Над неторопливым людским потоком по главной улице Иванова легкой и удивительно плавной походкой, лавируя меж толпы, высокая фигура человека огибала, как вода омывает валуны, множественные препятствия. Со стороны было видно, что человеку это приносит огромное удовольствие – ускоряться с носка и, не шаркая ножищами, прибавлять ходу, заставляя непослушные мягкие волосы на челке шевелиться в такт упругому движению. Хоть и был он уже в возрасте, но не казался обремененным жизнью. Чувствовалось, что быстрая ходьба – его убеждение и залог долголетия, потому что в таком интересном возрасте торопиться было некуда.
Ходить плавно его научила жизнь, служба, убеждения и памятное наказание от отца. В далеком детстве он получил от него оплеуху за шарканье ногами, как пожелание и предупреждение не нарушать отцовский слух касанием подошвами бренной земли. Тогда отец остановился и, поставив перед собой сына, строго сказал: "Ноги тебе нужны, чтобы ходить выше земли, тогда ты не сотрешь их до колен раньше времени, и не будешь ползать, как тот червяк! Ходи по земле, как по тайге, не слышно, но шустро. Проживешь дольше!" Сам отец никогда не шаркал, передвигался как-то мощно, тихо и уверенно. Вот так, паря над землей, Левон вдруг остановился и почувствовал тотчас чей-то взгляд, а на плече чью-то руку.
Перед ним стоял пожилой мужчина и пристально всматривался ему в лицо.
– Влад? Простите, Вы так похожи на моего друга, Владимира. Работали вместе под Тоцком. Вы – просто его копия! – Левон уже хотел сказать, что, мол, обознался мужичок, годившийся ему в отцы, но что-то в повидавших виды глазах человека его остановило. Такие люди возбуждали у него любопытство. Налицо человек с интересной судьбой, с лицом, обожженным солнцем, морщиной на переносице в виде латинской буквы V, и, судя по всему, интересный и памятливый. Да еще молчаливая судьба отца, его хмельные воспоминания про Тоцкое, его беспробудное пьянство, которое должно было иметь какую-то причину.
Отец в далеком 54-м году шоферил на ГАЗоне. Это была интересная, но трудная работа. Мотаясь по области, собирая пыль с дорог, он, пахнущий бензином, приезжал поздно вечером домой в свой рубленый бревенчатый дом в перепачканной маслом рубахе с закатанными по локоть рукавами. И в миг дом наполнялся терпким запахом мужика, крепкого табака, бензина, техники и какой-то сильной мужской энергии. Положив на стол кулачищи с ногтями, черными от мазута, смываемого только после субботней бани, он брал ложку, казавшуюся в его руке спичкой, и принимался за зеленые щи с мясом, горчицей и чесноком. Мягкая буханка черного Орловского хлеба, нарезанная на шесть кусков, очищенные чесночины да пучок зеленого лука с огорода составляли обычный летний рацион на кухонном столе.
Мать сидела рядом, подперев голову, и наблюдала за процессом. Это какое-то таинство для русской женщины видеть, как вкушает за столом ее муж – здоровый, крупный мужик, пахнущий неповторимым запахом, от которого можно сойти с ума. Она и сходила, любуясь мощью и статью мужа. Даже при поднимании ложки бицепсы представляли зрелище, на которое она всегда любовалась. Отец смешно вытягивал губы, прихлебывая горячие щи, всасывал в себя остужая. Не ждать же когда остынет! Аппетит у него всегда был отменный. Особенно по утрам. Привычка плотно покушать на работу. Где и когда еще сможет шофер днем перекусить!
"Ась, подавай жрать! Всю ночь голодал! " – он смешно втягивал живот и отпускал его резко, словно шарик. А жена, сама с животом как надутый шарик, улыбалась вечной шутке мужа, уже заранее суетилась, и, пока заканчивалось бритье чертовым станком с вечно тупым лезвием, ловко и нехитро накрывала на стол.
В семье ждали первенца. Округлый живот Аси то и дело пучился ножками, отчего мать неожиданно начинала счастливо смеяться. Отец, зная такие шалости, откладывал ложку, вытирал губы, и прикладывался к живым шишкам на животе, целовал их и смеялся, когда они пропадали. Мать не переставала улыбаться всё время, вновь и вновь ощущая в себе новое неизведанное чувство. Да и носила в себе сие богатство с достоинством и гордостью.
ЧуднО и с удивлением ей было ощущать в себе новую жизнь! Впервые испугалась шевелению ночью, но потом попривыкла. У всех так, но ей казалось, что у нее по-особенному сильно ворочался малыш. Не иначе как мужичок готовился на свободу! Но особенно донимал её ребенок по ночам. Мать постоянно просыпалась от его толчков. Вот и сейчас проснулась от этого и беспрестанно курящего "Беломор" мужа.
– Асёнка, на работе формируют колонну со всей области, уеду я на целину хлеба убирать. Приказ пришел. – Замолчал, только огонек Беломорины в темной комнате опять зажегся и тлел, словно надежда.
– А как же я? –
– Твое это бабье дело рожать, мать поможет, да и роддом новый под боком – Затихли все: и Ася, и отец, и даже плод перестал толкаться, почуяв тревогу матери.
– На все воля Божья, собирай меня, мать, через несколько дней нас двести пятьдесят машин под Оренбург поедем.
Слезы у бабы, словно занавеска на печке, дунул ветерок, и пахнуло оттуда жаром от кирпичей да подпаленным овчинным полушубком. В ту последнюю ночь не спал никто, особенно волновался малыш в округлом материнском тесном раю. Разговоры и просьбы писать с чужбины – для женщины как отдушина, а мужику порой и некогда. Лишь бы добраться до койки.
Сборы недолги у мужика – солдатский ремень, кирза в гармошку, штиблеты, немного картошки свежей с огорода, пучок зеленого лука, да завернутая в "Правду" курица. В углу уже ждал коричневый фибровый чемодан с парой белья и станком для бритья с лезвиями "Нева", несколькими рубахами, да потрепанной книжкой "На краю Ойкумены". Вот и отчалила поутру от дома, издав клаксоном прощальный гудок, свежевыкрашенная зеленая полуторка, чтобы влиться в колонну таких же призывников. Почти две тысячи верст впереди навстречу ветрам, солнцу и пыли. Ох, если бы знать, какой пыли! И каким ветрам!
Хлеба тогда в Оренбуржье уродились на славу, потому и запросили помощи у центра. Тысячи машин, тысячи людей круглосуточно убирали и возили урожай на элеваторы. На время страды был введен сухой закон. Делать было особенно нечего, выпивку взять особо негде – кругом степи. Но иногда после работы очень хотелось принять. Ведь какое дело шоферское на большой земле – баранку отпустил, в тени машины под скатом разложил тужурку, пара кусков хлеба для занюхивания, огурец да заветная поллитровка с жестяным язычком на пробке. "Московская"! 2 руб. 87 коп.!
Урожай тогда убрали быстро, торопились, к концу августа все собирались домой. Но чувствовалась в воздухе какая-то суета – среди колонн с уборочной техникой то и дело мелькали армейские машины, передвигались войска, шла военная техника. Мужики переглядывались, шептались, но невидимое око комиссара да обстановка, как на фронте, затыкали рты. Пришел приказ направить колонну для эвакуации жителей деревень вокруг села Тоцкое.
Севернее села располагался полигон, оцепленный рядами колючей проволоки, стояли столбы с пустыми щитами. Всюду царило бешеное оживление – движение техники, войск, народа, мычание скотины. Земля была изрыта чем-то похожим на траншеи и убежища, виднелись бетонные и деревянные стенки, обращенные к северу. Происходило что-то жуткое, неизвестное, но служивые мужики уловили во всем этом смысл, только не понимали, откуда ждать угрозы.
Вечером в палаточном лагере во время отбоя мужики говорили, что такие сооружения были возведены во всех деревнях и селах вокруг полигона, и что все стенки и укрытия обращены в сторону центра полигона. Вечером в конце августа всех построили и по одному стали вызывать в палатку, где были военные, и каждый давал подписку о неразглашении увиденного на 25 лет.
Тогда-то все и поняли, что не скоро доберутся до своих семей. Фактически все были приписаны к военкомату и превратились в военнообязанных по призыву. А дела творились великие.
По ночам мужики шептались о том, что в деревнях и на полигоне в траншеях к стойкам и стенкам вбивались крюки, к которым привязывались коровы, лошади, козы и другая домашняя живность, завозилась военная и строительная техника и оставлялась там с полными баками. Вовсю шла добровольно-принудительная эвакуация населения под разными предлогами – проведения учений, появления ящура и другим поводам. Не все местные уезжали, у многих были не убраны огороды, поэтому тормозили до последнего. За каждым десятком домов был закреплен ответственный, настоятельно призывавший покинуть на время дома. На полигоне и раньше проводились учения, стрельбы. Привычные к этому сельские жители неохотно покидали насиженные места.
В один из дней отец подобрал двух девчонок, ведших сломанный велосипед.
– Привет, девчата! Подвести? Велосипед ваш с восьмеркой на заднем колесе. Кто из вас такой тяжелый? Меня Вова звать? А вас? –
– Клавка я, а это Машка, она промяла багажник. – Девчонки хихикнули и одернули платьица. Ветер шалил в распахнутом окне. Стояло бабье лето. Обе забрались в кабину полуторки – хоть и тесно втроем, но ехать можно. Сломанный велосипед забросили в кузов. Как оказалось, идти, вернее бежать к тетке в другую деревню за двадцать верст, им приказала их бабка Нюра.
– Куда вас понесла, нелегкая? –
– Так все бегут, уполномоченный каждый день заходит, учения говорит. А то, говорит, выгоню на работы, копать будете ямы, траншеи или коров пасти. А их привязали, стоят, недоенные, ревут за километр слышно. Коней забрали, тоже привязали, не уехать, одни телеги остались.
– Да слышал я! Только брехня это всё! А может не брехня! Вот вчера я вез с Оренбурга бочки со спиртом. Куда столько?!! Вот бы нам по сто грамм как на фронте. –
– А нас офицеры в клуб звали! Только мы не пошли, страшно… Будто что-то готовится нынче, не бывало такого. Хотя и раньше часто бомбили. –
А по возвращении отец был несказанно удивлен, когда ему вместе с ужином была оставлена стопка водки.
– Теперь каждый день выдавать будут! –
–Да иди ты!!!
"Милая Асенька, хочу сообщить тебе, что я жив и здоров. Живем в палаточном городке дружным коллективом. Мужики все свои, ивановские, много кинешемских. У нас сухой закон. Кормят как на убой, картошка и мясо есть всегда. Здесь ведь степи, держат много скотины. Уборка подходит к концу, надеюсь скоро увидеть тебя и обнять своего малыша. Как ты там, сильно ли большой живот? Когда срок? Надеюсь, что на Воздвиженье ты встретишь меня с малышом на руках. Если родится сын, то тебе называть. Если – дочка, то назови ее Татьянкой. Целую , твой Вова. 01.09.1954г."
Утром 14 сентября над полигоном и ближайшими деревнями и селами взревели сирены, в громкоговорителях прозвучала команда. Все бросились в укрытия, где и пролежали долгие десять минут, пока не раздался оглушительный взрыв. Отец в это время находился за несколько верст от Тоцкого. Ослепительную вспышку увидел в заднее стекло. Его напарник Борис заорал, машина уткнулась в кювет. Они выскочили, кинулись под машину, закрыли головы руками, как учили. И вмиг поняли все!
Ударная воздушная волна чуть не перевернула машину, пахнув жаром, ужасом и горечью во рту. То ли полынь, то ли пыль. На зубах скрипело. Высоко в небе за Тоцким поднялся огромный черно-белый груздь. Волна прошла, но в воздухе висела пелена, и звенело в ушах. Напарники лежали и смотрели друг на друга.
– И что будем делать? –
– Давай на базу! –
Никогда еще полуторка не летала так быстро по пыльной степи. Через несколько минут они были за железнодорожной станцией, где уже было введено особое положение. Всем водителям выдали противогазы, ОЗК, и приказали выпить по стакану спирта для профилактики. Тут же стояла целая бочка со спиртом, и было объявлено, что теперь каждое утро им положен стакан "живительной влаги"
Мужики приободрились. Все в их колонне живы, здоровы. Ветер унес облако в другую сторону, в сторону Оренбурга. Со спиртом! Жить можно! Всем понравилась такая профилактика. На тот момент не было страшно.
Но было им не ведомо, что в атмосфере строгой секретности начались военные учения с применением атомной бомбы в реальных условиях. На штурм полигона были брошены самолеты, танки и БТРы.
А потом было то, что отец не любил вспоминать и рассказал только перед смертью. Вместо пшеницы убирали они обугленные коровьи рога, заживо сгоревшую живность, привязанную в траншеях. Видел он и ослепших лошадей, искореженные машины, выбитые стекла в домах, вывороченные двери, сгоревшие постройки. Всюду бегали с приборами солдатики в защитных костюмах. Выдали и им химкомплекты и противогазы.
Про людей и количество жертв он не говорил, только начинал плакать какими-то совсем не мужскими слезами. Было видно, что увиденное впечаталось в его сознание глубоко и мучительно. Чтобы лишний раз не травмировать психику сына своими слезами просил только выпить и смотрел какими-то щенячьими глазами. А Левон, видя мучения матери от беспробудного пьянства отца, еще в далекой юности бросил ему как-то в сердцах: "Сдохни лучше, пьянь, материно горе!"
Это было тогда. А как бы поступил он сейчас, Левон не знал. Была и ненависть к отцу за пропитую икону Казанской Божьей матери в серебряном окладе, доставшуюся ему от деда, и принадлежащую Левону по праву наследования. Был и пьяный удар ножом в живот беременной жены Левона, остановленный самим провидением в нескольких сантиметрах… Похмельный синдром!
Ася умерла, прожив с отцом почти сорок лет, не выдержав тяготы хмельного беспредела – её печень разложилась от пагубной заразной привычки словно студень на солнце. Отец плакал безутешно, оставшись наедине с судьбой, оказавшейся такой страшной. Пустой дом, тишина, только ящик вещает о том, как хорошо жить на белом свете, да урчит пустой холодильник.
В юности Левон ненавидел отца за пьянство, не раз слышал от него при любом случае: "Помянем… нас осталось всего трое. – я, Борис, и еще мужик с Шуи…". Остальные пятьсот молодых мужиков из экипажей колонны в течение нескольких лет умерли от рака, инфаркта, инсульта. Но в официальной статистике был один диагноз – общее заболевание организма.
Но Левон этого не знал, да и не должен был знать. Уж очень сильно сказались на его семье последствия пьянства. Однако судьба – хитрая штука! Жестокость и месть возвращается бумерангом. И кто знал, что Левон в свое время словно хвостом радиоактивной кометы будет "обласкан" и погружен в то же состояние пронизывающей и прожигающей радиации. И только тогда он поймет состояние отца. Доза, которую он получит, буде не совместима с дальнейшей работой. Всем спасибо!
Еще и сейчас не в полной мере известно о масштабах разыгравшейся на полях Тоцкого полигона реальной трагедии. Атомная бомба под кодовым названием «Татьянка» была сброшена с самолета-носителя со второго захода с высоты восьми тысяч метров. Ее мощность составила 40 килотонн в тротиловом эквиваленте – это в два раза больше мощности бомбы, что взорвали над Хиросимой. По воспоминаниям генерал-лейтенанта Осина, подобная бомба предварительно была испытана на Семипалатинском полигоне в 1951 году. Тоцкая «Татьянка» взорвалась на высоте 350 метров от земли.
Из 45 тысяч военных, принимавших участие в Тоцких учениях, ныне в живых осталось чуть более двух тысяч. Половина из них официально признаны инвалидами первой и второй группы, у 74,5% выявлены болезни сердечно-сосудистой системы, включая гипертоническую болезнь и церебральный атеросклероз, еще у 20,5% – болезни органов пищеварения, у 4,5% – злокачественные новообразования и болезни крови.
14 сентября отмечается годовщина трагических событий на Тоцком полигоне. То, что произошло в 1954 году в Оренбургской области, долгие годы окружала плотная завеса секретности. В 9 часов 33 минуты над степью прогремел взрыв одной из самых мощных по тем временам ядерных бомб. Следом в наступление - мимо горящих в атомном пожаре лесов, снесенных с лица земли деревень - ринулись в атаку "восточные" войска. Самолеты, нанося удар по наземным целям, пересекали ножку ядерного гриба. В десяти километрах от эпицентра взрыва в радиоактивной пыли, среди расплавленного песка, держали оборону "западники". Снарядов и бомб в тот день было выпущено больше, чем при штурме Берлина.
Со всех участников учений была взята подписка о неразглашении государственной и военной тайны сроком на 25 лет. Умирая от ранних инфарктов, инсультов и рака, они даже лечащим врачам не могли рассказать о своем облучении. Немногим участникам Тоцких учений удалось дожить до сегодняшнего дня. Только спустя полвека они рассказали "Московскому комсомольцу" о трагедии в Оренбургской степи.