Жизнь как жизнь

                Сестре Татьяне

В июне 1898 года Лене исполнилось десять лет, а читать она ещё не умела. Даже ни одной буквы не знала. Сверстники ходили в соседнюю деревню в школу, изучали там и грамоту, и счёт, и Закон Божий, а её не пускал отец:
– Пошто бабе читать? – Удивлялся глава старообрядческой семьи. – Молитвы ты и так помнишь, а, как шти варить, в книгах не прописано.
Лена очень переживала. Хотелось самой прочитать хоть одну сказку, а не по картинкам придумывать, о чём в ней говорится. Уж, как только она не упрашивала отца, но тот был непреклонен. Пыталась через маму убедить, хоть одну зиму позволить ей поучиться, да, где там! Ефим так зыркнул на жену, что та на полуслове замолчала. Потом гладила дочку по русой голове:
– Ох, Еленка, чо там в ентих книжках-то? Ну, прочиташь ты их, и будут, вон, так же на полочке лежать, как щас.
Лена, глотая слёзы, не согласилась:
– А тятенька-то кажный вечер читает.
– Так он Евангелие читат, а не сказки. Ты, дочка, не перечь тяте-то, он плохого не пожелат. Да и поболе понимат, чо для нас лутше.
Лена больше не пыталась никого уговаривать – поняла, что бесполезно. А, вот, читать всё же выучилась. Пойти без благословения в школу, было делом невозможным – прогневать отца Лена боялась. Но учиться на стороне, он не запрещал. Конечно, если бы она спросила позволения, наверняка не разрешил бы. Поэтому тайком всё лето бегала в соседнюю деревню к учительнице. Та за мизерную плату согласилась исполнить мечту девочки, даже пообещала сохранить это в тайне. Лена украдкой от родителей несла то молочка, то хлебушка, то ягод, собранных по пути в лесочке, а учительница терпеливо показывала буквы, объясняла, как надо складывать их в слоги, а затем и в слова.
Читать Лена научилась быстро – способной, видимо, была. Да, вот, беда – книжек у неё не было. А хоть бы и были – дома всё одно читать не станешь. Всю зиму Лена скучала по сказкам. Но летом, снова зачастила в лес. Добежит до знакомой опушки, наберёт ягод и опять их несёт. Сядет в уголок, пока учительница по хозяйству занимается, и читает. Та пыталась научить ещё и писать, но Лена отмахнулась:
– Может, потом когда-нито выучусь, – и продолжила водить пальчиком по строчкам.
Ни одной страницы не пропускала – интересно. А однажды попалась книжка со стихами. Лена была настолько поражена их напевностью, плавной ласковостью, что готова была все наизусть выучить. Успела запомнить лишь одно:

Пахнет сеном над лугами,
В песне душу веселя,
Бабы с граблями рядами
Ходят, сено шевеля.

Там – сухое убирают:
Мужики его кругом
На воз вилами кидают…
Воз растёт, растёт, как дом…

В ожиданье конь убогий,
Точно вкопанный, стоит…
Уши врозь, дугою ноги
И как будто, стоя, спит…

Только Жучка удалая,
В рыхлом сене, как в волнах,
То взлетая, то ныряя,
Скачет, лая впопыхах.

Удивлялась:
– Прямо, как про нас.
– Так про нашу жизнь автор и написал, – улыбалась учительница, – ты обязательно запомни его фамилию.
– А я не знаю её, – растерялась Лена.
– Вот, смотри, что перед названьем написано.
Лена прочитала:
– А-пол-лон Май-ков. Се-но-кос.
Прощаясь, учительница вздохнула:
– Учиться тебе нужно, Еленка. Способная ты. А, как душевно стихи читаешь! Я заслушалась так, что чуть варенье не убежало.
– Тятя не позволит, – смущённо потупилась Лена, – я и так кажинный раз боюсь, что узнает он, пошто в лес так часто бегаю.
– Хочешь, я сама с ним поговорю?
Лена даже руками замахала:
– Мне тоды точно порки не избежать.
С каждым годом ходила к учительнице всё реже. Та для неё специально зимой книжки новые готовила. Но у Лены прибавилось обязанностей по дому. Все женские дела она уже делала наравне с взрослыми бабами. Лишь к чугункам мать её не допускала:
– Вот отдадим тя замуж, свекровь и обучит варить, как её сыну нравится. 
Зардевшись, словно зорька перед ветреным днём, Лена опустила глаза. Нравился ей Зиновий с другого конца деревни. Да и он на святочных посиделках норовил поближе сесть: то клубок, скатившийся с колен поднимет, то нитки запутавшиеся, вместе с ней разбирает. А уж, когда до танцев дело доходило, глаз не спускал с Лены, если она супротив другого парня дроби отбивать начинала. Только больно нерешительный: уж и масленица давно прошла, и Пасхальная неделя закончилась, а он ни слова так и не сказал. «Чего ждёт?», – Думала Лена, – «Мне уж скоро двадцать три годочка стукнет – ну, как тятя с кем другим сговорится».
В праздник Святой Троицы, придя из молельного дома, Лена с маменькой накрывали на стол. Ефим сидел у окна. Настроение у него было благостное, поэтому не подгонял, терпеливо ждал. Вдруг на улице раздались крики мальчишек:
– Едут!
– Сваты!
Обернувшись к столу, Ефим прикрикнул:
– Чего застыли, рты раззявили? Пошевеливайтесь! Елена, пошто платье-то празднично сняла? А, ну, поди-тко, наряжайся сызнова! Да фартук не забудь, сыми, дурёха.
– С чего взял, што к нам, – поправляя платок, спросила его жена.
– А ты, думаш, бабку Марфу едут сватать?
С этого края в деревне на выданье была только Лена. Переодевшись, она тихонько сидела в своей горнице, ждала, когда позовут к столу. Теребила ленту в косе: «Всё ж решился, видать, Зиновий».
Не видела, что к воротам подъехала телега, запряжённая тройкой разномастных лошадей, с яркими лентами на хомутах, управляемая не местными мужиками. Сваты были из другой деревни. Ефим, обернувшись от окна, приказал жене:
– Ступай, скажи, чтоб не вздумала артачиться: лучшей пары не сыскать.
– А хто там? – из-за спины Ефима она не разглядела приехавших.
– Брат Сидора Захарова из Баранцева. У ево, чай только один племянник-то.
Сватать по старообрядческим законам отправляли дядю и крёстного жениха. Вот они-то и вошли в ворота. Лена, конечно, знала Ивана Захарова, только, вот, чувств к нему не испытывала никаких. Но перечить отцу и в мыслях не было – не заведено такого в семье. Склонив перед матерью голову, согласилась:
– Тяте виднее.
А отец Елены был несказанно рад, что отдаст свою дочь в эту семью – дружную, работящую, а главное, той же старообрядческой веры. Войдя в избу и, перекрестившись на образа, дядя и крёстный жениха перво-наперво прикоснулись к печке. Несведущий человек мог подумать, что проверяют натоплена она или нет. Но им это было не важно – по примете, коль сможешь ладонью приложиться к печи, сватовство пройдёт удачно. Никто не помешал сватам это сделать и они, успокоенные, уверенно прошли к столу. Сели на самый краешек той лавки, что стояла вдоль половиц, выставив ноги чуть не до середины избы. Надо было захватить, как можно больше половых досок – тогда уж точно сватам не откажут. Когда все обычаи были соблюдены, без всяких предисловий, без хождений вокруг да около, начали разговор:
– У вас товар – у нас купец.
– У вас девица – у нас молодец.
– Как бы нам сговориться, чтоб им ожениться.
– А нам промеж себя породниться.
Ефим кивнул жене, та распахнула дверь в девичью горницу и вернулась к мужу, сев за стол напротив сватов. Все обернулись в ожидании невесты. Лена подойдя к печке, как бы невзначай коснулась её рукой, давая этим самым знак своего согласия, подошла к столу и поклонилась.  Судьба её была решена. Ударив по рукам, сваты обсудили, когда состоится сговор и уехали.
В следующее воскресенье прибыли родители жениха. Пока будущие родственники обсуждали важные вопросы, Лена с Иваном приглядывались друг к другу. Сговорившись о свадьбе на Петров день, гости уехали. Ефим повернулся к дочери:
– Услышал Господь мои молитвы – не за щепотника какого пойдёшь, за правильным мужиком жить будешь.
В день свадьбы подружки нарядили Лену, надели на её голову красо;ту и стали ждать свадебников. Молчан в Баранцево отправили загодя. Две подруги отыграли свои роли по написанному много веков назад сценарию безукоризненно. Не проронив ни слова, вошли в дом, встали у порога и, расстелив перед собой платок, замерли. На приветствия не отвечали, к столу не проходили, вопросов, словно совсем не слышали. Лишь, когда друзья жениха начали складывать на платок угощения, стали незаметно переглядываться. Решив, что гостинцев достаточно, подняли платок и пригласили жениха к невесте.
Как только родня и друзья Ивана появились в доме Лены, она чуть не расплакалась – ещё немного, и придётся покинуть родные стены навсегда. Песня, сопровождавшая расплетание косы, рвала сердце, но всё-таки Лена сдержалась – нельзя дать волю слезам, а то счастье выплачешь.
Дальше всё происходило, словно во сне. Уложили волосы в бабью причёску, покрыли голову платком, который теперь она не снимет до самой смерти, подвели к родителям. Подруги запели прощальную:

Что не стук стучит во тереме
И не гром гремит во высоком –
Перед Спасом свечи теплятся,
У нас девушка Богу молится,
Молодая низко кланяется.

Она просит благословеньица
У родимого, у батюшки,
У родимой своей матушки,
У братцев, ясных соколов,
У сестриц, сизых голубушек.

Обнявшись с родителями, Лена перешагнула порог дома, оставляя за ним своё девичество.
Церквей и попов у старообрядцев нет. Все гости пошли к уставщику. Он благословил молодых иконой, прочитал духовные стихи. Затем, поклонившись друг другу – жених в пояс, невеста до земли – обменялись кольцами и поцеловались. Свадебный поезд тронулся в Баранцево: впереди жених с невестой, вернее муж с женой, за ними гости с обеих сторон, а сзади везли приданое новобрачной. Свадьбу гуляли, как и положено, в доме жениха. Бражки на столах было совсем мало. А вот песен и плясок хватило до ночи. Лишь начало смеркаться, Ивана с Еленой проводили в чулан, где на узком сундуке, им приготовлено было брачное ложе. Снаружи усадили глуховатую бабку Липу, на случай, если кто забудется и нечаянно начнёт в эту дверь ломиться. Пожелав молодым на первую ночку сынка или дочку, затворили дверцу поплотнее, и всем свадебным столом удалились на улицу. Те, кто постарше разошлись по домам, другие остались петь песни. Молодёжь начала удалые, шумные игры. До самого утра они должны своим весельем отгонять от дома новобрачных злых духов и приманивать к нему счастье.    
Утром следующего дня Елена поднялась со светом. Вошла на кухню и робко поклонилась свекрови:
– Благослови, маменька, корову доить или другим каким делом помочь.
Та обняла сноху:
– Не робей, Еленушка, семья у нас добрая, скоро обвыкнешься. Пойдём, белица, покажу хозяйство.
Не обманула свекровь – времени прошло совсем немного, а Елене уже казалось, что живёт в этом доме с рождения. Свёкор со свекровью никак не выделяли сноху среди дочерей. В дружной семье мужа чужой она себя не чувствовала. А, когда через год на Казанскую родилась дочка, нянчились с Олей все. Елена спокойно уходила работать в поле или на огород – беспокоится за ребёнка, причин не было.
Только Ольюшка начала ходить, как у неё появилась сестричка. Евгения родилась аккурат в Рождественский сочельник 1914-го года. Елена с Иваном начали подумывать о своём доме – тесновато стало с родителями. Хотели за лето поставить, чтобы на Покров уже зажить отдельно, своей семьёй, да что-то не заладилось, и отложили на другой год. Но не суждено было этой мечте исполнится – 31 июля объявили всеобщую мобилизацию. К осени Первая Мировая война ворвалась и в Баранцево. Сражений, правда, здесь не было, и раненых сюда не привозили – слишком далеко Кинешемский уезд от фронта. Но в солдаты забрали почти всех мужиков из деревни.
Ивана до Кинешмы провожали отец и жена. Пока тот получал обмундирование, да расписывался в разных бумагах, Сидор подошёл к мужику, что стоял возле странного ящика на трёх высоких ножках:
– А скажи-ка мне, мил человек, чово это у тебя за штуковина?
Поняв, что за определённую плату, этот мужичок может сделать так, что на клочке бумажки появится изображение человека, Сидор засуетился. Пересчитал деньги – как раз хватало. Начал крутить головой, выглядывая в толпе сына. Елена, видя, что свёкор беспокоится, успокаивала:
– Не сумлевайся, тятя, Иван не уедет, не попрощавшись.
– Только бы успеть…
– Куды?
В этот момент, к ним подошёл бравый солдатик и голосом Ивана сообщил:
– Вот и я.
Сидор с Еленой уставились на солдата:
– Хто «я»? – оторопело поинтересовался Сидор.
А Елена, всплеснув руками, прижала ладони к щекам:
 – Ваня!
Опомнившись, Сидор потащил сына со снохой к фотографу. Иван заупрямился:
– Ни к чему это, тятя.
Тот цыкнул:
– Мне лутше знать к чому, аль ни к чому? – Повернулся к фотографу. – Давай!
Елена, позвала свёкра:
– Тятя, вставай с нам.
Тот отмахнулся:
– Куды мне, – смахнул со щеки каплю, – хочу, штоб вы парой на карточке были, – и, обратившись к мужику, спросил, – всё что ль?
– Фотография будет готова через неделю. – Подал, заполненный бланк. – Придёте с квитанцией. Адрес там указан.
Сидор растерянно вертел в руках клочок бумажки:
– Не оманешь?
– Что вы, милейший, моё заведение в Кинешме все знают. Мне не резон репутацию терять.
– Смотри, – погрозил узловатым пальцем Сидор, – ежели, что: из-под земли достану.
Фотограф не обманул – та карточка потом долгие годы бережно хранилась Еленой.
На пути к дому Сидор успокаивал то ли сноху, то ли себя:
– Возвернётся наш Иван живой и здоровый. Столько народу за ево у Бога просить будут!
Елене разлука пошла на пользу – долгими одинокими ночами думала: «Отчего я его раньше-то не замечала? Как бы жить стала, кабы не Ваня меня засватал?» И всё молила Господа, чтоб поскорее закончилась окаянная война, и муж пришёл домой.
Через три года Иван вернулся. Истосковавшись по семье и деревенской работе, о боях-сражениях вспоминать совсем не хотел. Оттаивал душой возле дочек. Однажды посетовал жене:
– Евденьюшке нашей уж четвёртый годок пошёл, а всё непонятно говорит. Словно не по-русски.
Елена не успела ответить – свекровь опередила:
– Так есть в ково. Сам-то маленьким не лутше был.
Иван покачал головой:
– Да я вроде так слова не коверкал.
Не затевая спор, его мать усадила на колени младшую внучку и, словно ей одной, начала рассказ.
– Проснулся Ванюшка рано – у меня ишо и хлеб не поспел, и картоха не упрела. Знаю, што голодный, а окромя молока дать дитю нечего. Кручусь возле печи, а сама вижу: забрался мой сынок на лавку и тянется к кринке. Думаю, слава Богу, нашёл себе пропитание. А он заглянул в кринку-то и говорит: «Киса; и слапкам». Мне-то разбираться некогда – того и гляди семья за стол усядется. Решила я, что прокисло молоко за ночь, и говорю: «Пей-пей, сынок. Кисло; и сладко». Только не унимается мой Ванюшка, раз за разом повторяет: «Киса; и слапкам». Тут приспело время ситники из печи вынимать. Поддела один на лопату, перенесла на стол, ну, и решила попробовать кислушку, думаю, может, тяжела кринка-то, отолью немного в кружку ребёнку. А там…
Елена от любопытства даже стирать перестала, разогнула спину, и замерла в ожидании над корытом. Свекровь, хитро улыбаясь, посмотрела на сноху:
– В кринке-то в той мышка плават. Киса;, значит, киска маленька.
– А слапкам?
– Дык с лапками же киска-то.
Иван усмехнулся:
– Одно только и помнишь, а уж разговору, будто я и впрямь, как немец, говорил.
– Отчего же одно? Я вот так же, как Елена сейчас, стирала. Только, чтоб посветлее было, пристроилась к окну. А под печкой клуша с цыплятам сидела. Ну, квохчет курица, ну, пишшат цыплятки – дело обычное. Ты за столом сидел, корочку мусолил. Вдруг слышу: «Маменька, я цыцу; мацу;». Решила я, что сынок мой, нашёл, во что хлебушек помакать. Может, в молоко, может, в варенье. Ну, и ладно – чем бы дитя не тешилось… Не оборачиваясь от корыта, говорю: «Мацы;, сынок». Ванюша мой снова: «Маменька, я цыцу; мацу;». Я опять согласная на всё: «Мацы;-мацы;, сынок». Оглянулась только, когда услыхала: «А большая-то цыца; не даёця».
Елена снова распрямила спину:
– Чово на энтот раз натворил наш Иванушка?
От окна подал голос, молчавший всё это время свёкор:
– Чово-чово… перетопил в лохани всех цыпляток наш Иванушка с маменькиного благословения, – и под дружный хохот домочадцев закончила, – только большая цыца; и не далася ему. Не хватило толку с клушей-то справиться.
– Ладно, – согласился Иван, опасаясь, что маменька ещё что-нибудь расскажет, – в меня стало быть дочка пошла.   
Больше никогда не переживал, что дети плохо разговаривают – уверен был, придёт время, научатся. А год спустя, в самую первую годовщину Октябрьской революции родилась у них Прасковьюшка.
Снова все радовались новому члену семьи. Только дедушка Сидор однажды печально вздохнул:
– Видать не доживу до продолжателя фамилии-то.               
Нина с Николаем и вправду родились уже без него. Да и свекровь Елены к тому времени покоилась на погосте.
Помня о своей мечте учиться, Елена стала уговаривать мужа отправить дочерей в школу. Но тот рассуждал точно так же, как и её отец. Единственное, в чём пошёл на уступки, пообещал привозить с кинешемского базара книжек с картинками. Елена, читая дочерям сказки, пыталась показывать буквы:
– Запоминайте, потом сами будете читать.
Но дочери такого желания не имели. Слушать маму, куда интереснее.
Глядя на своих подрастающих детей, Иван и Елена нарадоваться не могли – дружные, работящие – на зависть родне и соседям. Стали уже приглядывать жениха для заневестившейся Ольги, как вдруг Господь подарил им ещё одного сыночка – Гену.
– Ну, вот, – радовался Иван, снова прилаживая к потолку люльку, – теперь у меня два помощника.
Николка усмехнулся:
– Пождёшь, тятенька, покуда вырастет Енашка-то.
– Да не успешь обернуться, как он тебя обгонит, – подтрунил над Николаем отец.
Словно в воду тогда поглядел Иван.
Не успели Захаровы порадоваться счастью Евгении с Павлом, да окрестить их первенца Валерия, как в размеренную жизнь ворвалась война. В первый же день председатель колхоза получил телефонограмму и в соответствии с приказом Николай поехал в райвоенкомат.
Разом постаревшая Елена Ефимовна, смотрела вслед сыну сквозь пелену слёз, пока дочери не увели её в дом. Потянулись бесконечные дни ожидания известий с фронта. 
– Хоть бы весточку прислал, – в очередной раз, провожая взглядом, прошагавшую мимо дома почтальонку, сокрушалась Елена Ефимовна.
– Знать не до писем там щас, – вздыхал Иван Сидорович, – моли Бога, штоб вернулся. Тогда наглядишься на ево вволю.
Елена Ефимовна день и ночь шептала молитвы. Что бы ни делала, куда бы ни шла, всё твердила:
– Спаси и помилуй, Господи, раба Своего Николая. Защити мово сыночка от пули быстрой и сабли вострой.
Не учла, что на войне есть ещё бомбы и снаряды. За всё время Захаровы не получили от Николая ни одного письма. Осенью 43-го пришла похоронка. Погиб Николай на границе Ростовской и Сталинской областей. На веки вечные остался девятнадцатилетним. Елена Ефимовна дала зарок: как только отгремит война и вернутся мужики с фронта, отпросится у председателя, хоть на несколько деньков, и поедет на могилку к сыночку, чтобы отвезти родной землицы, да омыть холмик слезами материнскими.
Перед окончанием войны в деревню приехал фотограф. Ходил по домам и уговаривал:
– Не хотите ли сделать карточки, чтобы отправить своим сынам, или мужьям на фронт. Чай, соскучились они там по родным-то.
Елена Ефимовна отмахнулась:
– Ступай с Богом. Некому нам карточку отправлять.
Но дочери стали упрашивать:
– Маменька, тятенька, снимитесь! А то окромя старой, где вы молодые, и карточек никаких нет.
Иван Сидорович заартачился:
– Куды нам старикам! Давайте лучше вас снимем.
Но потом всё же согласился:
– Вас балаболок разве переспоришь, – приосанившись, уселся рядом с женой, которой дочери достали из сундука новёхонький платок.
А в 45-м в Баранцево стали возвращаться, оставшиеся в живых земляки. Елена Ефимовна стала расспрашивать: не знает ли кто, как погиб её Коленька, да где могилка сыночка. Но отобрал соседский парень последнюю надежду у бедной матери:
– Нет могилы у Николая, тётка Елена. Нечего в неё положить было. Погиб он от прямого попадания снаряда при артобстреле.
Сердце её с этого дня окаменело. Хотелось плакать – ни одной слезинки в высохших глазах не находилось, душа рвалась – впору завыть – да голос пропал. Вышла Елена Ефимовна за ворота, подняла глаза к небу, чтобы спросить у Бога, за что ей такое наказание, чем прогневала? А там, в глубокой синеве плывёт одно единственное облачко, видом своим напоминающее крест. Потянулась к нему руками, словно можно достать, и замерла: облако застыло на месте, окрасилось по краям золотистым ободком. Что за чудо такое случилось, никто не понял. Елена Ефимовна истолковала по-своему. В это самое время, будто шепнул ей кто: «Сын твой землю свою защищал. Не прятался от пуль – воевал честно и храбро. А не вернулся в отчий дом, так на то и война. Господь и так тебя пожалел – все остальные дети живы». 
Елена Ефимовна опустилась на ствол поваленной ветром берёзы, подумала: «Прасковье-то нашей дважды повестку приносили. Оба раза Ваня от самого военкомата назад домой доченьку привозил. Почему возвращали? Аль на фронте без неё помощников хватало? Не иначе и впрямь Господь жалел меня». Вспомнилась Елене Ефимовне и дочь Евгения. Та вышла замуж за пару лет до войны, и уже через несколько месяцев получила похоронку. Даже не похоронку – извещение о том, что муж пропал без вести, где-то под Москвой. Елена Ефимовна вздохнула: «Старшего сыночка муж её Павлуша хоть понянчить успел, а Саньку-то уж после похоронки родила. Легко разве ей с двумя-то малышами вдовствовать в дому у свекрови?» Перекрестившись, зашептала: «Прости меня, Господи, за слова неразумные». Хотела ещё что-то добавить, но подняв глаза к небу, удивлённо замолчала: облако слегка колыхнулось и растаяло бесследно. 
Потекли однообразные, безнадёжные дни. Елена Ефимовна выполняла все работы по дому, трудилась в колхозе, но не как раньше: с задорной искоркой в глазах, а так, словно во сне. Бывало, поставит чугунок в печь, да и замрёт – то ли на огонь смотрит, то ли в саму себя. Глядя на неё, и муж, и дети, даже ходить тише стали, словно боялись разбудить.
Прошло Рождество. Начались святки. Старшая из сестёр отозвала в сторонку Прасковью и зашептала той в самое ухо:
– Паня, пособи! Погадать хочу.
Прасковья всплеснула руками:
– Чово задумала, Олья! Грех-то какой!
– Не на тебе же! – Умоляюще смотрела Ольга.
– Как же не на мне, коли я у тебя в помощницах буду.
– Я всё сама сделаю. Ты только пригляди, штобы тятенька с маменькой в баню не пошли, когда я гадать там стану.
Прасковья зажала рот ладонью, а Ольга продолжила уговоры:
– Ну, чово ты испужалась-то так? Я же не зову с собой. Тебе и надо-то лишь задержать их, коли вздумают идти в баню.
– Посерёд ночи-то?
– А вдруг…
Прасковья согласилась, и перед самым Крещеньем, лишь семья улеглась спать, Ольга, сунув под полу тулупа заранее приготовленное зеркало и свечи, выскользнула за дверь. Не было её долго. Прасковья, лёжа на печке, сначала прислушивалась и вглядывалась в темноту: «Чово этой дурёхе в голову взбрело гаданье энто?» И тут же сама отвечала: «Конешно! Годов-то ей уже поболе тридцати. Чай, охота семью свою. Евденья-то моложе, а уж, вона, двое деток есть. Только, где теперь женихов-то сыскать? Всех на войне поубивало». Темень наваливалась на веки, убаюкивало монотонное стрекотание сверчка. Прасковья, наверняка, заснула бы, но тут отец, видимо, от долгого лежания на спине, захрапел. Встрепенувшись, Прасковья села: «Лучше так буду, а то прозеваю, не дай Бог – виноватой останусь». В это время дверь скрипнула, в избу скользнула тень. На мгновенье всё замерло, а потом тень осторожно поплыла в сторону печки. Капли пота покрыли лоб Прасковьи, страх сковал руки, ноги и язык. Она не могла не то, что закричать, вздохнуть боялась. Вдруг услышала рядом шёпот Ольги:
– Пань, ты здесь? 
Облегчённо вздохнув, Прасковья спросила:
– Ну, видала ли чово?
– Военного видала. Шёл ко мне.
Прасковья подвинулась ближе к сестре:
– Ты ево узнала?
– Да где там! Говорю же, испужалась. Зеркало закрыла, свечи задула, и бегом домой.
Какое-то время обе молчали. Потом Прасковья тихонько, не зная, спит Ольга или нет, спросила:
– Высокий?
– Не знаю, – тут же ответила Ольга.
Поняв, что сестре не до сна, Прасковья заговорила смелее:
– С усами?
Ольга молчала.
– В шапке был? Волосы-то какие у ево?
– Да не знаю я, Паня! Говорю же страшно стало.
– А сколь ему до тебя идти-то оставалось?
– Ты чо, думашь, он из зеркала ко мне выпрыгнул бы, што ли? – Хихикнула Ольга.
– Так интересно же…
– Пань, вот пойди и погадай сама, коли интересно.
– Господь с тобою, я такой грех не возьму на душу.
– Погоди, годков через пять я на тебя гляну.
– А ты узнашь ли ево, коли придёт сватать?
– Да уж пришёл бы, – вздохнула Ольга и отвернулась от сестры.
Прошёл год. Ничего в жизни Захаровых не изменилось. После колхозных работ, так же дружно выходили на свой огород, всей семьёй шли косить или молотить. С приходом зимы, когда в колхозе заканчивались работы, как обычно, шли в Кислячиху. Там на сапоговаляльном заводе получали деньги за сданную шерсть, а потом до самой весны работали – валенки валяли. На трудодни-то купить ничего нельзя, вот и старались использовать зимнее время для заработка.
Казалось, жизнь с окончанием войны должна становиться лучше, легче. Но по стране шёл голодный 47-й год. Лепёшки из жмыха, да щи из лебеды, стали в семье обычной едой. Спасая детей от голодной смерти, Иван Сидорович принял решение о переезде в райцентр:
– В городе-то говорят не так тяжело с продуктами. Там на заводах да фабриках зарплату платят, а на деньги можно и хлеб купить и картошку, – погладил свою окладистую бороду и добавил, – семена-то за зиму все съели.
Перечить главе семьи никому и в голову не пришло. Лишь Нина робко спросила:
– А паспорта-то как же, тятенька? Без их, разве в городе на работу возьмут?
Иван Сидорович буркнул:
– Не твоя забота, – и вышел из дома.
Как удалось договориться с председателем никто, так и не узнал. С уходом семьи Захаровых из Баранцева, колхоз терял сразу шесть пар рабочих рук, причём совсем не плохих. Но вечером Иван Сидорович положил на стол все паспорта:
– Собирайтесь. 
К утру сложили нехитрые пожитки, погрузили на телегу. Пока Иван Сидорович с Геной заколачивали старыми досками окна, Елена Ефимовна вывела из сарая, отощавшую коровёнку – единственное, что осталось от всего их хозяйства. Привязала сзади телеги и обернулась к дому, который за эти годы стал ей родным. Раньше, видимо, не приглядывалась так внимательно, а тут в глаза бросилось, что дом, как-то сгорбился, накренился на один бок, словно качнуло его, от навалившегося в одночасье горя. Уголком платка Елена Ефимовна утёрла, набежавшую слезу, перекрестилась:
– С Богом, – и уселась на краешек телеги.
Тронулись в путь. Елена Ефимовна с Иваном Сидоровичем ехали, а дети шагали рядом, лишь иногда присаживаясь рядом с родителями для краткого отдыха. Тяжелее всех было Ольге. В обычных условиях почти незаметна была её хромота, а вот, если уставала, то припадать на одну ногу начинала сильно.
В Кинешме их никто не ждал. Даже остановиться было не у кого. Старый знакомец подсказал, что в Сокольниках, на самой окраине, можно найти жильё подешевле. Там и купили Захаровы небольшую развалюшку. Бывший хозяин, радуясь покупателям, сбавил цену. Но денег всё равно не хватало. Испугавшись, что сделка не состоится, хозяин отдал ключи со словами:
– Вижу, люди вы честные, надёжные – живите, а деньги частями отдадите.
На другой день спозаранку все пошли искать работу. Дома на хозяйстве решено было оставить Елену Ефимовну и Прасковью. Иван Сидорович – отличный плотник – в этот же день и начал трудиться. Ольге удалось устроиться техничкой в школу рядом с домом. Через неделю и Нина была принята на фабрику. Дольше всех искал работу Гена – не очень-то хотели принимать пятнадцатилетнего паренька. Пришлось Ивану Сидоровичу взять сына к себе подмастерьем. Деньги будут платить не великие, зато плотничать научится.
Когда все, получив зарплату, отдали деньги Елене Ефимовне, та, глядя на дочерей, расплакалась:
– Кажный день прошу Бога, чтоб послал вам женихов, горюхи мои. А, как бы сейчас жили, кабы вы при своих семьях-то были?
Ольга обняла мать:
– Что Бог не делат, всё к лутшему.
На другой день Иван Сидорович отнёс часть денег бывшему хозяину дома, а Прасковья отправилась на рынок за семенной картошкой. В выходной дружно вскопали огород, а к вечеру уж и посадили. Оставшиеся от посадки семена разделили на несколько кучек – решили хоть по праздникам варить, пока молодую не начнут подкапывать.
Сегодняшний день в честь получения первой зарплаты был засчитан праздничным. Ужинали весело. Подсмеивались над Геной, который ел картошку прямо в «мундирах». Он не смущался:
– Понимали бы чего! В шкурках-то самый вкус.  Ежели, сами не хотите, давайте мне, я всё съем.
Иван Сидорович ел медленно, жевал подолгу. Нина заметила это:
– Тятя, смотри, кончится картошка-то.
– Ешьте-ешьте, – улыбнулся дочери, – я, Ниновья, своего не упущу, 
Конечно, отец просто хотел, чтобы детям побольше досталось: молодые – им нужнее. Но хроническое недоедание сделало своё дело. Однажды на работе Иван Сидорович обтёсывал бревно. То ли голова закружилась, то ли руки ослабели и потеряли уверенность и твёрдость движений. Только ударил Иван Сидорович топором по ноге. Да так сильно, что его тут же отвезли в больницу. Врачи сделали всё, что положено, но истощённый организм не справился с потерей крови. Через несколько дней Иван Сидорович отошёл в мир иной.
Стояла июльская жара – отложить похороны даже на день было невозможно. Елена Ефимовна, оплакивая мужа, сокрушалась:
– Где молельный дом здесь, не знаем, уставщика не найдём, до Баранцева идти времени нет. Как хоронить-то тебя, родименький мой?
Да только плачь-не-плачь, а покойный ждать не будет, покуда все слёзы закончатся. Перевезли тело Ивана Сидоровича из больницы домой, положили на лавку. Дочери подошли к Елене Ефимовне:
– Маменька, как омывать-то тятю будем?
Встрепенувшись, та подняла распухшее от слёз лицо:
– А пошто вы мня-то спрашиваете? Али мужика в дому нету?
Все оглянулись на Гену, а Елена Ефимовна продолжила:
– Теперь он всему голова, я только опосля его командовать стану.
Гена растерянно переводил взгляд с сестёр на мать. Что он знал-понимал в жизни? Разве справится? Елена Ефимовна встала рядом с сыном:
– Не робей, сынок. Оступиться не дам.
Гена, ободрённый словами матери, обратился ко всем сразу:
– Евденье надо как-то сообщить. Я самый скорый на ногу. Ежели, без меня управитесь, – повернулся к Елене Ефимовне, – благослови, маменька, идти за сестрой в Лагуниху.
Перекрестив сына, та попросила:
– Уставщика поищи там. Как без ево отпевать-то отца станем?
На другой день к вечеру возле дома Захаровых остановилась лошадь, запряжённая гружёной телегой. Увидав в окно, что Гена, спустив на землю Валеру с Санькой, вдвоём с Евгенией потащил к дому узлы, сёстры выбежали помогать. Подойдя к Елене Ефимовне, читающей перед иконами Псалтирь, Гена сообщил:
– Уставщик не придёт – лежит с лихорадкой. А Евденью с детьми я насовсем привёз. Глянул на её житьё и подумал, что у нас ей будет лучше.
Елена Ефимовна перекрестилась, положила лестовку  на раскрытой странице и повернулась к сыну:
– Ты хозяин – тебе и решать. – Потом вдруг обняла Гену. – Молодец, сынок, – и, утирая слёзы, пошла встречать дочь и внучат.
Следом за Евгенией в дом вошёл сват:
– Здравствуй, Елена Ефимовна, – поприветствовал он, перекрестившись на образа, – мы с Енадьем твоим решили, что на лошади-то Ивана Сидорыча сподручней на погост везти. Дозволишь ли остаться?
Ответив на приветствие, она сказала:
– Хозяин теперь Енадей, с им и решай.
– Тады мы пойдём домовину делать. Хоронить-то завтрева чай?
– Сосед – Николай Марков – домовину делат – ступайте туды, помогите ему. 
На похоронах мужа Елена Ефимовна была и за скорбящую вдову, и за плакальщицу, и за уставщика, и за чтеца, и, конечно, прежде всего прочего, матерью осиротевших детей. Они, хоть и взрослые уже, а по отцу убивались сильно – любили его очень. Ночью после похорон, укрывшись вдовьим одиночеством, Елена Ефимовна тихо плакала в подушку: 
– Прости меня, Боже! И ты, Иван, прости! Может, што не так сделала или забыла, чово. Не со зла, а по незнанию, да по неумению так вышло. И за то, простите меня глупую, што не прошу Боженьку всесильного прибрать меня поскорее к сыночку на войне убиенному, да к мужу, раньше срока почившему. На ково своих деточек живых оставлю? Дочери-то, может, и не пропадут уже без материнского слова, справятся, а сыночек меньшой Енаша, ещё дитё совсем. Как ево за старшего без помощи-то оставить?
Лишь, когда в окно постучался туманный рассвет, спохватилась: подлила в лампаду масла, поправила фитилёк, открыла Псалтирь и, взяв лестовку, встала перед иконой.
А утром Гене пришлось снова начать поиски работы – нет мастера, не нужен и ученик. На этот раз ему повезло. Пригодился опыт работы с лошадьми в военное лихолетье. Сразу после того, как брат Николай ушёл на фронт, Гена, несмотря на малый возраст, занял его место в колхозной конюшне. А там со вчерашнего четвероклассника требовали наравне со взрослыми. Председатель особо не ругал девятилетнего мальчишку, но частенько повторял ему:
– Взялся за гуж – не говори, что не дюж.
Да и стыдно было Гене делать работу плохо: Захаровы не те люди, чтобы за ними исправлять что-то приходилось. И вот, спустя семь лет от страшного дня начала войны, исходив Кинешму чуть ли не всю, устроился бывший конюх в чайную возчиком.
Там, выслушав паренька, решили проверить его уменье:
– Вон ту лошадь запряги.
Гена подошёл к вороному жеребцу. Тот скосил чёрный глаз и предупредительно заржал.
Остановившись на небольшом расстоянии, Гена ровным голосом заговорил:
– Ну-ну, полно сердиться. Ты же хороший мальчик.
Конь нервно переступал ногами, но Гена всё же приблизился на один шаг:
– Вижу, гордый ты. Но ничего не поделаешь, доля наша с тобой такая – мне работа нужна, и тебе надо свою меру овса отрабатывать.
Конь отвернулся, стоял пофыркивая. Гена протянул руку назад, и тем же тоном попросил:
– Дайте хлебушка или сахарку, – словно продолжал с конём разговаривать.
Тут же в ладонь ему положили кусок чёрного хлеба.
– Знакомиться будем? – Сделал ещё один шаг Гена.
Вытянул раскрытую ладонь так, чтобы тому нужно было тоже шагнуть, до хлеба. Через минуту тёплые лошадиные губы аккуратно сняли с Гениной ладони угощение. Что он шептал на ухо Кругозору, никто не слышал. Но запрячь себя вороной позволил.
Удивленный директор чайной сразу оформил Гену на работу:
– Этот треклятый жеребец, будь он неладен, никого к себе не подпускал. Я уж хотел его списать. Значит, тебя ждал. Работайте.
Теперь в небольшом хозяйстве Захаровых появилась лошадь. Конюшни-то при чайной не было, вот и вменяли возчикам в обязанности содержание гужевого транспорта, при этом, обеспечивая кормом.
Лето сменила осень, за ней заметелила зима, а там снова раскрылись почки. Как-то в воскресный день, вся семья чаёвничала. Протянув Прасковье пустую чашку, Ольга попросила:
– Налей-ка ещё.
Пока сестра цедила из носика самовара кипяток, Ольга обернулась к окну. От неожиданности вскрикнула:
– Паня, это он!
Прасковья, протянув чашку, уставилась в окно:
– Хто?
– Военный, что в зеркале ко мне шёл.
По улице семенил кривоногий мужичок в галифе и гимнастёрке, увешенной медалями. Чуть сзади шли две девицы не первой свежести. Нина, подбежав к другому окну, сообщила:
– Кажись, к нам идут, – и отвернувшись от окна, спросила, – кто такие?
Евгения признала нежданных гостей:
– Вроде это Парамоновы из Воронино. Сёстры в девах по сей день ходют, а Василий вдовый. Сколь детей у ево не знаю, но точно не один.
Смущённо потоптавшись у порога, пришедшие всё же прошли и сели к столу, на который Нина с Прасковьей спешно добавляли чистые чашки, а Ольга тут же наливала в них чай. Когда все расселись, сёстры Парамоновы, показывая на своего брата, заговорили:
– У нас купец, у вас товар.
– Породниться с вами хотим.
В повисшей тишине, Елена Ефимовна оглядела дочерей: которую сватать пришли? Нина и Прасковья смотрели, беззаботно улыбаясь, а Ольга сидела, опустив глаза и заливаясь румянцем. Незаметно наступила сыну на ногу, мол, чего молчишь, говори, что надо. Гена, словно очнулся:
– И кто же из моих сестёр глянулся вашему жениху? 
– Оля ваша люба мне, – заговорил Василий, – да, боюсь, не по нраву буду такой красавице.
– Это почему же так решил, – насторожился Гена, – или грех за тобой какой имеется?
– Грехи у нас у всех есть – не в их дело. Она девица видная, а я вдовец. Двое деток у меня.
Гена посмотрел на сестру:
– Что скажешь, Олья?
– Детям без матери тяжко. Да и Василью без жены худо. А мне, знать, доля такая выпала. – Посмотрела, сначала на брата, потом на мать. – Благословите!
Гена вопросительно посмотрел на Елену Ефимовну. Та кивнула утвердительно.
– Ну, что ж, – улыбнулся любимой сестре Гена, – может, и правда, доля твоя такая. – Повернулся к Василию. – Не обижай, смотри, её. – Отхлебнул чаю. – А сейчас-то где твои детки?
– Покуда в Воронино. Как обустроимся, сразу заберу.
За столом повисло молчание. Гена понимал, что от него ждут какие-то важные слова, которых он не знал. Повернулся к Елене Ефимовне, и без тени смущения спросил:
– Маменька, что в таких случаях говорить-то надобно?
Прослезившись от радости за дочь, Елена Ефимовна подвела итог сватовства:
– Совет да любовь!
Тут Гена, словно спохватился:
– А жить-то вы где собираетесь? Ты нашу Олью в Воронино увезёшь что ль?
– Приглядел я здесь недалеко домик, – глянув на Ольгу, Василий продолжил, – не терем, конешно, но жить можно. Коли глянется он тебе, Оля, так и куплю сразу.
Пока будущие родственники дожидались следующего самовара, Ольга с Василием сходили посмотреть на предполагаемый очаг своей семьи. Годы её были уже такие, да и мужиков-то после войны на всех не хватало, так что она и в шалаш была бы согласна поселиться, а тут дом, да ещё в пяти минутах ходьбы от родни. Естественно, ей всё понравилось.
На другой день Ольга, отпросившись с работы, пошла с Василием в ЗАГС. Поставили в паспорта печати, заодно оформили купчую на дом и зашли за вещами.
– А свадьбы-то не будет что ли? – Всплеснула руками Прасковья.
– Приходите вечерком выпить за наше счастье, – пригласил Василий, – заодно и на новоселье.
– Мы щас что-нито сообразим на стол, – поддержала мужа Ольга.
– Ступайте, я корову подою и приду помочь, – проводила их Прасковья, – а, как все с работы придут, маменька и остальных приведёт.
Закрыв за молодыми дверь, Прасковья подошла к Елене Ефимовне:
– Маменька, разве собрать чего в гостинец-то?
– Собери-собери, Панюшка. Олья ещё и чугунки-то не знат, где в том дому стоят, а, может, и нет их там вовсе. Чово она наготовит?
Общими усилиями собрали свадебный стол. Сёстры Василия тоже внесли свою лепту. Немного выпив, Гена развернул меха гармошки, предусмотрительно взятой из дома, и все затянули:

По Дону гуляет,
По Дону гуляет,
По Дону гуляет
Казак молодой…

Скромно, но весело отдали замуж старшую из сестёр. И снова потянулись бесконечные будни.
Однажды Евгения пришла с работы взбудораженная:
– Не знаю, что и делать! Мне советуют письмо Сталину написать.
– Это зачем же? – Прасковья замерла с ухватом в руках, не дойдя до стола.
Евгения молчала, видимо, не знала с чего начать. Гена подбодрил:
– Рассказывай по порядку:
– Павел мой числится без вести пропавшим. Ежели в плен попал – это одно. А, ежели доказать, что он погиб, так я на детей пензию получать буду.
Прасковья, наконец опустила чугунок со щами на стол и села рядом с сестрой:
– Ой, Евденья, не наделай хуже детям-то. Ну, как и правда он в плену? Что тогда?
– Тогда ничего. Как жила на свои рубли, так и буду. А вдруг он в братской могиле какой похоронен?
– Может, тебе в военкомат наш сходить? А то сразу Сталину писать… – засомневался Гена.
Евгения принесла бумажку, протянула брату:
– Делала я уже запрос такой. Ещё, когда в Лагунихе жила у свекрови.
– Справка… Сообщаем… Пропал без вести, – Гена пробежался глазами по строчкам и вернул бумагу сестре. – Тогда пиши.
– А ты уж и адрес узнала, что ли? – Всё ещё с сомнением спросила Прасковья.
– Москва. Сталину. Думашь, их там десяток што ль?
Письмо Евгения попросила написать одну из учительниц в школе, где работала вместе с Ольгой техничкой. Та, испугавшись, немного посомневалась, но потом вошла в положение малограмотной женщины и согласилась. Для уверенности, что письмо не потеряется – отправила его Евгения заказным. Через пару недель стала ждать ответ. Прасковья посмеивалась:
– Ох, Евденья! Ты, ровно, маленькая. Сколь таких писем-то Сталин получат? На кажно и будет отвечать?
Гена успокаивал:
– Конешно, на кажно отвечает. Только по очереди. Вот дочитает один мешок писем, ответит на него, а потом возьмётся за другой. Жди, Евденья. Сталин обязательно ответит.
Прошёл почти год, прежде чем почтальонка принесла в дом Захаровых письмо из Москвы. Евгения со слезами на глазах прочитала всем, о том, что её муж, Фомин Павел Фёдорович, погиб смертью храбрых при обороне Москвы в декабре 1941 года и похоронен в братской могиле города Пушкина.
– Прям сам Сталин письмо написал? – Уважительно смотрела на бумагу Прасковья.
– Подпись его стоит.
Гена, взяв листок, внимательно его рассматривал:
– Подпись и правда Сталина. А вот тут ещё исполнитель расписался: Сидоров П.С.
– А это хто?
– Пань, ты чо думаш, У Сталина других дел нет, кроме, как проверять, кто, где похоронен, а потом на машинке письма печатать? Он дал задание Сидорову П.С., тот исполнил, доложил Иосифу Виссарионовичу. Сталин подписал, а Сидоров на почту отнёс.
– Вона как! – Удивлённо покачала головой Прасковья.
– А мне теперь с этой бумагой куды идтить-то? В военкомат, али сразу пензию оформлять?
– А в военкомат-то пошто?
– Ну, может, они взамен этой дадут бумагу, каку следоват?
– Кака же бумага может быть главнее той, на которой сам Сталин расписался?
– И то правда. – Успокоилась Евгения. – Теперь с пензией-то, хоть пальтушки новые мальчишкам смогу купить. А то, хоть своё перешивай.
За три года, что прошли со смерти отца, Гена свыкся с ролью старшего в семье. Но молодость брала своё. Всё чаще он ходил на вечёрки. На высокого красавца гармониста заглядывалось немало девчат. Ему же запала в душу сероглазая Галина. Соберётся молодёжь на пятачок, чтобы поплясать да песни попеть, а Гена старается к ней поближе оказаться. Незаметно пробежала между ними искорка и закружила их в своём мятежном танце.
Гена уже познакомился с братьями и матерью любимой. Когда заходил за ней перед вечёркой, Анна Карповна усаживала всех за стол:
– Давайте чайку попьём. Как раз самовар поспел.
Гена разворачивал карамельку, надкусывал, и выпивал весь стакан с этим маленьким кусочком. Остаток конфетки аккуратно заворачивал в фантик, и, отправляя его в вазочку, говорил:
– В следующий раз доем.
Анна Карповна потом подтрунивала над дочерью:
– Ой, Галя, ну, как выйдешь за него – не поешь конфеток вволю.
Однажды Галя призналась, что ждёт ребёнка. Видя страх в глазах любимой, Гена успокоил:
– Ничего не бойся – я тебя никому в обиду не дам.
А вечером всё рассказал Елене Ефимовне:
– Маменька, благослови. Я всё одно женюсь на ней – моё дитё не будет без отца расти.
Елена Ефимовна, понимая, что сын поступает правильно, всё же решила проверить его:
– Тебе в армию скоро идти, как жена-то одна с дитём? Справится? Будет ли ждать тебя?
– А ты разве не поможешь? Я думал, что она в нашем доме будет жить.
– Помогу, сынок. Не сомневайся, – окончательно сдалась Елена Ефимовна. 
А вот сёстры заартачились:
– Может, и не твоим дитём она брюхатая.
– Почём ты знаешь, что дождётся из армии?
Елена Ефимовна резко осадила их:
– Брат выбрал себе жену – стало быть так и будет. А то, что до свадьбы понесла, так они оба виноваты. Готовьтесь – завтра свататься идём.
В июне играли свадьбу. Елена Ефимовна смотрела на молодых и вспоминала себя: «Всё-таки мы лучше жили. И столы богаче были, и гостей поболе за ними сидело. А счастья у теперешних, пожалуй, не меньше нашего-то. Мы с Иваном едва знали друг друга, а энти, вишь, уже дитё ждут». Геннадий переживал, что приглашённый фотограф не пришёл:
– Так хотел, чтобы на память карточка осталась, где вся родня вместе.
Тот объявился лишь к вечеру, когда родственники невесты уже ушли. Геннадий даже хотел прогнать его, но сёстры уговорили:
– Пусть хоть нас снимет.
– У нас тоже нет ни одной карточки.
И Геннадий согласился:
– Несите маменьке стул.
Фотографировались на улице – в доме уже не хватало освещения.
Наутро, дождавшись, когда все уйдут на работу, Елена Ефимовна выговаривала Прасковье:
– Даже не вздумайте обижать сноху. Считайте, что у вас ещё одна сестра появилась.
Прасковья попыталась было вставить слово поперёк:
– Какая она нам сестра…
Но Елена Ефимовна не дала договорить:
– Вы с Ниновьей, даст Бог, замуж выйдете, а я с кем останусь на старости лет?
– Кто нас старых дев возьмёт? – Вздохнула Прасковья.
– Олью взяли – и вам женихи сыщутся.
– К Евденье, вон, и то сватался мужик. Чего, дурёха, отказала?
– Дай время. Успокоится сынок Валера и она судьбу устроит.
– Мал ишо матери-то указывать, – взвилась Прасковья.
– Мал-не-мал, а, ну, как и вправду сбежит из дому, ежели мать в замуж пойдёт?
– Вот уж не стала бы сопляка слушать, – не унималась Прасковья.
– Родишь своих – посмотрю на тебя. А покуда Евденью не суди, а мене не перечь, – и повторила снова, – Галину не обижать!
То ли сёстры не смели ослушаться матери, то ли брат выбрал жену добрую, но жили все в мире и согласии. Только, когда осенью Гену проводили в армию, то одна, то другая дочери стали нашёптывать Елене Ефимовне:
– Вот, поглядим топерича, как она мужа ждать будет.
Но Галина вела себя скромно и достойно. Постепенно сёстры успокоились и даже подружились со снохой.
В январе Галину отвезли рожать. Елена Ефимовна всю ночь простояла перед иконами, моля Богородицу облегчить её страдания. А Прасковья не усидела дома – через весь город пешком прошла к роддому, чтобы там под окнами приплясывать на морозе в ожидании новостей. А утром бежала обратно, смахивая со щёк слёзы радости: она теперь по-настоящему тётка. Племянники сестры – это одно, а братневы – совсем другое. Сообщив радостную новость, упала перед матерью на колени:
– Маменька, нет здесь ни молельных домов, ни уставщика. Да и Галина в церкви крещена.
Понимая к чему клонит дочь, Елена Ефимовна прикрыла глаза и молчала. А Прасковья, уже не сдерживаясь, плакала:
– Дозволь племяннице крёстной стать.
Елена Ефимовна про себя усмехнулась: «Вот ведь, как вывернулась. Не сказала открыто, что в церковь ихнюю пойдёт, будто я не пойму». Посмотрела на дочь, словно в душу заглянула:
– Ты решилась? Не покаешься потом?
– Решилась, маменька.
– А Галина-то согласна ли тебя в крёстные девчушке взять?
– Я уговорю её. Лишь бы ты благословила.
Елена Ефимовна сдалась:
– Что ж… На всё воля Божья. Знать, так Ему угодно.
Давно не видела Елена Ефимовна свою дочь такой счастливой. Прасковья от радости, как дитё малое, хлопала в ладоши:
– Маменька, ты у нас лучше всех!
С этого дня неугомонная хлопотунья Прасковья, между домашними заботами выкраивала время для походов к роддому. Стоя под окнами, кричала, срывая голос:
– Га-а-а-ля! Га-а-а-ля!
А когда та подходила к окну, пыталась сказать, что хочет стать малышке крёстной матерью.  Галина ничего не могла расслышать через двойные заклеенные рамы, видела только, что золовка рада рождению девочки.
В день выписки Галину встречали все сёстры мужа. Стояли крепкие Крещенские морозы. Молодая мама переживала, как они через весь город по такому холоду понесут дочку. Прасковья же, приняв у медсестры племянницу, свернула не на ту улицу, по которой удобнее было идти в Сокольники, а поспешила в другую сторону, словно собиралась идти в обход. Не дав снохе опомнится, затараторила:
– Галин, штоб потом по холоду ещё раз не тащить ребёнка, пошли сразу в церковь.
– Зачем? – Удивилась Галина.
Прасковья, не останавливаясь, ответила вопросом:
– Ты крестить-то собираешься её, аль нет?
– Собираюсь. Только, может, тепла дождёмся?
– Ну, и сколь она нехристем жить будет? Тёпло-то, глядишь, только в мае настанет. Всё и будем ждать?
Галина не стала спорить:
– Хорошо, пошли в церковь.
– А кого в крёстные-то возьмёшь? – И не давая снохе сказать ни слова, продолжила. – Галь, можно я буду крёстной? – Резко обернулась. – Не откажи, сношенька.
Галина растерянно дышала в варежку, согревая пальцы. Для неё весь этот разговор был полной неожиданностью. Сама она, хоть и верила, что Бог есть, но такой набожной, как родня мужа, не была и за всю беременность ни разу не задумалась об этом. Прасковья, не отрываясь, смотрела на сноху, и та сдалась:
– Хорошо, Паня, я согласна. А кто крёстным будет?
– А мы брата твово, Алексея запишем. Я спрашивала в церкви – сказали, так можно.
– А вдруг он не согласится?
– Я вчерась бегала к им. И он, и жена его Нинушка, обрадовались. Только с работы не смог, видать, отпроситься, а то пришёл бы к роддому. Может, к церкви прямо прибежит. Вчерась-то прям расстроился, что поздно спохватились. Сказывал, если бы заранее, так отпустили бы.
Крестили без него. Он пришёл только вечером с гостинцами для крестницы, наречённой в честь Святой Великомученицы Татианы.
Через пару месяцев Прасковья заявила:
– Молока у тебя всё одно мало – коровьим докармливам. Декрет закончился. Так что иди, носи свою почту. Али боисся, что не справлюсь? 
Галина видела, что к её дочке в семье относятся очень хорошо и спокойно вышла на работу.
Больше всех любила Таню, пожалуй, Елена Ефимовна. В свои шестьдесят четыре года она уже мало чем могла помочь по хозяйству. Поэтому времени было много. И, если не молилась и не вышивала, то нянчилась с внучкой. Стоило той заплакать или закряхтеть, как Елена Ефимовна была возле колыбели:
– Ну, что ты, Танинка? Пелёнки намокли? Иди скорее к бабке, я тебя перепеленаю.
И пока меняла ситцевые тряпицы, всё что-то рассказывала внучке. Та, улыбаясь во весь свой беззубый ротик, агукала, словно отвечала. С каждым днём сердце Елены Ефимовны отогревалось возле девочки. Боль утрат притуплялась. Душа уже не стенала. От страшных потерь осталась у Елены Ефимовны лишь привычка постоянно молиться. Дожив до старости, спать она стала совсем мало, а лежать просто так не умела. Вот и использовала ночные часы для разговора с Богом.
В последнее время всё чаще просила помощи:
– Тесно у нас, Господи. Сноха встаёт ночью к ребёнку, чтоб пелёнки сменить, и впотьмах наступает Евденье, то на ногу, то на руку – той с сыновьями на полу только место нашлось. Научи меня, Господи, что делать, пока до раздоров в семье не дошло.
А Евгения, тихонько, чтоб мать не услыхала, шипела на Галину:
– Не видишь, куды наступешь?
Галина оправдывалась:
– Мне к ребёнку нужно, а пройти больше негде.
– К своей матери ступай жить, – как-то раз в сердцах заявила раздосадованная Евгения.
Но Галина спокойно ответила:
– Мне муж, уходя в армию, велел здесь его дожидаться.
– А мне чего дожидаться? – Окончательно вышла из себя Евгения. – Когда ты меня или моих детей растопчешь?
Чем бы закончились эти ночные перепалки, неизвестно. Но, доведённая до крайности Евгения, стала на каждом углу поносить сноху. Пожаловалась даже председателю уличкома. Тот, поразмыслив, посоветовал ей, как вдове солдата, обратиться в военкомат. Без всякой надежды на помощь она всё же собрала нужные документы и пошла со своей бедой к главному военному начальнику района. Тот выслушал внимательно, просмотрел принесённые бумаги. Евгению, как вдову участника войны, поставили в очередь на квартиру. Но, когда она её получит, никто не знал. На другой день, жаловалась на работе, что только зря отпрашивалась – ничего не получилось. Директор школы, где работала Евгения, предложила:
– Если совсем невмоготу тебе со снохой жить, переезжай в школу. Свободное помещение с сентября новая учительница с детьми занимает, а ты заселяйся в помещение буфетной.
Евгения, не веря своему счастью, молчала. Директор истолковала по-своему:
– Конечно, тесно там, но больше предложить нечего.
Прижав руки к груди, Евгения, наконец, выдохнула:
– Спасибо! – Смахнув со щёк слёзы радости, затараторила. – Я и мечтать не могла об этом. Радость-то какая! Дети мои теперь на кроватях спать будут.
В этот же день вся семья помогала перетаскивать узлы с вещами на новое место жительства. «Хоромы» представляли из себя несколько квадратных метров, имеющих отдельный вход. В узкую комнату поместились лишь стол, комод, швейная машинка, да две кровати. На одной спала Евгения, на другой – сыновья.
Как-то, вернувшись из школы, Валера стал просить мать купить краски. Евгения всплеснула руками:
– Я ж только в прошлом месяце тебе большую коробку купила.
– Кончились, – потупился Валера, – и альбомы тоже.
Рисовал он очень хорошо. Яблоко из-под его кисточки получалось таким аппетитным, что его непременно хотелось съесть, а кошка, казалось, погладь, сразу замурлыкает.
– Придётся до зарплаты потерпеть – сейчас не на что, сынок.
– Мам, – осмелился Валера, видя, что та не сердится, – а можно я в нашей комнате на стенах рисунки сделаю?
Оглядев пустые белёные стены, Евгения согласилась:
– Рисуй, коли хочется.
И Валера постарался. Над маминой кроватью вскоре появилась настоящая картина. В весеннем лесу, сквозь не до конца растаявший снег, виднелась прошлогодняя жухлая трава. Недавно проснувшиеся после зимней спячки медвежата, перепрыгивали с кочки на кочку. Один, видимо, побойчее смотрел вперёд. А другой, наверное, боялся без медведицы гулять – оглядывался назад.
– Хорошо хоть мамашу ихнюю не нарисовал, – смеялась довольная Евгения, – а то и заснуть бы страшно было.
– Не бойся, она ещё в берлоге. Это малыши не стали будить её, – краснел от похвалы Валера. 
А в доме Захаровых всё было по-прежнему. Елена Ефимовна занималась с любимой Танинкой. Сидеть, ползать, а потом и ходить, именно бабка учила девочку.
 Когда колыбелька оказалась мала, они и спать стали вместе. Ни одна ночь не опускалась на подушки без сказки. Уж их-то Елена Ефимовна знала превеликое множество.
Только Нина, и даже Прасковья, постоянно зудели в уши:
– Енадей пишет, что другую там нашёл. Домой не
приедет – там останется. А ты всё нянчишься с девчонкой. Отправь ты Галину к своей матери.
Но Елена Ефимовна не соглашалась:
– Мало ли чего он в письме напишет. Вот, когда не приедет, тогда и думать будем, – надеялась, что пройдёт это у сына, и семья перетянет.
Так и получилось. Вернувшись из армии, Геннадий снова вернулся в чайную – без лошади-то в
хозяйстве плохо. Только вот Кругозора после Геннадия больше никто не смог приручить. Списали всё-таки коня. Теперь у Захаровых в стойле стоял серый в яблоках Серко. Спокойнее предыдущей лошади, но тоже своенравный. Домашние его побаивались.
Несколько дней до выхода на работу Геннадий использовал, чтобы подружиться с дочкой. Хотелось качать её на ноге, играть в лошадки, катая на спине, подкидывать к потолку, вызывая восторженный смех. Только Таня при виде незнакомого дяди, вцепилась в бабкину юбку и, уткнувшись носом в её колени, ни за что не соглашалась пойти к отцу на руки.
– Обожди, сынок, – успокаивала Елена Ефимовна, – привыкнет. 
Но Геннадий нетерпеливо дёргал Таню за руку:
– Иди к папе, дочка.
В последний свободный день смог уговорить её поехать на санках встречать маму с работы. Таня доверчиво протянула отцу ладошку. Елена Ефимовна пыталась урезонить:
– Погоди чуток. Галина так рано не заканчивает.
Но Геннадий не слушал. Усадив дочку в огромные плетёные санки, в обиходе величественно именуемые каретой, потащил их по дороге. Скоро заметил, что мороз пощипывает нос и уши. Прибавил ходу. Потом побежал. И лишь, когда, разогревшись на бегу, стал машинально расстёгивать пуговицы тулупчика, сообразил: дочка-то не двигается в своей карете. Значит, ей по-прежнему холодно. Присел рядом:
– Замёрзла?
Таня ничего не ответила. Испугавшись не на шутку, Геннадий снял тулуп, укутал дочь, и, что есть сил, побежал в обратную сторону. Прижимая к груди ребёнка, влетел в дом:
– Маменька, кажись замёрзла!
Елена Ефимовна уложила внучку на кровать,
раздела, растёрла, и успокоила незадачливого отца:
– Ничего – тёпленькая. Только ручки заледенели. Щас отойдут.
– Она не отвечала и не шевелилась. Я подумал…
– Вовремя спохватился.
Елена Ефимовна усадила внучку к себе на колени,
обняла, согревая своим теплом. Вложив детские ладошки в свои, хлопала ими и, показывая на отца, говорила:
– Вот мы ему!.. Вот, как мы ему!..
Когда Таня подросла, их любовь с бабкой только усилилась. Девочка ни на шаг не отставала от неё. Любимым занятием для обеих стало чтение. Бабка усаживалась на лавку около окна. Пристраивала на носу очки, закрепляя их на затылке резиночкой, заменяющей дужки. Закинув ногу на ногу, чтоб было повыше, сажала на колено внучку. Обхватывала её руками и раскрывала книжку. Таня знала почти все наизусть, но всё равно слушала внимательно. А, как только бабка переворачивала последнюю страничку, просила:
– Ещё почитай.
Однажды они были дома одни. Все ушли на работу, а Прасковья отправилась за чем-то в город. Нарвав на огороде стручков гороха, Таня потащила бабку к окну:
– Пошли читать.
Закончилась одна книжка, за ней другая. Вдруг бабка спохватилась:
– Времени-то уж сколько! Прасковья наша заблудилась, видать.
Тане было всё равно. Она опять просила бабку читать. Но та поднялась с лавки:
– Ты, Танинка, пока гороху поешь, а я корову пойду подою. Слышишь мычит – стадо на полдни пришло.
Оставшись одна, Таня полистала книжку. Глядя на картинки, начала рассказывать сказку. Но самой себе не интересно. Тут что-то зашуршало в углу. Подражая бабке, Таня громко сказала:
– Мысы, кыс! – Шуршание не прекратилось.
Стало страшно – вдруг там совсем не мыши. Собрав стручки гороха, Таня запихнула их в штанишки и выбежала во двор. Елена Ефимовна как раз закончила доить корову:
– Ты чего, Танинка? Вот непоседа!
Таня не созналась, что стало страшно:
– Соскучилась.
– Ах, ты, егоза! – Улыбнулась Елена Ефимовна и взяла Таню за руку, – пошли, что ль.
Процедив молоко, снова села к окну:
– Ну, иди, дочитаем книжку.
Взяв внучку на руки, нащупала в штанишках что-то твёрдое:
– Что это у тебя?
Таня начала вытаскивать стручки:
– Голох.
– Зачем ты его туда напихала-то?
– А вдлуг, пока нас дома нет, кто-нибудь укладёт, – и покосилась в тот угол, где шуршало.
– Бережливая ты моя, – рассмеялась Елена Ефимовна.
Вернулась из города Прасковья. Таня кинулась обнимать её:
– Сто ты мне плинесла?
Та никогда не оставляла крестницу без гостинца, и достала из кармана петушка на палочке.
Потом пришли с работы Нина и Галина. Геннадий стал всё чаще приходить поздно. По заведённому раз и навсегда правилу, ужинать не садились – ждали, пока все соберутся. Больше всех переживала Галина: то и дело поглядывала в окно. Нина ворчала:
– Где его носит? Скоро уж стемнеет.
Прасковья положила в маленькую мисочку похлёбку:
– Хоть ребёнка покормить, а то заснёт голодная.
Бабка уселась рядом с внучкой:
– Ешь, Танинка.
Галина вышла на улицу. Вглядывалась в ту сторону, с которой возвращался с работы муж. Увидев вдалеке лошадь с телегой, хотела вернуться в дом, сообщить, что едет Геннадий, но что-то её остановило. Может, хотела наедине выговорить ему за опоздание. А, может, решила убедиться, что муж изменяет.
Геннадий проехал мимо дома. Увидев, что рядом с ним сидит дородная бабёнка, Галина вышла из-за укрывавшего её куста сирени:
– Гена, а ты далеко ли собрался?
– До оврага провожу, и вернусь.
От такой наглости мужа, Галина расплакалась и пошла в дом. Думала, там посочувствуют. Но свекровь укладывала спать Таню, а золовки накинулись на неё:
– От хороших жён мужья не гуляют.
– От тебя налево бегает, а нам голодными сидеть.
Галина знала, что муж её любит. Не стесняясь, в любой компании он говорил: «Лучше моей Галочки нет». И понимала от чего Геннадий гуляет. Молодому здоровому мужику не хватало её ласки. Каждый раз она отодвигалась от него: «Подожди пока все заснут». Но, как на зло, то Нина встанет, чтоб на двор сходить, то Прасковья пить захочет. Свекровь, похоже, вообще никогда не спит. А отдельной комнаты у супругов не было. Только разве объяснишь это золовкам? Одна свекровь её жалеет. И объяснять ничего не надо – понимает без слов.
Геннадий пришёл, когда уже на ночном небе сияли звёзды. Ссора, разгоревшаяся между золовками и снохой, сразу стихла. А утром Галина встала раньше обычного, чтобы перед работой, успеть отвести Таню к своей матери. Теперь она часто так делала. Анна Карповна встретила Галину вопросом:
– Опять? Сколько ты терпеть-то будешь?
– Мам, – вздохнула Галина, – он мне муж, а ей, – показала на Таню, – отец.
– Ладно уж. Ступай, а то опоздаешь.
Крёстный и тётя Нинуша были на работе. Целый день Таня оставалась только с бабусей. Всё бы ничего, да только книжек здесь совсем не было. Зато все стены увешаны афишами кинофильмов – жена Алексея работала в кинопрокате. Сначала Таня просто их рассматривала. Потом стала просить бабусю:
– Прочитай, что написано, – и показывала на название фильма.
– Так я же не умею.
– Как это? А бабка моя умеет.
– Я только буквы знаю.
– Ну, хоть их прочитай.
Анна Карповна вставала перед картинкой, тыкала в букву пальцем:
– Зы…
– Дальше, – командовала Таня.
– А…
– Ну, дальше давай.
– Ны…
– Следующая…
– О…
– Ну...
– Зы...
– Чуть-чуть осталось.
– А…
– Что получилось?
– Не знаю.
– Ну, бабуся! Это же просто. Заноза.
Буквы Таня знала, но читать пока не умела. Однако, пока Анна Карповна мучилась, успевала сообразить, что за слово написано. День тянулся долго. Таня уже скучала, и по бабке, и по книжкам. Когда приходила с работы мама, радовалась:
– Ура, щас домой пойдем!
Но мама не спешила:
– Ты разве не соскучилась по крестному и тёте Нинуше?
– Я по бабке соскучилась, – надувала Таня губы и отворачивалась.
Но мама настаивала:
– Дождёмся крёстного с работы, и пойдём домой.
Таня точно знала, что тётя Нинуша никого не отпустит, пока чем не напоит. А чай они будут пить долго. Как обычно, до прихода папы. Лишь, когда он придёт за ними и скажет: «Погостили и хватит. Пора домой», – только тогда мама точно начнёт одеваться. Так было и на этот раз.
А дома Галину ждал сюрприз. Совсем не радостный. Прасковья шепнула ей:
– Енадей уходить собрался. Чо делать будешь?
Галина промолчала, но всю ночь глаз не сомкнула: получается муж уйдёт из своего дома, а она будет жить здесь брошенкой, соломенной вдовой? Наутро подошла к свекрови:
– Что мне делать?
Свекровь была готова к разговору. Видимо, уже всё успела обдумать:
– Галин, много ли Енадей на пахоте-то накалымил?
– Да прилично.
– Вот ты возьми эти деньги, и потрать.
– На что?
– Купи себе шаль, платье, пальто. Все деньги потрать на себя. Только ему до времени не сказывай.
Галина опешила:
– Мы же на дом хотели копить…
– А, ежели он эти деньги на дом для другой потратит?
– Он меня убьёт.
Елена Ефимовна улыбнулась:
– Не посмеет – сначала меня придётся убить.
Послушавшись свекрови, Галина купила себе шикарный пуховый платок. И ещё осталось на отрез крепдешина.
Через некоторое время Геннадий спросил сколько денег отложено на дом. Сердце Галины упало. Посмотрев на свекровь, ответила мужу:
– Нисколько.
– Как это? А куда же они делись?
Галина достала из комода покупки, положила на стол:
– Вот.
Развернув платок и ткань, посмотрел на жену:
– Нравится?
– Да, – всё ещё опасаясь скандала, ответила Галина.
– Вот и хорошо. Носи.
Уходить из семьи было не с чем, и Геннадий остался. Правда, изменять жене так и не перестал, несмотря на то, что «лучше Галочки никого нет».
Скоро Таня стала гулять за калиткой одна. С подружкой было не так интересно, как с бабкой, но зато можно было побегать и попрыгать. Однажды они играли в путешественников. Ходили на соседние улицы, будто изучали новые страны. С каждым следующим поворотом, отходили от дома всё дальше. Уже и Сокольники закончились, а путешествие всё продолжалось. Таня не помнила, как называлась эта окраина Кинешмы, но точно знала, что здесь живёт бабуся Аня с крёстным Лёшей и тётей Нинушей.
– Пойдём в гости к моей другой бабушке, – позвала она подружку.
– А не заругают?
– Неее. Они хорошие.
В это время, вернулись домой Галина и Геннадий. Увидев, что Тани нет, забеспокоились:
– Там всё небо затянуло – как бы грозы не было.
Пробежав по ближним улицам, вернулись домой:
– Маменька, не пришла Таня?
– Нет.
– Там уже дождь начинается, где её носит? – Снова пошли в разные стороны от дома, расширяя круг поисков.
Дождь уже лил, как из ведра. Молнии, казалось, врезаются прямо в землю. Грохотало так, что стёкла нервно дрожали в рамах.
Промокшие родители, снова вернулись домой:
– Не пришла?
Елена Ефимовна и сама волновалась, но пыталась успокоить сына со снохой:
– Небось у подружки грозу пережидает.
Только страх за дочь снова гнал родителей в непогоду.
Дождь закончился, гроза стихла. Небо украсила огромная радуга. Прибежавших в очередной раз родителей, справится не отыскалась ли Таня, Елена Ефимовна заставила переодеться:
– Не хватает, чтоб заболели.
Натянув сухое платье, Галина подгоняла мужа:
– Ну, что ты копаешься! Давай быстрей.
В дверях столкнулись с Алексеем:
– Здрасте! Вот привёз вашу стрекозу. И подружку её домой доставил. 
– Мам, а я с дядей Лёшей на велосипеде каталась.
Таню ни разу за её короткую жизнь не то что бы не лупили, не шлёпнули ни разу. Но тут у Галины сдали нервы. Схватив, подвернувшуюся под руку галошу, она замахнулась на дочь:
– Щас я тебя сама покатаю.
Не совсем понимая, что сейчас сделает мама, осознав только, что лучше держаться от неё подальше, Таня в два прыжка оказалась возле бабки. Та, обхватив её руками, для большей надёжности ещё и склонилась над ней, укрывая, словно наседка цыплёнка:
– Меня бей, а Танинку не дам.
Галина обессиленно опустилась на стул и заплакала.
– Мам, ты чего? – Выглянула Таня из-под бабкиной руки.
Но Галина не могла выговорить ни слова. Поглядев на отца, Таня добавила:
– Я же к бабусе ходила.
Геннадий махнул рукой и вышел на улицу. Не по одной папироске они выкурили с Алексеем, сидя на ступеньках покосившегося крылечка, прежде чем Геннадий смог спокойно рассуждать:
– Спасибо, Лёш, что привёз дочку.
– Да ладно, тебе. Можно подумать ты бы мою дочь в грозу домой отправил. А, вот, Галина зря так с ребёнком. Если бы не мать твоя, припечатала бы, как следует галошей-то.
Геннадий затянулся, выпустил струю дыма:
– Тут и моя вина есть. Нас-то отец, бывало, по всей строгости воспитывал. А я, пока в армии был, даже в угол запретил Таню ставить.
– Почему?
– Да заступница у дочки больно хорошая есть. Написала Прасковья в письме, что, мол, девчонка едва ходить научилась, а Галина её уже в угол ставит. Ну, и запретил я жене всяческие наказания.
– Ещё не поздно исправить.
– Эх, Алексей! – Геннадий затоптал бычок, усмехнулся. – Я как-то поставил свою егозу в угол. Бабка вокруг неё ходит, учит, мол, скажи папе, что больше так не будешь, он и выпустит.
– И чо?
– Да ни чо! Целый день простояла, а, что нужно не сказала. Так и выпустил из угла – не выдержал. 
После этого случая Тане ещё долго не разрешали выходить за калитку. А вот в школу к тёте Жене, отпускали всегда. Очень уж она любила своих двоюродных братьев. Особенно Саньку. Они тоже радовались, когда удавалось с ней поиграть. Смастерили для её куклы тележку. Правда, терпения не хватило вырезать из доски четвёртое колесо. Но и на трёх, Надька каталась с удовольствием.
Таня эту куклу не очень любила – мама с папой купили её, чтобы не так горько было болеть. Свалившись с корью, Таня вынуждена была не просто постоянно лежать в кровати, а ещё и пилюли пить. Родители, хотели приятное сделать, а у Тани, при виде Надьки сразу вспоминалось ощущение болезни. Наверное, поэтому она не очень бережно к ней относилась. Не просто роняла, а старалась незаметно сдвинуть на край лавки, чтобы та уж точно упала. Вся-то она была тряпочная, а голова из чего-то другого.  Вот, однажды, после очередного падения, и появилась трещина на щеке Надьки. Таня надеялась, что это станет причиной для появления новой куклы, но другую ей так и не купили.
Зато у Саньки была огромная лиса. Не настоящая, конечно, фарфоровая. И он не разрешал её Тане трогать:
– Это копилка. Я в неё копеечки складываю.
– А на что копишь?
– Пока не придумал.
– Сань, давай посмотрим, сколько уже там денежек.
– Ну, ты даёшь! Её же разбить придётся.
– Нее, разбить жалко, – соглашалась Таня, и принималась снова рассматривать рыжую красавицу.
Та сидела, обвив задние ноги пушистым, с белым кончиком, хвостом, и поджав передние лапки на груди, совсем по-заячьи. Тане казалось, что, куда бы она не отошла, лисичка всё равно смотрит на неё.
– Сань, а чего она следит за мной?
– Денежки охраняет. Вдруг ты захочешь их взять?
– И что она тогда сделает?
– Укусит.
– Стеклянная-то? – Не поверила Таня.
– А ты попробуй.
Тане пробовать на себе лисьи зубы не хотелось. Зато, она попробовала другое.
Как-то зимой, Валера разрешил ей покататься на своих лыжах:
– Смотри не сломай.
Объехав несколько раз вокруг школы, Таня решила возвращаться. Одной кататься скучно, да и руки уже замёрзли. Зажав лыжи подмышкой, забралась на крыльцо. Протянула руку к дверной ручке… и лизнула её. Думала, братья обманывают, что язык сразу прилипнет намертво. Оказалось, сказали правду. Отлепить, примёрзший к скобе язык, никак не удавалось. Было уже больно. Хотелось закрыть рот, спрятав язык на своём всегдашнем месте за зубами. Но все усилия были безрезультатны. Таня начала орать. Слёзы градом сыпались из глаз. Страх, что навсегда останется вот так стоять с высунутым языком, заставлял кричать всё громче. Наконец, на крыльцо выбежал Валера:
– Ох, ты! – И снова убежал.
Таня, решив, что брат её бросил, заголосила ещё сильнее. Но Валера привёл мать. Всплеснув руками, та запричитала:
– Господи, Татьянка, чего теперь делать-то?
Валера привёл тётю Олю. Оценив ситуацию, та побежала за чайником. А в это время Санька с Валерой советовали:
– Дёрни сильнее.
– Давай я тебя потащу за шапку.
Евгения прикрикнула:
– Я щас потащу тебе!
Но было уже поздно. Санька рванул на себя Танину голову. Та завизжала от боли так, что уши заложило. Прибежала Ольга и начала лить на язык тёплую воду. Язык щипало, словно на разбитую коленку вылили пузырёк йода, но язык отлип от ручки.
Испуганная Таня хотела что-то сказать, но распухший, израненный язык, не слушался. Все наперебой успокаивали:
– До свадьбы заживёт.
О том, чтобы идти домой, и речи не было. Помогая сестре раздеться, Санька пытался её успокоить:
– Мы с тобой теперь оба раненые, – показал ладонь.
Сквозь слёзы, Таня смогла разглядеть два шрама, тянувшиеся через все четыре пальца и по ладони. Судорожно всхлипнув, она окончательно перестала реветь, ждала, когда брат расскажет, откуда у него это. Санька попросил:
– Мам, расскажи.
Евгения, пристраиваясь напротив, обняла Валеру:
– Да, вот, старший брат ему метку оставил.
Валера насупился:
– Я же не нарочно.
– Дак, тебя и не винят. Сам-то ещё от горшка два вершка был, а уж за няньку оставался.
Санька, переживая, что мама не захочет в сотый раз пересказывать эту историю, нетерпеливо поёрзал на кровати, и заныл:
– Ну, Таня же ещё не слышала. Расскажи.
И Евгения сдалась:
– Мы тогда ещё в Лагунихе жили…
Пришло время стричь овец. Взрослые ушли в баню – там теплее, чем в сарае заниматься этой работой. Валеру и Саньку оставили дома. Чтобы младший не докучал, нужно было его чем-то занять. Пока Валера раздумывал, какую из игрушек не жалко отдать, в дверь вошла соседка:
– А бабка-то с маменькой, куды делися?
Санька бойко ответил:
– Балятя тлитя.
Валере и в голову не пришло, что надо перевести, сказанное братом – всё и так понятно. Но соседка, почему-то переспросила:
– Куды?
– Балятя тлитя, – терпеливо повторил Санька.
– Чово это он сказыват? – повернулась соседка к старшему.
– Барашка стричь ушли, – объяснил Валера непонятливой тётке.
Когда за ней закрылась дверь, он, наконец, придумал, чем занять брата. На глаза попалась блестящая штучка: «Пускай играется, пока деда нет», – и сунул Саньке лезвие от безопасной бритвы. А сам, достал уголёк, и начал рисовать картинку на белой печке. Домик был ещё без крыши и без окон, когда Валера оглянулся, чтобы проверить, чем занят брат. От страха даже уголёк выронил: Санька зажал лезвие в ладошке. «Порежется», – сообразил Валера, подбежал и просто вытащил у того блестящую штучку. Одновременно с громким плачем на пол закапала кровь. Валера растерянно смотрел на увеличивающуюся лужицу, не в силах сдвинуться с места. Хорошо, что бабушка вернулась – у соседки решето прохудилось, вот, та и зашла, чтобы одолжить.
Увидев глубокую рану, бабушка заголосила громче Саньки. Схватила со стола рушник, чтобы замотать ребёнку пальчики, но то ли руки тряслись от испуга, то ли тряпица была велика, только ничего не получалось.
– Беги за маменькой, – крикнула Валере, прижимая к себе орущего Саньку.
Но Евгения тоже боялась сделать сыну хуже. Неуклюже наматывала на ладошку уже другое полотенце – первое-то всё в крови было. Если бы не соседка… Оторвав от полотенца полоску, та хладнокровно разогнула Санькины пальчики, и, не обращая внимания на рёв мальчишки и причитания матери и бабушки, ловко замотала ручку. Потом наклонилась и, почти касаясь губами перевязанной ладошки, что-то пошептала. Санька перестал плакать. Мать с бабушкой тоже притихли.
Закончив рассказ, Евгения добавила:
– Она потом ещё какой-то травы приносила. Мы её заваривали и привязывали к ранке. Быстро всё зажило.
– Мам, а чего она шептала, не знаешь?
– Дык, а чово в таких случаях шепчут?
– Тане пошепчи. Умеешь?
– Это все умеют.
Евгения подсела к племяннице, склонилась над ней:
– У сороки боли, у вороны боли, а у Тани заживи, – для большей убедительности она подула вдоль лица, – вот, теперь быстро заживёт – я всю боль сдула.
Но Тане было не до этого. Она думала: «Как я теперь есть-то буду?» Ещё долго крёстная с бабкой варили ей жиденькую кашку. Но с этого дня, любые слова братьев у Тани не вызывали никаких сомнений.
Наконец, снова наступило лето. В большой соседний дом приехали гости из Москвы. Таня ещё в прошлом году подружилась с девочкой-ровесницей. Когда приходила к той в гости, очень забавляло, что собирались сразу три Тани: одинаково звали не только подружек, но и бабушку-соседку. Было весело, когда с кухни доносилось:
– Таня!
И они одновременно отзывались:
– А-а!
Но самое замечательное в приездах Тани-москвички было то, что у неё были такие игрушки, какие местные девочки, даже никогда и не видели. Им всей гурьбой разрешали заходить в дом, и играть в эти чудесные куклы. Их даже кормить было можно. Танина мама приносила мисочки с молоком и раскрошенным в нём батоном:
– Кормить не пора ещё ваших дочек?
Девочки старательно зачерпывали ложечками «суп», подносили к кукольным ротикам:
– Мням-мням.
Через некоторое время бабушка Таня с удивлением замечала:
– Что-то плохо едят ваши куклы. А, ну, помогайте им скорее.
И мисочки моментально пустели – девочки съедали всё сами.
В один из дней подружки решили пойти на лужайку к школе, чтобы наплести венков для кукол и для себя, конечно, тоже. Таня домой не спешила: родители на работе, крёстная ушла на базар, а бабке хотелось полежать:
– Что-то голова разболелась, – сказала она, провожая внучку, – на-ко кофточку надень, а то ветрено сегодня.
Девочкам ветер совсем не мешал. Нарвав охапки одуванчиков, ромашек, колокольчиков, они увлечённо завивали их в пушистые веночки, припевая при этом:
Во поле берёза стояла.
Во поле кудрявая стояла.
Люли-люли, стояла.
Люли-люли, стояла.
Лишь закончив свою интересную работу, поднялись с травы, и, украсив головы, направились к дому.
– Откуда это такой дым-то валит?
– Побежали, посмотрим.
Когда забор закончился, стала видна страшная картина – горел огромный дом, в котором жила многочисленная семья бабушки, к которой и приезжали москвичи. Ветер раздувал пламя, то в одну сторону, то в другую. Головешки летели то до края дороги, то в соседский огород. Таню-москвичку, как только подружки подбежали к толпе, сразу окружили родственники:
– Слава Богу, хоть ты гуляла.
Остальные девочки, немного посмотрев на пожар, побежали по домам. Кому-то страшно стало, кому-то взрослые велели уходить, мол, не путайтесь под ногами. Таня решила рассказать новость бабке: «А то лежит и ничего не знает».
Добежав до своего дома, Таня остановилась и закричала:
– Бабка! А чего ты там делаешь?
Елена Ефимовна сидела на коньке крыши и поливала её водой.
– Бабка, слезай! Я боюсь, – чуть не плакала Таня. 
Появилась запыхавшаяся крёстная:
– Ты чего тут?
Таня ткнула пальцем вверх:
– Бабка… Вдруг упадёт.
Прасковья всплеснула руками:
– Маменька, как же ты влезла туды, да ещё с двумя ведёрками? Слазь, давай!
Спускаться оказалось страшнее, несмотря на то, что обе руки были свободны – пустые вёдра Елена Ефимовна просто бросила вниз. Цепляясь подолом за дранку, она медленно ползла к краю крыши, где стояла лестница. Ободранные руки слушались плохо, ноги то и дело соскальзывали, а крыша никак не заканчивалась. Внизу причитала Прасковья:
– Без году семьдесят лет, а ровно дитё малое! Вот пошто тебя туды понесло?
Елена Ефимовна молчала. Лишь, когда удалось-таки добраться до лестницы, крикнула:
– Панька, пособи!
В две секунды Прасковья влетела наверх:
– Чово делать-то?
– Ногу на перемычку поставь, сама не найду.
Прасковья, потихоньку спускаясь, каждый раз ставила ногу матери на очередную ступеньку:
– Чуешь, маменька?
Та перехватывалась руками, отрывала ногу от следующей перекладины:
– Куды теперя-то?
Почувствовав под ногами землю, привалилась к лестнице:
– Слава Богу! Думала не спущусь.
Прасковья снова накинулась на неё с упрёками:
– Чово тебя туды понесло-то?
Елена Ефимовна, словно опомнилась:
– Ветер… – оглянулась, – ветер-то какой, вишь?
– И, чово теперя?
– А тово! – Вспылила Елена Ефимовна. – Гляди, куды головни-то летят.
Взбесившееся пламя над горящим домом металось из стороны в сторону.
Прасковья перекрестилась:
– Господи, спаси и сохрани.
Елена Ефимовна устало опустилась на нижнюю перекладину лестницы:
– Пань, ступай в избу, сними с божницы Неопалимую Купину.
Прасковья, поняв замысел матери, опрометью кинулась в дом. Сняла с полочки всю доску, в которую были вделаны металлические иконки, и выбежала на улицу. Елена Ефимовна, вынимая нужную икону, зашептала:
– Отче наш, иже еси… – поднялась, держа икону перед собой, пошла к горящему дому.
Тот полыхал, ещё сильнее. Протиснувшись сквозь толпу зевак, подошла, насколько позволял жар, и пошла вокруг:
– О, Пресвятая и Преблагословенная Мати…
Бабы в толпе начали креститься, и тоже зашептали молитвы. Когда Елена Ефимовна, обойдя вокруг пожара, вернулась к началу своего шествия с последними словами молитвы, ветер перестал дуть. Не просто стих, а именно прекратился. Совсем.
Прасковья поддерживала обессилевшую мать:
– Как свечка горит.
Пламя и дым поднимались ввысь. Головешки, отстрельнув от бревна, падали совсем рядом и тихонько догорали на выжженной земле. Догорел дом, как раз к приезду пожарной машины.
Больше этим летом ничего не случилось. Лишь в конце августа Нина принесла к столу невиданный деликатес – колбасу.
– Это в честь какого же праздника? – Удивилась Прасковья.
– Так день рожденья у меня, – отвела глаза Нина.
– Во как! Столь годов не праздновали, а топерича рожденье у её.
– Ну, есть ещё, что отметить. Я замуж выхожу.
– Сватов, что ль ждём?
– Вам бы всё по старинке! Теперь никто не сватается.
– Это, как это не сватается? Ты, может, и с женихом не познакомишь?
– А чего с им знакомить-то? Мужик, как мужик…
– Ниновья, ты чево задумала? – Насторожилась Елена Ефимовна.
– Маменька, сколь мне в девках-то сидеть?
– Так пущай придёт твой жених, покажется нам…
– Потом, когда-нито придёт.
Ужинали молча. К колбасе никто не притронулся. Убрав со стола, сразу улеглись спать. Елена Ефимовна всю ночь не сомкнула глаз. Сидела на краю кровати и перебирала лестовку – просила Господа образумить младшую дочь. Но утром Нина связала в узелок свои платья, перекинула через руку пальто и ушла. Только возле порога приостановилась:
– Не поминайте лихом.
Елена Ефимовна перекрестила дочь уже через закрывшуюся дверь:
– Храни тебя Бог!
Не долгим было счастье Нины. Перед Покровом, среди ночи, она вернулась домой.
– Ай, нажилась? – Укоризненно спросила сестру Прасковья.
Нина, не обращая на неё внимания, подошла к брату:
– Енадей, мне бы пожить у вас маленько. Дозволишь?
Понимая, что неладное случилось с сестрой, Геннадий решил отложить разговор на завтра. Чувствовал, что сейчас пытать её бесполезно:
– Иди поешь, и ложись спать.
– Спасибо, брательник, – еле сдерживая слёзы, ответила Нина и забралась на печку.
Утром, ещё никто не ушёл на работу, в дверь постучали. Спрыгнув с печки, Нина заметалась по дому:
– Не открывайте!
– Говори, что случилось? – Потребовал Геннадий.
– Не время сейчас!
– А, когда будет время?
Но тут снова постучали.
– Полезай на полати! – Скомандовал Геннадий. Повернулся к Прасковье. – Луком прикрой её.
– Не поместится она там…
Но Нина юркнула за корзину с луком, едва не свалив её. Прасковья вовремя придержала и подтолкнула немного глубже:
– Подберись, а то упадёт лук-то.
Оглядев со всех сторон полати, Геннадий пошёл открывать. Вернулся в дом с милиционером:
– Захарова Нина Ивановна здесь проживает?
Прасковья опустилась на лавку и молчала, прижав ладонь к щеке. Галина села на кровать рядом с Еленой Ефимовной и взяла свекровь за руку. Геннадий встал так, чтобы милиционер повернулся к полатям спиной:
– С августа не живёт с нами.
– По какой причине?
– Замуж вышла.
– За кого?
– Не познакомила.
– Это, как же так?
– А вот так. Сказала потом как-нибудь. С тех пор мы её не видели.
– Но прописана-то она у вас?
– Да. А, что случилось?
– Поговорить с ней хочу.
– Она в чём-то виновата?
Милиционер внимательно оглядел небольшой домишко, поднял глаза на полати:
– Подвал у вас есть?
– У нас и сарай есть. Искать будете?
– Если вдруг появится Нина Ивановна у вас в доме, передайте, что приходил участковый. Пускай придёт немедленно в отделение милиции, – Развернулся и, не прощаясь, вышел.
Заперев за ним дверь, Геннадий вернулся в дом:
– Ниновья, слазь! Говори, что натворила, иначе…
– Иначе, что? – Нина посмотрела на брата с вызовом. – Бить станешь? Не бойся, вечером я уйду.
– Дура! – Прикрикнул Геннадий. – Тебя не гонят из дому, а спрашивают, что стряслось.
– Енадей, – Нина заплакала, – да не терзай ты меня! И так тошно. Может, потом, когда…
Геннадий обнял сестру:
– Что за дура ты! Может, я помочь бы тебе смог чем-нито.
– Ты и так помог. Спасибо, брат. Только не думайте, что я… Я не воровка и не убийца. Просто… Простите меня, Христа ради. Я в вечеру уйду.
Прасковья подскочила, обняла Нину:
– Ну, вот, куды ты пойдёшь из свово дому?
– Так надо, Паня, – ответила Нина и снова забралась на печку, давая понять, что разговоры закончены.
Она так и не рассказала никому, чем вызван был побег не только из дома, но даже из Кинешмы. Лишь через много лет, покаялась Прасковье, что сделала, запрещённый в то время, аборт от опостылевшего мужа. Кто-то донёс на врачиху, и к ней пришли из милиции, как раз, когда Нина одевалась, после неприятной процедуры. Удалось ускользнуть. Как узнали адрес, и вообще, что она была в тот день в доме врачихи, Нина не знала. Но других грехов, за которые пришлось бы держать ответ перед законом, у неё не было.
А тогда, после этой злополучной истории, где-то в конце зимы, под вечер субботы в дверь постучались. Открывший дверь Геннадий, впустил в дом гостью из Баранцева:
– Принимайте на постой, люди добрые, – вместо приветствия заявила она с порога.
Перекрестившись, поклонилась:
– Здравы будете!
– Проходи, Петриха! – Обрадовалась Елена Ефимовна. – Какими путями-дорогами привело тебя к нам?
Раздевшись, Петриха уселась за стол, выставила на него угощенье:
– Вот грибочков из родных лесов примите, да сальца от хряка мово – ишо на Октябрьскую закололи.
Прасковья собрала на стол, разожгла самовар и позвала всех к столу. Пока ели, Петриха сообщила, что привела её нужда на Кинешемский базар:
– Корыто прохудилось, а без ево, хоть в чигуне стирай.
– Как же ты потащишь ево в такую-то даль? На горбу што ль тридцать с лишком вёрст нести станешь? Попросила бы ково-нито. Чай, ездят мужики-то сюда.
– Да я с санками пришла. На их довезу.
На стол поставили самовар. Петриха спохватилась:
– А где же я варенье-то оставила? – и, накинув на голову шаль поверх белого платочка, выскочила на улицу.
Вернувшись, поставила на стол кринку:
– Землянишно. У вас тут небось не растёт ягода-то?
Таня, допив свою чашку, смотрела удивлённо на Петриху. Та подливала и подливала себе чайку. Уж с десяток стаканов, наверное, выпила, а сахаринка, отколотая щипчиками от большого куска, всё не заканчивалась. Лишь, выцедив последний кипяток из самовара, она доела этот махонький кусочек. Прасковья, убирая со стола самовар, спросила:
– Ишо поставить?
– Нет, Панюшка, спаси Бог. Напилась.
Геннадий поднялся, давая понять, что ужин закончился и все могут выходить из-за стола. Но Петриха удержала его:
– Енадей, я ведь ишо вот чего…
Дождавшись пока хозяин дома снова сядет, продолжила:
– Вы, знаете ли, где щас Ниновья-то ваша?
Елена Ефимовна подалась вперёд:
– Ты чево-то знаешь, што ли?
– Говори, – подбодрил Геннадий гостью.
– Зиму-то она в Барнауле была.
– Где? – Оторопела Елена Ефимовна.
– Сказывает, ездила валенки валять.
– А у нас, что закрыли завод в Кислячихе, что ли? – Удивился Геннадий.
Покачав отрицательно головой, Петриха уверила:
– Работает, как и работал.
– Так чово её в даль такую понесло, – не выдержала, молчавшая до сих пор Прасковья.
– Щас-то она где? – нетерпеливо воскликнула Елена Ефимовна.
– В Баранцеве.
– Как в Баранцеве? – Геннадий обвёл семью удивлённым взглядом, и снова повернулся к Петрихе. – И у кого же она живёт?
– То у одних, то у других. Так по всей деревне и кружит.
Геннадий посмотрел на мать:
– Надо ехать за ней, маменька.
Елена Ефимовна вытерла слёзы:
– Когда тронешься, сынок?
– Тянуть нельзя – надо успеть по снегу. Да и ей там нечего делать.
Поняв, что вопрос решён, Петриха оглядела жилище Захаровых:
– Как же вы здесь размещаетесь?
– Да это только зимой тесновато. Летом-то Галина с Енадьем в терраске спят.
Но Петриха видела, что и без молодых супругов, кроватей не хватает:
– Ещё и я свалилась на ваши головы.
– В тесноте – не в обиде, – улыбнулась Прасковья, – щас Евденьи с детьми нет. А и с ими всем места хватало.
– Дружка на дружке, что ль спали?
– Кто на полу, кто на печи. Тебя-то куды положить? С маменькой на кровать ляжешь, али со мной на печь полезешь?
– Да я и на лавке вот тут примощусь, – похлопала Петриха рядом с собой ладонью.
– Ишо чево! Не было такого, штобы у Захаровых гостей по лавкам спать клали.
После недолгих препирательств, Петриха всё же забралась на печку. А вскоре после её отъезда, Геннадий с Галиной собрались в Баранцево.
Бабка часто рассказывала про их деревню Тане. Поэтому ей тоже хотелось там побывать. Только мама ни за что не соглашалась:
– Ты думаешь это, близко? На улице мороз, а в санях ни крыши, ни печки нет.
Можно было бы попросить крёстную, чтоб она уговорила маму, но её вечная заступница, ещё утром ушла в город и до сих пор не вернулась. Таня, насупившись, жаловалась кукле на несправедливость взрослых, как вдруг пришла крёстная, и с порога заявила:
– Я с вами поеду.
Таня подбежала, обхватила её руками и заныла:
– Возьми меня с собой.
– Маму с папой проси.
Таня чуть не плакала:
– Мама не разрешает. Говорит, что я замёрзну.
Что говорила крёстная родителям, Таня не слышала, но утром её разбудили:
– Если хочешь ехать, одевайся.
Такой послушной Таня ещё никогда не была.
– Двое штанов надень. На, вот, ещё жилеточку, – та быстро всё надела.
Она уже стояла возле порога в пальтишке и красных валеночках, а родители всё ещё возились, укладывая в корзины гостинцы. От нечего делать рассматривала рукомойник, свисающий над большим тазом на двух цепочках. С двух сторон пузатого сосуда были ложбинки-носики, из которых, если наклонить, вытекала вода. Занятие совсем не интересное – каждый день и так его видит, поэтому Таня обернулась, чтобы посмотреть не готовы ли уже родители. В этот момент мама позвала её:
– Иди, я тебя шалью обвяжу.
Безропотно подчинилась, хотя и знала, что будет, как клуша, толстая и неповоротливая, лишь бы не передумали, и не оставили дома.
На улице, возле запряжённого в сани Серко, уже топталась крёстная:
– Садись рядом, так теплее будет.
Когда выехали из города, крёстная спрыгнула с саней и сняла Таню:
– Кто быстрее бегает: мы с тобой или Серко?
В этой гонке победила дружба. Но главное, что согрелись ноги, которые даже в валенках начали замерзать. Пока доехали до Баранцева, в догонялки с лошадью играли несколько раз. А, когда Тане нестерпимо захотелось спать, крёстная придумала песни петь. Сначала Таня никак не хотела этого делать, но мама с папой тоже стали подпевать, и она не удержалась. Это было так здорово: петь среди заснеженного поля.
Баранцево у Тани никаких восторгов не вызвало – деревня, как деревня. Взрослых в каждом доме встречали радостно, сажали за стол, угощали. Таню то рассматривали, поворачивая во все стороны, то тискали, пытаясь поцеловать. А она этого совсем не любила. Только в одном доме ей понравилось. Раздевшись, все уселись за стол, хозяйка нарезала сала, достала грибочков и вдруг сказала:
– Паня, а девчушка-то, вылитая ты в детстве.
Почему-то Тане было приятно, что она похожа именно на крёстную. Но самое удивительное было то, что здесь она увидела тётю Нину:
– А ты разве здесь живёшь?
Геннадий не дал сестре ответить:
– Собирайся, Ниновья! Хватит по людям скитаться – у тебя дом есть.
– Стыдно, братушка. 
– Стыдно приживалкой из дома в дом ходить. Мать хоть пожалей – извелась вся.
– Как я в глаза-то теперь вам смотреть буду?
– Вот, как была ты дурой, так и осталась, – Геннадий обнял Нину, – ты же нам сестра.
– Да, чо ты её уговаривашь, – вступила в разговор Прасковья, – перепоясал бы пару раз вожжам, так сама бы за саням-то и побежала. – Подала сестре шаль. – На вота, маменька прислала. Говорит, замёрзнет дорогой-то, небось.
Нина уткнулась в материнский платок лицом, вдохнула родной запах, и пошла собираться. 
На обратном пути Таня спросила:
– А почему у той тётеньки, так много кошек?
– У Петрихи что ли? – Уточнила крёстная, и рассказала удивительную историю.
В ранешные времена люди жили проще – домов не запирали, путников на ночлег пускали без боязни. Вот, однажды в дом к Петрихе постучалась молодая пара. Тётка впустила их и определила место для ночлега на печке. Забросив туда огромную сумку, муж с женой вышли на улицу то ли по какому делу, то ли по нужде. А в это время Петрихина кошка запрыгнула на печку. Что уж она там делала неизвестно, только сумка упала на пол, а из неё вывалился огромный нож. Петриха тут же выставила сумку за порог, дверь подпёрла ухватом, чтобы гости не вошли в избу и до самого утра глаз не сомкнула. С тех пор все бездомные кошки находят у неё приют – ни одну не прогнала.
– Почему? – Не поняла Таня.
– Так кошка её от бандитов спасла! Вот в благодарность за это она их всех и привечает.
Тем временем разыгралась настоящая метель. Колючий ветер больно стегал щёки снегом. Геннадий остановился среди поля, вытащил со дна саней приготовленное на всякий случай одеяло, и всех им укрыл.
– А ты? – Забеспокоилась Таня. 
– И я, – пристроился он рядом с дочкой.
Прасковья взволнованно заохала:
– Может, лучше в поле постоять? Куда нас твоя коняка привезёт?
– Серко-то? Куда надо, туда и привезёт.
– Ежели править. – Не унималась Прасковья, – А ежели вожжи отпустить, где окажемся? Он и так не видит, куды идтить, а ещё и вожжей не чует.
– Паня, – повысил голос Геннадий, – уймись! Серко дорогу домой откуда хошь найдёт.
Прасковья ещё долго ворочалась и ворчала, но Серко не подвёл хозяина, остановился точно у ворот дома.
Нерешительно переступив порог, Нина склонилась перед Еленой Ефимовной:
– Прости, маменька.
Обнявшись, они обе плакали, пока Прасковья не позвала всех к столу:
– Хватит сырость разводить, давайте ужинать.
– Щас, – откликнулась Нина и, оторвавшись от матери, склонилась над своей сумкой.
Усевшись за стол, раздала всем подарки: матери, сестре и снохе по платку, брату портсигар, а племяннице протянула шкатулку.
Таня с восторгом рассматривала тёмный ящичек, отделанный золотистой соломкой. Но больше всего ей нравилась картинка на крышке. Там красивые тётеньки купались в речке.
– Чево хранить-то в ней будешь, – спросила крестницу Прасковья.
– Открытки, – не задумываясь, ответила Таня, – у меня их уже много.
Место для шкатулки определили на деревянной, фигурной этажерке – там её хорошо видно. 
Незаметно наступило лето. Таня, панически боявшаяся коров, к Серко подходила без опаски. Однажды Геннадий в воскресный день долго возился во дворе, меняя доски в курятнике. Уже пора было идти за конём, которого он ещё утром привязал в овражке на траве. Только и работу не бросишь – стемнеет, куры останутся с прорехой в стене на всю ночь. Как выкрутиться из этой ситуации, не понимал. Выручила Таня:
– Пап, а можно я за Серко сбегаю?
Опустив молоток, Геннадий оглянулся на дочь:
– Как же ты его приведёшь-то?
– А я клин раскачаю, возьму верёвку, и он за мной пойдёт.
Геннадий покачал головой: не нравилась ему эта затея, но другого выхода не было.
– Хорошо, – нехотя согласился он, – только, если что, не упрямься, бросай верёвку и иди домой. Я попозже сам за ним схожу.
– Ладно, – пообещала Таня, выбегая за калитку.
Спустившись в овраг, обнаружила, что Серко запутался в длинной верёвке. Совсем по-взрослому всплеснула руками:
– Ну, и что мы с тобой делать будем?
Серко скосил на девочку свой лиловый глаз и фыркнул. Таня покачала головой:
– Знамо дело, не твоя забота. Стой спокойно, горе луковое.
Почему горе именно луковое, она не знала, но все говорили эти слова, если Таня что-то не так делала. Вот и она повторила их запутавшемуся коню. Вбитый в землю клин раскачала быстро. Конь даже не шелохнулся.
– И дальше так стой, – подлезая с намотанной на клин верёвкой под живот Серко, приказала Таня.
Постучала легонько по ноге:
– Ну-ка, приподними копыто.
Конь послушно приподнял ногу. Таня подтянула верёвку:
– Ставь. – Постучала по другой ноге. – Теперь эту подними.
И снова Серко послушно выполнил команду девочки. Она его похвалила:
– И чего все говорят, что ты злой? Ты хороший. – Постучала по третьей ноге, а протаскивая под ней верёвку, продолжила. – Вон, ты какой умница!
Закончив с распутыванием верёвки, Таня вылезла из-под лошадиного живота, погладила Серко:
– Пойдём домой? – Конь потряс головой, словно сказал «нет».
Таня снова его погладила:
– Ночевать что ли здесь будешь? Дома-то, чай лучше. – Потянула за верёвку. – Пойдём, мой хороший. Не упрямься.
И Серко послушно зашагал рядом с девочкой. Шёл и опасливо косился на неё. Словно размышлял, отчего слушается эту малявку? Её макушка едва до живота ему достаёт, а он идёт за ней, как заговорённый.
Елена Ефимовна, увидев в окно свою любимую Танинку рядом с хара;ктерным конём, выбежала во двор и напустилась на сына:
– Ты, Енадей, в уме ли? Видано ли дело ребёнка за такой животиной посылать!
Оглянувшись, Геннадий восторженно рассмеялся:
– Ай, да дочка у меня! Ай, да умница!
Достал из кармана сухарик, дал Серко. Пока конь хрумкал засохший хлебушек, Геннадий гладил дочь по голове:
– Молодчина! Помощница моя!
Для семейного бюджета наличие лошади, пускай и государственной, было большим подспорьем. Мало ли кому перевезти что-то надо или землю под посадку огорода распахать – в семью идёт лишняя копеечка. Но частенько за работу расплачивались поллитровками. Так Геннадий понемногу начал выпивать. А, опьянев, непременно хотел показать, кто в доме хозяин. Может, и не ударил бы никого, но кулаками махал вволю.
Галина пьяного мужа побаивалась. Елена Ефимовна, уверенная, что на мать руку не посмеет поднять, старалась утихомирить его в такие минуты. Однажды встала на пути сына, чтобы дать возможность снохе и внучке выбежать из дома. Геннадий толкнул мать. Казалось, легонько, но старая женщина не удержала равновесия, и упала в угол. Заваливаясь на бок, толкнула примус. Хорошо, что в этот момент на нём ничего не готовилось, и он просто повис на юбке, зацепившись за неё одним из крючков. Увидев, что мать лежит на полу, Геннадий разом протрезвел. Но Елена Ефимовна долго утирала слёзы. Она совсем не расшиблась при падении, просто обидно было.
Не успела она толком успокоиться, как к Захаровым примчался Санька:
– Мама упала… Не встаёт… Молчит… Глаза закрыты, – задыхаясь от быстрого бега выпалил Санька.
Прасковья подхватилась:
– Маменька, я добегу до Евденьи.
В последнее время та часто жаловалась на головные боли. Всё собиралась в больницу то на следующей неделе, то завтра. Когда Прасковья вбежала в комнатку, где жила сестра с детьми, там уже были Ольга и директор школы. Евгению переложили на кровать, но в сознание она так и не пришла.
– Что с ей?
– Скорую вызвали. Ждём.
Фельдшер поставила диагноз инсульт и вместе с водителем скорой помощи и Прасковьей перенесли её в машину.
Вернувшись в комнату, Прасковья скомандовала племянникам:
– Ну, чево сидите? Собирайтесь, пошли к нам.
Валера попытался спорить:
– Мы тут будем.
Но Прасковья прикрикнула:
– А я буду бегать туды-сюды, да в разных чигунках шти варить.
Мальчишки поплелись за ней. Успокаивая их, Прасковья пообещала:
– Завтрева пойдём к ей. Может, ишо обойдётся.
В больнице им подтвердили диагноз фельдшера. Прасковья, не понимая, что это за болезнь такая, спросила:
– Жить-то она будет?
– По-разному бывает, – уклончиво ответил доктор, – но в вашем случае, думаю, всё будет хорошо.
Лежала в больнице Евгения долго. Поправлялась медленно. Врачи, не давая надежды, выписали домой. Везли на лошади, потому что ходить она совсем не могла – отнялись ноги. Ехали медленно, стараясь не трясти. Но булыжная мостовая, что вела из города в Сокольники, сделала своё дело – Евгения едва сдерживала слёзы от боли. Чтобы Прасковье не разрываться между двумя
домами, привезли Евгению к Захаровым. Кровать поставили на кухне – и покормить проще, и горшки не через весь дом выносить.
Тане нравилось, что Валера с Санькой теперь живут у них. Особенно она любила Саньку. Как хвостик за ним везде бегала. Только в школу не ходила. Но уроки без Тани, Санька никогда не делал. Она задавала ему миллион вопросов: «Почему ты буквы не так, как в книжке пишешь? Почему цифры стоят одни рядом, а другие врозь? А когда ты читать начнёшь?» Санька поспевал и писать, и считать, и на вопросы отвечать.
Буквы Таня выучила с бабкой по букварю. А писать та не умела, и внучку не учила. Таня внимательно смотрела, как это делает Санька. Однажды, пока брат был в школе, Таня села на свой маленький стульчик рядом с кроватью Евгении и рассказывала новости. Бабка-то и газеты вслух читала, вот Таня и знала, что в мире делается. Взяв газету, как бабка, Таня делала вид, что читает:
– В Москве открылся фестиваль. Теперь он будет там до тех пор, пока не закроется.
Что ещё бабка говорила, Таня не помнила, а придумать не получалось. Поэтому нашла себе другое занятие. Подтащила табуретку. Взяла Санькину тетрадку и карандаш, и начала, как он, переписывать слова. Посмотрит в газету:
– Ф, – пишет эту букву в тетради, потом снова смотрит в газету, – Е, – опять выводит букву, – С, – и так переписала всё слово.
Полюбовалась своей работой, решила проверить, что получилось:
– Ф-Е-С-Т-И-В-А-Л и мягкий знак. Значит, будет ФЕСТИВАЛЬ.
Подбежала к бабке:
– Смотри! Я написала фестиваль. Правильно?
Отложив вышивание, бабка уставилась на тетрадный листок:
– Фестиваль… Ай, да умница! Молодец, Танинка.
Оценив успехи сестрёнки, Санька решил, что пора учить её считать. Таня махнула рукой:
– Это просто, – и стала загибать пальцы, – раз, два, три…
– Цифры «раз» нету.
– Это у тебя нету, а у меня есть.
Саньке не хотелось спорить, и он позвал Таню на улицу:
– Отец моего друга сказал, что будет снимать нас на фотокарточки сегодня. Пойдём?
Даже, если бы Санька позвал её проверить глубину моря, она бы с ним пошла.
Что такое сниматься на карточки Таня не поняла. Но было интересно, сколько им дадут этих самых карточек. Когда все дети уже разбежались, Таня стала допытываться:      
– А нам столько дадут, или вот столько?   
Но дали только одну карточку – остальные не получились.
Наступило долгожданное лето. Теперь Валера с Санькой в школу не ходили – каникулы. Прасковье больше не удавалось скрывать от них постоянные ссоры с Евгенией. Впервые став свидетелями скандала тёти Пани и мамы, они заступились:
– Она же болеет, а ты на неё кричишь.
– Если мы тебе надоели, так и скажи. Вечером попросим дядю Гену, чтобы отвёз маму домой.
Прасковья возмутилась:
– И будет она бревном в кровати лежать, а вы горшки выносить! Я же, как лучше хочу. Належаться она и в старости успеет. А вам разве плохо будет, ежели мама ходить станет?
Санька обнял мать:
– Давай попробуем хоть два шажочка сделать.
Евгения заплакала:
– Думаете, я не хочу ходить? Только больно, аж терпежу нету.
– А, где тебе больно? ¬ – Не унимался Санька.
– Ножки у меня болят, сынок.
Прасковья не выдержала:
– Ещё бы у тебя ноги не болели! Сколь лежать-то можно? У тебя не то, что сил в их не осталось, они забыли, что такое ходить. – Откинула одеяло. – А, ну, вставай!
Евгения, всхлипывая, подчинилась. С помощью сестры села, а потом и встала возле кровати.
– Шагай, - командовала Прасковья, обхватив сестру за талию.
– Ой, больно! – Голосила Евгения.
– Знамо дело, больно. А ты обопрись на меня и иди. Хоть вдоль кровати, но шагай.
Санька встал напротив матери, протянул к ней руки:
– Идём, мам.
Сделав два шага, Евгения встала:
– Ой, не могу больше.
– А тебя больше и не неволят.
– Теперь назад пошли, – забежал за спину матери Санька.
– Валера, – позвала Прасковья племянника, наблюдавшего, молча, за происходящим, – дай стул.
Усаживая Евгению, объясняла детям:
– Отдохнуть ей надо. Два шажка – это тоже хорошо. Потом и больше научится.
– Она же умеет ходить, – насупился Валера.
– Конечно, умеет, – просто ноги ослабли, – а сегодня два шажка, завтра два шажка, глядишь, через неделю уже четыре сможет сделать.
Всё лето, Евгения со слезами и болью, Прасковья со скандалами и уговорами, училась заново ходить. Однажды Геннадий принёс тросточку:
– Одной рукой на Паню опирайся, другой – на палочку. Может, так быстрее дело пойдёт.
День за днём, Евгения преодолевала всё большие расстояния. Вот уже до стола смогла дойти. Сыновья радовались, что мама теперь ест, не лёжа в кровати, а вместе со всеми. Потом дошла до окна:
– Пань, открой его, хоть улицей подышу.
К осени Евгения с детьми перебралась опять в школу. Работать ей теперь не нужно было – получила инвалидность, но из комнаты её не выселили. Опираясь на палочку, почти каждый день она ходила к Захаровым – просто для разминки. Да и сидеть целый день в четырёх стенах скучно. Как-то раз Таня пошла проводить её, заодно и с Санькой поиграть. Евгения шла медленно – каждый шаг давался с трудом. Тане было жалко тётку. Поразмыслив, предложила:
– Давай, я тебе хоть палку помогу нести.
Евгения долго хохотала, опираясь на свою тросточку. 
А весной у Тани появилось новое развлечение. Ещё по снегу отец навозил из леса много брёвен, и теперь какие-то мужики, ошкуривали их, делали на концах ложбинки и складывали друг на друга. Почему-то брёвна не падали, а лежали, как гвоздями прибитые.  Когда дяденьки садились обедать, приставала с расспросами к Прасковье, которая в это время убирала раскиданные вокруг щепки:
– Крёстная, а чего они делают?
– Дом строят.
– Кому?
– Нам.
– Так у нас же есть.
– Он старый. Мы его сломаем.
– А сами прямо тут жить будем?
Сруб стоял посреди лужайки между домом и дорогой. Поэтому Таня и беспокоилась.
– Нет, – терпеливо объясняла Прасковья, – они его перенесут на то место, где сейчас наш дом стоит.
– Так он же тяжёлый!
– Так они по брёвнышку будут носить.
Больше Таня ничего не стала спрашивать. Смотрела на работающих мужиков, и думала: «Какие всё-таки взрослые бестолковые – сначала построят дом на дороге, а потом несут его, куда-то. Неужто, сразу нельзя сделать всё, как надо? Меня так ругают, если что-то переделывать приходится».
Еще больше она удивилась, когда рядом с первым срубом, начали делать второй: «Один не доделали – бросили. Видать, не понравился. А меня бы целый день ругали, если бы я так сделала».
Как-то вечером Геннадий сказал:
– С завтрашнего дня у меня отпуск. Нужно успеть дом сломать и фундамент залить. Так что переселяемся в сарай.
Взрослые, молча, начали укладывать одежду на скатерти и другие большие лоскуты, связывая их в узлы. Таня подсела к бабке:
– Мы чего, в сарае жить теперь будем?
– Да. Папа начнёт дом ломать.
– Бабка, в сарае же плохо. Зачем дом-то ломать?
– На этом месте новый построят – старый-то того гляди развалится.
– Как же построят новый дом, если у этих дяденек ничего не получается?
– Почему это не получается? Дом уж почти готов. Осталось перенести на новое место.
– Где же он готов? Два раза начинали, да так и не сделали.
– Эх, Танинка, – рассмеялась бабка, – потерпи, скоро всё увидишь.
После переселения в сарай все взрослые, кроме бабки, под руководством Геннадия начали ломать старый дом. Таня чуть не плакала: «Ну, как этот сломают, а новый не получится? Так и будем всегда в сарае жить? Замёрзнем же зимой – в нём даже печки нет. Вон, уже и нашу по кирпичику разобрали».
Потом начали копать какую-то яму. Таня опять приставала к бабке:
– Новый дом  что ли в землю опустят? Мы в земле будем жить?
– Нет, Танинка, – успокаивала бабка внучку, – это они под фундамент копают.
– Под чего? – Не поняла Таня.
– Такую крепкую подставку сделают, чтобы дом надёжнее стоял.
А уж, когда, накидав на дно ямы битых кирпичей, взрослые стали заливать их какой-то кашей-малашей, Таня махнула на всё рукой: «Ну, уж и крепкая подставка у них получится. Не буду я в этом доме жить – ещё упадёт, пожалуй».
Закончив с делами, семья села ужинать. Погода стояла тёплая, поэтому стол из сарая вынесли во двор. К калитке подошёл Алексей:
– Здоро;во живёте!
– И вам бы не хворать, – ответили все в разнобой.
– Садись с нами, – пригласил Геннадий шурина.
– Как мама? – Спросила Галина, подавая Алексею ложку.
Совсем недавно Анну Карповну – мать Галины и Алексея – разбил паралич. Она уже немного оклемалась, но ходить самостоятельно не могла. В туалет и то под руки водили. Алексей вздохнул:
– Вот об этом и пришёл поговорить. – Взглянул на Галину. – Что делать будем? Нинушка моя отпуск уже отгуляла, мне с понедельника тоже на работу выходить, а мать одну оставить нельзя.
За столом повисла тишина. Галина, сдерживая слёзы, заговорила первой:
– Лёш, я тоже работаю. Да и живём мы в сарае…
– Сарай – это не навсегда, – перебил жену Геннадий, и, посмотрев на Алексея, добавил, – завтра мы приедем за ней. Соберите каких-нибудь вещей на первое время, а, как в дом заселимся, остальные заберём.
Галина, смахнув всё же выкатившуюся слезинку, спросила:
– А с работой-то мне что делать? Расчёт брать что ли?
Геннадий посмотрел на мать. Елена Ефимовна одобрительно кивнула ему. Ободрённый молчаливым
согласием матери, обратился к сестре:
– Паня, ты, как? Согласна нам помочь, или Галине увольняться?
– Ещё чево! Пускай работает – нам без её зарплаты сейчас тяжеленько будет. Работникам-то за дом с чево заплатим?
– Но мать её теперь будет жить с нами.
– Так и чо? Думашь не сумею покормить её да в уборну довести?
Геннадий и не сомневался в таком ответе сестры. А вот Галина удивилась: Прасковья резкая, вечно чем-то недовольная, категоричная в своих суждениях, открылась с новой стороны. Оказалось, что у неё доброе сердце. Кто ей мать братневой жены? Никто. А Прасковья, ни на секунду не задумываясь, приняла на себя все заботы о парализованной женщине. Галина обняла золовку:
– Спасибо тебе, Паня.
Та смущённо отмахнулась:
– Да будет тебе! Она же не чужая нам – как ни как, твоя мать.
В разговор вступил Алексей:
– Гена, на лошади боюсь не довезём её – тряско очень. Не выдержит мама такую дорогу.
– Что предлагаешь?
– Надо вести.
На следующий день Галина с Прасковьей отправились в Рыжково. Таня увязалась за ними:
– Я не буду вам мешать.
– Лучше папе да бабке помогай кровать для бабуси Ани делать.
Но Таня упрямо шагала рядом с крёстной.
В доме Алексея их уже ждали. Увязав смену белья для свекрови в узелок, Нинушка пригласила всех к столу:
– Давайте чайку на дорожку попьём. Я пирогов напекла.
Перекусив, отправились в обратный путь. Галина с Прасковьей вели Анну Карповну под руки, Алексей нёс табуретку, на которую её усаживали через каждые несколько метров для отдыха, а Тане доверили узелок с бабусиной одеждой и небольшую корзиночку с пирожками, которые Нинушка дала им для перекуса:
– Это здоровым ходу на пол часа, а с мамой, хоть бы к вечеру до дому-то дошли.
Когда идти осталось несколько переходов, Таню послали домой, предупредить, что скоро будут. Елена Ефимовна вышла к калитке встречать сватью, а Прасковья начала собирать на стол. Но ужинать Анна Карповна отказалась:
– Устала. Прилечь бы.
Прасковья налила чаю, поднесла к кровати, куда уже уложили мать Галины:
– На вот, хоть попей с дороги-то.
Выпив почти всю чашку, Анна Карповна откинулась на подушку:
– Спасибо, – а вот, кто подал попить, не узнала.
Она теперь никого не узнавала. Даже дочь. Как-то Галина кормила свою по-прежнему не встающую мать, а та, видно, была в хорошем расположении духа, решила поболтать:
– Ты знаешь ли Геннадия Захарова?
Галина удивилась, но виду не подала:
– Знаю.
Анна Карповна, проглотив очередную ложку супа, доверительно сообщила:
– Женился.
– Да? – Начала подыгрывать Галина, заинтересованная тем, что же будет дальше.
– Гальку Сферову взял, – прожевав, продолжила, – он-то парень видный, а она так… ни то, ни сё.
Галина не выдержала:
– Мам, так ведь это я. – Анна Карповна смотрела на дочь удивлённо и, пока не понимая. – Я Галька Сферова.
Поморгав, Анна Карповна, словно стряхнула что-то с ресниц. Вдруг поняла, кто перед ней сидит, и кто она сама.
– Прости меня, Галя, – слёзы покатились по морщинистым щекам, – прости, дочка. Что-то нашло на меня, как провалилась куда.
– Да ладно тебе, мам. Я просто испугалась.
С этого дня состояние Анны Карповны медленно стало улучшаться. 
А дни шли чередом, сменяя друг друга. На окрепший фундамент, перенесли сначала один сруб, потом, предварительно раскидав на лужайке пронумерованные бревна, и второй. Поставили дом под крышу. К осени сложили печь и переселились из сарая в новый дом. Таня радовалась: «Всё-таки получилось у дяденек. А то зимовали бы в сарае».
Постепенно Анна Карповна начала самостоятельно садиться, а потом и ходить по дому. К весне окрепла настолько, что пыталась помочь с делами. Но Елена Ефимовна с Прасковьей берегли её, не позволяли перетруждаться. Как только Галина возвращалась с работы, мать и свекровь начинали жаловаться друг на друга:
– Не слушает никого! То посуду мыть возьмётся, то за веник ухватиться. Только и смотри за ней.
– Я помочь хочу, а они делать ничего не дают. Что я, так и буду сиднем сидеть день- деньской?
– Не слушает никого! То посуду мыть возьмётся, то за веник ухватиться. Только и смотри за ней.
– Я помочь хочу, а они делать ничего не дают. Что я, так и буду сиднем сидеть день- деньской?
Прасковья посмеивалась:
– И вот так, Галина, целый день. Ровно дети малые!
А вскоре Прасковью выдали замуж. Мужем стал Дмитрий Иванович, пару лет назад похоронивший жену и дочку. Создавать новую семью не собирался, но, познакомившись с Прасковьей, изменил решение. Свадьбы не было. Собрали небольшой вечерок в доме жениха. Теперь, чтобы повидаться с сестрой, нужно было идти на другую дальнюю окраину города.
На масляной неделе Геннадий запряг свою лошадку. Всей большой семьёй вместе с сёстрами уселись в сани и поехали в гости. Встретили их радостно и хлебосольно. Разговоров да песен хватило допоздна. Обычно молчаливый и тихий Дмитрий Иванович, выпив под блиночки да грибочки, развеселился в компании новых родственников. Такое гулянье ему настолько пришлось по душе, что никак не хотелось расставаться с гостями. Когда Захаровы всё же начали собираться, предложил:
– А не проводить ли нам их, Паня? Тесно, поди, всем в одних санях-то.
Как леснику, ему тоже полагалась лошадь. Он проворно запряг её:
– Садитесь кто-нито к нам.
К вечеру подморозило. По чёрному небу рассыпались звёздочки. Прямо над дорогой улыбалась яркая луна. Две лошадки шагали рядышком. В одних санях запели:

Расцветали яблони и груши.
Разлились туманы над рекой.
Выходила на берег Катюша…

Из других понеслось:

Эх, полным-полна моя коробочка –
Есть в ней ситец и парча…

Одни старались перекричать-перепеть других. Геннадий, стараясь помочь своим пассажиркам, щёлкнул вожжами:
– Пошо-о-о-ол, родимый!
Серко резво побежал, оставляя позади вторую партию родни. Но Дмитрий Иванович не желал отставать. Стегнув своего коня, рванул так, что бабы, чуть не вывалились из саней. Хватаясь друг за друга, хохотали. А, как только догнали, снова грянули:

Катя бережно торгуется –
Всё боится передать.
Парень с девицей целуется…

Геннадий, видя, что зятёк не собирается уступать, крикнул:
– Держи-и-и-ись! – и стегнул Серко.
Галина едва успела ухватиться за боковину саней, другой рукой прижимая к себе Таню:
– Вот шальной! – И тут же подхватила:

Выходила, песню заводила
Про степного сизого орла.
Про того, которого любила…

Дмитрий Иванович, как ни старался, как ни стегал свою лошадёнку, догнать Геннадия так и не смог. Отставал-то всего ничего, но к дому всё же подъехал вторым.
– Молодец, Геннадий! – Признал своё поражение новый родственник.
А Геннадий хвалился:
– Это ещё гармошка в твоих санях ехала. А так, я бы ещё и подыграть бабам успел.
Галина с Прасковьей засмеялись:
– Игрок!
– Идите роспрягайте, мы покуда на стол соберём.
– Вот там и подыграешь.
Угомонились все далеко за полночь. Домой молодожёнов отпустили только утром.
К майским праздникам и для Нины жених нашёлся. Она вроде и радовалась – фронтовик, грудь вся в медалях. Да не нравилось, что разведённый:
– С одной не ужился, может, и со мной долго не наживёт.
Елена Ефимовна увещевала дочь:
– Тебе ли капризничать, да женихов перебирать?
Но согласилась она только после слов брата:
– Двери для тебя всегда открыты. Чай, дорогу к дому-то не забудешь.
У Галины разом прибавилось забот. Теперь, придя с работы, она вставала к плите, потом стирка, уборка. О том, чтобы уволиться с работы, не могло быть и речи – ссуду за дом с одной зарплаты Геннадия они платить не осилят, а пенсии матери и свекрови хватит разве только на хлеб. Каждая, получив свои семь рублей, сразу отдавала их Галине. Но потом обе начинали просить:
– Галя, дай копеек двадцать. Хоть гостинчика детворе купить.
Если бы речь шла только о своей дочери, может, Галина и отказала бы, но часто приходили Валера с Санькой. Как не угостить мальчишек? Прошло уже несколько лет, а Галина до сих пор вспоминала с благодарностью, как маленький Санька подкармливал её беременную. Войдя в семью мужа, Галина столкнулась с новыми для себя порядками. За стол садились лишь, когда собиралась вся семья. Ели из одной большой миски. Галина не успевала и несколько ложек зачерпнуть, как та пустела. Сказать, что не наелась, стеснялась. В рабочие дни, забегала к маме, чтобы хоть немного подкрепиться. А в выходные постоянно мучил голод. В то время, ещё девятилетний Санька, единственный из всей семьи, по какой-то неведомой причине, частенько спрашивал:
– Тёть Галь, есть хошь?
– Хочу, – смущаясь, отвечала Галина.
– Щас картох сварю.
– А разве можно? – Пугалась Галина того, что их отругают за нарушение правил, установленных в семье.
– А мы и спрашивать не будем.
Санька насыпал в ковшик картошку, ставил на примус и, когда шкурки начинали лопаться, звал:
– Тёть Галь, готово. Пошли есть.
Ни разу никто не увидел, как они, обжигаясь, ели эту картошку. Или делали вид, что не видят? И вот теперь она должна пожалеть для Саньки пятачок на сладости? Да лучше она на один кусок хлеба меньше съест, но для детей денег бабушкам даст. А вот, когда муж начинал просить у неё денег на поллитровку, отказывала. Только Геннадий быстро нашёл способ добиваться своего.
Тёща его любила больше собственных детей. Отказать зятю ни в чём не могла. Но после перенесённого, ещё в войну тифа, стала глуховатой и говорить с ней открыто о деньгах на бутылку, было невозможно. Геннадий, дождавшись, когда Анна Карповна посмотрит на него, щёлкал пальцами по горлу. Этого было достаточно. Та подходила к дочери:
– Галь, дай три рубля. Я с пензии тебе отдам.
– Куда тебе столько?
– Надо.
Понимая, чем эта просьба вызвана, Галина отказывала матери:
– Скажи, что тебе нужно, я куплю.
– Нет. Хочу сама. 
Дело каждый раз заканчивалось одинаково: Галина выдавала матери нужную сумму лишь после того, как та отказывалась от ужина:
– Не буду есть, – демонстративно поворачивалась к столу спиной.
А получив, заветные три рубля, Анна Карповна, зажав их в кулаке, прихватив авоську, отправлялась в магазин. Сама.
Пока ходила, Галина пилила мужа:
– Думаешь, не знаю, зачем ей деньги? И ведь попроси за хлебом сходить, так скажет, что тяжело, а, как тебе за бутылкой, так чуть не бегом бежит.
Геннадий молчал и, улыбаясь, смотрел в окно, ждал тёщу. А Елена Ефимовна успокаивала сноху:
– Терпи, Галина. Радуйся, что дружно живём.
Галина радовалась, только денег до зарплаты постоянно не хватало. А надо было ещё и Таню в школу собирать. Тетради, ручки и прочую мелочёвку она ещё зимой потихоньку покупала. А теперь нужно было одеть и обуть будущую первоклассницу. Хорошо хоть Прасковья не забывает крестницу – форму и фартуки не велела покупать, оставила эти обновки за собой. А крёстный Алексей обещал портфель подарить. Так что Галине осталось купить только туфельки.
Весной, перед посадкой огородов, Прасковья с мужем переехали в Сокольники. Нашли дом поближе к родне и купили его. Галина переживала, что теперь у Таниной крёстной нет лишней копеечки на подарки. Но нашёлся покупатель на дом Дмитрия Ивановича и, получив деньги, Прасковья сразу повела Таню в магазин за обновками. Всё нужное было куплено. Таню заставили примерить форму, чтобы посмотреть, где ушить, где подшить. Глядя на внучку, Елена Ефимовна заплакала:
– Я не училась, так хоть ты будешь в школу ходить.
Таня удивилась:
– А как же ты читаешь, если не училась?
– Так только буквы и знаю, а боле-то ничего.
– Крёстная и тётя Оля тоже буквы знают, только читать не могут.
В отличие от дочерей Елена Ефимовна читала бегло. Видимо, из-за огромного количества прочитанных книг, она и разговаривала не так, исключая по возможности диалкт. А таких словечек, как меше;чек или горше;чек, Таня от бабки совсем не слыхала. Она говорила, как в книжках написано: горшочек, мешочек. Поправив бантик в косе внучки, Елена Ефимовна вздохнула:
– Время-то какое счастливое настало – любой ребёнок может в школу ходить.
– А разве раньше не все учились? – Удивилась Таня.
– Когда я маленькой была, деньги не у всех были на это.
– За школу платить, что ли надо было? – Таня недоверчиво смотрела на бабку.
– А маме и папе твоим война помешала.
– Как это?
– Так работать некому было, вот они и не закончили школу. – Бабка обняла Таню. – Учись за нас за всех, Танинка.
Первого сентября с букетом георгинов и белым бантом в косе, Таня отправилась в школу:
– Бабка, пойдём со мной.
– Да я бы и рада, только разве влезу за парту-то?
– А мы тебе стул поставим.
– Нет уж, Танинка, ступай одна.  И помни – это только встречают по одёжке, а провожают по уму.
В школе Тане нравилось. Учительница была добрая. Рассказывала всё понятно. На дом задавала немного. Таня справлялась бы ещё быстрее с домашней работой, да пока посмотришь в учебник, пока найдёшь нужную строчку в тетрадке, чернила на пёрышке высыхают. Приходится, обмакнув ручку в чернильницу, снова искать потерянную линейку на тетрадной страничке. Часто Таня просила:
– Бабка, подиктуй мне. Только ответы не говори!
Бабка пристраивала на нос очки с резиночкой вместо дужек, брала в руки арифметику и начинала:
– Три прибавить четыре, – заглядывала в тетрадку внучки и, дождавшись, когда та закончит писать, продолжала, – получится семь.
– Бабка! Ответ не говори.
– А, ну, да… Забыла я. Дальше-то диктовать что ли?
– Ага, только без ответа. Я сама считать буду.
– От восьми отнять пять, – замолкала, а как только Таня заканчивала выводить хвостик пятёрки, продолжала, – получится три.
– Опять? Вот, папа узнает, и не видать мне тогда велосипеда.
– Так у тебя же есть. Куда тебе два-то?
– Бабка, – возмущалась Таня, – я уж выросла из него. Ты не видишь, что ли, как у меня коленки в руль упираются?
– Ну, ладно-ладно, – примирительно говорила Елена Ефимовна, – считай сама.
Но, доходя до знака равенства, снова называла результат. Таня чуть не плакала:
– Папа сказал, что купит велосипед, если я на одни пятёрки первый класс закончу. А по арифметике ты за меня учишься.
Елена Ефимовна изо всех сил старалась диктовать лишь то, что в учебнике написано, но иногда забывалась. Несмотря на это, в конце учебного года в Танином табеле стояли только отличные оценки.
Гордая и счастливая протянула отцу листочек:
– Ты обещал велосипед.
Внимательно прочитав все названия предметов, отметки за каждую четверть, подвёл итог:
– Молодец!
– Купишь? – Волновалась Таня.
– Обещал – надо выполнять. Разве я тебя хоть раз обманул?
– Нет.
– Значит, и сейчас выполню.
– Когда, пап? – От волнения Таня наматывала кончик косы на палец.
Повернувшись к жене, Геннадий спросил:
–  Много ли денег-то у нас?
– Три рубля до зарплаты осталось. Даже на хлеб не хватит.
У Тани в носу защипало – кажется, велосипеда не будет. Но отец нашёл выход:
– Иди к крёстной, скажи, отец прислал и попроси денег в долг.
Обрадованная Таня выскочила за дверь. Вернулась чуть не от калитки:
– А сколько денег-то надо?
– Пятьсот рублей.
Прасковья, хоть и поверила крестнице, но денег ей не дала:
– Пойдём, я тебя провожу до дому, а то, не дай Бог, потеряешь – чай, не за пятачком прибежала.
Таню в магазин не взяли. Геннадий пообещал дочери, что после работы сам купит, и завтра вечером у неё уже будет новенький подростковый велосипед. А папе Таня верила.
Днём она то и дело смотрела на часы. Стрелки никак не хотели двигаться. Вечер ещё долго не наступил бы, если бы не Санька. Приоткрыв дверь, он крикнул:
– Пошли на велике кататься!
Таня точно знала, что у Саньки никакого велосипеда не было, но пошла за ним на улицу. Обувая сандалики, размышляла: «Не на моём же старом он кататься собрался? На него я даже одна не помещаюсь». Возле калитки Санька ждал её с большим, почти взрослым, велосипедом.
– Откуда он у тебя?
– Друг дал на время. Садись.
Таня ловко пристроилась на раме, Санька оттолкнулся и поехал. Сначала они катались взад-вперёд по своей улице. Но это быстро надоело, и они решили поехать дальше. Впереди была лужайка, пересечённая наискосок дорогой. Небольшой наклон давал им возможность разогнаться сильнее. Надо только подняться до верха этой лужайки. То ли Санька ездил ещё не очень хорошо, то ли после недавнего дождика дорожка была скользкой, только не удержав равновесие, они упали. Хорошо хоть не в лужу. Размазывая одной рукой грязь на коленке, другую Таня выставила вперёд и пальчиком тыкала в Саньку:
– Всё расскажу, Санечка.
Он рассердился:
– Ну, и, пожалуйста. Только больше никогда тебя с собой не возьму.
Это Тане не понравилось:
– Ладно. Не буду никому говорить.
Даже, когда вечером мама заметила, что платье грязное, Таня не рассказала, где испачкалась. Она же обещала брату. А слово надо держать – так папа её учил.
Новый велосипед был без рамы.
– Дамский, – сказал папа.
Но они с Санькой всё равно катались на нём вдвоём. То по очереди, то усаживая Таню сзади на багажник. Жаль только, что лето так быстро заканчивается.   
Правда, зимой полно других развлечений. Санька с ватагой мальчишек собрался кататься на лыжах с горки в овраге:
– Пойдёшь с нами? – Спросил Таню.
Вопрос был излишним – хоть раз она отказалась от его предложений? Вот и на этот раз согласилась, не раздумывая. То, что у неё не было лыж – ерунда. Без них тоже весело.
Незадолго до этого была метель. Над самым спуском намело снежных барашков. Таня усаживались на них, отталкивалась и съезжала на дно оврага. Веселье продолжалось целый день. Не чувствуя ни холода, ни усталости, она снова и снова поднималась наверх, и опять катилась вниз.
Когда пришла домой, оказалось, что снег набился в валенки, в рукава и карманы, покрыл коркой пальто и шапку. Но самым удивительным было то, что платье под пальтишком до самого воротника, заледенело. Хорошо, что мама с папой ещё не пришли с работы, иначе наказания было бы не избежать. А так, бабка переодела её, напоила чаем с малиновым вареньем, и отправила на печку.
Вскоре Елена Ефимовна заболела. Вызванная на дом врачиха, ничего необычного в состоянии старушки не обнаружила. Пожала плечами:
– А что вы хотите? Возраст у неё уже такой.
А какой там возраст? Всего-то чуть больше семидесяти. 
Однажды Таня нечаянно подслушала разговор взрослых. Елена Ефимовна наказывала Геннадию:
– Когда помру, обмывать и одевать будут Прасковья с Ниной – я им рассказала, как надо делать. В церковь меня не носите. Пускай поп сюда придёт.
На удивлённый взгляд сына ответила:
– За уставщиком далеко ехать, а сами вы мало чего знаете. Пускай уж ихний поп отпевает, только предупреди его, что я в церкви не молилась – до последнего вздоха была верна вере отцов своих.
Геннадий, молча, кивнул, давая понять, что всё понял и запомнил. Елена Ефимовна продолжила:
– На поминках командовать Ольга будет – ей всё сказано уже.
Помолчала немного. Дождавшись, когда сын поднимет на неё глаза, сказала последнее:
– Поминать меня всегда без водки. И в день похорон, и потом.
Геннадий кивнул:
– Понял, маменька.
А ночью, Таня, прижимаясь к бабке, шептала:
– Ты не умрёшь?
Обнимая внучку, Елена Ефимовна объясняла:
– Все помирают.
– Ты – не все.
– Запомни, родная, даже, когда меня не станет, я всё равно буду тебя любить.
– Тебя же не будет, – всхлипывала Таня, – как же ты любить-то сможешь?
– На земле не будет. А на небесах смерти нет.
Это была последняя ночь, когда они спали вместе. Тане объяснили, что бабка болеет, и ей нужен покой, да и она уже большая девочка – пора спать одной.
Елена Ефимовна всё чаще впадала в забытьё. Днём, пока Геннадий и Галина были на работе, у них дома постоянно находилась Прасковья. По нескольку раз приходили Ольга и Евгения. Вечером на пару часов забегала Нина. Однажды, когда все собрались одновременно, Елена Ефимовна позвала детей:
– Сегодня ночью слушайте – будет гудок, – и замолчала, прикрыв глаза.
Сёстры вопросительно смотрели на Геннадия. Тот пожал плечами:
– Завод гудит в шесть утра. Ночью чему гудеть?
– Может, заговариваться маменька начала? ¬– предположила Прасковья.
– Как она может знать, что случится ночью? – Поддержала сестру Нина.
Евгения покачала головой:
– Ой, не знаю… Неспроста маменька так сказала.
– Енадей, – заговорила Ольга, – думаю, нам не надо сегодня расходиться, – оглядела сестёр, – вы, как хотите, а я останусь здесь.
– У Енадья семья небольшая, – поддержала Прасковья, – всем места хватит. 
– Супротив нашего старого дома – это хоромы. Помнишь, Галин, – обернулась Евгения, – как ступить негде было, то рука, то нога под пятой оказывалась.
Из комнаты вышла Анна Карповна:
– Дак на мою кровать ложитесь. А я…
– Лежи-лежи, мы всё одно спать не будем, – замахал руками Геннадий на тёщу.
Спали по очереди. Не раздеваясь, не укладываясь на кровать. Просто прислоняли голову к стене и дремали. Часа в три ночи Елена Ефимовна пришла в себя и стала громко кричать, сзывая своих детей:
– Ольга!
Та встала, сделала шаг к постели матери, и замерла, не решаясь подойти ближе.
 – Евгения!
И эта дочь не осмелилась пройти дальше старшей сестры.
– Прасковья!
– Нина!
– Геннадий!
Дети Елены Ефимовны толпились кучкой метрах в двух от кровати и молчали. Даже Геннадий, единственный мужчина в семье, нерешительно переминался с ноги на ногу, не зная, как поступить. Через некоторое время она снова начала звать детей, по очереди выкрикивая их имена. Никто не приблизился даже на шаг. Их, словно сковал, какой-то мистический страх. Так прошёл ещё час или два – они потеряли счёт времени. Из ступора всех вывел заводской гудок, который каждый будний день будил весь город, оповещая, что пора просыпаться и идти на работу. Геннадий послал Прасковью и Нину, как самых шустрых на ногу к соседке напротив:
– Идите к Ивановне, спросите, что делать нужно.
Достучавшись до набожной старушки, сёстры рассказали всё, как есть, и попросили совета. Та, не размышляя ни минуты, ответила:
– Так у неё и спросите, мол, чево надобно, маменька, – закрывая за сёстрами дверь, добавила, – ежели что, так приходите, не стесняйтесь.
Едва Прасковья с Ниной рассказали о том, что посоветовала соседка, как Елена Ефимовна снова начала громко звать детей:
– Олья! Евденья! Паня! Ниновья! Енадей!
Они подошли к ней все вместе, и едва ли не хором, спросили:
– Чего надобно, маменька?
Открыв глаза, она взглянула на детей:
– Я умираю. – Выдохнула и… замерла.
Февраль выдался одновременно метельным и морозным. Тане казалось, что холод, сквозь пальто пробрался до самого сердечка. Восьмилетняя девочка, глядя, как на гроб с гулким звуком падают комья земли, не могла понять, как бабка окажется на небе. Крёстная долго и терпеливо объясняла ей, что у человека есть душа. Таня ткнула пальцем в грудь:
– Тут?
– Душа твоей бабки всегда будет любить твою душу.
– Даже, когда я стану бабкой?
– Всю жизнь.
– А почему жизнь такая?..
– Какая?
– Почему надо обязательно умирать?
– Так устроено…
– Плохая жизнь, – отвернулась от крёстной Таня.
– Жизнь, как жизнь… – вздохнула Прасковья. – Не нами придумана, не нам и переиначивать.
Вдруг Таня прижала ладошки к груди:
– Крёстная, тут стало тепло-тепло.
– Это бабка тебя обняла.
Таня обхватила себя руками, словно старалась удержать неожиданное ощущение. Подняла глаза, пытаясь что-то разглядеть в вышине. Мешали пушистые хлопья снега, неожиданно занавесившие от живущих небесную тайну. Таня улыбнулась:
 – Я тоже тебя люблю, бабка!