Одухотворённые пейзажи или ландшафты души
Илья Ефимович Репин в своих воспоминаниях «Далёкое и близкое», писал, что посетители выставки картины Архипа Куинджи «Лунная ночь на Днепре» выходили в молитвенной тишине со слезами на глазах. Что же могло так поразить и растрогать их в этом пейзаже? Красота лунной ночи? Волшебные лунные краски? Луна, действительно светившая с полотна, или мерцающий «фосфорическими» красками Днепр? Несомненно всё это, но внутренно чувствуешь, что есть и ещё какое-то другое, более глубокое объяснение этого могущественного воздействия, производимого пейзажем.
Объяснение это неожиданно родилось у меня при созерцании пейзажей Каспара Давида Фридриха. Люди на его картинах часто стоят спиной к зрителю, сами являясь зачарованными созерцателями открывшейся перед ними дали. Мы не видим их лиц и глаз, этих окон души, но видим то, что видят эти глаза, чем они наполненны и переполненны как и их душа. Озарение приходит само собой: ландшафт в природе, поэзии и живописи чудным образом раскрывает таинственную красоту человеческой души. Он являет душу человека как бы р а з в е р н у в ш е й с я до её естественных размеров, в которых выражается её тайна и величие. В ландшафт душа смотрится как в божественное зеркало, смутно угадывая себя и в то же время не веря этому поразительному открытию.
Лучшими образцами таких одухотворённых пейзажей, открывающих нам таинственную природу нашей души, являются неземные просторы, раскинувшиеся за спиною Джоконды, мадонны Литты и мадонны в скалах кисти Леонардо да Винчи.
Ландшафты на картинах Иеронима Босха, Питера Брейгеля, Каспара Давида Фридриха, на иллюстрациях Гюстава Доре к «Божественной комедии» Данте в свою очередь обогащают то, что открыл для нас в пейзаже итальянский Ренессанс.
«Душа моя - Элизиум теней» Тютчева, стихотворения М.Ю. Лермонтова «Выхожу один я на дорогу...» «Ночевала тучка золотая...», «Парус», описание зимней лунной ночи в «Войне и мире» и гудяшего океана в «Песне Гаэтана» Александра Блока гениально продолжают развивать это открытие в поэзии.
Нечто похожее происходит и в музыке. «Времена года» Вивальди «Волшебная флейта» Моцарта и «Лунная соната» Бетховена обогощают эту тему в музыкальном ключе. В балете, опере и кинематографе пейзаж, соединяясь с музыкой, выводит тему ландшафта души на совершенно новый уровень («Волшебная флейта» Ингмара Бергмана «Солярис» Андрея Тарковского...)
Живописные и поэтические пейзажи являют душу в разных её состояниях. В ожидании чего-то великого и чудного, в благодатном переживании, в состоянии внимания Богу, в размышлении о таинстве смерти, или отражают в себе душу, всем своим существом обращённую ко Христу ...
В серии небольших миниатюр мне захотелось ещё раз вспомнить эти состояния и кратко описать их.
1. Дантовский лес
Данте Алигьери великолепно выразил в мистическом пейзаже, открывающем «Божественную комедию», состояние своей потерявшейся в этом мире души, весь её горький ужас:
Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины.
Каков он был, о, как произнесу,
Тот дикий лес, дремучий и грозящий,
Чей давний ужас в памяти несу!
Так горек он, что смерть едва ль не слаще.
Но, благо в нем обретши навсегда,
Скажу про все, что видел в этой чаще.
В дантовском лесу особенно поражает тревожный шелест листвы в эпитетах «дремучий» и «грозящий», которым мы обязаны переводчику Михаилу Лозинскому. Своей инверсией он заставил склониться лесные кроны под могучим порывом ветра. В этой чаще даже слово «слаще» звучит угнетающе.
Переводчик привносит в словосочетание «в сумрачном лесу» тень смерти «умр», которая появлятся несколькими строчками позднее. Словосочетание «смерть слаще» казалось бы должно было увенчать этот мрачный пейзаж души. Но чудо! Именно в этом страшном лесу поэт обретает «благо» и притом «навсегда». Этот чудесный поворот на протяжении уже многих столетий обнадёживает многие отчаявшиеся души.
2. Душа моя – Элизиум теней
Первым кто невероятно изящно провёл параллель между душой и потусторонним ландшафтом был Ф.И. Тютчев. Свою душу он уподобляет элизийским полям, лежащим по ту сторону Леты. По этим полям блуждают блаженные тени ушедших людей и его чудные воспоминания:
Душа моя – Элизиум теней,
Теней безмолвных, светлых и прекрасных,
Ни помыслам годины буйной сей,
Ни радостям, ни горю не причастных.
3. "Рожь" Ивана Шишкина
На картине Ивана Шишкина "Рожь" просёлочная дорога как душевный путь уходит за поворот и теряется во ржи как в благодати, до этого окружавшей её своими ржаными колосьями. Да когда же благодать успела спуститься на эту дорогу и поле? И почему это так явно чувствуется? Зритель начинает искать ответ в деталях картины и восторженно находит его. Две ласточки несутся так низко над просёлочной дорогой, даже ниже склонённой ржи, что возникает ощущение небесной благодати, спустившейся до земли, до самой дорожной пыли, будто по ней только что незримо прошёл Христос как в стихотворении Ф.И. Тютчева:
"Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь небесный
Исходил, благословляя."
Так благодать на картине спускается, окружает, и принимает душу зрителя в свои объятия.
4. Лукоморье Пушкина
В Лукоморье Пушкина перед нами открывается ландшафт русской души, в чём-то такой по-детски трогательной, в чём-то такой по-зрелому мужественной, при этом по-пушкински невероятно творческой...
Фрагменты многих сказочных сюжетов становятся частями общего ландшафта постепенно расширяющегося от дуба. «Кот ученый», блуждающий вокруг дуба по золотой цепи, даёт начало этому расширению. Его подхватывают «неведомые дорожки», уводящие в сокровенные глубины непознаваемого с его неведомыми зверями, затем — шире «лес и дол», исполненные видений, переходящие в морские волны, наконец небеса с летящим «через леса, через моря» колдуном.
При всей кажущейся вдохновенно-хаотичной описательности это перечисление «чудес» исполнено внутреннего драматизма, возникающего из развития и борьбы двух непримиримых сил: добра и зла. Начало ему даёт мир таинственного лесного зла, смутно-безобразного, манящего, угрожающего и хаотичного: леший, русалка, избушка на курьих ножках ...
Темному ночному началу первых семи стихов противопоставляется светлый мир морской зари и идеал мужественной красоты, силы и стройного ратного порядка в лице тридцати «витязей прекрасных». Здесь звукопись набирает свою максимальную силу переходя в светопись. Вначале говорят на своем морском языке нахлынувшие волны: «хлын», «волн». Вслед затем Пушкин заставляет шептать песок под отступающей волной: «песчан», «пустой». Вслушаемся, как в слове «песчаный» говорит каждая песчинка, а в слове «пустой» они как бы забываясь, замолкают. Затем во всем блеске предстает сверканье и журчанье стекающих с доспехов вод: «ть», «ть», «асн», «ясн», «снь», «ск». Как ярко в этих звуках горят струйки и капли в лучах зари! Какой очаровательный блеск они придают явлению богатырских сил, которые конечно же не будут оставлены втуне!
Затем добро и зло вступают в борьбу, которой наполнена середина этого сложного предложения. Но борьба эта ведётся уже совершенно новыми персонажами.
Там королевич мимоходом
Пленяет грозного царя;
Там в облаках перед народом
Через леса, через моря
Колдун несёт богатыря;
Здесь всё творится само собой, великие героические дела совершаются с удивительной лёгкостью, свойственной сказочной молодости, «мимоходом». Борьба идёт на земле и в небе. Однако исход её ещё не ясен. Неведомо, долго ли ещё протужит царевна в темнице, так же как неизвестно: то ли колдун несёт в своих когтях побеждённого богатыря, то ли богатырь крепко держит злого волшебника и повелевает его полётом. При этом полет передан с потрясающей зрительной ощутимостью: «в облаках перед народом» заставляет инстинктивно задрать голову и уйти взглядом в глубину небесного простора, непроизвольно отдавшись этому полету. «Через леса, через моря» - а теперь уже сверху вниз, с птичьего полета взираещь на проносящиеся внизу ландшафты. Ветер воет, свистит в ушах от быстрого полета: «КолдУН неСЕТ богатыря». И какая колдовская энергия полета «...ун несет»! Борьба еще не нашла своего исхода, и в этом её неразгаданная прелесть. И вот в седующих стихах снова сгущается недремлющее сказочное зло:
Там ступа с Бабою Ягой
Идёт, бредёт сама собой,
Не Баба-Яга едет в ступе, но ступа бредет... То ли старуха уснула, то ли задумалась, то ли вообще как неживая, что гораздо страшнее. Вначале доносятся глухие грозные удары ступы о землю: «ту», «па», «ба», «бо», «гой», «дет», «дет», «бой» с неровным раскачиванием то в одну, то в другую сторону. Их сменяет тусклый блеск золота и глаз Кащея «злат», жадно поглощенных его созерцанием, и шипящие звуки, передающие ощущение иссыхающей от неутолимой жажды души и тела: «щей», «чах»:
Там царь Кащей над златом чахнет;
В образе царя Кощея зло достигает своей кульминации, найдя свой «бессмертный» идеал. Тёмный мир как бы закрывает собой светлое прекрасное начало, пытается его затмить и победить («Все куплю сказало злато...» припоминаем мы у Пушкина.) Но светлый мир добра от этого только набирает силы и именно там, где зло воплотилось в своем предводителе и его тайной страсти, он прорывается наружу с потрясающим контрастом не острым булатом, а духом:
Там русский дух... Там Русью пахнет!
Двухкратное трубное «ру», звучащее как богатырский рог, разрывает затхлую заколдованную атмосферу двух предыдущих стихов. В нем вольное веянье былинного духа: «ух», «ах», в которых одновременно заключено и удивление и восхищение.
Так зло встречается с добром в соседних стихах, создавая великолепную кульминацию всему прологу. Здесь противопоставляются друг другу две системы ценностей: злато, порабощающее себе дух зла в лице Кощея и свободный дух русского богатырства, который так ненавистен нечистой силе. В нём «духовное руно» русской поэзии. Где дух, там и чудный запах, точнее благоухание:
Там Русью пахнет!
Её лесами, полевыми травами, мёдом, древними святыми книгами, горящими восковыми свечами и ладаном. Так пространство Лукоморья распахивается в духовном озареннии поэта до просторов всей Святой Руси! Пушкин ставит здесь восклицательный знак, чтобы подчеркнуть всю силу этого откровения...
<....>
Во всём стихотворении непроизвольно отражается таинственный процесс вдохновенного творчества, рождающий этот мир и смутно угадывающий себя в его замысловатых образах. Поэтическая мысль как кот учёный скользящая вокруг ещё неясного художественного замысла, сокрытого в образе зелёного дуба, по таинственной и зыбкой цепочке звукообразов, в которую претворяется весь этот наплыв туманных и меняющихся с каждым мгновением явлений... Так сказочный мир русской души, разрастающийся до всей Руси таинственно являет в глубине себя вдохновеное творчество, увенчивающееся духовным озарением...
Степь и Млечный путь Ярослава Смелякова
Ярослав Смеляков в момент поэтического озарения («не сочтите, что это в бреду») превращает степной ландшафт в бескрайнее ложе уставшей души:
"Если я заболею,
к врачам обращаться не стану,
Обращаюсь к друзьям
(не сочтите, что это в бреду):
Постелите мне степь,
Занавесьте мне окна туманом,
В изголовье поставьте
Упавшую с неба звезду!"
Как здесь просторно и уютно душе! В конце стихотворения его поэтическое видение расширяется ещё больше. В морских и горных ландшафтах душе как в чудном зеркале открываются её собственное бессмертные просторы:
"От морей и от гор
Веет свежестью, веет простором.
Раз посмотришь – почувствуешь:
Вечно, ребята, живём!
Не больничным от вас
Ухожу я, друзья, коридором,
Ухожу я, товарищи,
Сказочным Млечным путём."
Как изящно соединяет упавшая с неба звезда небесный ландшафт Млечного пути со степью в одно целое! В конце стихотворения, как в конце земной жизни возникает вопрос: Если бескрайняя степь для души только постель, а Млечный путь - только коридор, по которому она покидает этот мир, то какова же истинная её широта и глубина?
«Лес и человек»* Юрия Анникова
Редко кому удавалось так гармонично отразить человеческую душу в лесном пейзаже, как это сделал Юрий Анников в своей миниатюре "Лес и человек". Однако здесь не только душа находит своё отражение в живом зеркале леса, но и лес в душе. В этом взаимном отражении и растворении друг в друге леса и души сокрыта великая тайна благодати Божией:
«Человек входит в ЛЕС.
Обыденные заботы и мысли исчезают. И чистый помыслами человек погружается в нечто другое…
Во что?!
Это погружение – многоуровневое. В одном из них (самом близком) живут МЫСЛИ.
Чуть глубже (или выше?) – ЧУВСТВА.
Уже где-то далее плавают ПРЕДЧУВСТВИЯ.
Ещё более невнятны ОЩУЩЕНИЯ…
Казалось бы, всё?!
Но нет. Оказывается, есть уровень настолько туманный, что определить Его можно только словом «Дух»!
Дух, рождающий невыразимую благость, которая питает души, растворяющиеся в этом прекрасном объёме-объятии Леса.
И человек, освящённый зелёным светом Бога-Жизни, вдруг находит древний словесный Образ-понимание БЛАГОДАТИ Божией!
* * *
Человек, живущий рядом с Лесом: соседствуй, и СООТВЕТСТВУЙ!!»
--------------------
*Первая редакция миниатюры
«Несказанное, синее, нежное…» Сергея Александровича Есенина
Душа лирического героя Есенина готова увидеть себя в самых разных явлениях природы, например в осенней яблоне:
Хорошо под осеннюю свежесть
Душу-яблоню ветром стряхать
И смотреть, как над речкою режет
Воду синюю солнца соха.
(1918)
Она любит небесную глубину и "огонь" зелени:
Душа грустит о небесах,
Она нездешних нив жилица.
Люблю, когда на деревах
Огонь зеленый шевелится.
(1919)
Незадого до своей трагической смерти Есенин увидел свою душу как безбрежное поле:
Несказанное, синее, нежное…
Тих мой край после бурь, после гроз,
И душа моя — поле безбрежное —
Дышит запахом меда и роз.
(1925)
(Продолжение следует)