ИЗ ЗАПИСОК КОРНЕЯ ПЧЕЛКИНА, РАЙОННОГО ГАЗЕТЧИКА, НАИВНОГО ЧЕЛОВЕКА И ГРАЖДАНИНА, КОТОРЫЙ ХОТЕЛ СТАТЬ ИЗВЕСТНЫМ ПИСАТЕЛЕМ
Корней Пчелкин никогда не думал становиться писателем. Нет-нет, всю свою сознательную жизнь он, конечно, пописывал понемногу. В свое время, даже сотрудничал не только с газетой «Коммунист», но и с множеством заводских многотиражек. Потом набил руку на кроссвордах и был желанным гостем практически во всех редакциях районных газетах области. Но расцвет его газетного ремесла пришелся на перестройку.
Не будучи обученным большим премудростям журналистских жанров, Корней стремился писать только правду. Вымысел ему был просто чужд. Если, конечно, не считать панегириков к дню учителя, медработника и прочим профессиональным праздникам. Для другого ему просто не хватало полета фантазии. За тягу к правде и полное отсутствие этой самой фантазии Пчелкина не любила власть и особенно некоторые чиновники местной администрации. Да и кому из местных князьков в красном доме охота было еще и читать в газетах то, что на самом деле и так все знают. То, о чем одни привычно помалкивают, а другие судачат по всему городу, на каждом перекрестке. Поэтому расцвет газетного ремесла Корнея Пчелкина, как раз и пришелся на перестройку. Все о чем так смачно судачили по подворотням можно было выплеснуть на газетные полосы. Это ни звездный час и даже ни месяц, а целые годы пахоты на районной ниве всеобщего молчаливого всезнания.
Острое, правдивое перо Корнея прошлось тогда не по одному чинуше, и не по одной голове администрации. Даже областная газета однажды напечатала его фельетон. После чего главу района отдали под суд, что в те времена бывало крайне редко. Украденных миллионов так и не нашли, а отстранение от должности на три года, условный срок и штраф в несколько десятков тысяч деревянных рублей было гораздо привычнее.
Корней Пчелкин хотя и очень загордился, но все же становиться писателем он и тогда не мечтал. Да и зачем?! На перестроечные гонорары он купил подержанный Мэрс, выучил сына в Америке. Тот, правда, вскоре вернулся назад. Не поддался на посулы загнивающего капитализма. Люди по этому поводу сочувствовали Корнею, но в глаза не говорили. Да и представьте себе, что сын ветерана перестройки, этакого районного инвалида гласности вдруг не остался в этом американском рассаднике правды и демократии. Это похуже чем, в своё время, дочь третьего секретаря местного горкома партии по идеологии, оставшаяся в Финляндии во время профсоюзной турпоездки. Видать не по вкусу пришлась отпрыску хваленая свобода на папашиной лопате.
Писателем Корней захотел стать в больнице, только не подумайте ничего плохого. Вообще-то, правда жизни всегда помогала ему жить и всячески отгоняла болезни. Посему, Корней Пчелкин был человеком не болезненным. И уж тем более не из тех, что донимали врачей бессмысленными обращениями. Типа, доктор, у меня голова какая-то не такая, а давайте-ка её просветим. Нет, ну конечно же, в больницах он бывал много раз и еще больше писал о знаменитых медиках. Один раз даже попытался сдать кровь для заболевшего коллеги. Правда, когда выяснилось, что кровь у Корнея не той группы, то сдавать он тут же наотрез отказался. От одного вида медицинской иглы ему становилось не по себе. И вот, представьте себе, на шестом десятке Пчелкин угодил в кардиологию. Хотя, злые языки всегда судачили, что у таких правдолюбцев и вовсе не бывает сердца, но у Корнея Пчелкина оно было.
К своему стыду, Корней оказался абсолютно не подготовленным к больничной жизни. Абсолютный кардиологический ноль. За долгую трудовую жизнь Пчелкин еще студентом успел поработать даже на стройке. Строил мехмастерские, хозпостройки для модных финских коттеджей, ремонтировал коровники. Даже монтировал ленточный транспортер в каком-то передовом хозяйстве. Одно время даже учительствовал в сельской школе. Преподавал языки, историю, ОБЖ. Но вдруг, все это оказалось абсолютно не нужным. Пчелкин лежал в коридоре на больничной койке абсолютно потерянный. Несмотря на весь трудовой опыт и десятки лет жизни ветеран перестройки оказался на деле беспомощным солдатом-первогодкой. Этакий кардиологический новобранец осеннего призыва. Время от времени он проваливался в сон, а просыпался и не мог понять, где он.
Единственное ободряло и радовало Корнея Пчелкина, так это доставшаяся ему койка в коридоре. Хоть и в кровати, но все же среди людей, так сказать в гуще событий, на острие. Короче, Корней почувствовал вдруг себя в своей тарелке. Во сне ему порой казалось, что он едет в отпуск в купейном или даже мягком вагоне. Когда приходил в себя, открывал глаза, то правда жизни подсказывала: у него всего лишь боковушка в плацкартном вагоне. Но все-равно же о-о-от-пуск! И от капельниц Корней вновь проваливался в сон. Только проводница запаздывала с чаем и почему-то не выгоняла из вагона шумных провожающих, которые постоянно шуршали пакетами. Ну, в смысле, посетителей и родственников с передачками.
Этих «провожающих» Корней Пчелкин почему-то невзлюбил сразу. Особенно их мобильники, которые наперебой глушили друг друга щегольскими мелодиями. Но от ненависти до любви, действительно, один шаг. Только с провожающими Корней почувствовал себя профи в кардиологическом отделении.
Благодаря своему естественному положению, а лежал он в холле, у входа в отделение, Корней Пчелкин быстро вывел себя на ведущую позицию. Прямо над его кроватью висели многочисленные инструкции для больных, врачей, посетителей и т. д. Тут даже предусмотрительно была размещена информация о работе больничной церкви. С информации о ней Пчелкин и начал восхождение к вершинам кардиологической больничной жизни. Через провожающих он быстро наладил бесперебойные поставки святой воды в отделение. Дело пошло настолько хорошо, что у Корнея вскоре образовались даже излишки.
После изучения расписания больничного храма, распорядка служб и чтения Акафиста Святому Луки Крымскому Пчелкин перешел к познавательным плакатам - «Старость и психологическое здоровье», слабо ободряющему - «Нужно знать, чтобы жить», про туберкулез, флюрографию. Но ни один из этих шедевров больничного глянца не заинтересовал Корнея так, как невыразительная инструкция формата А4, в мятом файлике, тиснутая на мажущем принтере зав.отделения. Инструкция была о гриппе. Такого чувства гордости от полученных знаний Пчелкин не испытывал давно. Ну разве только однажды, после курсов при облизбиркоме на знание законодательства о выборах.
Вот он его звездный час. Да что там час, целая звездная неделя, а может и две. В выходные дни провожающие нескончаемым потоком устремлялись к кардиологическим телам. Выпучив глаза от тяжелых сеток и пакетов, они всячески не давали спокойно поболеть своим больным. Наиболее сердобольные тащили с собой целые семьи от детей, невесток и кончая внуками. Последние с недоумением таращились на капельницы, броневики-каталки, всевозможные конструкции уток и посудин для опорожнения непосредственно у кровати. Для совсем бездыханных нянечки из реанимации приспособили даже презервативы. Видали бы вы эти недоуменные лица провожающих, когда с перечнем всего необходимого они узнавали, что их любимому деду помимо памперсов, одноразовых салфеток в реанимации нужны еще и презервативы. Фишкой отделения были привязанные к кроватям небритые бормочущие старики. В эти моменты, даже самые отъявленные двоечники готовы были пообещать учиться на пятерки и слушать учителя лишь бы не идти дальше по коридору. Иногда даже казалось, что не справляющиеся с повседневным воспитанием внуков, бабульки специально брали в кардиологию переданных им на перековку внуков.
Провожающие, просунув голову в холл и в растерянности от увиденного едва успевали открыть рот, как с кровати раздавался строгий окрик Корнея Пчелкина. Он, как дневальный на тумбочке, не то приветствовал, не то вгонял провожающих в оторопь:
- Ба-а-хи-лы?!!
Провожающие тут же осознавали ужас своего положения. Оказавшись на последнем этаже больницы без бахил, они в панике начинали внутренне протестовать против мысли о том, что это конец. Нянечки останутся без пакетов с благодарностью, а больной соответственно без сока, булок, фруктов и должного ухода. А это уже «настоящий фашизм». Да как только они представить себе такое смогли, буд-то министр здравоохранения вовсе и не думает о больных. Вот от этой самой обиды за минздрав и за державу Корней Пчелкин и стал наводить порядок в кардиологии не хуже старшины в роте. Как заправский прапор он отправлял посыльного из родственников за бахилами к аппарату на первом этаже. Однако, даже после поголовного обохиливания всех родственников, Пчелкин пропускал только одного из делегации. Предвидя немой вопрос провожающих: «А чего же мы брали бахилы на всех!??». Корней тоном не требующим возражения строго нараспев пояснял:
-Ка-ран-тин!!, - на радость внукам и прочей пугливой детворы.
Когда в аппарате заканчивались бахилы, Пчелкин переключался на маски. Потом закончились и они, а вместе с ними и карантин. И Корней Пчелкин опять остался не у дел. Какое-то время он подрядился руководить очередью провожающих в кабинет зав.отделения и к дежурному врачу. Это занятие показалось ему скучным и он долго сидел на редкость задумчивый, грустный и даже потерянный. Вот тогда-то и пришла ему мысль написать роман. Выехавшие из реанимации ноги, замотанные до головы белым саваном больничной простыни с печатями минздрава, окончательно укрепили его в этом намерении. Он точно знал, должно получиться. Да, должно и непременно нечто философское. Нечто простое и вместе с тем захватывающее. Что-то креативненькое, а вместе с тем и о бренности бытия, и в тоже время о медиках или может об их собратьях по бюджету учителях... Тогда он еще точно не решил.
Целыми днями Корней Пчелкин просиживал за своей тумбочкой, или просто с тетрадкой на коленях, непрерывно строчил карандашом. Оправившиеся от инсульта принимали его за вождя в разливе и не беспокоили с расспросами. Говорят, наброски своего романа Пчелкин читал в тихий час больным в палате, когда его туда перевели из коридора. Роман не роман, но какой-то рассказик Корнея Пчелкина люди все же потом читали. Его еще одна районная газета все лето печатала с продолжением, когда журналисты прохлаждались в отпусках.
II.
Кардиологи - аристократы медицины. Кардиологическое отделение - элита больничного мира. У них каталки для лежачих, кресло-каталки на все случаи жизни, даже с дырками для интимных надобностей. Сюда так просто не попадешь, но вот Почтальон попал. На самом деле он был военным штабистом. Во всяком случае так отрекомендовался мужикам в палате. Те ему не поверили и приняли за кагэбиста.
-Не-е-э, - многозначительно изрек Корней Пчелкин. - Никакой он не кагэбист. Нутро у него хлипковато для железного Феликса, да и болтает много... Выше партработника районного звена и не тянет. - Вот так умно брякнул Корней, где-то вычитанный текст. - Одно слово, Почтальон.
Вообще, Пчелкин с детства был мастер давать прозвища. Некоторые из них прилипали так, что казалось никто уж и не помнил их фамилию. Пацаны сживались со своей кликухой так, что и не представляли себя без хлесткого прозвища. Кто бы мог подумать, что во дворе у долговязого Матроса когда-то была фамилия Комаров. Так бы и быть ему до скончания века никчемным Комаром, если бы не Пчелкин. Комар тогда только пришел в класс и держался особняком. Но Корней знал, что они живут в одном дворе, но виду не подавал, присматривался. Потом они познакомились и Пчелкин стал захаживать к Комару поиграть в "очко". Не то, чтобы он очень любил карты, но ему иногда везло. Точнее сказать, после мелких проигрышей судьба вдруг неожиданно поворачивалась к Корнею и он срывал куш.
В классе Комар все еще сидел один, на первой парте в крайнем ряду и отдувался за всех и при устных опросах, и на письменных контрольных. И вот однажды, получая очередную двойку Комар заплакал. До этого из-за оценок никто в классе из пацанов не плакал. Да и Комар плакал не за оценку, а от обиды, что как новенький всегда первым принимает за всех удар на себя. Тут Пчелкин, как мастер реплик с места, юморно разрядил неловкость момента.
-Ну вот, Матрос и дал течь!.. - Все захохотали. Больше всех заливался Шкот, заражая своим смехом остальных. У него вообще был очень заразительный смех, ну просто не остановиться. Смеялся и Матрос, тыча пальцем на умирающего от смеха Шкота, а девчата утирали слезы от забористого смеха пацанов.
-А почему Матрос, - едва оправившись от смеха спросил Шкот.
-Да он говорил как-то мне, что хочет стать капитаном дальнего плавания... - и не дав договорить Корнею, Шкот вновь залился еще большим смехом, вовлекая в эту всеобщую пучину неконтролируемого ржания весь класс и даже строгого учителя.
-Ка-ка-капитан, га-га-га... Ма-а-трос, га-га-га... Да-а-льнего пла-ва-а-ния-а-а... Вот умора-а-а, - продолжал гагатать громче всех Шкот, а вместе с ним и весь класс.
Вот и в отделении кличка к Почтальону прилипла сразу. Одни думали, что это из-та того, что он целый день строчил какие-то письма, делал бесконечные расчеты, записи и т. д. Другие, за то что он постоянно посылал мужиков-курильщиков в магазин то за пакетом для бумаг, то за тетрадкой. Причем эти походы стали своего рода бизнесом. На выделенную Почтальоном сотню мужики покупали сигарет, а на сдачу пакет и очередную тетрадку. Когда дешевые сигареты кончались, то сотни на тетрадку не хватало и Почтальону приходилось ждать пару дней. Занимались мужики этим скорее со скуки, дабы развлечься. Почтальон платил им тем же. От лекарств, а может от больничной еды у него периодически случались запоры. В эти ночи не спало почти половина отделения. Медсестры пичкали его слабительным, от чего Почтальона раздувало еще больше.
В один прекрасный день в палату к Почтальону подселили глуховатого Хозяйственника. Их непрерывные дискуссии начинались под вечер и не заканчивались порой даже за-полночь. Корнею Пчелкину нравилось засыпать под их непрерывное бормотание. Он и дома спал под телевизор, но Почтальон переплюнул всяких Гордонов с Соловьевыми вместе взятых. Темы у него менялись сиюминутно, сразу как только он уличал собеседника в «некомпетентности по данному вопросу». Глуховатый Хозяйственник поначалу не успевал реагировать, а потом и вовсе перестал переспрашивать. Гнул своё, чем раздражал Почтальона и тот замолкал.
Казалось Почтальон лежал в кардиологии вечно. Люди выписывались, поступали вновь, а однорукий Почтальон все лежал. Пчелкин даже подумал, что хитроумный партайгеноссе специально пожаловался на сердце, чтобы его с переломом из хирургии перевели в кардиологию. Иногда в минуты запорного обострения мужики просили перевести его обратно в хирургию. К Почтальону никто не приходил и не приносил передач. Такое впечатление, что его специально держали сердобольные медсестрички всю зиму перекидывая из хирургии в кардиологию и назад. Да и как ему управляться с печкой одной рукой, да еще с переломом.
Для своих девяносто лет Почтальон сохранял подвижность умственную и физическую. Как-то ему попалась газета с объявлениями, где он и вычитал цель своей дальнейшей жизни. Какие-то сердобольные родственники искали через газету сиделку для пожилой матери. Но не просто сиделку, а с проживанием, полным пансионом и оплатой. Он попросил Пчелкина через друзей в редакции дать в местную газету такое же. «Мужчина в возрасте ищет аккуратную хожалку, без вредных привычек». Корней вычеркнул «хожалку». В его деревне на Ставрополье, тоже так говорили, но здесь так было не принято. После долгих споров с Почтальоном, хожалку заменили на приживалку.
Вставить в объявление существенное уточнение «с проживанием, полным пансионом и оплатой» Корнею так и не удалось Прижимистый Почтальон то соглашался на одно проживание, то на пансион без указания оплаты. Не то чтобы Почтальон отказывался платить, но ему нужно было точно подсчитать, сколько выгадает хожалка от бесплатного проживания и совместного столования. А то может она и на это не наработает, заключил Почтальон.
Все только начиналось, а тут на тебе. К категорическому неудовольствию Пчелкина, его самого с треском выписали через день после закрутившейся газетной эпопеи. В своих больничных заботах Корней не нашел ничего лучше, как подхватить в кардиологии что-то похожее на сильнейшую простуду, или даже грипп. Завотделением отправила его лечить острую простуду амбулаторно и не распространять заразу по всему отделению.
Такого удара под дых Корней Пчелкин никак не ожидал. Однако жалел Пчелкин лишь об одном, что он так и не дождался смотрин хожалки. Уж тут бы он развернулся. Пчелкин был мастер на всевозможные кастинги местного разлива. В этом его смог бы переплюнуть разве что Хачик из неврологии. Всего скрюченного его как-то привезли ранним утром, когда отделение еще только томно просыпалось, а медсестры разносили утренние порции лекарств. С его слов, он неудачно подскочил из постели одной миленькой красотки, чтобы выкурить утреннюю сигаретку. На что Корней с мужиками выдвинули свою версию, которая сильно била по самолюбию усатого горца. Тоже про сигарету, только прикурить Хачику дал неожиданно вернувшийся из собеса муж соседки.
Едва оклемавшись от болей в спине и пояснице, Хачик выписал двух длинноногих красавиц с огромным пакетом шмоток из какого-то местного бутика. К слову сказать, его действительно привезли поутру в одном халате. Мужики чуть не свернули шеи провожая по коридору цокающих каблуками красоток. А когда Хачик вышел в фирменном адидасовском спорт-костюме под ручку с обеими кралями, сомнений ни у кого не было... Хачик действительно настоящий специалист по кастингу. Пачка Мальборо и пистолет-зажигалка убедили мужиков окончательно, но только не Почтальона. Хожалки от Хачика Почтальону были не нужны и он настаивал на объявлении в газете.
Сочувственные медсестры, прознавшие про всю эту кутерьму, пообещали и без всяких кастингов, да и без газеты подыскать Почтальону старательную даму из переселенок или беженок с Украины. Мужики одобрительно закивали и постановили, что это лучший вариант. На что Почтальон по секрету заметил Корнею на прощание, мол он еще посмотрит, чего там ему хотят подсунуть...
III.
После выписки Корней Пчелкин строго следовал предписаниям своего лечащего врача и много гулял. Устав от больничной койки он практически поселился на улице. Домой заходил разве что только покушать и поспать. В грэсовском лесу был чудный воздух и хотелось дышать и дышать полной грудью. И Пчелкин дышал жадно и никак не мог надышаться. Лес стал его вторым домом. Вот в прихожей, в смысле на большой лесной поляне, громадный раскидистый Дуб. Его массивные ветви, как будто распростертые руки пожилого батлера, встречали гостей. В пасмурную ветряную погоду Дуб превращался в грозного швейцара у дверей престижного пятизвездочного отеля.
На пригорке, в глубине леса, четыре стройные сосны, как длинноногие горничные на кухне в коротких юбках и миниатюрных фартучках с подносами. Печкин так и кружил по лесу из комнаты в комнату день за днем. Он так свыкся с лесом, что уже считал его своим собственным. Как вдруг однажды, на лавочке, что наставили вдоль лесной аллейки, Корней подслушал разговор двух старушек. Бабульки обсуждали пристукнутого программиста Лёву, который целыми днями бродил по лесу в длинном кожаном плаще и то и дело пугал их своим неожиданным появлением. Все прекрасно знали, что Лёва был со странностями с самого детства, однако окончательно он свихнулся несколько лет назад после смерти отца, а потом еще и старшего брата с женой.
Делить лес с пристукнутым программистом Пчелкин никак не хотел. Одно дело творчество, писательские грезы. И совсем другое, язык формул и компьютерных программ. Для Пчелкина эти бесовские гаджеты были не по нутру, а посему Корней покинул лес навсегда. В один прекрасный день он просто взял и ушел. И никогда больше не возвращался в этот загадочный лес. По мнению Пчелкина у леса должен быть только один хозяин и это явно не он. Видимо так подумал и пристукнутый программист Лёва и тоже оставил лес. Так и остался лес без присмотра.
«...С наступлением весны Лёва облюбовал дачи на окраине. Это был целый дачный микрорайон с улицами и переулками. И чем больше он бродил по ним, тем больше узнавал этот маленький дачный городок с ручейками-реками, озерами-морями. В этом дачном государстве были свои порядки и свои обитатели. Лёва-программист старался ходить тихо и незаметно, чтобы не напугать их. Чем больше он старался, тем больше ужаса наводил он на бабулек и одиноких дамочек копошившихся на своих участках. Хотя ему казалось, что он делает очень важное для всех дело Это был его город и он его охранял. Со временем по городу поползли слухи о странном программисте, призраке в кожаном плаще, облюбовавшем для своих прогулок местные дачи. После чего Лёва исчез из дачного государства навсегда и его больше никто не видел...».
Корней обмакнул перо в чернильницу и черной тушью вывел на титульном листе название нового шедевра - «Кардиологический роман, или любовь сердечная». При этом, Пчелкин одобрительно поглаживал край листа, как бы благословляя свой труд на удачу.