Если лечь навзничь в заросли мышиного гороха и смотреть в синий бездонный купол неба не шевелясь и не моргая, то очень скоро в твоей пустой голове сосредоточится стрёкот миллионов кузнечиков, прячущихся в нескошенной спелой траве. Сначала ты слышишь одного, двух, трёх, четырёх ближайших стрекунов, различая их по голосам, но в какой-то момент слух твой вдруг становится способным охватить всё пространство вокруг: буйно пестреющий луг на высоком угоре, заросший овраг и осиновые перелески вдоль расчищенных кулиг, гороховое поле за камышовой лягой, три вековые ели на пустошке подле заброшенного колодца, и тихий ручей, прикрытый тяжёлыми ветвями спелых черёмух. И если сконцентрироваться только на этом звуке, то многократно повторяясь и усиливаясь, он превращается в неимоверно плотный резонирующий звуковой поток, который мечется в голове непрекращающимся эхом, парализуя на время твоё неокрепшее ещё сознание, приводя его в состояние эйфорического умиротворения.
– Са-ашка, ты где-е?!
И только далёкий окрик заставляет очнуться и высунуть башку из травы, дабы проверить с какой стороны принесло этот слабый отчаянный зов.
Конечно же – с горохового поля. Там, вдалеке, на высвеченном солнцем пологом боку, в светло-зелёном море переплетающихся высоких стеблей вымыривают, будто кубасы-поплавки, белобрысые лохматые вертлявые головы. Промеж голов ярким пятном маячит белоснежная наволочка, плотно набитая гороховыми стручками. Вся эта пёстрая ребячья стая разворачивается против зелёной волны и выгребает в сторону просёлка, призывно галдя и дружно вымахивая в вязких стеблях загорелыми руками.
И надо бы бежать напрямки, им наперерез…