* * *
Как бы ни было тяжело после смерти папы, надо выполнять ежедневные обязанности. По утрам мы с Иваном спешили на работу, Катя в институт, Вадик в школу.
Мне стало часто казаться — на одно самое короткое мгновение,— что где-то в толпе мелькнул папа. Очевидно, подсознательным, боковым зрением я выделяла пожилых худощавых мужчин в пальто или плащах, но они подходили ближе, и сходство пропадало. Папа снился каждую ночь, чаще весёлый, куда-то спешащий. Потом приснился тревожный сон и стал повторяться.
Я знаю, что папа должен куда-то ехать на автобусе, и спешу проводить. Подхожу, когда автобус уже отправляется. Двигатель работает, из-за шума не слышу, что папа говорит мне в открытую дверь. Хочу войти в автобус, но ступеньки оказываются так высоко, что до них никаким образом нельзя дотянуться. Автобус трогается, дверь его открыта, папа улыбается, машет мне рукой, продолжая что-то говорить. Я не могу разобрать ни слова, но его жесты понимаю так: всё хорошо, иди домой.
Я стала плохо засыпать, по утрам подташнивало, болела голова. На работе только работа, только маленькие пациенты, а после работы, уже по дороге домой: на остановке, в троллейбусе — обступали воспоминания и не отпускали до самой поздней ночи. Хорошо, что свекровь оставалась с мамой. Они вместе ходили в церковь, по магазинам, занимались с Вадиком, готовили, и с работы я приходила к горячему ужину, к накрытому столу.
Ире отнесла две банки варенья. Это не было жертвой с моей стороны: варенья мы варили помногу, покупной только сахар, малина, смородина из Бутурлиновки, и здесь, в Воронеже, в нашем маленьком саду уже начали плодоносить молодые вишни и сливы. Ира благодарила со слезами, но её дрожащий голос в этот раз не тронул. Может, потому, что свекровь и Света, жена Костика, познакомившиеся с Ирой на похоронах, вдруг в один день, совершенно независимо друг от друга, высказали свои мнения о ней.
Оказывается, Ира, взявшаяся варить на поминки компот из сухофруктов, приводила к себе домой мою свекровь, попробовать, достаточно ли положено сахару в компот. Бедную Лидию Ивановну, привыкшую к чистоте и уюту, жильё Ирины и Наташи поразило: «Это уже не беспорядок, а хаос какой-то». Сама Ирина показалась свекрови льстивой и фальшивой. Света, которой Ира так старалась понравиться, тоже отозвалась о ней плохо: «Всё неискренне, всё наигранно».
Я была крайне удивлена такими отзывами, потому что считала Иру, напротив, излишне искренней, импульсивной, говорившей и делавшей то, что только что пришло в голову. Но не принять к сведению мнений двух мудрых женщин не могла. Задумалась, почему моя Катя ни Ирину, ни Наташу за долгие годы знакомства близко к себе не подпустила: вежливое «здравствуйте», дежурная улыбка, краткие ответы на их вопросы — это всё. Иван Иру всерьёз не воспринимает. Костик, с детства знакомый с ней, относится скорее насмешливо. Но ведь они не знают той Иры, которую знаю я: худенькой девочки с толстыми каштановыми косами, приходившей за мной в садик, возившей на санках воскресными зимними днями, встречавшей из школы тёмными вечерами.
Как бы то ни было, но продукты, оставшихся после поминок на сорок дней, я незаметно переправила Ирине: они с Наташей, заплатив художнику за занятия, снова голодали. Ира сказала, что на майские праздники Наташа поедет в Павловск к Николаю: просить денег на Москву, потому что хочет поступать в Строгановское училище. Ира уже выяснила, что художник, с которым занимается Наташа, берёт за свои уроки почти в два раза больше, чем преподаватели пединститута. Он не местный, в Воронеж приехал недавно, но то, что он не член союза художников, точно.
После смерти папы Катя снова стала жить у мамы, Вадик по выходным тоже оставался у неё. Вечерами нам с Иваном бывало скучновато, но мы понимали, что мама не должна оставаться одна, что заботы о внуках — это её жизнь. Настал май, мама занялась садом. В июне у Вадика начались летние каникулы, и он стал повсюду сопровождать бабушку. В середине месяца, угощая нас первой клубникой, мама чуть-чуть улыбнулась — первый раз после смерти папы.
Я бывала у мамы каждый день, иногда встречалась с Ириной, от которой узнавала множество новостей. Главной новостью лета оказалась ссора Нинки с дочерью Полины Ивановны Валей. Полине Ивановне исполнилось восемьдесят, она уже не вставала, и Валя, выйдя на пенсию, переселилась к ней. Нинка с Витькой почти всё время проводили в деревне, а сыновья, оставаясь в Воронеже одни, стали приглашать гостей. Шумные компании засиживались допоздна, гремела музыка. Вале и её мужу, пытавшимся воззвать к совести молодых людей, дверь не открывали. И однажды, когда Полине Ивановне было совсем плохо, а музыка за стеной не смолкла и после полуночи, отчаявшаяся Валя позвонила в милицию. Наряд приехал через несколько минут, написали протокол, на следующий день участковый опросил соседей: и на пятом, и на четвёртом этаже никто не мог заснуть, когда в семьдесят восьмой гуляла молодёжь.
Нинка, узнав, что у её сыновей появились проблемы с милицией, устроила Вале громкий скандал. На Валину сторону встали все соседи с четвёртого и пятого этажей, даже те, которые поселились недавно и почти никого не знали. Нинка была очень зла и говорила Ире, что к ней и её детям соседи относятся предвзято, а всё потому, что завидуют.
Я спросила у Иры, есть ли у Нинки то, чему действительно можно позавидовать. Ира пожала плечами и ответила, что сама об этом не раз задумывалась, ведь, по словам Нинки выходило, что ей завидуют все: родственники Юрия Александровича, соседи по воронежской квартире, деревенские соседи, сестра Виктора. Конечно, определённый достаток у них есть. Они хорошо питаются — сад, огород, куры, утки, поросята, яйца свои, молоко в деревне покупают за гроши, — а пенсия Майи Петровны и зарплата Виктора тратятся на одежду. При Юрии Александровиче выкармливали и сдавали бычков — это был неплохой доход, теперь остался только чеснок, соток двадцать им засаживают. Но ведь на выросших Лёшу с Пашей денег не напасёшься: за один «белый билет», который купили Лёше заодно с диагнозом «язва», сколько переплатили — и в военкомат, и в поликлинику, и в больницу. Лёша сейчас работает в какой-то мебельной мастерской, заказы принимает, но всё, что получает, тратит на себя. А за Пашину учёбу платят и официально, в кассу, и неофициально: за контрольные, зачёты, экзамены.
- Я в последнее время стала думать, что свой достаток они порядком преувеличивают, — с усмешкой подытожила Ира, — а пашут на этот достаток как проклятые. Мы с мамой на огороде всё лето торчим, а уберём-то всего мешков восемь картошки, да луку ведра два, чесноку немного, ну и летом овощи на еду. А они чеснок мешками продают, да какой чеснок — с кулак, не меньше.
Немного замявшись, она добавила: «Да и считать деньги умеют. А по-честному — скуповаты. Когда мальчишки в школе учились, Нинка, если и давала им изредка деньги, чтобы сходить с классом в кино или в театр, то с руганью: только то и делают в школе, что деньги с детей собирают, вместо того, чтобы учить. Газет или журналов у них в доме вообще нет: не покупают - дорого».
Бывая у мамы, я видела Нинку, обычно из окна, когда их семейство садилось в машину или или когда они выгружали из багажника сумки с деревенскими продуктами. Кроме Иры, с соседями по подъезду Нинка не общалась, да и незачем было: все её интересы сосредоточились на деревенском хозяйстве.