Дилижанс резко качнуло. За перегородкою возмущенно зашептали. Задремавшая было Евдокия открыла глаза: ее соседка успокаивала сына, мальчика лет семи. «Все в порядке, Александра Ивановна? Где мы?», - обратилась она к женщине. – «Ну вот, вы проснулись, а Егорка и вовсе перепугался. Что за дорога! А мы только подъезжаем к Пулково». Евдокия повернулась к окну - еще можно было различить вдалеке очертания города.
Как отговаривали ее родные от путешествия почтовым дилижансом! Маменька, привыкшая ездить не иначе как на своих, на долгих, по старому обычаю: с обозом и походною кухнею, в просторном дормезе со спальными местами, боялась дилижансов как немыслимой диковинки. А папенька, напротив, поддерживая желание дочери, шутил, что в поездках по казенной надобности всегда предпочитал перекладных путешествию на своих, как предпочитают жестокую и кратковременную болезнь долгой и изнурительной. Именно это обстоятельство и определило решение Евдокии, стремившейся как можно скорее попасть в Москву - почтовый дилижанс обещал проделать путь всего в трое суток. Что же это было: низкий, длинный возок, обтянутый кожей, с двумя небольшими оконцами сзади и спереди. Помещалось в нем четыре человека – лежать, естественно, было невозможно. Разделенные перегородкою, они сидели спиной друг ко другу: с одной стороны – пожилая чета Олсуфьевых, с другой – Александра Ивановна, молодая дама, с сыном Егором, и Евдокия. Последняя не могла избавиться от чувства некоторого неудобства: два положенных места в дилижансе были заняты, и не предложи ей госпожа Антонова ехать рядом с ними, говоря, что Егорка ее много места не займет, Евдокии пришлось бы прождать следующего дилижанса до шести часов пополудни. Желание как можно скорее оказаться в Москве побороло в ней смущение. И теперь она внимала раннему июньскому рассвету, заливавшему рыжим золотом широкое небо над равниною, сквозь мутное оконце дилижанса.
Во второй день пути солнце совсем не показывалось. Непрестанный ропот старичков-соседей, дающие о себе знать рытвины да кочки, невозможность переменить положение или забыться посреди постоянного шума - все это утомляло и изматывало силы от станции до станции. Но зато остановки были настоящею отрадою – с детским восторгом выбегая на простор из тесноты дилижанса, Евдокия жадно упивалась свежестью деревенского воздуха, свободным взором оглядывала незнакомую местность. Затем, торопливо поднявшись на низкое крылечко станционного домика, она находила своих спутников уже за беседою и чаем. Но, минуя обеденный стол, Евдокия тотчас находила смотрителя, думая: сразу он отдаст ей письмо, как пулковский, или будет расспрашивать об имени, как окуловский? Но этот раз хозяин станции, едва взглянув на Евдокию, догадался, что она и есть та госпожа, которой наказывал передать письмо несколько дней назад проезжавший барин. Редко ему доводилось встречать благородную даму, путешествующую дилижансом в одиночестве. И уже через минуту, спрятав на груди небольшой конверт, Евдокия пила чай с Александрой Ивановной. А четверть часа спустя, вновь предавшись тяготам дороги, разворачивала записку: «В Вышнем Волочке. Июня, 30 дня. Жара стоит несносная. Набрал флягу воды и еду далее. Целую очи твои». Да, Владимир не оставлял ее и тогда, во время своего пути, который начал четырьмя днями ранее. На каждой станции Евдокия находила известие от него – сперва радостно удивившись, а затем коротая нелегкий путь чтением полученного и ожиданием следующего письма. И дорога уже не казалась такой несносной.
Как все влекло к себе, хоть был ненастен день:
И в зелени – овраг, и в дымке – вид равнины,
И пестрая чреда домов и деревень.
В своей бескрайности простор необозримый
Владел душой, и все объять хотелось ей
Там, за пределами охваченного взором...
Но первой мысли с этой не было простора:
Я приближалась к месту родины твоей!
***
Последняя ночь пути была беспокойной. Александра Ивановна, ехавшая до Клина, куда по расчетам должна была прибыть около трех пополуночи, вовсе не засыпала. Часто просыпаясь, вертелся на руках матери Егорка. Евдокия, как не пыталась уснуть – тоже невольно бодрствовала вместе с ними. Наконец, в Клину, где ямщик остановился по просьбе Александры Ивановны, Евдокия, сердечно простилась с попутчиками и, вытянувшись на освободившемся месте, впервые за три дня забылась крепким сном. Ее разбудил ощутимый утренний холодок. Поднявшись и выглянув в окно, Евдокия поняла, что приближается к московской заставе – дорога заполнилась обозами, запестрели частые дома. Как непривычно было встречать ранних прохожих, не слыша барабанного боя, к которому привыкла в Петербурге. «В Москве ты найдешь разительные отличия от нашей северной столицы», - вспомнились слова Владимира. Невольно улыбалась собственной мысли – она, наконец, у цели.
Проезжая невдалеке от Калужской заставы на извозчике, которому приказала в Хвостов переулок, Евдокия снова и снова убеждалась в правдивости всех рассказов, что когда-либо слышала о старой столице. Если какой-то порядок домов здесь и существовал, то проследить его было не так просто, как в строгом Петербурге. Жилища москвичей напоминали скорее не городские особняки, а барские усадьбы со своими порядками, обычаями, целым патриархальным миром. Фруктовый сад, более или менее обширный и ухоженный, был принадлежностью почти каждого дома. Так что Евдокия не удивилась, когда, свернув с Якиманки в Хвостов переулок, оказалась перед небольшим, едва проглядывавшим из-за густой зелени, одноэтажным домом.
- Eudoxie, ma cher! – через несколько мгновений услышала она и, оглянувшись, оказалась в объятьях тетушки. Катерина Петровна Новосельская входила в круг многочисленной родни Евдокии и виделась с племянницею всего один раз – когда новобрачная княгиня, следующая из родной губернии в Петербург, останавливалась в ее подмосковном имении. Будучи незамужней, m-lle Новосельская никак не могла получить название старой девы: очаровательная живость ее характера и открытый гостеприимный дом заставляли многих, за исключением, разве что, истинных старых дев, закрывать глаза на уклад ее жизни и ходящие в свете слухи о ее связях. Ввиду этого Варвара Александровна довольно прохладно относилась к родственнице, внушая то же отношение и детям. Но Евдокия, совсем не знавшая тети, решила не делать о ней поспешных выводов, да и в ее положении было бы нелепо судить о чьей-то нравственности.
Усадив Евдокию в кресла у окна в залитой солнцем комнате, Катерина расспрашивала ее о столичных родственниках. Подзабывшая язык гостиных за последнее время, она сбивчиво отвечала, с интересом оглядываясь по сторонам. В жилище m-lle Новосельской все выдавало хозяйку – молодую женщину, живущую в свое удовольствие. Полки уставляли различные безделушки любимого модницами китайского фарфора, диван украшали причудливые, верно из-за границы выписанные, маленькие расшитые подушки. «Сашеньке недавно исполнился месяц, - продолжала Евдокия, - так что теперь и я – тетя». – “Как же я люблю детей, - как бы случайно заметила Катерина, но, поймав внимательный взгляд племянницы, проговорила – что ж, ты позволишь взглянуть, как теперь носят в столице?» - «Конечно, - с улыбкой кивнула Евдокия, - пойдем, я привезла и для тебя кое-что».