, в которой фигурирует барабанный boy с галунами на позолоченном еврее.
– И которую напевает запасной вратарь команды «Плетёные чресла, пожираемые огненными ощущениями» с превратным футбольным представлением о Вячике из Политбюро? Но он же не Гоген, таившийся на Таити от себя!
– Причём тут Гоген? А вот Вячеслава Михалыча Молотова не трожь! Говори, да не заговаривайся. Думаю, мы уже достигли завалящего состояния, когда не мешает проветрить мозги.
– В правильном направлении мыслишь, но с другой стороны, о чём говорить в их отсутствие?
– Можно об оскоплении толпы или об адаптации к ней, пока она не затоптала, а то и об обладании женщинами и магнетизмом.
– Почему именно о них, а не о чём-нибудь другом?
– Скажем, не для проформы, а потому что наш пол не достоин упоминания. И так ясно, что в каждом курильщике заложена искра Божья, и что обязанностью женщины является умение высечь её.
– Ну это ты лишку хватил! Что, скажем, можно высечь из моего дядюшки Сажи, ублюдочного восьмидесятилетнего старика, уже не относящегося к плодоносным растениям, но всё ещё исполняющего «Танец в пинетках» в детском манеже «Ручная зебра», установленном посреди гостиной?
– Возможно у него за плечами шикарное прошлое?
– Несомненно! Я слышал, в молодости за ним числилось азартное хобби – заядлый задовод. Дядя Сажа до получения инсульта упоминал об этом за обедом безбрачия. Но гипертрофированные языки родственников утверждали, что дальше утренней разминки пальцев дядя (досрочный выпускник Оксфорда в сексе) не пошёл.
– Интересно, на сколько лет его выпустили?
– Вот ты всё шутить изволишь, а ведь ему, как чукче, хотелось переписать историю своего рода на меня, чем не мелодрама?
– Я слышал о чукче отказавшемся жить в яранге, потому что отсутствовала доставка моржового молока «от двери до двери».
– Твои ободряющие слова вселили бы в него надежду и доверие. Надеюсь им никогда не предъявят ордер на выселение.
– Была и у меня дама сырого копчения с разгорячёнными бёдрами – мифическое животное с внешностью, располагающей ко сну. В заварном кипятке неуёмных страстей она умудрялась уплетать за обе щеки, не задумываясь о третьем подбородке (ну, не могут все три подбородка быть волевыми). Целуя меня, дама перевязывала мои сердечные раны губной помадой «Партком».
– Только не говори, что при этом она исторгала из себя пылкие признания, ведь слова любви, не обеспеченные звонкими поцелуями, остаются пустым колодезным эхом. Любопытно, сколько продолжаются такие шляпочные знакомства?
– С языком за шлюзами зубов? Полтора года, не меньше.
– Внушительный срок, ровно две беременности, совсем как заводской брак, который невозможно расторгнуть. Ну и что явилось причиной расставания с монополизированной женщиной?
– На то нашлись веские основания. Она не постеснялась сказать мне прямо в лицо, что настоящий поэт не будет ходить в майке, ибо не может записывать мысли на жеманных манжетах. К тому же, читая мои заметки, она подозревала, что я сказочно богат, рассчитывая, по её словам, на помолвку с доверчивым придурком.
– С чего ты это взял?
– Из высказываний вроде: «Я наслышана, у вас за городом богатое местоимение под предлогом или над обрывом не сделанного мне предложения». На что я ответил ей довольно броско: «Если вам показалось, что в мои тексты вкрались ошибки – наденьте на них наручники, я часто путаю неонацизм с неологизмами, а мой любимый актёр никогда не стареющий МолодоЖжёнов».
– За что же жена, грозившаяся уйти безразвратно, так назидательно поучала нашего поэта и похоже невзлюбила его?
– Об этом отдельно. Хуже того, в одно невзрачное утро, вытиравшееся узким полотенцем просёлочной дороги, в самый ответственный момент она пообещала достигнуть расслабленного оргазма, если я соизволю подождать её внизу, и с усмешкой добавила, что надеется, что я не какой-нибудь там Эраст Дубась.
– Какая романтичная дама! Ей просто цены нет. Уверен, ты повёл себя как стойкий оловянный солдатик. Похоже, что у тебя по отношению к ней предубедительно навязанное галстучное мнение.
– Да, сложилось, никуда от этого не деться, и на душе до сих пор горчит желудёвый кофейный осадок.

Ваше кофе пахнет ладаном,
а в ресницах реситаль.
Как идёт к лицу помада вам,
и её мне очень жаль.

– Минута расставания с медиками вытянулась в недели издевательств. Она до сих пор носит болезненные воспоминания и осадок сверхъестественных желаний в запретных зонах (Тони делал мне салазки, а Порфирий завершал их «Двойным Нельсоном со скотчем»). В дополнение к этому Ловелассо проявил себя бодливым козанострадамовским предсказателем. Вместо рецепта он выписал мне катрен, с приходом коричневого президента, и некого гомосексуалиста Гарика Сфинктра, который после сфинктрального анализа будет уборно предлагать различать его позывные, а также:
а) заново обелить выскобленный Жёлтый Дом, после побелки напыщенно-распущенного Гарлема с его афроризмами а-ля графитти на измученных поджогами ободранных стенах.
б) прекратить в семестрах и триместрах занятия оккупированных территорий валютно-хирургическими операциями.
в) похерить ожидания наэлектризованной инопланетянки, пережившей тяжёлые элект-роды  во флиртующей тарелке.
Лютый мороз пробежал по зернистой коже, когда Порфирий Огрелли с рейтингом до подбородка, застрявшим у кадыка, не остался индифферентным ко мне: «Если жаждущему предоставить на выбор женщину или Интернет – он войдёт в последний, являющийся хроническим заболеванием глобального масштаба, при котором оплывшее человечество подключат к аппаратам искусственного питания. Глядишь, и проблему переедания разрешат».
– Довольно, больной, довольно, – раздался в день обмолота данных (наружных никаких, внутренних не разглядеть) моей истории болезни у  изголовья соседней постели голос выписывающегося врача – специалиста по ёжеукалыванию.
– Где я нахожусь? – поинтересовался я у него в состоянии ума, сулящим психиатру стабильный доход (иногда казалось, что я пребываю в стадии моллюска – я не задумывался о смерти).
– В цветочной стране «Бегония в неизвестном направлении», – ответил он, – и предупреждаю, зелёным кузнечикам, вроде вас, не рекомендуется заниматься подстрекательством под простынёй.
– Возможно здесь мне удастся зачать безотчётный роман «Под сводом стопы», лишённый заскорузлого подхода. Если я не в своём уме, это не значит, что заимствую из стороннего интеллектуального багажа, – возразил ему я после инъекции лошадиной дозы снотворного, учитывая, что лошадиное фырканье говорило ему больше водомётной речи, которую, как вы понимаете, не повернуть вспять.
По требованию главврача меня вынудили покинуть лечебное учреждение вместе с недоношенным романом, а это настораживало его и пугало органы по пересадке – моё дело грозили положить на Интерполочку, а самого меня объявить в розыске.
Грозовая шляпа надвинулась на холм и расписалась серебряным росчерком молнии о своём приходе. Но и это не спасло меня от знакомства с женщинами – увертюрная прелюдия любви перерастала в протуберанец страстей с сонными литаврическими последствиями (тогда ещё по осени считали жареных цыплят, и я задиристым петушком собирал во дворе удачу по крупицам).
Обладая намётанным глазом провинциального еврейского портного, потакающего хобби жены – прыжки ножницами с утренней гимнастикой расставленных ног на ширину плеч клиентов, я за пару песо старался ублажить (под нестерпимым сиянием жаровен-юпитеров) клиенток-поклонниц неубранной хатки-йоги. Изучив скоропостижным методом топографию их тел на картах в ином раскладе, я насобачился выгораживать себя и шептать в надушенное ушко, по-французски, «Good morning, mad-муазель», некоторые из них препирались со мной на тюремном португальском. Это, как без утайки объяснил мне фармазонствующий фармаколог Паоло Свирелли, увязший в суфле слов, больше всего мобилизует женщин на замену проржавевших фаллопиевых труб. Мне особенно запомнилась смазливая статисточка из глухонемого фильма «Грехопадение без парашюта», записавшаяся к офтальмологической звезде Жозику Дела Руза на операцию смены круглых пуговиц на миндалевидные. С возрастом реалии сорвали повязку с глаз моих. Я прозрел. Оставалось подозрение, что сводница-судьба колебалась – не снять ли с меня показания вместе с надеждой или предсмертной маской, избавив от сыпавшихся комплиментов. Но кто-то надтреснуто объяснил, что, врождённая стыдливость сродни врождённому сифилису. И я, донашивая чужие домыслы, бросился в аптеку «Прописные истины» без чёткого адреса за висмутовыми препаратами во избавление от обязательств выхоженного больного воображения и прицельного огня глаз моих консервативных родителей, не соответствовавших, вошедшему в моду покрою.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #67)