Наталия Луговская
I
Весть о том, что бабысимин внук Лёшка покалечил нового московского внука бабы Клавы, мгновенно разнеслась по деревне. Едва дослушав до конца сбивчивый рассказ соседского Ваньки, баба Клава скорёхонько, насколько ей позволял её застарелый артрит, помчалась на речку, на ходу причитая: «Господи, боже мой, что же я снохе-то скажу? Не уберегла мальчонку!»
Лёшка был парнем, в общем-то, неплохим, но историческим, в том смысле, что постоянно влипал в какие-нибудь истории. И исход не всегда был благополучным для него. Там, где другие ребята отделывались лёгким испугом, Лёшке доставалось по полной. Однажды залезла дачная ребятня в фермерский сад за черешней, сотоварищам удалось улизнуть от сторожа, включая девчонок, а Лёшка попался, как главный разоритель фермерского хозяйства, и был на неделю посажен под домашний «арест». В другой раз зафутболил мяч прямо в окно сельсовета; завалил забор, упав вместе с ним на грядки с соседскими огурцами; гонял на велосипеде по улице гусей, поднявших ошалелый гогот на всю округу.
Только за месяц летних каникул «художеств» набралось предостаточно, не говоря уже про остальные восемь лет его вольной мальчишеской жизни. Короче говоря, хотел этого Лёшка или нет, но слыл он по деревне сорванцом, от которого можно ожидать чего угодно. Баба Клава не очень приветствовала дружбу с Лёшкой своего свежеприобретённого внука Максима, приходившегося пасынком сыну бабы Клавы Олегу.
Странная это была дружба. Максим, интеллигентный, очень домашний и послушный мальчик, учился в музыкальной школе при консерватории и подавал большие надежды, но, как-то сразу потянулся к сорвиголове Лёшке. Может быть, его привлекало в приятеле именно то, что было не присуще ему самому и не хватало в городской размеренной повседневности: какой-то бесшабашной лёгкости и дерзости, с коими Лёшка кидался в очередное авантюрное предприятие. Несмотря на то, что Максим был старше Лёшки на два года и выше на целую голову, своей угловатостью и неприспособленностью к сельской жизни, бледным, даже болезненным, цветом кожи, он казался моложе Лёшки, видавшего виды загорелого крепыша со сбитыми коленками и обкусанными ногтями.
К чести Максима надо сказать, что в нём не было той московской заносчивости, отличавшей основную массу дачных поселенцев. Он признавал первенство Лёшки и мотался за ним везде «хвостиком». Вскоре его нескладные, худые и длинные, как у кузнечика, конечности покрылись то ли лёгким загаром, то ли слоем трудносмываемой деревенской грязи, изрядным количеством синяков, ссадин и укусов комаров, зато появились весёлый блеск в глазах, румянец на щёках и здоровый аппетит нормально развивающегося детского организма.
Несколько раз в неделю родственница бабы Клавы по линии покойного мужа, а по совместительству завклубом, Анна Николаевна разрешала Максиму поиграть на довольно сильно расстроенном чёрном рояле, стоявшем на сцене в пустом зрительном зале. Тот усаживался на стул, выпрямлял спину и, замерев на пару секунд, клал руки на клавиши, словно осторожно поглаживая их, а потом начинал играть. Вот тут всё менялось местами. Авторитет Максима в глазах Лёшки, которого природа не наградила ни слухом, ни голосом, становился непререкаемым и недосягаемым.
А в то злополучное утро мальчишки как обычно отправились купаться на Куриху. На мелководном песчаном пляжике уже было полно ребячьей мелюзги. На затоне неподалёку купались ребята постарше. Они устроили что-то вроде соревнований по прыжкам в воду. Мощный сук берёзы, росшей на краю невысокого, метра в три, обрыва, перехватили петлёй из толстой пеньковой верёвки с привязанной к концам перекладиной из обломка черенка лопаты, отполированного до блеска чьим-то многолетним усердием. Надо было ухватиться обеими руками за перекладину, разбежаться, оттолкнуться от берега посильнее и, раскачавшись как следует, бросить себя в воду затона. Занятие, прямо скажем, не для слабаков.
Накупавшись вдоволь, Лёшка и Максимка с завистью наблюдали издали за рискованным развлечением парней, с заразительным уханьем поднимающих целые фонтаны брызг, и время от времени начинали препираться друг с другом.
- А что, Макс, слабо тебе так прыгнуть? – хитро прищурившись, подначивал приятеля Лёшка.
- Тебе самому слабо!
- А вот нисколечко не слабо!
И как только старшие ушли, они со всех ног бросились к тарзанке…
II
На дороге бабу Клаву нагнала машина «скорой помощи» из райцентровской больницы, что находилась в двадцати километрах, и резко затормозила на скорости, обдав её облаком пыли.
- Тёть Клав, садись скорее, мы за твоим внуком, Павел нас вызвал.
За пылевой завесой не видно было говорившую, но баба Клава узнала по голосу Лену, фельдшерицу со «скорой», жившую от неё через два дома.
- Лен, ты что ли? Горе-то какое!
- Садись, садись скорее. За пятнадцать минут доехали… Ты только не волнуйся, всё будет хорошо. А то тебя ещё придётся откачивать.
- А что случилось-то, Лен?
- Да упал твой Максимка неудачно.
На месте происшествия было многолюдно. Набежали отдыхающие, кое-кто из деревенских, около мальчика, неподвижно лежавшего на траве, хлопотали двое мужчин в высоких рыбацких сапогах, в одном из которых баба Клава признала Павла, местного фельдшера. Они, как потом выяснилось, рыбачили метрах в ста от затона и, заслышав крики, подоспели на помощь Лёшке, пытавшемуся вытащить друга из воды. У Максима были признаки сильного сотрясения мозга, а может быть, и черепно-мозговой травмы, он то и дело терял сознание. Его без промедления на носилках погрузили в «скорую» вместе с бабой Клавой, сразу осевшей в полуобморочном состоянии при виде такой удручающей картины, и машина, резко и коротко взвыв сиреной, увезла их в райцентр.
Стояла полуденная жара, а Лёшку трясло, просто зуб на зуб не попадал, он подтянул колени к подбородку и обхватил их руками. Они сидели с участковым на пригорке, тот писал протокол, отирая лицо от катившегося из-под фуражки градом пота то носовым платком, то коротким рукавом форменной рубашки.
- Так значит, говоришь, ты прыгнул первым?
- Да, потом ещё несколько раз. А Макс забоялся сначала.
- А тебе разве не страшно было?
- Страшно немножко.
- Но ты всё-таки прыгнул.
Лёшка молча кивнул головой.
- Люди видели, как ты толкал Максима.
- Нет, я не толкал, - горячо запротестовал Лёшка, горестно вздыхая, - я… я хотел помочь ему раскачаться, но только у него всё равно не вышло! Тогда я показал ему ещё раз, как надо делать, и снова прыгнул. А потом… он… Я не толкал его!
Лёшка отвернулся, пытаясь скрыть слёзы, но они предательски заволокли глаза и хлынули неудержимым потоком. Он уткнулся носом в колени, и плечи его стали мелко подрагивать.
- Ладно, - сказал участковый, поднимаясь с травы, - посиди тут немного, я отвезу тебя домой.
Он прошёл на место происшествия, измерил зачем-то шагами площадку, осмотрел берёзу со зловеще висевшей верёвкой, спустился вниз к воде, а потом, вернувшись к берёзе, срезал верёвку складным перочинным ножиком, видимо, от греха подальше и, смотав её, бросил на дно коляски мотоцикла.
Когда мотоцикл участкового с Лёшкой «на борту», подкатил к дому, где жили его дедушка с бабушкой, те стояли у калитки, переговариваясь с соседкой из дома напротив. Как водится, они узнали последними в деревне о печальном событии.
- Серёжа, Сергей, Сергей Ильич… - кинулась баба Сима к мотоциклу, где в коляске сидел подавленный и испуганный внук. – Правда что ли Лёшка наш?..
Тут она прикрыла ладошкой рот, словно боясь, что вырвется страшное, чужое слово, не вяжущееся никак с Лёшкой, и прицепится намертво к нему.
- Принимайте своего «героя»! Похоже, несчастный случай, но разберёмся, пусть пока из дома не отлучается никуда, в любой момент может понадобиться, - строго кинул участковый, и его мотоцикл, удаляясь, затарахтел по улице.
- Несчастный случай, - громко повторила баба Сима и с укоризной посмотрела на соседку.
Однако общественное мнение уже вынесло свой вердикт. В случившемся винили не парней, устроивших опасный аттракцион, не слабосильного, неуклюжего Максимку, не совладавшего с тарзанкой и оттого потеряв сознание от сильного удара о землю, когда свалился в воду, а именно Лёшку. Вот такое оно, его счастье, быть козлом отпущения…
Лёшка уже неделю сидел дома, и не потому, что ему велено было не покидать его пределы, а он сам не хотел попадаться кому-либо на глаза, но попался на глаза бабе Клаве, направлявшейся по их улице в магазин.
- Что, разбойник, головы не подымаешь? Даже не поздороваешься, - закричала она, едва завидев Лёшку. - А у Максимки по твоей милости трещина в позвоночнике и сотрясение мозга!
Лёшка кинулся к дедушке, прикуривавшему папиросу, сидя на крыльце, словно ища защиты.
- Попридержала бы язык, Клавдия! – не очень уверенно вступился за внука дед, но баба Клава уже прошла мимо и не услышала его.
- Деда, а почему они все считают, что я виноват? Я же не толкал его, он сам сорвался.
- Понимаешь, сам бы Максим никогда не полез на тарзанку, не такой он… отчаянный, как ты. А глядя на тебя… значит, ты его подбил на это, то есть спровоцировал…
- А если бы я убился, а Макс рядом стоял, чтоб они тогда сказали?
«Сам виноват», - сказали бы. И никто бы так не жалел!
- Ну, это ты зря! Хотя правда в твоих словах есть… - задумчиво почесал затылок дед.
- А ты бы что сказал?
- А то и сказал бы, что сам виноват.
- Вот видишь, деда! – Лёшка сорвался со ступенек и выбежал в калитку на улицу.
- Погодь, Лёха! Не ходи со двора! – крикнул было вдогонку дед, но Лёшки уже и след простыл.
Нелёгким оказался груз навязанной вины для восьмилетнего мальчишки…
III
Через две недели Максима привезли из больницы, всё та же фельдшерица Лена на машине «скорой помощи». Ему были предписаны постельный режим, покой, приём лекарств, строго по расписанию, а также постоянное ношение жёсткого корсета, поддерживающего травмированный позвоночник в правильном положении. Днём Максим лежал во дворе под грушей на раскладушке.
Лёшка не сразу решился навестить Максима, несколько дней он ходил вокруг да около, подолгу стоял у дощатого забора в кустах сирени и подглядывал за больным приятелем в щель между досками. В нём боролись жалость, сострадание и боязнь, что Максим, как большинство обитателей деревни, винит его в случившемся несчастье. Наконец Лёшка не выдержал. Улучив момент, когда баба Клава ушла со двора, он робко приоткрыл калитку, протиснулся внутрь в образовавшееся пространство и замер, прижавшись спиной к забору, готовый в любой момент к отступлению, если подтвердятся его опасения.
- Лёшка! Привет! – вдруг услышал он ликующий возглас.
Максим приподнялся на локте и, широко улыбаясь, махал ему свободной рукой.
- А я спрашивал про тебя у бабушки, но она сказала, что ты больше не придёшь… никогда, чтоб я не водился с тобой. А я так скучал! – Максимка буквально захлёбывался от радости словами.
Лёшка чуть смущённо улыбнулся и подошёл к груше.
- Привет! Тебе не больно?
- Нет, не больно. Врачи сказали, что всё будет нормально, только нужно время и покой.
- А… тогда тебе было очень больно?
- А тогда я не помню, я мало что помню.
- Ты прости меня, Макс! Я не хотел, чтоб так всё вышло.
- Лёшка, да ты что?! За что тебя прощать?! Это я такой неувязанный! Ты здорово прыгал, мне хотелось, как ты! Но… я испугался, я трус, Лёшка… у меня даже ладони вспотели от страха. Наверное, поэтому я и не удержался…
- Ты не трус, Макс, ты бы прыгнул… обязательно! Просто так получилось...
- А ну, пошёл отсюда, паршивец ты эдакий, чего удумал! – резкий окрик вернувшейся бабы Клавы заставил ребят одновременно вздрогнуть.
- Бабушка! Он ко мне! Он мой друг! – закричал Максим, и столько было в его голосе отчаяния, что баба Клава отступила и, поджав недовольно губы, молча прошла в дом.
С этого момента Лёшка ни на шаг не отходил от Максима, он таскал ему чернику из леса и поспевшие клубнику, смородину, вишню, крыжовник из их сада, и Максимка ел всё с большим удовольствием, хотя и в бабыклавином саду ягод было полно.
А в первую неделю августа за Лёшкой приехала мать. В профкоме на работе ей дали путёвку в дом отдыха на Чёрном море, в Евпатории. Ей ничего не рассказали о происшедшем, никому не хотелось вновь бередить эту историю, принёсшую всем столько переживаний, и её волновать перед предстоящим отпуском. Потом… когда-нибудь, когда всё уляжется и образуется… поэтому за её вопросом: «Ну, как тут Алёша?», последовал обтекаемый ответ деда: «Да всё путём! – правда, он потом добавил. - Ты это, ты там присматривай, Настёна, получше за Лёшкой-то. Бедовый он у нас, глаз да глаз за ним нужен…»
Лёшка пришёл попрощаться с Максимом. Во дворе стояла серая тойота с открытым багажником. Олег, сын бабы Клавы, загружал большую дорожную сумку.
- А это ты, прыгун? – Олег смерил Лёшку хмурым взглядом, было видно, что он ещё не определился, как следует к тому относиться. – А мы уезжаем, иди в дом, Максим тебя с утра раннего ждёт.
Под неприязненным взглядом бабы Клавы и недоумённо-вопросительным мамы Максима по имени Ксения ребята договорились встретиться следующим летом, по-взрослому пожали друг другу руки и обменялись подарками. Лёшка выстругал для друга из куска сосновой коры лодочку, украсил её тремя мачтами с парусами, выкроенными из пожертвованной бабой Симой почти новой хлопчатобумажной косынки, что придало лодочке вид всамделишного кораблика. А Максим подарил ему свой плеер с наушниками.
- Слушай, мать, чего я тут подумал, - сказал дед, когда захлопнулись двери рейсового автобуса, идущего в райцентр, - а ведь это наш Лёха спас жизнь Максиму, он молодец, не растерялся - сиганул за ним в воду. Павел-то с тем мужиком могли и не успеть, и утонул бы пацан.
В автобусе Лёшка сидел у окна и задумчиво смотрел на шеренгу мелькающих берёз лесополосы. С одной стороны ему очень хотелось поехать на море, где он ещё ни разу не был, а с другой – почему-то было грустно уезжать. И тут он увидел знакомую уже машину, обходящую слева автобус, а в открытом окне задней боковой дверцы – улыбающееся лицо Максима, усиленно намахивающего рукой и что-то кричащего ему. Лёшка вскочил на ноги, замахал, заулыбался в ответ.
А ветерок, залетевший в открытые окна рейсового автобуса и серой тойоты, пробежался по салонам, взъерошил волосы на головах мальчишек, нежно обдул их разгорячённые зноем и духотой лица, словно напутствуя наших друзей, которые через несколько мгновений разъедутся в разные стороны: «Привет, Лёшка! Привет, Максимка! Добрый путь! Добрый путь…»
Иллюстрация: Steve Wohler «Boy by Fence»