Часть 1
Рассказ тёти Клавы.
Итак, мы под Вильнюсом промчались мимо стоящей на обочине нашей второй машины и мимо тёти Клавы с котелком в руках у проезжей части дороги.
"На наше счастье,--начала она свой рассказ,-- скоро на дороге появилась цистерна с бензином. Водитель- красноармеец не поскупился, залил нам полный бак, и мы помчались в Минск. Там мне удалось уговорить патруль, машину с нами пропустили в город.
Шофёр довёз до вокзала, высадил нас и уехал. Я с Валентиной собиралась добираться в свою Собинку. Нине в Ленинград нельзя. Там фронт совсем близко. Решили: они едут с нами. Вошли в зал ожидания. Усадили в углу на узлах Лорку с Валентиной, а сами пошли в кассу за билетами. И тут завыла сирена, всё здание потряс страшный грохот.
Мы с Ниной бросились к девчонкам. Ты ведь помнишь,-- обратилась она к маме,-- я везла с собой нашего шпица Бульку. Схватила его на руки, и мы побежали к дверям. Но там образовалась такая толкучка, что пробиться к выходу -- никакой возможности. Люди бросились к окнам. Мне удалось взобраться на подоконник. Рядом оказалась какая-то женщина. Вместе втиснулись в раму и застряли обе. Ни вперёд, ни обратно. Сзади разъярённая толпа. Кричат, пытаются нас вытолкнуть. Раздался взрыв за спиной. Волной вместе с рамой нас вынесло наружу. Окно высоко, а я --в туфлях на каблуках. Приземлилась на обе ноги, но не удержалась и упала навзничь. Бедный Булька вырвался из рук и куда-то убежал. Сверху прямо на меня из оконного проёма выпрыгивают люди. Стоит грохот от взрывов бомб на площади, но я почти не слышу, оглушило волной. Лежу и думаю: "Всё, я убита". Попробовала открыть зажмуренные от страха глаза. Ничего не вижу. Темень кромешная. Пытаюсь встать.
Поднялась и чуть опять не упала. Одна нога стояла на земле нормально, а вторая
как-то странно проваливалась. Решила: "Ногу оторвало". В ужасе села на землю, стала ощупывать ноги. Вроде обе целы и боли не чувствую. Но вспомнила, что так бывает, сразу можно и не почувствовать.
А бомбёжка продолжается. Над головой идёт воздушный бой. Надо как-то продвигаться в какое-то укрытие. Снова попробовала подняться с земли. Встала, но одна нога явно короче. И тут осенило: оторвался зацепившийся за раму каблук.
Кое -как доковыляла до подвального помещения, к камерам хранения. Там же оказалась Валентина. А Нина с Лоркой с перепугу зашла в туалет, бывший в этом же подвале. В "предбаннике" присела в углу, подобрала под подол платья Лорку, сидит и молится: "Господи! Если убьёшь, то вместе, обеих!"
Нам удалось попасть в эшелон, отправляющийся в тыл -- продолжала тётя Клава,-- Сначала собирались отъехать в нём подальше от Минска, выйти на какой-нибудь станции, там пересесть в поезд, идущий во Владимир, добраться до Собинки. Но в пути по радио вести с фронта всё тревожней. Немецкие самолёты бомбят станции, через которым мы проезжаем. После пережитого в Каунасе, в Минске, решили: раз мы уже здесь, на колёсах, едем, куда повезут, лишь бы подальше от этого ужаса. Привезли нас в Чкалов. Там всех распределили по сёлам. Нас с Ниной --
сюда, в Асекеево. Я написала своим в Собинку, Петя тоже туда прислал письмо. Так мы с ним и с Жоржем списались." Закончила свой рассказ тётя Клава.
Оказывается в Минске мы были в одно время, только потом попали в разные эшелоны.
Мама в свою очередь рассказала ей подробности того, как мы добирались до Минска.
хvi
Асекеево
Пока она рассказывала, мы доехали до Асекеева. Домик, в котором жили наши друзья, возвышался особняком на пригорке у въезда в село, недалеко от дороги, в стороне от других домов. Рядом -- только недостроенный сарай. На земле четыре стены без крыши. Эти стены, как и стены самого домика, сложены из самодельных саманных кирпичей-- глина, смешанная с измельчённой соломой. В доме -- большие сени прямо под крытой соломой крышей, без потолка, с земляным полом. Дальше --небольшая комната в два окошка, с деревянным потолком и глиняным полом. У стены без окна сооружена печь с пристроенной к ней плитой. У двух других стен под окошками -- две железные узкие кровати, на которых спят "валетом" тётя Клава с Валентиной и тётя Нина с Лариской. В углу, между кроватями, поместились поставленные один на другой и служившие одновременно тумбочкой и столом два фанерных ящика из-под макарон. У стены за дверью приткнут к углу сундук, сохранённый мамой, за которым тётя Нина приезжала к нам в Кузнецк. Хозяйка домика с сынишкой откуда-то принесли ещё одну железную кровать с металлической сеткой и тюфяки, сшитые из мешковины, набитые сеном, и такие же подушки. Кровать поставили к печке. Теперь на ней будем спать мы с мамой, а Володе устроили постель на сундуке, к которому на ночь ещё приставляли табуретку.
Ну что ж! Как говориться, в тесноте, да не в обиде. Мы были рады, что все живы, и все опять вместе.
Мы стали жить под одной крышей, одной большой семьёй.
Я заканчивала учёбу в третьем классе. Детей эвакуированных было так много, что
маленькая сельская школа, не рассчитанная на такое количество учеников, не могла обеспечить каждый класс отдельным помещением. Занятия проходили в две смены. В первую --младшие классы, старшие--во вторую. В одной комнате одновременно занимались по два класса. Первый и третий, второй и четвёртый. Урок в обеих классах вела одна учительница. Доску мелом расчерчивали на две части. Пока в одной половине класса ученики выполняли письменное задание, в другой учитель вёл опрос или объяснял новый материал. Учебников не хватало. По одному учебнику занималось несколько учеников, живших по соседству. Вместо тетрадей сшивали старые газеты и любые клочки бумаги, на которых можно было писать. Перья берегли как особую ценность, да они и были таковой, купить было негде. Привязывали их нитками к палочкам, чернила делали из сажи. Зимой школу отапливали кизяком (навоз, смешанный с рубленой сухой травой и сформированный в небольшие кирпичики). Родители вместе с детьми заготавливали его для школы летом. И при таких условиях дисциплина на уроках была идеальной. Обучение велось на двух языках: русском и татарском. Большинство местного населения состояло из татар и башкир. И название село получило от имени Асекей (Иезикииль, Езекия или от башкирского слова эсэкэй). Это очень древнее село. Мнения историков разделились. Одни полагают, что село было основано при царе ИванеIV, который подарил большой надел земли своему опричнику Асекею. Другие относят время основания поселения к 1469 году. Эта дата нанесена на камень с арабскими письменами, найденный на территории села.
Первая весна в селе чуть не завершилась для меня трагически. Раньше я никогда не бывала в деревне и не представляла, для чего предназначены те или иные сельские постройки. Наш домик располагался на окраине Асекеева на небольшом пригорке. Отсюда открывался широкий обзор прилегавшей к селу местности. Из дверей домика можно было видеть степь до горизонта, окаймлённую горным массивом, покрытым сединой ковыля. По левую руку за дорогой протекала небольшая мелководная речушка, зимой промерзавшая до дна. За ней распаханное поле, на противоположном краю которого, на небольшом возвышении виднелись странные длинные, приземистые строения. Я с детства путешественница. В Полоцке, ещё в дошкольном возрасте облазила самостоятельно все окрестности по берегу Западной Двины. И здесь меня тянуло к тем горам на горизонте. Однажды отправилась туда, казалось, что они совсем близко. Но шла, шла, а они всё не приближались, наоборот, отдалялись и отдалялись. Изрядно уставшая, повернула назад.
А вот до тех загадочных строений за речкой решила добраться во чтобы то ни стало. В моём воображении в таком низком, в человеческий рост, строении могли обитать гномы или какие-то другие сказочные существа. И когда весеннее солнышко начало хорошо пригревать, отправилась туда. Речка ещё была под ледяной коркой. Я перешла по ней и вышла в распаханное, но
ещё не оттаявшее, хотя уже без снежного покрова, поле. Ночами стояли заморозки, глыбы вспаханной земли промерзали. Идти по ним было не легко. Ноги в валенках с галошами постоянно подворачивались, я двигалась довольно медленно, а весеннее солнышко поднималось всё выше и пригревало всё сильнее. Начала вязнуть
в глубокой пашне, а до дороги на противоположном краю поля ещё метров пятьсот.
И вдруг услыхала какой-то странный шум сзади. Оглянулась и к ужасу своему увидела, что меня нагоняет водная лавина. Попыталась бежать, но ноги всё глубже и глубже вязли в пахоте и всё труднее было вытаскивать ставшие тяжёлыми от налипшей земли валенки. Скоро один, а через несколько шагов и другой соскользнули с ног и остались в пахоте. Бежать стало легче, но сзади вода догоняла с большой скоростью. И вдруг сбоку, со стороны зданий на дорогу выкатила телега. Сидевший в ней мужчина увидел меня, соскочил, в своих высоких сапогах, с трудом вытягивая их из пашни, добежал, подхватил меня под мышки и только успел выбраться со мной на возвышение, по которому пролегала дорога, вода хлынула на то место, где я только что стояла. Мы проехали километров десять до моста и от него до нашего дома. Без этого человека не выбралась бы я. Благодаря случаю в его лице, осталась жива, но без валенок. Пришлось несколько дней сидеть безвыходно дома, пока местный сапожник шил мне туфли на резиновом ходу из куска парусины. А загадочные строения оказались коровником.
Во всё время войны школьники зимой учились, а летом, после окончания учебного года, старшие наравне со взрослыми работали в поле, а мы, младшие, после уборки урожая, собирали колоски. Ни одного драгоценного зёрнышка, ни одного колоска не оставалось в поле. Для нас это было делом чести, мы помогали фронту.
Наш Володя, как и в Кузнецке, не пошёл в школу, а стал в кузнице помогать старику кузнецу. Ведь взрослых мужчин, по какой-либо причине не призванных в армию, в селе осталось всего несколько человек.
Валентина продолжала учиться в восьмом классе. Маме предложили дежурство в местном отделении военкомата. Нина замещала ушедшего на фронт начальника почтового отделения. Где работала тётя Клава, я как-то не поняла, да и не очень интересовалась. Каждый занимался своим делом. Собирались все вместе по вечерам.
В холодное время года дрова для всех эвакуированных были главной головной болью. У местных по дворам заготовлены сложенные в пирамиды кизяки. А у приезжих -- ничего. Лесов поблизости нет, одна степь, да поросшие ковылём холмы. Собирались группами соседи. Ходили по ночам и несли всё деревянное, что могли найти. Тащили лестницы, выламывали плохо прилаженные доски в заборах. В какой-нибудь одной мазанке затапливали печь, и все собирались на дымок из трубы. Ставили на пол посредине комнаты мешок с заработанными летом в поле семечками. Жарили их тут же на горячей плите. Рассаживались кто на чём вокруг, и шли рассказы о прошлой, ставшей уже почти не реальной, мирной жизни. Иногда читали вслух книги, но это было редко. Электричества не было. Светильниками служили разрезанные пополам картофелины с выбранной серединой, туда наливали какое-то с ядовитым запахом масло, опускали скрученный из тряпицы фитиль и при этом свете читали. Но чаще сумерничали в темноте с открытой дверцей печки, не было масла. Не редко зимой у хаты под окошком, если вглядеться, можно было увидеть волчью морду с горящими глазами. В зимние морозные ночи голодные волки рыскали по селу в поисках добычи.
Семечки служили хорошим подспорьем в то голодное время, да и шелуха от них позволяла подольше поддержать огонь в печи. С едой было плохо у всех. В сельском магазине можно было получить по карточкам только хлеб, испечённый из ржаного зерна, перемолотого вместе с остью, впивающейся острыми занозами в десна. Иногда вместо хлеба карточки отоваривали такой мукой. Крупы, сахар, жиры, мясо и рыба, хотя и значились в карточках, но в нашем сельмаге отсутствовали. Иногда давали неочищенное просо вместо пшена, а вместо жиров--гидрожир --изобретение военного времени--желе серого цвета, похожее на хозяйственное мыло, с отвратительным вкусом и запахом. Картошку "жарили" на воде. И ещё одно "изобретение" в голодное военное время--знаменитая "затируха". Ржаную муку с небольшим количеством воды растирали в крошку, засыпали в кипяток и варили. Получалось что-то вроде клейстера. Такого обеда хватало до ужина. На ужин--лепёшка из чёрной муки с "повидлом" из мороженого лука вместо сахара и чай с заваркой из сушёной моркови. Такую же лепёшку брали с собой в школу.
Те, у кого были живы мужья и имелись денежные аттестаты, могли ещё что-то прикупить у местных жителей. Но в татарских многодетных семьях, да ещё со стариками - родителями, не очень охотно продавали что-то из оставшихся в погребах запасов. На деньги почти ничего нельзя было купить ни в магазинах, ни на рынке. Особенно берегли муку, так как основной едой у татар была салма -- суп с домашней лапшой. Мы, старшие дети, терпели и молчали. А вот наша младшенькая, Лорка, очень тяжело переносила эти перемены в своей жизни. И однажды, когда закончилась у Нины купленная для дочки мука, из которой пекла ей лепешки, взбунтовалась. Вечером никак не могли уложить её спать. Сидит на кровати, плачет и причитает: "Хочу хлеба! Такого, как мы дома ели!" (дома--это там, в Каунасе).
Нина достала из сундука свои красивые платья, разложила на кровати и побежала к местным соседкам. Приходили женщины -татарки, все в платьях из холщёвого полотна домашней покраски и пошива, из-под них до щиколоток выглядывают такие же шаровары. Стоят, смотрят на модные городские наряды, переговариваются гортанно по-своему. Трясут отрицательно головами. Нина предлагает им деньги, показывает им на плачущую Лорку. Женщины -- в один голос:"Ёк!Ёк!"-- и, разводя руками, стыдливо понурившись, уходили. А Лариска, как мы её ни уговаривали, пытались давать оставшийся у нас хлеб, кричит своё: "Хочу хлеба!"
Тогда тётя Клава вынула из сумки золотую брошь с красивым камнем, подарок от дяди Пети ещё в то, нэповское время, когда стала его женой, и ушла.
Вернувшись, положила на стол завёрнутую в полотенце четвертину тёплого, домашнего каравая.
Я сидела на нашей кровати. Глаза невольно приковывала пахучая краюха в руках у Лорки. Вдруг поймала на себе разъярённый взгляд стоявшего напротив Володи:
--Чего слюни распустила!-- прошипел он шёпотом. Я быстро легла на постель и отвернулась к стене.
Сегодня, в наши дни(19 ноября 2017 года) 16-летний мальчик( ровесник моего брата в то, военное время), Николай Десятниченко из города Новый Уренгой, выступил в Германии в Бундестаге с рассказом о "ни в чём неповинном", умершем в 1943 году от тяжёлых условий содержания в лагере для военнопленных, попавшем в плен под Сталинградом, немецком солдате, 1922 года рождения, Георге Иохане Рау.
А говорили ли этому мальчику его бабушки с дедушками, родители, его учителя истории и литературы в школе о тех тысячах детей, умерших голодной смертью только в блокадном Ленинграде, которым ни одного слова сочувствия не было произнесено в Бундестаге? Поинтересовался ли он, в каких условиях содержались в немецких концлагерях советские военнопленные, такие же, ни в чём неповинные, защищавшие страну от нашествия непрошеных немецких оккупантов. Знает ли он о том, какую участь уготавливали ему, славянину, эти самые "невинные" фашистские солдатики в случае их победы? Кем были бы его родители и он сам, если бы вообще были?
.
Мы, дети этой войны, знали. И я пишу сегодня о том, как пришлось выживать в те годы ни в чём неповинным, вырванным из нормального детства детям, всю жизнь потом страдавшим болезнями из-за лишений, перенесённых в ранние годы по воле этих, "ни в чём неповинных", которые незвано нагрянули на нашу землю, искалечили наши судьбы, лишили нас отцов.
Мы были лишены простых детских развлечений. Так хотелось покататься на коньках. Привязывали к валенкам деревяшки и катили по ребристому, как на стиральной доске, льду нашей мелководной речушки.
Я пишу, об этом, чтобы сейчас живущие мальчики побольше интересовались историей своего народа, прошедшего через всё это, и судьбами тех мальчиков, почти их ровесников, 18-летних, после окончания школы вынужденных идти защищать свою страну и отдавших свои жизни, как мои двоюродные
братья, одному из которых исполнилось 23 года, а второму не было ещё и 20. Оба легли в землю, осиротив своих родителей, чтобы сегодняшние мальчики и девочки могли родиться и жить.
Трудной была зима сорок первого и для сражавшихся на линиях огня. и для тех, кто трудился в тылу. Особенно тяжко было тем, у кого мужья пропали без вести. На них смотрели косо, подозревали мужей в измене, поэтому жён неохотно брали или вовсе не брали на работу.
Тётя Ната Ильина(взрослые звали её Наткой) с четырьмя детьми бежала из Смоленска. О муже никаких известий не было. Старший сын, Саша, ровесник Володи. Его взяли на работу в конюшню, младшенькой не было ещё двух лет. Натка подрабатывала, где могла. Придёт бывало со своими малышами, сядет на завалинке у дома, худенькая, милая со вздёрнутым носиком. И дети--все в неё, курносенькие. Все в каком-то тряпье. Но никогда никто не слышал от неё ни стонов, ни жалоб.
Её любили за неунывающий нрав и, как могли, подкармливали.
Посидит, пошутит, обязательно чем-нибудь поможет: то вокруг дома подметёт, то пол в доме вымажет свежей глиной. Это мы проделывали каждую неделю: глина под ногами трескалась.
Но вот весна вошла в свою самую лучшую пору. Колхоз выделил эвакуированным участок земли под огороды, далеко от села, да не беда. Купили у местных и на рынке семена: картошку, тыкву, мы даже арбузы и дыни посадили и они уродились, но нам попробовать не пришлось, всё собрали раненые. Недалеко, на территории кумысного санатория был госпиталь. Для этих людей не жалели.
А картошку сажали глазками. Купили для посадки мелкую, так и урожай она дала
такой же--одну мелочь. Но случайно мама заметила, что под кустами, выросшими из выброшенной шелухи от крупной картошки, оказались такие же крупные клубни. Тогда решили посадить немного в огороде. Результат получился тот же.
Больше мы не покупали мелочь на семена, а собирали шелуху от более крупных клубней, хранили её в погребе, резали на части с глазками и получали отличный урожай.
Шла война, но мы верили в нашу победу и делали всё, чтобы её приблизить, выстоять. Всем, чем могли, помогали друг другу. В письмах на фронт никогда не
писали о своих трудностях и бедах.
…………………………… ………..
НА фото -- 16-летний школьник Николай Десятниченко из города Новый Уренгой выступает 19 ноября 2017тода в Германии в Бундестаге с рассказом о ни в чём неповинном, погибшем в 1943 году из-за тяжёлых условий содержания в лагере военнопленных, 22-летнем немецком солдате, Георге Иохане Рау, попавшем в плен под Сталинградом.