Воспоминания о предках

Владимир Семёнов 4
 

      
Вначале кратко перечислю моих предков.
10 января 1938 года в Орехово-Зуеве  у супругов Семёновых – Дмитрия Феофиловича и Елены Николаевны ( в девич. Мякиньковой) – родился я, Семёнов Владимир Дмитриевич.

Моим прапрадедом по мужской линии был Прохоров Яков (1815-1892) – потом поясню, почему не Семёнов – зажиточный крестьянин деревни Асташково Московской губернии (восточнее г. Раменское, за Гжелью), имевший лавку-магазин и торговавший хозтоварами.

Мой прадед, Прохоров Семён Яковлевич (1835, д. Асташково – 1891, г Орехово-Зуево) имел торговый дом в городе Ревеле (сейчас Таллин), но разорившись вернулся с семьёй в Орехово-Зуево и работал конторщиком на фабрике Морозовых.
 Женат на Пелевиной Прасковье Матвеевне (1836, Павловский Посад – 1877, Орехово-Зуево), отец которой (мой второй прапрадед) Пелевин Матвей  содержал в Павловском Посаде мастерские по производству парчи.

 
Мой дед Семёнов (Прохоров) Феофил Семёнович (1859, г. Ревель – 1940, г. Орехово-Зуево). Как рассказывала мне моя тётка (Елизавета Феофиловна) -- сменил фамилию в честь рано ушедшего из жизни отца, записавшись Семёновым, когда проходил армейскую службу в Варшаве.
 Всю жизнь проработал старшим конторщиком в управлении Морозовских фабрик.  Женат на Масловой Александре Алексеевне (1864, г. Павловский Посад – 1943, г. Орехово-Зуево), отец которой был Маслов Алексей Васильевич (1839-1919) – мой второй прадед -- , занимался торговлей и имел несколько доходных домов в Павловском Посаде.

Феофил Семёнович – друг детства Саввы Тимофеевича Морозова, посему нёс гроб с его телом на Рогожском кладбище (Москва), провожая друга детства в последний путь.

        Мой отец, Семёнов Дмитрий Феофилович (1896, Орехово-Зуево – 1972, Орехово-Зуево),  продолжил линию деда  и прадеда и работал экономистом на Орехово-Зуевском хлопчатобумажном комбинате (бывшие Морозовские фабрики).
                Прошёл всю войну рядовым от г. Харькова в 970-ом Отдельном батальоне связи 78-го Стрелкового Корпуса 52-ой Армии 2-го Украинского Фронта, закончив её в Праге.
                Рано оформили развод с моей матерью. По её настоянию я не имел в детстве с ним и со всей многочисленной орехово-зуевской роднёй Прохоровых и Семёновых общения.

               У прадедов и дедов (все – старообрядцы) было много детей (по 4—6), которые (Прохоровы, Пелевины, Масловы, Семёновы) разъезжались и уже проживали и в Москве и во всём Подмосковье (конкретно:  Щёлково, Лосино-Островская, Дрезна и др.), в Покрове, Ленинграде, Твери, Новосибирске, Екатеринбурге. 


                Мой прапрадед по линии матери и бабки был киржачским купцом (г. Киржач, Владимирской губернии) --  Тимаков Виктор (1810г. -- ? ). Есть фото его, на котором он сидит в окружении своих приказчиков.

               Прадеды по матери и бабки: Тимаков Иван Викторович (1845, г. Киржач – 1906,г.Покров Владимирск.губ.) – по бабке,   и Мякиньков Василий (1840 – 1906) г. Ардатов, Симбирской губернии – по деду(мужу бабки).
   
             Иван Викторович Тимаков с женой Екатериной (1847 – 1885) имел дочь Анну (будущую бабку В.Д.Семёнова) и сына Ивана. Владел в Зуеве пекарней и лавкой.  Рано овдовев,  женился на вдове из рода покровских купцов-дворян Шелапутиных (известные по Москве меценаты – см. книгу «Москва купеческая»). Ещё до переезда из Киржача в Орехово-Зуево занимался торговлей. Сохранился вексель 1869 года  на 100 рублей серебром, выданный ему занимателем.   
             Мякиньков Василий – купец-скототорговец. Фамилии «Мякиньковы» широко распространены в Ульяновской губернии и в Мордовии.

             Дед --  Мякиньков Николай Васильевич (1878, г.Ардатов – 1908, Орехово-Зуево) служил в жандармерии, погиб в уличных беспорядках в 1908 году.
             Бабка – Мякинькова (в девич. Тимакова) Анна Ивановна (1878, Орехово-Зуево – 1963, Орехово-Зуево) бежала из родительского дома и обвенчалась в 1902 году с Мякиньковым Н.В.  против воли своего отца, который лишил её за это наследства, а сам умер в 1906 году. От Мякинькова Н.В.  у бабки остались две дочери: Тоня (г.р.1903) и Лена(г.р.1906).
 
             Моя мать -- Семёнова (в девич. Мякинькова) Елена Николаевна (1906, г. Юрьев-Польский – 1991, Санкт-Петербург) всю жизнь, до пенсии, проработала телефонисткой на Главпочтамте г. Орехово-Зуева.

              Все Тимаковы были старообрядцами. Сохранились фото предков начиная с 1869 года.




             Сейчас я бы хотел передать воспоминания о моих предках, которые запечатлелись в моём сознании с самых ранних моих младенческих лет. Первые осязаемые фрагменты моей жизни в этом мире, которые сохранила память, связаны с моей бабушкой – Анной Ивановной Мякиньковой – потому, что я был чаще на её попечении (мама работала).

  Приводимые здесь отдельные отрывки   относятся к моему 2-х – 4-х летнему возрасту. Многие не верят, что я их помню, мол, потом рассказали взрослые. Но никто не мог мне передать  в рассказах все ощущения, с которыми связаны эти воспоминания. Объяснение тому, что эти мгновения жизни чётко врезались в мою память, простое – они связаны с сильными психическими стрессами, испытанными мной в те мгновения.

               
               Хорошо помню день объявления войны (22 июня 1941 года) – мне было 3,5 года.  Яркое, солнечное утро. Бабушка пошла со мной в гастроном где-то ближе к обеду. У меня было чудесное, радостное настроение. В нашем большом, со многими прилавками магазине (центральный гастроном города Орехово-Зуева на ул. Ленина), бабушка дала мне шоколадную конфету и поставила в сторонку, не далеко от выхода, около широких и светлых витрин магазина, а сама стала обходить прилавки  за покупками.

                В гастрономе было просторно, люди теснились только в небольших очередях у разных прилавков и касс. Ничто не предвещало для меня страшной катастрофы.   И вдруг  дяди и тёти побросали свои очереди и ринулись из магазина.  Это  были совсем другие дяди и тёти – раньше они всегда приветливо обходили меня, а тут вдруг, проносясь мимо, вышибли из рук моих шоколадку и на бегу давили её ногами.
Мир перевернулся в моём сознании – ошарашило неожиданное дикое изменение дядей и тётей.  Бабушка схватила меня за руку и поволокла к выходу.   На улице дяди и тёти стояли уже неподвижно и смотрели вверх на черный ящик, висевший на уличном столбе и что-то громко говорящий. Потом уже более взрослым я узнал, что все слушали выступление  В.М. Молотова о нападении Германии на Советский Союз.

                В эти моменты помню бабушку ещё молодой, с живыми тёмно-карими глазами, стройную, подвижную, острой на язык. Ей тогда перед войной не было ещё и 60-ти лет. Во всяком случае, сохранившаяся память не отличает тогдашнюю бабушку от остальных взрослых женщин и не относит её в разряд стареньких.               
               

                Приведу ещё пару запомнившихся мне довоенных случаев. Мы летом жили на даче, в деревне Трусово (позже, конечно, узнал название) --  находится не далеко от  шоссе Москва – Горький (ныне Н.Новгород). В памяти осталось что-то безмятежное, светлое, какое-то полное солнца существование, со спокойными и сильными окружающими меня родными людьми.

                Кажется, мы жили в то лето у деревенских родственников  дяди Вани Сидорова (муж тёти Тони – сестры моей матери – Антонины Николаевны Сидоровой (Мякиньковой).  Это уже доказывает, что войны ещё не было – кто же в войну отдыхает на даче.  Значит, по крайней мере, был разгар лета 40-го, а мне – всего 2,5 года.
 
                В  один из ярких  солнечных дней все поехали в луга на сенокос. Помню радостную, праздничную атмосферу происходящего, помню душистый запах сена, целые горы его и бабушку, работавшую с граблями. И вот тут произошёл эпизод, который и врезал в мою память весь тот день.

               Часть собранного сена люди сложили стогом на телегу. На стог залезли взрослые мальчишки, и то ли я очень просился к ним, то ли безмятежная радость после окончания тяжёлой работы заставила шалить взрослых, но  чьи-то сильные руки подняли меня и передали на вершину стога к подросткам. Лошадь, запряжённая в телегу со стогом, пошла, и, видимо, на какой-то ухабе нас сильно тряхнуло.
             Я скатился со стога прямо на круп лошади, затем с него упал под задние копыта лошади и колёса телеги. Не помню чувства страха и боли, но помню страшный нечеловеческий  женский крик. Всё обошлось, я оказался посредине колёс телеги, и они проехали, не задев меня. Вот тут-то впервые запомнил маму, которая с бабушкой бросилась меня поднимать.
               

             Ещё помню «трагический» для меня случай. Тоже на даче. Мы собирали на поляне бруснику.  Но по всей вероятности, он произошёл ещё раньше, т. е. летом 1939 года – мне было 1,5 года. К такой хронологии меня приводит моя память:  если в эпизоде со стогом сена я помню себя чрезвычайно подвижным и бодро бегающим по лугу, перепрыгивающим через охапки сена, то в этом эпизоде с брусникой любые неровности и кочки ещё служили для моих ножек серьёзным препятствием.


            Короче, все собирали бруснику, и для сбора ягод мне дали обычную столовую чашечку. Помню неимоверный азарт, с которым собирал бруснику. Спешил. Уж очень мне хотелось обрадовать бабушку, собиравшую ягоды в ведро не далеко от меня.

             Бабушка меня любила, баловала меня. Мама – более требовательна, за проказы мог получить шлепки. Когда я оценил, что брусники в чашечке достаточно, заковылял к бабушке и на очередной кочке споткнулся. Ягоды рассыпались в высокой траве.  Произошедшее явилось одним из самых сильных переживаний в моей жизни. Мой безутешный рёв бабушка тоже сильно переживала и душевно старалась меня успокоить.

 
                Приведу другой запомнившейся мне эпизод с бабушкой. Он не связан для меня с отрицательными переживаниями. Наоборот, здесь  присутствовало сильное, но приятное чувство. Произошёл уже после войны, к концу 40-вых – помню себя уже самостоятельным мальчиком.

                В деревне Ветчи (жили тоже летом на даче) мы  с бабушкой ещё стройной и молодой, как мне казалось, пошли к соседке за молоком. Бабушка разговаривала с продававшей молоко женщиной. Последняя  хвалила её за моложавый вид, а глядя на меня, восторгалась, мол, как похож на Вас внучёк, по этим живым  карим  глазам не спутаешь. Тогда я очень внимательно осмотрел бабуш-ку,  и тот её образ прочно сидит в моей памяти до сих пор.

                В деревне Ветчи (расположена в нескольких км.  от реки Киржач и в 1-2 км.  от  Окружной Московской железной дороги – Большое кольцо, есть остановка) мы снимали дачу ещё один раз, позднее, где-то в 1952 году – я перешёл уже в 8 класс.

                Вообще-то, начиная с весны 1945 года и вплоть до 1954 года, каждое лето мама отправляла меня на несколько смен в пионерский лагерь «Медсантруд», размещавшийся у деревни Островищи (в 5-ти км. от д. Ветчи) -- с  Островищами  и их окрестностями и связаны все   мои летние детство и юность. Проживание же  на дачах было эпизодическим, по 2-3 недели, когда мне всё-таки приходилось пропускать некоторые смены пионерлагеря.


                Хочу здесь поделиться воспоминаниями о том моём пребывании в 1952 году в д. Ветчи. Деревня в те годы  была большая, с крупными добротными избами из толстенных брёвен, с огороженными усадьбами и крытыми дворами. Богатая до революции была деревня (село?). Вдоль широкой её улицы росли вековые, высоченные, толстенные вязы.

                В деревне тогда проживало много молодёжи (в сталинские времена деревенским не выдавали паспорта, чтобы заставить безвыездно работать в колхозе), и каждый вечер вся молодёжь собиралась на сходки, где-нибудь по центру деревни. Веселье присутствовало неподдельное, и допоздна. Поражало обилие частушек, исполняемых в пляске под гармонь на мелодию, которую местные называли почему-то: «под елецкого».

                Исполнителями остроумных, зажигательных, зачастую очень злободневных куплетов становились поочерёдно почти все присутствующие девушки и парни. Многие частушки создавались экспромтом. Хорошо, красиво пели   в несколько голосов также русские народные и советские лирические песни.
                И всё это действо происходило при свете луны и шикарного звёздного неба – электричества ещё в тех деревнях не было.  И тогда, и сейчас вспоминаю с комком в горле – вот она родина, вот где душа нашего народа.

                Хозяйка дома, у которой мы снимали для проживания чулан с маленьким оконцем вверху (дёшево обходилась нам дача), рассказывала, что её отец, богатый крестьянин, занимался выращиванием  мясного скота, а для получения хороших и обильных кормов ещё в 20-тые годы несколько полей засевал кукурузой, и получал с неё  не только корма (зелёную массу), но и большие урожаи зерна. От бога был сеятель. Преуспевало его хозяйство. Его и первым раскулачили в конце 20-тых. Сгинул в сталинских лагерях  талантливый мужик.
         
                Я вспомнил рассказ хозяйки через 6 лет, когда Н.С. Хрущёв после своей поездки в США и знакомства с фермером-миллионером во Флориде поставил весь СССР на уши и засеял кукурузой пространства аж до полярного круга.  Преподносилось всё это как гениальное открытие Генсека, теперь, мол, страна догонит Америку по молоку и мясу, производство которых было в критическом состоянии. Чуда у нас не получилось, конечно,  из-за социалистической бесхозяйственности. Больно было смотреть на жалкие растения кукурузы на большинстве полей.


                Сделал отступление от воспоминаний о бабушке. Извините.
                Помню бабушку в военные  и послевоенные годы. Она имела отдельную жилплощадь – просторную   комнату в 30-й казарме, в районе города за железной дорогой, как тогда говорили, «за линией».

                Уже в то время бабушка почти не жила в той комнате – нужна была её постоянная помощь с внуками, то маме со мной, то тёти Тони Сидоровой, где она в основном  и жила. Но мы регулярно  приходили с бабушкой в её жилище, чтобы полить комнатные цветы. Особенно хорошо помню громадный, до потолка, в большой кадке лимонный дерево-цветок, занимавший целый угол у окна комнаты.

                Бабушка обстригала регулярно часть его листьев и сушила их для заварки в качестве чая— военное было время, даже соль и спички в дефиците. Там же мы пили с ней этот кисленький и духовитый лимонный чай. А бабушка всегда сокрушалась, что в своё время не сделала прививку лимонному дереву, мол, тогда на нём вырастали бы лимоны. Кроме лимонного дерева в комнате в больших ёмкостях росли два фикуса и другие цветы в горшках.

                За такими вот чаепитиями бабушка сумела как-то вселить в мою душу её спокойное, миросозерцательное отношение к жизни, как-то обозначить для меня и ценность существования и жизненные приоритеты-цели.

                А ведь бабушка пережила много горя: рано осталась одна с малолетними детьми (рассказывал уже в разделе «Родословное древо»:  бабушка против воли моего прадеда обвенчалась с моим дедом, убежав из дома; прадед лишил её наследства, а сам умер в 1906 году; в 1908 году погиб в уличных беспорядках мой дед – служил в жандармерии), в лихую годину революций выходила заболевших дочерей в Татарии, отпаивая их кумысом.

                По сути, прожила всю жизнь без мужской поддержки. Думаю, потому её любимой песней была « Песня бобыля», которую мы непременно пели за праздничными застольями. Пела она её с большим чувством:

                Ни кола, ни двора, --
                Зипун – весь пожиток…
                Эх, живи – не тужи,
                Умрёшь не убыток!
 
                Богачу -- дураку       
                И с казной не спится;
                Бобыль гол как сокол,
                Поёт веселится.
…………………………………………………………………..
                Уж ты плачь ли, не плачь –
                Слёз никто не видит,
                Оробей, загорюй –
                Курица обидит.
……………………………………………………………………………. 
              А ведь вырастила в благополучии дочерей: старшая -  Тоня работала гл. бухгалтером на хлебозаводе, младшая – Лена телефонисткой на Главпочтамте.


              Помню, за общим праздничным застольем (чаще собирались у Сидоровых) пели много других русских песен, отдающих человеческой грустью: «Вот мчится тройка удалая…», «Хаз-Булат удалой…», «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина…» и др. Кстати, у Сидоровых и у нас с мамой были патефоны и наборы пластинок, среди которых имелось несколько с классической музыкой в исполнении С. Лемешева (бабушка его очень любила слушать), И. Козловского, и др. Хорошо помню также пластинку с увертюрой к «Тангейзеру» Вагнера.


             Несмотря на изливающуюся в песнях вселенскую грусть (у Сидоровых отец – Иван Григорьевич – умер перед войной, оставив тётю Тоню с тремя малолетними детьми; мы с мамой жили тоже без отца) жизнь семейства Семеновых-Сидоровых протекала вполне благополучно. У всех были нормальные, со всеми удобствами по тем временам, жилищные условия.

              Жили семейства дружно, возглавляемые бабушкой – Анной Ивановной. Мудрой и уважаемой в семействах. Я бы сказал: вещуньей, предугадывала ход событий – советов её в семействах слушались.  А однажды у меня на глазах вылечила заговором мою сестру Наташку (ей в тот момент было не больше года – 1949г.), у которой подмышкой вздулся большой желвак. Обвязала ниточкой, пошептала – через день желвак исчез.               

             Обоими семействами дружно собирали в лесах  дары природы в количествах вплоть  до нового урожая, а хранилось всё у  Сидоровых – у них в «казарме» имелся большой холодный ларь, а около «казармы» замечательный, обширный  погреб (как впрочем, у всех жителей «казармы» -- всё по единому плану построено Морозовыми).

              В погребе  стояли высокие бутыли (из-под водки, ещё дореволюционные) с мочёной брусникой, стояли кадки с солеными грибами, огурцами, зелёными помидорами  и квашеной капустой. Огурцы, помидоры, капуста уже не являлись «дарами природы» -- у Сидоровых недалеко от «казармы» в пойме реки Клязьмы  был для их  выращивания и картошки огород (позднее из реки в пойму намыли песок и теперь там большие здания --  административный центр города).

               Мы с мамой сажали картофель  в военные и послевоенные годы (хорошо помню своё участие) за городом в районе  Исакиевского озера (теперь там городские кварталы).  Собирали дружно также вёдрами чернику, землянику (для варенья и сушки), меньше собиралась клюква.  Много сушили грибов – помню, с восторгом  нанизывал грибы с  помощью толстой иголки с ниткой  для сушки в связке.
               
                Ух, какая радость для меня, когда каждую осень всё семейство Сидоровых-Семёновых квасило на зиму капусту. Действо совершалось  на первом этаже сидоровского балагана (сарая), который находился над упомянутым погребом.
                Работали конвейером попеременно: очищали кочаны, вырезали кочерыжки и рубили вилки капусты тяпками в большом деревянном корыте, выдолбленном из ствола могучего дуба. Непрерывный мягкий и упругий    стук 5-6 тяпок резонировал в балагане и   бодро и гулко  разносился по улице.
                Доставалось мне и Гене (моему двоюродному брату) азартно постучать, хотя главным нашим делом с ним было хрумкать очищенные взрослыми кочерыжки – мы были ещё детьми (например, осенью 1945 года мне 7, а Геннадию 10 лет). Зато Люся и Стася (мои двоюродные сестра и брат) работали наравне с мамой и тётей Тоней – они были уже взрослые. А Стася в этом мероприятии принимал участие (до поступления в мореходку в 1946 или в 1947 годах) в качестве полноценного мужчины, к тому же единственного. 

                Нарубленные и засоленные порции капусты сразу спускались в погреб в две большие деревянные кадки, обтянутые железными обручами. Самой засолкой руководила бабушка.               

                Помню бабушку и совсем старенькой, с середины 50-тых годов, с неизменной клюшкой, но мудрую и охочую на поговорки и пословицы. Она успела застать и понянчить до своей смерти 5 внуков и 6 правнуков, включая всех Сидоровых и одного Семёнова (совсем немного времени) – моего старшего сына  Алёшу.
                Сожалею, что не сумел прилететь на её похороны (октябрь 1963 г.) – был в экспедиции и известие получил с опозданием. Бабушка похоронена на Ореховском кладбище г. Орехово-Зуева. Сейчас в общей оградке около неё упокоились и её дочь  Антонина со своим мужем Иваном Сидоровым,  внук Геннадий Иванович,  муж старшей её внучки Людмилы – Александр Павлович Волохов.

             Ухоженное, старое кладбище, с выросшими между могил столетними деревьями, с памятниками. В нескольких десятков метров от захоронения находится и   могила Дмитрия Феофиловича Семёнова:  на тёмном обелиске из лабрадорита надпись – Дмит-рий Семёнов. Кладбище располагается в 400 – 500м. от ж/д станции «Орехово», с одной стороны мимо него проходит кольцевая автострада (Московская – Большое кольцо, А-108), а с другой --  крутой, высокий откос к широкой пойме реки Клязьмы, с заливными лугами и озерцами. Хорошее место.


               Мои ранние воспоминания связанные с мамой (Еленой Николаевной Семёновой, позднее Железняковой) относятся также к военному времени.
             Почему-то врезался в память бытовой молочный бидон (около 3 л.) полный русского (топлёного) масла – несусветное богатство той поры – в момент, когда мама и Стася (мой двоюродный брат) распаковывали и показывали всему семейству привезённые ими из своей отчаянной поездки припасы продуктов.
            Они вдвоём несколько раз ездили на поездах (в основном товарных) в хлебные районы страны, обменивая орехово-зуевский трикотаж на продовольствие (муку, крупы и др.). А вот в том случае с бидоном помню очень взволнованных маму и Стасю, рассказывающих как близки они были к погибели.

           Позднее мама много раз рассказывала, как на обратном пути, где-то под Воронежем, их состав разбомбили немецкие самолёты (взрывы, сошедшие с рельс горящие вагоны, погибшие люди, кровь), как они едва не попали в немецкое окружение. Это было лето 1942 года, когда никто не ожидал немецкого наступления  на юге страны, в сторону Сталинграда. Мне было 4,5 года.
      
             Мама брала всегда в эти поездки  Стасю, очевидно, чтобы не привязывались к одинокой, молодой, красивой женщине (хотя она умело и маскировалась). Стасе было в том случае 12,5 лет. Удивительно, – помню его как равноправного с мамой добытчика, также нагруженного тяжёлой котомкой  с продовольствием – вёл он себя, так мне казалось тогда,  как взрослый мужчина.
             Ох, как рано взрослели дети во время войны. Проездные документы (какие-то справки) для этих поездок получались через какого-то родственника, работавшего в НКВД. Проездными билетами в товарных вагонах (иногда и военных составов) для них служил тот же трикотаж. 


               Конечно, военные и первые послевоенные годы были голодные (всё по карточкам и в малом количестве), но у меня не осталось в памяти острого ощущения голода тех времён. Наверное, благодаря заботе и изворотливости взрослых. Хотя хорошо помню, как собирали  крапиву для щей, как меня мама некоторое время водила в столовую (очевидно, какие-то талоны выдавались специально для детей),  в которой висели невыносимые, устойчивые запахи прокислой капусты и перепаренной крапивы.               

               Помню: моей задачей было встать утром рано и нарезать шампиньонов (наверное, уже после  войны, в мои 7-9 лет), которые можно было собрать всего в сотни метров от дома, на склонах дамбы, проходящей по пойме  перпендикулярно реке к  мосту через Клязьму, соединявшего Орехово с Зуевым. (Наш дом находился на углу проезда к дамбе и главной улицы города – ул. Ленина, протянувшейся на несколько километров параллельно р. Клязьме.)      

                По булыжной мостовой проезжей части дороги на дамбе в те времена ездили в основном  лошади с повозками (помню даже упряжки с громадными «Владимирскими тяжеловозами»).  Автомашин  почти совсем не было. Дворники сметали навоз с дороги на откосы – и на них шампиньоны  «лезли как грибы». Не всегда успевал нарезать едва подросших за ночь грибов – живоглотов таких, как я, было много.

          Примечание. 1.    Со склонами дамбы  связано моё первое пристрастие к геологии. Сквозь почву, навоз и мусор на склонах дамбы выступали большие валуны известняка, на поверхности которых кое-где можно было обнаружить диковинные окаменелости – раковины древних моллюсков. А позднее, где-то в 7-8 классе, выбил из валуна и отнёс в школу кусок ствола окаменевшего доисторического дерева.



          Наверное, было голодно. В противном, зачем же тогда мы, мальчишки, кидались на вагоны-платформы со жмыхом для армейских лошадей,  когда состав притормаживал и останавливался перед узловой  ж/д  станцией «Орехово».  Часовые на вагонах нас шугали, но в нас не стреляли.
           Правда, я сам не лазил – подбирал то, что успевали сбросить мальчишки постарше (мне было 6-7 лет). Наверное, было голодно, ведь плиточка жмыха (орехового, горохового или семечкового) была очень вкусна. Сравниваю  ощущения – шоколад такого удовольствия ныне не доставляет. Почему такой вкусный жмых делали тогда для лошадей? 
               
            Повторюсь, не осталось у меня в памяти чувства голода той поры. Да, частенько думали о еде и, где возможно,  её находили. Например, весной, когда с поймы реки уходила вода разлива, некоторое время оставались лужи-озерца, в которых задерживались опоздавшие уйти в реку щурята. Достаточно было нам, мальчишкам, зайти по колено в воду и её замутить – «мордочки» щурят начинали торчать над поверхностью воды. Только хватай сачком. Домой приходил добытчиком.

             Или, будучи в пионерлагере, в высоком, крутом, песчанистом берегу реки Киржач с ребятнёй собирал  в гнёздах-норах яйца ласточек-береговушек. Пили сырыми (нужно сделать две дырочки и сосать через соломину), а также варили вкрутую.               
            А какое благо для нас, мальчишек, когда осенью с огородов в пойме (всю пойму Клязьмы поделили горожане на небольшие участки) был уже собран весь урожай. Тогда мы ватагами искали «по рытому» более тщательно, чем взрослые, и находили хвостики морковки и другие овощи, потерянные в ботве.

               
              Примечание 2.   С рекой Клязьмой и её поймой связаны мои как самые ранние (дошкольные) воспоминания так и более поздние – школьные. Много радостных минут доставляли детворе пребывание, игры и купание там, в непосредственной близости от дома.
           Наша ул. Ленина протянулась с запада на восток на несколько км. вдоль реки, пойма которой начиналась сразу на задворках наших домов после не очень высокой террасы-спуска. В проточной канаве, живописно петлявшей в пойме среди огородов к реке и заросшей кое-где  камышами, мелькало масса головастиков, прыгали и громко квакали лягушки, встречались даже ужи. В траве прыгали кузнечики, в воздухе звенели стрекозы. Мне – 5-6 летнему – захватывающе интересно было наблюдать за поведением всей этой живности.
               
           Позднее основное внимание уделялось реке. Ближе к мосту, на участке мелководья с пологим песчаным дном, был «лягушатник» -- купались целыми днями совсем малыми, не умея ещё плавать. В 100 м. от него, вверх по течению, в реку  вдавалась гряда из пластов известняка. Берег был крутой – там мы ныряли и плавали уже повзрослев, в школьные годы. Заметьте, купались без присмотра взрослых -- те работали сменами по 10-12 часов. И не помню, чтобы из наших мальчишек или девчонок  кто-нибудь утонул.
               
            Зимой вдоль  по пойме и реке можно было быстро доехать на  лыжах до леса – на восточной окраине Зуева, вблизи впадения в Клязьму речушки Дубёнки. В старших классах школы я совершал такие пробежки в лес ежедневно, в обязательном порядке: после выполнения домашних уроков, перед школьными занятиями, учась во второй смене, и сразу после школы, если учились в первую.
               Там же на Дубёнке мы совершали обязательный весенний ритуал – нарезали и приносили домой громадные  букеты черёмухи. Большой черёмуховый массив был тогда у Дубёнки.                Зимой же скатывались в пойму  по склонам дамбы и террас на санках и лыжах.
               

         Примечание 3.       Имелись ещё огородики и на территории дворов наших домов -- каждая пять земли в городе засаживалась в войну, даже на тротуарах асфальтированной моей улицы Ленина (главной улицы города), в кольце бордюров, на клочке земли вокруг дерева люди умудрялись сажать картошку. (В те времена сажали, как правило, «жирные» очистки-обрезки от картофелин – основная часть картофелины съедалась.   Давали ведь всходы, и вырастала картошка!)
               
         Кстати, не помню, чтобы наша ватага лазила по огородам – совсем без всяких заборов – до сбора урожая. Наверное, срабатывал закон неотвратимости наказания. Вот тебе и голод! (Хорошо бы сейчас – я о 2012 годе -- в нашем коррумпированном государстве этот закон заработал, как просто исчез бы беспредел поголовного чиновнического воровства.)
               
          Нападки на близлежащие к нам огороды совершала другая орда мальчишек из неблагополучной громадной «казармы» (почему-то презрительно называлась «Самомазкой»), находившейся по ул. Ленина через два квартала от нас (на ближние к себе огороды тоже, наверное, не нападали!?) и переделанной под проживание населения уже в советское время из одной самой  старой фабрики Морозовых.
            В отличие от наших домов, где жили в основном коренные ореховцы, в ней  теснились в немыслимом количестве  семьи «понаехавших» работать на фабриках со всего Союза. Осенью, в пойме реки с данной ватагой юных «головорезов» нам приходилось часто вести настоящую войну, а для этого объединяться с мальчишками-соседями из ближайших наших малоквартирных домов, т. е. выступать дружно в едином строю, прекращая на это время драки между собой.

             В ход шли камни и куски кирпича, заблаговременно припасенные для боевых действий. Представьте  стремительно бегущие на встречу друг дружке  ватаги, град камней в воздухе, летящих с той и другой стороны – воевали по настоящему, как наши отцы и деды. Бросишь несколько камней во врагов и отскакиваешь назад за новой порцией боеприпасов или ухватываешь прилетевший трофейный камень и быстро пуляешь его в неприятеля.  У меня на затылке головы сохранились следы (шрамы) двух самых кровавых ранений.  Парикмахеры при стрижке всегда больно натыкаются на них.               

              Один раз, чтобы прекратить эту битву, прискакала конная милиция, когда театр военных действий с поймы реки переместился на проезжую дорогу-дамбу (мы  залегли и бросались камнями по одну сторону дамбы, неприятель – по другую). Под градом наших камней не рисковали передвигаться по дороге  пешеходы и транспорт, а нам было не до них – сказывался азарт боя.

              Применять камни вынуждала нас как ответную меру эта шпана из «Самомазки». Между собой во дворе мы дрались по правилам -- только один на один, только на кулаках (всего-то  расквашенный нос или фингал под глазом).
              К дракам нас подталкивали более взрослые ребята-подростки,  испытывая удовольствие от зрелища на импровизированном ринге,  чаще после игры в футбол, или волейбол, или баскетбол.
 
             Огородами теперь (конец 40-вых годов) наши дворы не были заняты и на образовавшихся пустырях, прямо около наших домов, мы играли во все коллективные игры, начиная с лапты ( в неё по вечерам  играло всё население наших домов – и стар, и млад --  , кто по возрасту  уже не мог  бегать, рассаживались по краям болельщиками), и кончая баскетболом (для него надо было всего-то вбить в стенку балагана самодельное кольцо из толстой проволоки).
               Массовость занятия спортом тогда была чрезвычайная, не зря  ведь сборная СССР по футболу  в 50-тые годы выигрывала медали на первенстве мира.  Жалко мне теперешнюю молодёжь – у неё нет таких пустырей.
               
             Моими постоянными соперниками -- дуэлянтами в местных  драках бывали Стася Маслин (сосед по нашей коммунальной квартире, из упомянутой здесь многодетной семьи) и Стася Солопов, живший  через два дома  по ул. Ленина (вытянутый вдоль домов двор у нас был общий) в доме   принадлежавшем, как и наш дом, к шеренге жилых зданий, построенных фабрикантами Морозовыми для инженеров, врачей и учителей на этой части улицы.
             Вообще-то мы (я и Стаськи) не испытывали к друг к другу постоянных враждебных чувств, кроме как во время драки.  Даже моментами дружили. Правда, помню, Маслин часто задирался на меня как на круглого отличника (сам он учился очень посредственно).  Были одногодками. С  Маслиным – в одной «весовой категории», потому потасовки с ним проходили наравне. 
             От Солопова мне больше доставалось – он был на голову выше и плотней меня.  Тем не менее Солопову я даже симпатизировал за его непреклонность и твёрдый характер, да и он тянулся ко мне. Мать у него была учительницей.  Позднее, когда я уже поступил в институт, он приходил к нам домой  и расспрашивал мою маму, мол, когда Володя приедет  из Москвы  --   чтобы пообщаться со мной.  Жалко парня, вскоре Стася Солопов трагически погиб. Его сбросили из тамбура идущего поезда.

               
               Извините,  с повествованием о драках забежал во времени несколько вперед, уже в послевоенные годы, точнее  в мои 11 – 14 лет. Но тогда последствия войны давали ещё о себе знать:  в городах действовали бандитские шайки, из-за грабителей нельзя было оставлять на ночь открытой форточку окна – умудрялись залезать даже на вторые-третьи этажи, обкрадывая спящих хозяев. Особенно было не спокойно на вокзалах, в поездах, в электричке – отъём сумки совершался и в дневное время. 
              Танцы на площадке в  Горпарке вечером заканчивались часто поножовщиной (я и мои сверстники конечно  на них ещё не ходили, но обо всех трагических происшествиях нам становилось известно, хотя бы от старших подростков).
              В сельской местности  практиковались стычки молодых парней с кольями и палками деревней на деревню или улицей на улицу (это своими глазами несколько раз видывал). Взбудораженное было время. Поэтому драки между собой нами воспринимались как должное.  Более того, интуитивно чувствовали, чтобы выжить в этом мире, надо уметь драться.
            
              И эти кое-какие навыки дважды спасали мне жизнь.  Один случай произошёл в 1958 году на моей производственной практике   в геологической партии, база которой располагалась в глухой тайге в сотне километров от ближайшего посёлка Ургал (сейчас через него проходит БАМ), и связан с нападением на меня уголовника с ножом (придётся потом   рассказать об этом случае подробнее и отдельно – здесь и так слишком ушёл от темы, ведь пишу воспоминания о предках).
                Аналогичный случай – в г. Орске в 1965 году, когда я возвращался глубокой ночью к себе домой после свидания с В.Е. Авдеенко будущей женой из района её проживания.

                Подумал: пишу всё о драках да о драках, -- решите, что они одни только и были в моём детстве и отрочестве. Это совсем не так.  Драки  всего лишь малюсенькие фрагменты среди содержательного времяпровождения,   насыщенного спортивными играми (и в детстве и в отрочестве), постановками пьесок – уже младшими школьникам  были артистами --  в нашем домашнем  кукольном театре (организовывался родителями  одного нашего мальчишки -- Игоря Альбицкого --  в их соседней с нашей коммунальной квартире), в старших классах прослушиванием и отгадыванием классической музыки ( да и не только классической, но и даже запрещённой: песни Вадима Козина, Петра Лещенко, Александра  Вертинского)  и многим,  многим другим интересным.
                Да, придётся, чтобы сгладить тему драк в вашем представлении,  где-нибудь рассказать  о моих настоящих друзьях и подружках, с которыми мы росли и развивались в нашем дворе и доме  без драк и стычек:  о Феде  Вениаминове, Коле Щербакове, Гале и Игоре Альбицких, Але Ильин-ской, Рите и Юре Юдиных – были все  моими одногодками (кроме двоих). Рассказать о моих закадычных друзьях по школе – Алике Шутове и Коле Назарове, о товарище по пионерскому лагерю – Владике Бахревском.
                Очень интеллигентная была публика (родители у них  – учителя, врачи, инженеры во втором и даже  третьем поколении). У всех их  (у всех!!) деды оказались репрессированными в 1937 году – никто не вернулся. Мой дед по отцу остался единственным нетронутым, может быть из-за преклонного возраста (в 1937 году ему было 78 лет), или из-за своей дружбы в детстве с Саввой Морозовым.
               
                В смысле еды в военные годы  неприятные и острые воспоминания связаны у меня только с одним обстоятельством. Каждое утро мама заставляла выпить столовую ложку рыбьего жира, который покупала в бутылочках-чекушках. (Куда делся сейчас рыбий жир? Вместо бутылок маленькие дорогущие пакетики с шариками содержащими рыбий жир, продающиеся в аптеках.) Заставляла даже облизывать ложку, иначе получал жесткие подзатыльники.

                В те же годы мама меня усиленно пичкала морковью, ежедневно измельчала её в больших порциях на тёрке.  Говорила, мол, будешь хорошо запоминать и хорошо учиться. Наверное,  не ошибалась – в юности у меня прорезалась уникальная память.
             Будучи в пионерском лагере, например, почти  дословно, главу за главой, рассказывал в палате ребятам  после отбоя (лежали в своих кроватях  в темноте – электричества в лагере не было) в течение многих вечеров «Всадник без головы» Майн  Рида и другие, прочитанные мной когда-то книги.
             В отличие от рыбьего жира систематическое потребление моркови не вызывало у меня к ней отвращения. Я и всю жизнь не упускал моменты, чтобы с удовольствием употреблять её в больших количествах. Например, когда жили в Уфе и накапывали в нашем саду осенью по 2-3 мешка моркови, всю зиму каждый день брал на работу  до десятка больших морковин  и хрумкал ею в процессе писания  геологических отчётов.


                Военные годы отложились в моём сознании как тёмное и мрачное время,  по сравнении со светлым  и  полным  солнца довоенным мироощущением. Помню, как тщательно с мамой наклеивали крест на крест на  стёкла окон полоски белой материи, чтобы предохранить стёкла от взрывной волны немецких бомб. Орехово является узловой ж/д станцией (Горьковская и окружная ж/д), и её часто бомбили –ж/д  всего в 0,5-1км. от нашего  дома.

                Помню, резкий, пугающий стук в наши окна (первый этаж можно было достать палкой) в тёмное время суток, если через плотные, сплошные шторы из наших окон пробивался хотя бы узенький лучик электрического света – специальные люди ходили по улицам и тщательно осматривали окна домов.
                А поскольку мама часто работала в ночную смену, а бабушка в тот период чаще жила у Сидоровых, мне приходилось (в не полные  4 года) спать одному в квартире без света. Принимал как должное и совершенно не боялся темноты.
             Более того, дверь в комнату обязательно оставалась не запертой: во время ночных бомбардировок соседи по коммунальной квартире должны подхватить меня, чтобы бежать на улицу и нырнуть в «щель» (примитивное бомбоубежище, вырытое вблизи дома ) -- окоп с постепенным от входа углублением в землю, типа норы.
              На входе-нырке была врыта, хорошо помню,  впечатляющая, массивная полуцилиндрическая железяка, наверное, срезка  с котла или цистерны. Воспринимал эту беготню без опаски и даже с интересом: в щели полулежали тесно, было много детей (только у наших соседей по квартире их было пятеро), железяка на входе внушала чувство защищённости от всего, что грохотало на поверхности.

         
               Часто в свои вечерне-ночные дежурства мама меня брала с собой на главпочтамт. Там никуда не убегали во время воздушной тревоги – были с мамой всё время на своём посту. Мама говаривала: «Чему быть – тому не миновать».
               В большом зале телефонной станции стояло больше десятка высоких столов-коммутаторов со множеством отверстий-ячеек, в которые мама втыкала-вытыкала  кучу штепсельных разъёмов в различном сочетании в зависимости от направления заказа телефонного разговора.  В ночную смену в зале работали только две телефонистки,   и мама кроме того принимала заказы на телефонные переговоры через небольшое окошечко.

                Я думаю, что мама хорошо знала географию нашей страны (наверное, формально). На одной из стен зала висела громадная карта СССР. По всей карте  вокруг центра, находящегося в точке  Орехово-Зуева, проведены круги разных радиусов, определявшие стоимость переговоров в зависимости от расстояния до точки пункта заказа. Т.е.  от мамы требовалось быстро найти на карте город или посёлок телефонного заказа, будь он хоть на Дальнем Востоке, хоть в Средней Азии.

               
                Случалось ночью в этом зале мне бывать с одногодком – Юрой Словаком. Его мама, тоже телефонистка,  была немного постарше моей. Мы играли с Юрой в шахматы ( двоюр.брат Геннадий научил меня шахматным ходам в мои четыре года). Спали валетом на диване, издававшим затхлый запах от дерматина.
                А иногда, когда наши матери отвлекались на приёмы заказов, совершали непозволительную шалость. На коммутаторе нажимали на несколько секунд определённые кнопки и слушали в телефонной трубке недоумённое и ругательное общение двух (можно сделать и  трёх) пар абонентов, одновременно связав их в одной линии.


           Примечание 4.  Юра Словак тоже рос без отца. Последнего репрессировали перед войной. Его отец был из словаков, которые попали к нам в плен в Первую Мировую войну --  влюбился, женился, остался в СССР.  С Юрой мы дружили (часто общались) в основном в дошкольное время: он жил с мамой и старшей сестрой не близко от нас, потом мы уже учились  в разных школах.
           Юра после 7го класса поступил в строительный техникум, закончил его, рано женился. Я бывал в восторге от его жены с очаровательными, выразительными карими глазами, стройной, очень душевной, большим эрудитом.
           Юра был обстоятельным, во всех отношениях интересным мальчишкой, а затем и юношей. Помню, уже в 1958 году, когда я приехал с производственной практики с Дальнего Востока, он заехал ко мне в Дорогомиловское общежитие в Москве и на моё сетование,  что из-за гнуса и комаров в тайге я начал и не могу бросить курить, Юра выдвинул совет-зарок никогда не курить после 9-ти часов вечера (перед сном) и натощак – сам тоже дымил.  Жалею, что из-за моих геологических разъездов перестал поддерживать с ним связь.


             Мама хорошо кроила и шила на себя и других --  кончила в молодости курсы белошвеек, как впрочем  бабушка и тётя Тоня. В 1944 или 1945 году (может быть перед школой) она сшила мне блистательный костюмчик (брючки и френч) из трофейного военного костюма  убитого немецкого офицера, очевидно высокого ранга, судя по добротной, тонкой шерстяной ткани приятного защитного цвета. (Можно увидеть подобные костюмы в кино на немецких генералах Второй Мировой.).

             Мама купила этот трофей на рынке, он был в крови и с парой дырок от пуль. Его долго вымачивали от грязи и крови в большом тазу   в нашей моче – специально накопили в этом случае, ведь тогда не было современных химикатов, обычное хозяйственное мыло являлось большущим дефицитом.

             После перелицовки, кройки (наверное,  обрезать некоторые повреждения не представляло труда –  по площади мой костюмчик естественно был в несколько раз меньше немецкого), шитья  и работы с утюгом  получилась модель как, сейчас бы  сказали, с «глянцевого» журнала. На улице люди обращали на меня внимание – ведь большинство детей тогда ходило в обносках, как впрочем и взрослые. Костюм мне нравился, но носил его не долго.
            Мальчишки начали кликать меня немцем, и  маме пришлось смириться с возникшим моим противостоянием против ношения её шедевра.

 
             Хорошо помню  поездки с мамой в Москву в  мои дошкольные и ранние школьные  годы.  В основном целями её этих однодневных поездок служили покупки в магазинах. Постоянными  точками посещения являлись: ГУМ, ЦУМ, Военторг (был такой шикарный универсальный магазин на Воздвиженке – тогда ул.Калинина), а также универмаг на Сухаревской площади.
             Помню: мама рассказывала про загадочную Сухаревскую башню – первый в Москве «небоскрёб»(высота 65м.), построенный Петром I;  указывала на место, где  раньше стояло это здание (напротив универмага, на противоположной стороне улицы), и  сокрушалась каждый раз, что её снесли, -- хотели расширить Садовое Кольцо. (Странно, но я вроде бы помню, что видел тогда  на том месте какие-то развалины на уровне фундамента, хотя известно, что башню снесли уже до  войны. Может быть, так и было: завершили расширение Садового после окончания войны.)

           Утомительное стояние в магазинных очередях не пугало меня, ведь после совершения покупок, перед отъездом домой с Курского вокзала, мама  водила меня в Исторический музей (очень часто – он в двух шагах от ГУМа), зоопарк, планетарий и др. 
               
            И особенно мне врезалась в память многодневная поездка с мамой в Москву летом 1947 года. Мы жили у каких-то родственников в Вешниках, тогда зелёном дачном пригороде, ходили купаться на какое-то озеро, ездили в Кратово на детскую железную дорогу.
            Под впечатлением от всего  виденного мной  в той поездке (симпатичные дачные дома в окружении высоких сосен и уютных полисадников, устойчивый запах хвои, аккуратные и хорошо прибранные улицы и т.д.) в заданном нам  в 4-том классе сочинении на тему «Кем ты хочешь стать и где жить?» я написал, что буду астрономом (сказались посещения планетария), но жить буду не в центре шумной, гремящей, душной Москвы, а в её пригороде.

            Сейчас с семьёй живу в Новокосино, до Вешников от дома 20 мин. ходьбы – надо только пересечь МКАД по переходу. Когда недавно впервые побывал в Косино (20 мин. ходьбы от дома), то на площади у церкви, которая стоит на берегу озера «Белое» (ост. авт. «Фабрика»), поимел ощущение,  будто здесь уже когда-то  бывал. (Эта часть Косино не подверглась совершенно ни современной, ни хрущёвской застройке.)

             Да и купались мы тогда с мамой  наверняка в Белом озере (5 мин. езды от нашего теперешнего дома на автобусе.), ведь оно не было в те времена отделено от Вешников МКАДом.
            Кстати, прелесть этих пригородных мест и в зимние время оценил также рано, когда проживал в студенческом общежитии в 1956 году в Ильинке (20 км. от нас по Рязанской ж/д). Там и до сего времени сохранились в неприкосновенности целые улицы с архаичными дачными особнячками  (институт их арендовал тогда под общежитие) в окружении могучих сосен. Но за прошедшее  время напротив Ильинки, за железной дорогой, вырос современный город ученых и испытателей «Жуковский».

 
                Примечание 5. С озёрами Белым  и примыкающими к нему Святым и Чёрным (в старину местность обзывалась Святым Косинским Трёхозёрьем), а также с селом Косино (лежало между Святым и Белым озёрами зажатое их берегами) связаны имена Юрия Долгорукого, Дмитрия Донского, Петра Первого.
              Вообще-то село  Косино в найденных официальных источниках упоминается только начиная с 1401 года. Но само поселение существовало со значительно раннего времени.
              Так в источниках (без названия «Косино») сообщается,  что в этом поселении,  расположенным вместе с озёрами тогда среди дремучих лесов, Владимиро-Суздальским князем Юрием Долгоруким был изловлен и казнён,  за стремление объединиться с Рязанским княжеством,  Степан Кучка (боярин или князёк ?), владевший тогда землями  и городищем (назывался тогда «Кучково», а не «Москва») в районе теперешнего центра Москвы.
               Это произошло в середине 1140-вых годов. Юрий Долгорукий, отвоевав  земли у Степана Кучки, достроил что-то в его городище, и с 1147 года оно попало в официальные источники под названием «Москва».  Не исключено, что село Косино древнее города «Кучково-Москва». По легендам когда-то в давние времена (т.е. в период нашего раннего православия) в озеро Святое провалилась (ушла под воду) местная церковь. Кстати, современная наука связывает происхождение озера Святого с карстовыми явлениями. С 1985 года посёлок Косино вместе с озёрами   влился в состав г.Москвы.

                Дмитрий Донской создал на берегу Святого озера госпиталь-лечебницу для воинов, получивших ранения в сражении при Куликовской битве (1380 г.), -- ещё тогда знали о чудодейственных свойствах  озера, ещё тогда не бросали воинов-калек на произвол судьбы.
                Современные анализы проб воды озера показывают повышенное содержание микроэлементов в них: серебра, йода и других. Кстати, в озёрах Белом и Чёрном этого не наблюдается. Они имеют иное происхождение, связанное с ледниковым периодом. (Вот вам и средневековье!!!

          Ведь после войны, в 1945-1947 годах, советские воины-калеки (тяжелые калеки, без обеих рук или ног) были быстро практически умерщвлены родным государством по всей стране,  чтобы не мозолили глаза народу-строителю коммунизма,  не просили милостыню на всех площадях городов, во всех поездах на своих примитивных каталках – их было много таких калек, в основном молодых парней.
          Я был тогда совсем малым, но помню, как при виде их -- кургузых,  плохо одетых, грязных, неприятно пахнущих, часто сильно пьяных человеческих обрубков -- у меня от жалости  мучительно сжималось сердце. Вскоре я уже удивлялся, куда они все неожиданно исчезли. Лишь в конце 90-тых годов я узнал куда – в статье прочитал о резервациях организованных НКВД для несчастных наших защитников.)


           Белое озеро поучаствовало в зарождении Российского Морского Флота. Будущему  Петру Великому стало тесно с его детской  Потешной Флотилией на Яузе и Измайловском пруду, и Пётр-отрок вышел с более тоннажными парусниками на просторы нашего Белого озера.
          Уже позднее Пётр продолжил своё пристрастие на Плещеевом озере (у г. Переславля-Залеского), но своё раннее отрочество на Белом озере не забывал, -- в частности, подарил, уже будучи  взрослым, Никольской  церкви, и сейчас стоящей вместе с ещё двумя Храмами на самом берегу Белого озера, чудодейственную Моденскую икону (сохранилась до сих пор).

           От деятельности Петра I   на озере сохранился один ботик и какие-то следы от его пристани. Теперь на этом месте бросила якоря парусная флотилия Косинского Детского Морского Клуба (КДМК). Здесь чтут память о Петре Великом. Трижды в году на озере  происходят торжества в дни праздников Российского Морского Флота, с заплывами, с салютом и иллюминацией.


           Мама вкусно готовила пищу. До сих пор вспоминаю её сочные мясные котлеты с нежной поджаристой корочкой.  Наверное, она умела выбирать на рынке мясо. Денег у нас с ней было конечно в обрез,  и она долго ходила со мной  -- ещё совсем малым -- по рядам рынка (он был тогда за рекой Клязьмой, в Зуеве,  но очень близко от нашего дома – сейчас этот рынок уже снесли), долго торговалась, и покупала небольшой кусочек, обязательно с сахарной косточкой, чтобы сварить ещё и суп.
           Впрочем, наверняка такой вкусняшкой  делали котлеты мамины кулинарные способности – умело выбирала соотношение мяса и хлеба при прокручивании фарша, в мясной фарш она обязательно добавляла молоко и жарила котлеты на сливочном  или русском масле (сейчас жарить на сливочном не советую – теперь другое масло стали делать: оно не равномерно растапливается, а пенится хлопьями на сковородке).               
         Ещё запомнилась икра, которую мама делала из  белых сушёных грибов. Прелесть!!! После той домашней икры мне никогда не приходилось  лакомиться таким вкусным блюдом. К сожалению, не знаю  маминого рецепта её приготовления.

                Кулинарные способности матери особенно пригодились, когда она жила в г. Орске (1967 – 1970 г.г.) с моей новой семьёй – я вызвал её на помощь ещё до рождения Валей двойни (Ильи и Димы).  На ней была вся кухня, а на мне – стирка пелёнок. Хорошо хоть мы жили в благоустроенной, со всеми удобствами квартире на центральной улице (ул. Ленина) города – дом был построен для геологов и заселён весной 1967 года.

    
              Очень  трагичное для нас было время. Илья после серьёзной родовой травмы (церебральный паралич – тащили щипцами) постоянно истошно кричал до возраста 3-х лет. Так уж получилось, что несмотря на убеждения нас матери не ломать свою жизнь, мы забрали Илью из роддома. Его ещё месяц после рождения не отдавали из роддома и он находился между жизнью  и смертью. 

              Эти три года мы с женой Валей метались с Ильёй по стране в поиске чудо-профессоров. Лечили Илью в Москве в Институте Ребёнка. Месяц Валя лежала с Ильёй  в Свердловске (Екатеринбурге) в специализированной клинике у профессора-светилы по этой проблеме (прямой дружественных контакт с профессором устроили мои друзья-евреи Гуревич и Пинхасик).
              Я летал  в Ленинград со всеми анализами Ильи на консультации в неврологический центр Военно-медицинской Академии. Ничего не помогало. Слишком тяжелым оказался случай. Врачи говорили, мол, Илья не проживёт больше 5-7 лет.

               Последней каплей послужившей к прекращению наших бесплодных мытарств оказались результаты поездки с Ильёй в степи Казахстана в специализированную для детей с церебральным параличом лечебницу «Озеро Горькое». Там простая врачиха (не профессор !) творила чудеса при лечении детей на основе своей методики с применением лечебных грязей озера. И вдруг мы застаём  однажды её в кабинете рыдающей.

                Оказалось, повесился мальчишка – гордость её лечебной практики --, которого 17 лет,  почти со дня его рождения она врачевала. Родители и бабка с дедом попеременно сменяя друг друга и приезжая из далёкого города (кажется, Свердловска), используя все свои отпуска,  17 лет находились  в лечебнице, занимаясь уходом за ребёнком.
                Случай был на много легче нашего. Мальчик в результате лечений мог как-то ходить и даже на отлично учился в школе. А вот повзрослев осознал свою физическую неполноценность.


                Во время наших поездок с Ильей мама оставалась  в Орске с Димой.  Она очень тяжело переносила резко континентальный климат Оренбургских степей.  Особенно донимала летняя жара из-за  её гипертонии. Я решил поэтому сменить место жительства и работы, переехать в районы с более мягким климатом.

                К тому времени среди геофизиков СССР я уже приобрёл широкую известность. Выступал на многочисленных всесоюзных конференциях и совещаниях с докладами. Опубликовал несколько статей в научных журналах. Рассказывал об опыте и успешных результатах разведки и поисках медно-колчеданных  месторождений новыми методами геофизики.
        Посчастливилось тогда даже открыть лично  два средних по запасам месторождения золота ( поголовное большинство геологов и геофизиков не имеют таких личных открытий в течении всей своей жизни)  и  принять активное и полезное участие в разведке и оконтуривание рудных тел пяти крупных месторождений Оренбуржья с обнаружением новых рудных в межскважинном пространстве.(Позднее стал первооткрывателем и двух крупнейших медноколчеданных месторождений в Башкирии).
               
      Разослал  в ряд геологических организаций заявление о возможности моего перехода к ним при условии предоставления городской благоустроенной квартиры. И получил сразу четыре приглашения: в Алма-Ату, Киев, Мончегорск (Кольский полуостров)  и в Башкирию (г. Уфа). Решил выбрать Уфу, поскольку ожидал там хорошие перспективы применения моих научных наработок.  И не прогадал.

          Приступил к работе в Башкиргеологии (г. Уфа)  с мая 1969 года. Основная  летняя база партии находилась в пос. Бурибай, у границы с Оренбуржьем, всего в 100 км. от г. Орска, где продолжала жить моя семья --  Валя с малышами и мама. Это позволяло мне каждое воскресение быть с ними, добираясь до Орска иногда на машинах партии, иногда на попутных.
          Из-за этого общения моего с семьёй искусственно продлили летний сезон работы партии до середины января 1970 года. Пришлось мне встречать день рождения 10 января 1970 г. на перевале Уральского хребта в жесточайший мороз. Наши машины на всю ночь здесь задержали строители дороги своими взрывами – расширяли опасную, узкую дорогу, удаляя её от пропастей. Так что в Уфу партия прибыла только к концу следующего дня и завершила полевой сезон.


           Уже в конце июня 1970 года перевёз семью  в Уфу в новую 3-х комнатную квартиру. Помню, трудно давалась дорога маме из-за гипертонии. Прямых самолётов Орск – Уфа не существовало. Из Орска ехали поездом с пересадкой в Челябинске. Илья к этому времени стал спокойнее: прекратился его трёхгодичный постоянный плач навзрыд.

           Помню, Дима( ему было 3 года) с большим интересом и вниманием расхаживал по зимнему саду верхнего этажа вокзала, рассматривая пальмы и другие экзотические растения – Челябинский вокзал только построили и он считался тогда лучшим железнодорожным вокзалом в СССР. 

           Вскоре, следом за нами в Уфу в нашу квартиру из Кемерова переехали также родители Вали – Ефим Григорьевич и Серафима Ильинична. Они в своё время возмущались и стыдили нас за мысли не брать  Илью из роддома. Сообщали, мол, уйдём на пенсию, приедем к вам – все вместе подымим ребёнка. Я по наивности тоже думал, что 3-х комнатной квартиры хватит на всех – Илья ведь объединяющее звено.

           Но не бывает в одной берлоге несколько хозяев – мама смогла прожить с нами в Уфе меньше месяца и уехала в Орехово-Зуево жить без семейного очага, т.е. одной.               
           Весной  1984 года мама переехала в Ленинград (Санкт-Петербург), обменяв нашу ореховскую коммуналку  на коммунальную комнату на проспекте «Композиторов». Там она практически не жила. Наталья (моя сестра) к тому времени располагала комнатой в коммунальной квартире на Поварском переулке (вблизи Невского проспекта около улицы Марата). Там мать и жила.

           Позднее Наталья обменяла эту комнату на комнату в квартире дома на ул. Союза печатников (около Крюкова канала  в 100 метрах от Мариинского театра и Театральной площади). Там жили несколько лет,  пока Наталья с мамой не обменяли две комнаты в коммунальных квартирах (на Союза Печатников и на Композиторах) на 2-х комнатную квартиру на улице Зины Портновой (между ст. метро «Ленинский проспект» и «Проспект Ветеранов»).
               
           Вот так получилось – мама из провинциального городка (Орехово-Зуево) оказалась в самом центре нашей Северной столицы. Что и говорить, -- красивы архитектурные ансамбли на Невском проспекте. Ещё уютнее чувствовала себя мама в квартире на  ул. Союза Печатников.  Здесь в 5-ти минутах ходьбы от дома находится красивейший Морской Никольский собор – главная религиозная святыня и покровитель (cо своим святым Николаем) Российского морского флота. Мама в нём часто бывала.

          Архитектура обоих домов в  центре, где вначале проживали Наташа и мама, замечательная.  Фасады украшены лепниной и барельефами, в которых в том числе можно было найти  богов и героев древних Эллады и Рима. Фигурные балкончики, колонны. Дома наверное построены в ХIХ веке.
           Когда-то в этих домах жили именитые граждане типа графьёв  и им подобным, а после революции  обширные апартаменты и залы были разделены стенками на квартиры, состоящие из нескольких комнат, общей кухоньки и санузла.  В этих коммунальных квартирах в каждой комнате проживало по целому семейству.

           Из этих двух наиболее удобной для жизни была квартира на ул. Союза печатников. В ней было всего две жилых комнаты,  одну из них занимали мама и Наталья, а вторую -- пожилая женщина несколько  моложе  мамы. Двери комнат выходили в общую прихожую с выходом на лестницу и к лифту, от прихожей также тянулся узкий и длинный-длинный коридорчик к кухоньке и туалету с ванной (Эх, очевидно, поломали голову те, кто приспосабливал  княжеские хоромы к жизни коммунальщиков).

           При всём великолепии архитектуры везде чувствовалось (особенно на улицах не магистральных и тем более во дворах домов)  советское запустение. Многое очень давно не ремонтировалось.
            Однажды, когда я гостил у мамы на ул. Союза печатников (Наташа тогда находилась в плавание где-то в Индийском океане – работала,  в том числе и на круизных лайнерах, в ресторанах), поздним летним жарким вечером ( в период белых ночей) случилось ЧП, напугавшее своим чудовищным грохотом и заставившее высунутся в распахнутые окна жителей многоэтажных домов на протяжении почти всей улицы – я их всех увидел сквозь плотный столп пыли, ворвавшийся с улицы, подбежав к открытой балконной двери нашей комнаты, окна которой выходили на ул. Союза печатников.
            Оказалось: самопроизвольно отвалилась ( с 6-7 этажа) и грохнулась на асфальт, задев наш балкончик (выдержал!), громадная лепнина с фронтона.
            Самое интересное: за минуту (хотите – верьте, хотите – нет) до этого падения я высказал соседке, беседуя с ней в прихожей (мама уже спала), мол, жалко, что за такой архитектурной красотой в Ленинграде плохо следят, чем  глубоко обидел соседку, считавшую себя патриоткой и коренной жительницей Ленинграда. Резко попрощалась. Разошлись по своим комнатам. И не успел я лечь в постель, как … Бах, Бух!! Бахх! Ударило по нашим балкончикам.

 
          В последние годы жизни маме (ей было уже за 80) пришлось захватить время «перестройки». В магазинах за продовольствием начались большие очереди, толчея. Маме было тяжело одной – Наташа продолжительные периоды пребывала в плаваниях. Я старался почаще посещать (всего-то хотя бы на пару дней) её, благо в это смутное время мне приходилось часто прилетать в Ленинград (в Питере было несколько наших головных  научно-исследовательских институтов – требовалось согласовывать темы исследований) и в Москву.

            Подсчитал как-то: в один из этих годов я 22 раза летал из Уфы в Москву, выбивая ассигнования в Министерстве для своей лаборатории (утверждение научных отчётов, методических рекомендаций, договоров и пр.).

            Ушла мама из жизни в 3 часа ночи 25 апреля (был четверг перед Пасхой) 1991 года. Умерла без мучений, от сердечной недостаточности. Наташа была при ней – отдыхала от плаваний, от дальних морей. Женщина из соседней квартиры на похоронах всё удивлялась, мол, как это могло случиться, ведь вечером ещё Елена Николаевна пела (ей было слышно через стену).
            Да, вот так практически ушла с песней. Любила петь мама также как, впрочем, бабушка и тётя Тоня. Когда-то ещё в Орске мы даже исполнили с ней на два голоса и записали на магнитофон романс Глинки «Не искушай меня без нужды». К сожалению, записи не сохранились: на старых плёнках всё размагничивается за 5 – 10 лет.               
            Дима из Москвы и я из Воронежа прилетели в Ленинград во второй половине того же дня. Странно, никто из Орехово-Зуева (Сидоровы, Волоховы) и Москвы (Сидоровы) не приехал – не сумели отрядить кого-нибудь для прощания. Отпевали маму в её любимом Никольском Морском Соборе в понедельник после дня Пасхи, 29 апреля.
            Благолепие храма, благовест колоколов, яркое солнечное утро, ритуалы батюшки – всё  было возвышено и торжественно. После отпевания я подошёл к гробу мамы и поцеловал её в холодный лоб. Вы не поверите, мне чётко увиделось, что мама улыбнулась. Наверное, должна улыбнуться, ведь подгадала на праздник, ведь лежала  в центре  красивейшей из церквей. В этот же день маму похоронили на Южном кладбище.
              И ещё. Я думаю, не обошлось здесь без направляющего духа умершей – ведь я должен в тот день оказаться далеко от средств связи в глуши степного черноземья. Не было тогда ещё мобильников, а рацией пользовались лишь стационарные базы.
            В то утро, в 8 часов Московского времени, я находился в центральной гостинице  Воронежа и ожидал приезда за мной машины, на которой должен проследовать на участок предполагаемых работ где-то на границе с Волгоградской областью.
            Машина пришла, но с прискорбным известием и отвезла меня в аэропорт. Т.е., Наташа рано утром сообщила о смерти Вале (моей жене) в Уфу, которая знала лишь, что я поехал в Воронежское Геологическое Управление, где  заключал договор на участие в поисках месторождений никеля в пределах Воронежской области силами моей лаборатории. Валя позвонила в Уфе в Башкирское Геологическое Управление (кстати, я работал уже не там, а во ВНИИГИС), а те связались с Воронежским в момент прихода (8 час. Москвы) их на работу.
            Таким образом, двухчасовая разница во времени между Уфой и Воронежем сыграла свою положительную роль – я смог проводить маму в последний путь.

             Потом летом в 1991-1992 годы мы выезжали из Уфы на поиски и разведку в Воронеж в район города Елань-Коленовский (у границы с Волгоградской областью). Получили некоторые положительные результаты, но в период начавшегося развала работы прекратились. Буквально, вчера, когда писал эти  строки (2013г.) по телевизору показали демонстрацию «зелёных» -- местных жителей --  против начинающейся разработки там никелевого месторождения. Значит месторождение всё-таки доразведали, значит всё-таки оно получилось.

                Дополню здесь воспоминания о предках одним моментом. В 1979 году я посетил сестру отца, Елизавету Феофиловну Смирнову (в девич. Семёнова) г.рожд. 1893. Жила она тогда с незамужней дочерью Ниной (1927г.р.) в Орехово-Зуеве на улице Ленина через два дома от дома, где прошло моё детство и юность. Всю жизнь проработала в школе и являлась Заслуженным Учителем (или тогда было звание «Народного» учителя). К тому моменту сохранила отличную память. Мы вели беседу о предках.

.          Елизавета Феофиловна упомянула, что один из сыновей одного из её двоюродных дедов (Прохоровых) обосновался в Твери, а другой в Екатеринбурге –активно поддержали  Советскую власть. О другой ветви Прохоровых она упомянула, что её двоюродный брат был священником  церкви пос. Верея (в 5 км. от Орехово-Зуева) и на этом  также пренебрежительно оборвала рассказ – было ведь Советское время.


         Бывает ведь  интересно встретить неожиданно где-нибудь, чёрт знает где, человека, с которым у тебя общий прадед.
 Расскажу здесь о таком случае.
В  Башкирской геофизической экспедиции ( г. Уфа) я более 30-ти лет работал с геофизиком Бобровым Александром Георгиевичем (1948 г. рожд.). Всё время были в приятельских отношениях. Я с самого первого знакомства знал, что он вырос под  Казанью, окончил институт в Казани и периодически ездил на родину, к родителям, в  свою «Рыбную слободу» на Каму.
        А однажды в разговоре (где-то в  конце 90тых годов) он сказал мне, что родился в Орехово-Зуеве, а мать его в дев. Прохорова и отец её (Прохоров) был священником в церкви в пос. Верея (пригород Орехово-Зуева).  Бобров оказался моим троюродным племянником. 
   
       Оказывается, мой дед (Семёнов Феофил Семёнович) ежедневно, с молодости и до последнего своего дня, вёл дневник (последняя запись им сделана за день до смерти). Т.е. дневником охвачен период с 1873 года по 25 апреля 1940 года. Как в этом дневнике описан Савва Тимофеевич Морозов?
         Елизавета Феофиловна (моя тётка) при последней нашей встрече (1979г.) показала мне две толстые общие тетради, исписанные убористым почерком, и другие реликвии от своего отца. Я тогда торопился вернуться в экспедицию, и мы договорились с ней, что в следующий приезд я сниму с них копии. Она берегла реликвии для своих внуков.

         Но следующая встреча не состоялась: я затянул с приездом, дом их снесли и их куда-то переселили, а потом умерла и Елизавета Феофиловна. У кого теперь те дневники и многочисленные фотографии, и сохранились ли вообще? Жива ли моя двоюродная сестра, с которой жила тётка? Или реликвии находятся у её внуков Никитиных (в Москве или в Новосибирске), или у её  племянницы Марины Балакиной в Москве.  Буду в Орехово-Зуеве, постараюсь прояснить.

 
        Нужно бы съездить  и в Асташково (здесь жил мой прапрадед по мужской линии) и в Киржач (здесь жил мой прапрадед  по линии моей  матери – Тимаков  Виктор) , чтобы поискать в церковных архивах записи о наших предках в более давние времена. Сейчас в печати и по телевидению много людей рассказывают, что проследили в архивах церквей записи о рождении и смерти своих предков (и даже крестьянского сословия) аж в XVII – XVIII века. Может быть  данные и о наших предках сохранились, ведь ни Наполеон, ни немцы в наши края не добирались: война могла пощадить архивы от уничтожения.