Лорелея

Юра Кацъ
Почти как на картине Мане, только с некоторыми изменениями в композиции: я на веслах, а Ольга на руле. Вальяжно полулежа на корме, она твёрдой рукой вела лодку, лавируя среди розовых кувшинок, которыми зацвел к Августу  затон; это последнее было уже скорее Моне.

И было тихо, тоже как бывает только на картинах, так что слышно, как стекала с медлительных вёсел вода. И ни птичья песенка скрипки из ресторана на дебаркадере, ни грубый скрип уключин над озером, переходивший то и дело в бесстыжий женский визг, тот тонкий звук не заглушали, но были вместе с ним (и нами) гармонично инкрустированы в тишину.

- А почему бы тебе не отпустить усы как у Мопассана. Тебе бы пошло – неожиданно сказала Ольга. Вероятно, невысказанная мысль моя о картине была столь выразительна, что даже туповатая Ольга, даже в этом полумраке сразу её поймала.

– Завтра отпущу и посмотришь - ответил я. - Но важнее, я думаю, чтобы этот мопассан сам бы шёл своим усам.

- Cами с усами - задумчиво пропела Ольга ни к селу, ни к городу.


На усах однако сходство с изящным тем предметом заканчивалось, и начиналась совсем другая картина и другое сходство: никакой уже не Мане, и ни Моне, но этнографический Василий Суриков, леденящий душу пейзаж русской реки. Струги, Стенька, пьяная дружина и персидская княжна, девица экзотической красоты, небрежно разбросанная по дну лодки в опасной близости от края, пристроивши головку на груди у матроны. Так оно всегда у кошек и принцесс - бросят ее как попало, а ляжет так, как надо. То была Эмма, последняя ольгина пассия.

- Чего уставился на мою козочку, алчно и тупо, как бык на мулету? Хочешь её у меня забрать - так забирай! И увози, пока не поздно, куда подальше. Пока я её тут вконец не перепортила всю. Или жены боишься?

Жены как таковой никогда не было, но т. к. в сорок лет не бывает, чтобы уж совсем ничего, так и тут: было несколько премилых, симпатичных мне «доверительниц», некий эфемерный голубенький (в хорошем смысле) танцующий кружок прелестных прустовских нимф - все эти альбертины, жильберты, альфонсины - которым я дорожил и разрушить который таки боялся. Даже и в преддверии этого зарождающегося ураганного романа, что как и всякий природный катаклизм ни в какие бытовые рамки и правила приличия никак не лезет.

Поэтому я, не входя в скользкую тему, просто откинул это последнее, брошенное мне замечание обратно, на её площадку:

- И с чего это вдруг такая щедрость, никак Иван приезжает?

- Если ещё уже не приехал. И совсем, как ты можешь понять, было бы ей некстати обнаружиться в моей вдовьей, девичей постельке? Потому и увезла её сегодня; хоть и пред глаза твои бесстыжие, прости Господи.

- Что, боишься, кабы Иван не перепутал спьяну?

- Вот именно. Подозреваю, что такое в его биографии уже случалось.

- Если «случалось» присходит от слова «случка», то, зная ванин подход к женскому персоналу, ничего не остаётся, как эти твои подозрения принять и разделить.

- Ну ладно, Иван - это моя забота, но девочка-то, девочка!

- А что – девочка? Девочка как девочка, хороша до невозможности.

- А то, что смотрит на тебя таким завороженным глазом, что оставить это без внимания было бы жестоко с моей стороны; не по-матерному как-то, я бы сказала. И не делай вид, что не заметил, старая кокетка!

Сама же героиня сего, не написанного пока романа лежала смирно и как будто отрешенно, с искусанными комарами "пушкинскими" ножками, раскинутыми под правильно задравшейся, цветастой цыганской юбкой, и по лицу её плыла в свободном дрейфе рассеянная полу-улыбка человека, всё уже самого для себя решившего и расслабившегося в спокойном ожидании, что теперь скажет на это шалунья-судьба.

Суши вёсла! Пригни башку! – скомандовала моя рулевая, и лодка вошла, как в грот, под свод дебаркадера. Тукнулась носом в обшарпанную древесину причала и отдала свой толстый конец в мозолистые руки лодочника.

Экипаж, покачиваясь, как и полагается морякам на берегу, в полном составе сошел на твердую палубу и направился по гулким доскам настила туда, откуда звучала музыка и пахло жареным луком. Под полом ласково плескалась чёрная вода затона.

Ещё когда только усаживались в лодку официант подвёз на тележке садки со свежевыловленной рыбой: форель, стерлядка, пескари, что-то ещё, и София отобрала мелочи на уху и отдельно отослала на кухню двух больших карасей, чтобы отжарили в сметане с грибами и белым вином. Так и сказала, "отжарить", под кривую ухмылку официанта.

Теперь усталые от нашего долгого плавания, «натрудивши в морях полотно», мы развалились за большим столом у самой воды и с хрустом вытянули намятые лодочными скамейками нижние конечности.

Как бы сам собой вырос на столе графинчик рябиновой водки, похожий на селькую церковку, быстро оброставшую как погостом разным нехитрым, но качественным закусоном: огурчики/помидорчики, картофель с укропом, сопливые маслята, хрусткие солёные рыжики...

Мы выпили за будущее Эммы и за это импровизированное обручение-на-воде. И за то, чтобы я её «так держал»: крепко, двумя руками, не выпуская.

Закусили жирной маслинкой. Эмма посетовала, что нету колец, но София сказала, что скрипучие уключины - нам и кольца, и запястья, и венец.

Потом выпили ещё за успех моей книги, и опять чем-то закусили. Потом на стол поставили супницу, растегаи с вязигой, разлили уху по тарелкам, и мы запустили свои ложаки в расплавленное золото ухи и ноздри - в густой пахучий пар над нею.

Потом супницу сменила сковорода с "отжареной" по ольгину заказу рыбой и у каждого прибора поставили соусницу. Пожелали приятного аппетита и оставили с рыбными костями наедине.

                ***

Ахматова сказала, что тот, кто впервые сравнил женщину с розой был великим поэтом, все же последующие – ординарные пошляки. Тут был как раз тот случай, когда ожидался - нет, требовался! - поэт. А пока таковой, слава богу, не явился, я мог лишь свидетельствовать (сам перед собой), что девушка была и впрямь вся как утренняя роза, полная нектара. По мере углубления моего исследования сего диковинного зоо-ботанического феномена сходство это только подтверждалось и укрепллялось новыми деталями.

И спелый виноград её тяжелых грудей и набоковская "лилейность шейки", и углубление чистейшего пупка на маленьком круглом животе, как беглый след от чайной ложки на сливочном пломбире, и, наконец, темнеющее книзу пушистое лоно, хранящее в себе ароматное медоточивое дупло, и у входа шуршащее роение пчёл и пулеметный стрекот стрекозиных крыл. Как от вращения меча херувима, охраняющего подступы к дереву Жизни. «Песня песен», одним словом; точнее  двумя, если без тех всех пряностей восточной поэтической кухни. Блудливые глаза несколько её вульгаризировали, но ей это шло и даже усиливало её магнетизм.

Я, конечно же, сразу забыл обо всём своём жалком плейбойстве и с головой, как фруктовый червь в сочную грушу, ушёл в этот сад наслаждений, где был принят радушно, с весёлым гостеприимством; а позже, по мере ее вхождения во вкус наших эротических забав – даже и с опережающим энтузиазмом.

От такой интенсивности любви она вскорости отяжелела низом - вероятно, в силу такой своей гиперчувственности "в ту же ночи и понесла". Но ни беременность, ни роды, ни лактация не сдерживали в ней её буйного эротизма, наоборот, нагнетали. Как будто плотину прорвало и хлынуло. И каждый из этих трёх перечисленных периодов был отмечен особым, специфическим для него, очарованием.

В общей сложенности время этой идиллии – от Ольгиной команды сушить вёсла и до последней отцединки сладчайнего Эмминого молока, которому я был первым дегустатором, медовый месяц тот растянулся года на три. Потом что-то лопнуло, и всё пошло вкривь и вкось.

Полагая, что нашу роскошную любовь с ее скромными внешними запросами легко прокормит моя вторая книга, обещавшая после провала первой быть успешной за двоих, я не стал возвращаться на службу, которую оставил, засевши писать, и от которой успел за это время счастливо отвыкнуть.

 Но книга по закону подлости продавалась вяло, а любовь, как оказалось, тоже требует горючего; иначе начинает сжигать самое себя. Единственное, что выручало, так это ее собственная квартира, оставленная ей покойной матушкой, да старая моя машина, оставленная мне моей первой книгой.

В то время в моё сознание стало постепенно вселяться и как туман заполнять весь его объём нечто новое, никогда доселе мною не изведанное - сосущее предощущение конца нашей связи. Она преодолевала меня. На своем, конечно, уровне и в своем формате.

Перебирая возможности от низкооплачиваемого мытья полов до низкооплачиваемого мытья посуды, она осела в вертящемся кресле некоего агентства, где оплата труда зависела от коммерческого результата.

В чём, конкретно, состояла та работа, и что это был за "результат", я догадался позже, когда она уже была беременной; на этот раз по службе. То ли это был начальник, то ли его охранник, то ли водитель. Звали, конечно, Игорь. "Игорёк", чтоб ему пусто!

К тому времени, её прежняя пылкая любовь порастратила пылкость и, как это часто бывает после избыточных страстей, сменилась сплошною полосой какой-то беспричинной неприязни. Иногда даже и со спонтанными вспышками ненависти, что особенно касалось сексуальной, главной, если не единственной, стороны наших взаимоотношений. Доходило до таких отвратительных сцен, что и вспоминать-то стыдно не то что рассказывать. Вразумительно объяснить самому себе я тут ничего не мог, а в таких ситуациях непонимание только усугубляет уныние.

Однажды по предъявлении мной моих обычных, прежде с такой готовностью принимаемых ею супружеских претензий, она вдруг забилась в угол нашей широкой кровати и в ужасе завизжала: "Сейчас же убери свой напильник!" А её злобная, безжалостная какая-то, произносимая со змеиным шипением, реплика: «вот только без этого, пожалуйста!» стала с некоторых пор постоянным рефреном наших любовных воркований.

На меня в те напряженные для нас обоих трудовые будни была возложена забота о нашем дитяте, и я, не выдерживая ответственности и не имея в свои тогдашние сорок лет никакого семейного опыта, стал понемногу пить. Точнее даже по-многу, т. к. здесь хоть какой-то опыт да имелся.

Я, по понятным резонам, просил её оставить после аборта её вертящееся кресло в том небезопасном, токсичном, как теперь говорят, Агентстве, и посвятитоваль себя домашним делам, с тем, чтобы я попробовал вернуться-таки на постылую кафедру, т. к. работать дома всё равно не было никакой возможности и оставалось, при таких-то делах, только пить да пить. Но она сказала с неожиданной мудростью что там я буду пропивать всю зарплату, и у нас всё равно ничего не останется.

Странно, что она не удосужилась тогда получить хорошее содержание от какого-нибудь очередного ценителя женских прелестей и взашей прогнать меня из дома. Но в душе она проституткой не была, всякая меркантильность в предмете романтическом претила ей и в прелестную её головку не заходила.

Всё безобразие последующих лет нашей сoвместной жизни происходило на фоне моего преждевременного мужского угасания, что я напрямую связывал с этим отлучением от супружества, и что, как и следовало ожидать, её совсем никак не трогало. Моя импровизированная лекция о сложном устройстве  уро-генитальной системы у мужчин, с неизбежными функциональными сбоями на почве воздержания, впечатления не произвела.

 А когда я сообщил ей, что получая заманчивые намёки от нашей молоденькой няньки, вынужден во избежание возможной неловкости уклоняться и что возлагаю всю ответственность за эту неловкость на неё одну, то это не встретило в ней никакого сочувствия или хотябы понимания. Одну только издевательскую усмешку.

 "Я тебе никогда в этих делах не мешала – холодно  ответила она – и  это всё, чем я могу тут тебе помочь".

В другой раз она намекнула на мой возраст, и это было обидно. Сама же она была в то время, кажется, увлечена парикмахером, потом – дантистом.

В Агентство своё сомнительное Эмма, конечно, не вернулась, но тут неожиданно пришли результаты давнишнего кастинга, который она проходила как-бы в шутку ещё до беременности, ещё в начальном романтическом угаре нашей любви, что, вероятно, отразилось и на лице её – особым каким-то румянцем и блеском в глазах, и на контракте - большим авансом c перспективой продления. С пылу сдуру я даже сорвал тогда шальной поцелуй.

Года через полтора появился новый любовник. Или друг, как она это называла. На сей раз - настоящий. Где-то там, где она теперь то ли работала, то ли тусовалась; они теперь научились это изящно совмешать. Происходило это, как водится, под джаз, и в джазе том был один американец:  настоящий джаз-бэнд он как баскетбольная команда – без этого не может.

Играл на саксофоне и на банджо, перемежая со сладкоголосым мурлыканьем. Бывший футболист в заштате. Атлетического вида, с грустным лицом и виноватой улыбкой. Но у него, как и у америкен боя из известной песенки-кантри, где-то в "краю далеком", германском, была жена и дети.

Это последнее обстоятельство не только не останавливало Эмму, но наоборот, вызывало в ней умиление и подогревало её интерес к этому, малоприятному для меня, персонажу. Похоже, с ним она разыгрывала из себя что-то в роде Маши из «Трёх Сестер». Она была так увлечена, что я не решался высказать свою антипатию.

Разрешение наступило скоро и было жестоким – он умер. Сначала заболел и поехал к себе в Германию, лечиться, но, как видно, опоздал. Месяца через три его жена, с которой Эмма уже успела познакомиться в Фейсбуке там же известила всем подписчикам об этом грустном событии. И якобы Майкл – так звали покойника – оставил целевые деньги, чтобы Эмма приехала на похороны; он был к тому же религиозен и состоял в конгрегации то ли анимистов, то ли архонтистов, то ли ещё каких-то крутых и чумовых.

В аэропорту Эмма была вся разбита, и мне почему-то подумалось, что я вижу её в последний раз;  ей, вероятно, тоже, и она обняла меня на прощание. Так оно всё и вышло.

Я не очень понимал, как бедная девочка справлялась со всей той жизнью, которую она пыталась вести в те последние годы. Ведь она, откормивши, сразу высохла вся изнутри. Её жирное молоко забрало, вытянуло из её тела весь его тук, и цвести дальше она уже не могла – это было дерево на один урожай. Божественное дупло больше не источало мёд, пчелиный рой отлетел весь куда-то.

Если раньше это великолепное тело вытягивалось в струну от одного прикосновения, то теперь оно стало фригидным и вялым, и с этим ничего нельзя было поделать. Но душа, заблудшая в этой сумятице чувств продолжала гнаться по привычке за своими утерянными страстями.

 (Ее жизнеописание так и будет называться: "в поисках утраченных оргазмов")

Она всё никак не хотела смириться с тем, что этот поезд уходит без неё, всё хваталась и хваталась судорожно за поручни, и в конце концов сорвалась. Она боролась до последнего, и каким бы ни было глупым её упорство, но всё же была тому какая-то причина, и она унесла её с собой. Не знаю.

Похоже, весь её обрушившийся на меня сокрушительный эротизм носил истерический характер и просто был арендован у природы на два года, чтобы дать достойное оформление всему этому женскому циклу - зачатию, беременности и лактации, и теперь настала пора всё вернуть. Неотразимый сексапил - обернулся фальшивкой и пустоцветом.

Примчалась всклокоченная Ольга. Я всё ей рассказал. Она требовала подробностей, и я вспомнил всё до мелочей. Она слушала со смешанным выражением сладострастия и гнева.

- Развратил девочку и загубил – заключила она, злобно шипя.

- Но не для того ли ты мне её подсунула, старая интриганка? И вообще, от тебя ли слышу, растленной со всех сторон!

- Я не тот случай, а это натура цельная. Её сдерживать надо, объезжать, как строптивую лошадь, а не скакать сразу во весь опор. Вот ее и понесло.

- Кто мог подумать, было так сладко!

- Сладкое надо сокращать, а то диабет схлопочешь.

- Но я же успел крепко её полюбить, мне самому теперь тяжело. Не меньше, чем тебе.

- А, кому это интересно!

Она забрала нашу малютку в охапку и увезла к себе; как восемь лет назад я отобрал у нее Эмму. «Пусть – говорит – побудет у меня, пока она в том возрасте, когда Иван ещё не опасен»; Иван был всё еще релевантен.

Она командировала меня в Германию на поиски, "и чтобы без неё не позвращался!". Она её по-прежнему любила, и к тому же чувствовала некие обязательства, перед её покойной матушкой, с которой они хоть и были теперь в многолетней разлучке, но до того были очень близки.

Эмму я, конечно же, не нашёл. Она исчезла. Затерялась где-то в бомжатниках огромного, разросшегося до неприличия Берлина. А может быть Мюнхена, Штутгарта, Франкфурта, Кёльна или, кто знает! Я честно, сколько хватило денег, отработал все, раздобытые Ольгой адреса.

После похорон Майкла были, как рассказала мне вдова, бесконечные поминки, Эмму закрутило среди местной джазовой и всякой прочей богемы. Наркотики во всех формах и всё, что к ним прилагается в таких ситуациях.

Для Ольги я сочинил романтичускую легенду в сентиментальном немецком духе, что наша Эмма утонула в тёмных водах Рейна, превратилась там, как у них водится, в русалку и зазывно поёт по ночам, смущая проплывающих мимо в лодках русских лунатиков.

Почему русских? А так, чем глупее, тем достовернее.

И ведь поверила вроде старая дура! Или, может, не такая уж и дура...