Сверчок уединенный или чай с морошкой

               

             Раздался  дверной  колокольчик, потом   зашаркали  шаги.  Нянечка пошла открывать. Хлопнула  дверь и  тут же  он услышал:
             -Матушка моя,  сударыня, хорошего вечера! А   где  же  душка, Александр?   Неужели   не   дома? 
По голосу  он  узнал   Петра.
              -Дома я, дома, Петруша!   Сделай милость,  проходи  ради  Бога! 
Александр отложив  перо, вышел  из-за  стола   и   запахнулся    в     халат. Вошел   князь Вяземский, улыбаясь,  стал  откровенно  рассматривать  друга  через  свои круглые  маленькие очечки.   Из -  за  его спины  выглядывала  Арина Радионовна. Пушкин     сделал ей    знак  рукой, мол,  ты  свободна.  Она   приняла цилиндр из рук князя  и   удалилась.
                -Пётр, друг сердечный , каким ветром? Слышал я  ты  в   Варшаве?
                -Двумя  неделями, как   вернулся.
Пушкин  поднял со стола  подсвечник   с  тремя  горящими   свечами, подошел поближе   к    Петру:
                -Эким же  ты  стал, очкарик мой любезный. Хоть   бы  строчку черкнул.
Друзья обнялись.
                -Сколько ж не виделись?-Пушкин чуть  отстранился от Вяземского.
                -С    зимы  последней. Забыл?  Были  у  тебя в гостях, принимал нас  с Дельвигом.   Ты  был  с  разбитой  рукой. Это   когда        упал на льду      с  лошади,- напомнил Вяземский.      
                -Не с лошади, а  с   лошадью,-поправил Пушкин.- Это  большая разница для моего наезднического честолюбия. Слава  Богу, перо  держу    свободно! Доказательства  на столе! Присаживайся,  покажу  тебе несколько листов  из написанного недавно. Как я   рад видеть тебя! Чего   выпить изволишь?
Князь  выпить ничего не изволил, а  придвинулся  к  столу, снял очки и задышал на них, намереваясь  протереть стекла.   Пушкин  же  кликнул    нянечку и  велел    принести   чай      с морошкой, редкой  северной  ягодой.  Стал торопясь  перебирать   исписанную  бумагу.  Вяземский  взял его за  руку: 
                -Алексашка дорогой,  временем не  сильно  расположен. Тороплюсь  по делам  не  требующих   отлогательств. Лучше вот про  что! Пока был по   дороге     из  Польши,   получил   твою  вторую часть "Онегина". Онегиным я очень доволен,  но она   слабей, чем  первая.
Пушкин  вскинул  брови:
                - Чем же? Скажи не томи!
                -А хоть бы любовным  письмом Тани: "Я к вам пишу, чего же боле?" прелесть и мастерство.

Не нахожу только истины в следующих стихах:
                Но, говорят, Вы нелюдим,
                в глуши, в деревне всё Вам скучно,
                а мы ничем здесь не блестели.
                -Чем же   тут  попрана  истина?- Пушкин встал со своего места, подошел   к  Петру, присел на краешек стола.
              -Нелюдиму-то и должно быть не скучно, что он   в глуши, и никто  его  не отвлекает!- сверкнул  стеклами  очков Вяземский.
                -Милый мой! Какой же  ты проницательный!- на  душе поэта  сделалось  легко от  такого  не  существенного замечания.-Перепишу непременно!
Вошла   няня  с подносом, на котором стоял  заварной  чайник, стаканы в  серебряных подстаканниках   и  в  глубоком   блюдце  варенье. 
                -Сняли бы   сюртук, барин,-обратилась она к  Петру.-Хоть  сентябрь   за  окном, однако  тепло как!
                -Няня моя уморительна!-глядя на неё  воскликнул  Пушкин. -Вообрази, что 70-ти лет она выучила наизусть новую молитву!
                -Молитва   спасает человека,   чтобы тот не  лгал. Только в  поэмах барин  может   прихвастнуть.
                -Тороплюсь я,  матушка!- повернулся   к няне   Вяземский.-Некогда  раздеваться.    Извозчика не отпустил! В Москве  уже   почаёвничаем, да почитаем. Просто подумал  проезжая  мимо,  как же не взглянуть на тебя,- потрепал   князь   кудри   Пушкина.
Нянечкина  рука  застыла  с    чайником над  стаканом. Пушкин же    схватил     лист,  встал   над столом,  шутливо объявил: 
                -Осень   не  Болдинская, а про  лето: 
Ох, лето красное! любил бы я тебя,
                когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи.
     Ты, все душевные способности губя,
                нас мучишь!  Как поля, мы страждем от засухи.
                -Давече написал!  Ещё  почитать?   
 Пётр только  открыл рот,  да  Арина Родионовна  опередила его:
                -Какие же  это  муки!  Вот  в  Палестине   говорят     лето!  Там  и вправду муки  адовы! Зимы не  бывает, а    все время  солнце, солнце   и ещё этот… как его…прости  Господи хамсин!   Ветер такой,  что горячим песком  за  милу душу  лицо может  испепелить!
Неожиданно     в   оконное  стекло     раздался  торопливый стук,   и в  стекле    замаячило   бородатое лицо извозчика:
           -Барин, помилуйте! Кони  копытом  бьют! Ехать бы  надобно! Седьмой час  уже!  От Болдино  до  Москвы  скакать  да  скакать, -    голос   был   хриплый  и прокуренный.
Князь Вяземский заторопился:
            -Иду,  Силантий, иду,  коль  ты  лошадей  напоил.
Пушкин   стал    сокрушаться,  что  такой мимолётной  вышла   встреча.  Пробовал уговорить   друга  заночевать. Но    тот  ночевать не пожелал,   ссылаясь  на  утреннюю встречу в  Москве  с книготорговцем  и   издателем  Ильиным. Подались   через зал на  выход. На улице, остановившись   возле тарантаса,    Пушкин запальчиво, горячо  зашептал   Вяземскому:
                -Разлюбезный  мой  Пётр, а знаешь ли  ты  про Ханаанскую  землю! Это же  Палестина, про которую   вспомнила  Арина! Как  охота мне  прогуляться   по    берегу   реки  Иордан! Я люблю  Восток! Люблю  арабскую поэзию, люблю  их  культуру!
                -Известное дело!  Прадед   же  твой   Абрам  Ганнибал,-  засмеялся    Петр. - Ай  да Пушкин! Ай да  сукин  сын!- весело   процитировал он  друга. Придерживая  цилиндр,   прижался  щекой   к    щеке Пушкина.
               -Прощевай,    сверчок ты мой  звонкий!  Дай  Бог  свидимся не  в  палестинах  так    в Москве! 
Князь  едва   успел вскочить  в тарантас, а   Силантий уже  хлестанул лошадей кнутом   и  те  рванули. Одной    рукой держась за  спинку облучка, Вяземский      другой  махал  опечаленному   Пушкину.  Жалко  было   Александру   отпускать  острослова и балагура.   Когда еще   свидятся?
           Надо   сказать,  что  виделись еще  много раз. Последний  в  1837. Все   дни перед  смертью   Пушкина  Вяземский  неотступно находился при нем, сидел  в  изголовье  умирающего поэта. Поил его чаем  с морошкой, который  когда-то приносила  им нянечка.  Они его   так и не   попили тогда.
Звон колокольчика   быстро  удалялся, становился всё  тише и  тише пока   совсем не смолк.  А в  Санк-Петербурге   четырьмя   годами позже  на набережной  Мойки 12 смолк  «сверчок».