Минимум жизни

 

    Минимум  жизни
      (рассказ )


«У природы много способов убедить человека в его смертности… Но всего сильнее, всего сокрушительнее Белое Безмолвие  в его бесстрастности».
                ( Джек Лондон «Белое Безмолвие»)



     Генку, чтобы отличать его от других «Генок» во дворе, называли "Генка, который чернявый". Он редко выходил из квартиры, а если выходил, то пробирался исключительно, держась за стены дома, вдоль забора, от дерева к дереву, с трудом переставляя свои, как чужие,  ватные ноги. Когда выходил, то часто падал, по-лягушачьи растопырив руки. Особенно, если дождь или гололёд. И сам встать не мог выше, чем на колени. Его поднимал кто-нибудь из прохожих, отряхивал и под руки доводил до подъезда.  Генка виновато улыбался, объясняя своё падение, и говорил: «Спасибо, спасибо. Дальше я сам как-нибудь…».

      Его «Лада» стояла во дворе недвижимым предметом, под которым дворовые собаки устроили себе лежбище. Машина стояла так уже два года. Последней зимой после обильного снегопада у машины продавило снеговым сугробом крышу.
      Большей частью времени Генка сидел у окна своей квартиры на первом этаже, окликал проходивших мимо знакомых: «Куда идёшь?- обычно спрашивал он. – А что идёшь? А-а… Ну, иди». Наверное, в слове «идти» у него был какой-то свой загадочный смысл. Наверное, он удивлялся тому, как это люди просто так могут ходить, без костылей.
    Лицо у него было улыбчивым, а сине-серые глаза смотрели грустно и с испугом. За его смазливую внешность особенно жалели его женщины: «Такой интересный, молодой мужик – и уже калека».

    Калекой он стал на своём жизненном пути. Разыскивая на этом пути тот уютненький  оазис, в котором можно воскликнуть: вот то, что мне нужно и больше ничего не хочу. А Генка многого  и не хотел. И куда там хотеть многого, когда и зарплату на заводе по полгода не платили – а когда заплатили, завод хряпнулся и вообще заглох. Многие совсем растерялись, перепугались, прижали уши и хвосты, как те лабораторные, подопытные кролики, которых вдруг выпустили на свободу. Там, в тёплых клетках  была гарантированная кормёшка, хотя и мучили порой инъекциями и электрическими импульсами. А тут, на свободе – нет родимой кормушки, и хищные особи вокруг рыщут. Но у Генки, к его счастью, была нужная для времени профессия сварщика, и на калымных подрядах, сам по себе, он мог обеспечить приличную жизнь своей семье. Приличную,  если смотреть вниз по социальным этажам: там, ой – ой, сколько худших по уюту «кроликов». А, если, смотреть на «этажи» повыше…
    И Генка засмотрелся на верхние этажи. А там,  простые, не ахти каких пядей во лбу, а некоторые и вообще пришибленные по жизни ребята, раскатывали на джипах, ездили на отдых в братскую Турцию, строили особняки.
   Устав от вспышек электросварки, откинув с лица маску, Генка стал задумываться, а почему бы и не ему тоже взлохматить рублёвые пачки. Джипов ему не надо, в Турцию – не тянет. А вот построить в своей родной деревне домишко этажа… в три, ну, пускай в два, бревенчатый, с каменным гаражом, каменным забором метра в три высотой. А этих Турций и даром не надо. И жена его поддерживала мечты. «Да, вон тот-то, совсем дурак – а смотри-ка… И этот, тоже - балбес-балбесом, а ого!»

      С Романом Рощиным Генка был знаком давно. Он у них в цеху на заводе был мастером. Человек общительный, не жлоб. Рощин занялся совсем недавно коммерцией по металлу, свою фирму организовал, деловой заделался, занятый постоянно, точно премьер-министр какой-то, ходит вечно с прижатым к уху мобильником. Нанял Генку как сварщика на месяц, варить конструкции ангара для пятого своего склада.       
      За месяц работы у Рощина Генка разобрался, глядя со стороны, в чём весь цимус этого бизнеса. Никакой особой мудрости. Привозят на склады машинами металл и в болванках, и в профилях, швеллерах, и другого различного проката. Потом приезжают другие машины, загружают со складов весь этот чугун, сталь сортовую, штампованные брикеты цветмета – и увозят куда-то. Вот и вся «механика». Главное – знать: где брать и куда сбывать.
     Потом Генка шесть лет крутился в «железном» бизнесе. Захватил его азарт своего купеческого дела. Сам не чурался грузить-возить, искать  подходы-выходы по коммерческим каналам связи. За большими  оборотами не гнался, из наёмных – два работяги на складе и бухгалтер, приходящий для балансов- отчетов в налоговую.
       Уматывался порой до изнеможения – это вам не шырли-мырли, пельменями-пирожками в ларьке торговать. Сколько мук только стоило «протоптать коридор» в границе соседнего Казахстана. Но зато оттуда выгодно брал большими партиями ценный цветной  металлолом. В деревне своей начал дом закладывать, котлован вырыли на два этажа вглубь. Деревенские земляки восхищённо качали головами. Забот – полон рот, и какие там Турции, какие джипы. Лучше Камаз купить с длинномерным кузовом. Сына собрался в политех отдать, но тот сам не захотел, подался на маляра учиться после школы. «Не в отца пошёл, - говорила жена.- Отец у нас – купец, ого! Бизнесмен! А этот художник какой-то…». 
 
     Всё хряпнулось в одну секунду. В одну секунду – и бизнес и дальнейшая жизнь. Одна секунда – и разбитый череп.
Пошёл проверить сцепку на прицепе. Ночью на трассе. Сам за рулём вёз партию листового проката. Только нагнулся взглянуть на крепления – сзади удар в борт прицепа. Как будто кто-то специально подстерегал… Вдарило по склонённой голове, посыпалось на упавшее тело листовое железо.
Когда очнулся, выполз из-под завала на дорогу, принялся махать рукой проезжающему мимо транспорту. Машины притормаживали, тихо объезжали раскоряченное тело и, не останавливаясь, скрывались в темноте. Генка в злобе кричал, бил кулаком по холодному асфальту, терял сознание. Приходил в сознание, снова тянул руку к проезжающим машинам и снова терял сознание. Утром около него остановился рейсовый автобус. Пассажиры автобуса занесли Генку внутрь, положили на пол, обмотали его голову всем количеством бинтов из водительской аптечки. Отвезли в ближайшую по трассе больницу.
В четвёртой по счёту больнице, уже в своём городе Генке вставили в череп металлическую пластинку. Аккуратно сделали операцию, что даже шва не видно под шикарной Генкиной шевелюрой. С виду даже не скажешь, что калека. Если бы ноги не волочились – чистый огурчик.

     «Железный» бизнес, этот жадно-кровожадный дракон быстро издох. Генка даже и не понял, куда подевалась вся документация по его ИЧП. Да и голова у него плохо соображала, и ноги не слушались. Поначалу его навещали-звонили друзья-приятели, потом только звонили, а затем и звонить перестали, руководствуясь принципом всех заботливых людей:»в конце концов, или выздоравливай, или умирай». Генка безвылазно сидел дома, тупо смотрел телевизор, думал, что делать дальше, и никаких мыслей не приходило в его контуженую голову. Когда жена его спрашивала, что он намерен предпринять дальше, Генка начинал кричать, бить кулаком по столу. Кричал, что он сам во всём разберётся, только вот на ноги встанет. «А на что жить будем?! - кричала тоже жена.- На мою зарплату? Почти год ни копейки в дом не приносишь…». Генка опять тарабанил кулаком по столу и кричал: "Продавай всё, что есть. Только машину мою не трогай. Я ещё поеду!».
    По квартире Генка передвигался, держась за стены. Ноги совершенно не слушались команды мозга.  Если он хотел переставить вперёд правую ногу, то левая тут же подгибалась – и Генка шлёпался на пол в лягушачьей позе, не столько злясь, сколько удивляясь происходящим в организме процессам. Жена купила ему костыли, но Генка брезговал ими, как будто они что-то постыдное, какое-то унизительное для мужика приспособление. Иногда вечером на кухне жена, ласково глядя Генке в лицо, вздыхала и заговаривала про будущую жизнь, попытался, мол, хоть какую-нибудь пенсенюшку оформить. И Генка, завороженный ласковым взглядом, тоже вздыхал.
     Путь до районной поликлиники на автобусе, потом на трамвае представлялся Генке прямо-таки альпинистским подвигом. Пару месяцев набирался он решимости, потом с брезгливостью сунул      
 подмышки костыли и, поддерживаемый для подстраховки сыном, точно зеркально наоборот, когда он семнадцать лет назад учил сына ходить, заковылял извилистым маршрутом по врачебным кабинетам. Только на сдачу всяческих анализов, рентгеновских снимков, томограм ушло несколько недель. Доползая, кряхтя по гололёду до дверей поликлиники, Генка чувствовал себя коровой на льду, неопытной в фигурном катании. И падал частенько, расшибая то локти, то колено, когда сын не успевал подхватывать его за шкирку. «Стоять, Зорька, стоять», - говорил покровительственно сынок, держа за воротник своего убого папашу.
      Молодой невролог, рассматривая результаты Генкиных обследований, проговорил удовлетворенно:»Ну вот, патологий не выявлено. Все анализы положительные, кроме одного». «Ну вот», - тоже говорил с надеждой Генка. «Что «ну вот», - отмахивался невролог, - Тот «отрицательный» считается как положительный. Оснований для направления для оформления инвалидности не вижу».
       Генка даже обрадовался такому заключению. «Значит, здоровый, - сказал он сыну. – Значит, начну ходить». А жена не обрадовалась такому выводу. Опять стала часто срываться на крик, стараясь в крикливых фразах задеть Генкино человеческое достоинство вообще и мужское достоинство, в частности. «Ну, давай тогда твою тачку продавать. Денег в семье нету!». «Машину не трогай. Я ещё поеду!»  «Поедет он, полетит. Лётчик Мересьев!».
   
     Жена нашла для Генки работу на дому, собирать электрические розетки. «Хоть копейки, но хоть копейки, - сказала она небрежным тоном.- А то только в телик пялишься целыми сутками».
Измученный всеми своими жизненными обстоятельствами и бездельем в особенности, Генка безоговорочно согласился. Приехала дама, менеджер фирмы-заказчика, выложила перед Генкой листок контракта и выставила два мешка комплектующих деталей. «Читайте, подписывайте и приступайте», - голосом автоответчика проговорила она и шустро уехала.
За работу в сидячем положении Генка схватился с азартом. Но через два расчётных периода азарт испарился. Зато воздух в квартире непродуваемо пропах вонью перегретого паяльника, припоя и лудильными смесями. «А на хрена такие копейки, - сама заявила Генкина жена, когда он дважды получил из рук шустрой менеджерши свою зарплату. – Сплошное кидалово… Только на тебя, дура, пялится. А чего пялится-то. Одна реклама, а не мужик».
«Иди, дурень, добивайся пенсии. Ноги-то висят, точно ёлочные игрушки. Пусть дают инвалидность, - сварливо скомандовала, как старуха в сказке о золотой рыбке, Генкина жена. – Иди, стучи кулаком. Только тут умеешь кулаком громыхать. Иди, добивайся». Генка промолчал. Отвернул голову, посмотрел на стоявшую в углу уже пожелтевшую новогоднюю ёлку и сглотнул образовавшийся в горле липкий комок.

      По весне Генка ещё совершил мучительно-унизительный для него марш-бросок на костылях по врачебным кабинетам. Сдавал кровь, таскал в карманах баночки-коробочки с анализами, светился под рентгенами, совал свою разбитую голову в камеру томографа.
«Работать не хочут, вот и ходют, ходют тут, - недовольно буркнула секретарша врачебной комиссии, выписывая Генке направление. – Ходить, вишь, ты не может. Сюда-то дошёл…»
    «Дошёл!» Генка заорал, задыхаясь от комка в горле, и закачался на костылях, теряя равновесие. «Дополз, сволочь ты пузатая!» «А-а! - визгливо закричала секретарша, подбегая к дверям кабинета. – Охрана, охрана!..».
      Два «гоблина» в камуфляже подхватили Генку под руки и, молча, потащили его по этажам к выходу, вежливо положили на крыльце и совсем невежливо бросили рядом костыли.
               
       Когда Генка докандёхал домой и попросил сына сходить за бутылкой водки, тот, взглянув на отцовское лицо, без слов собрался в магазин. Сын уже получал малярскую зарплату и собирался жениться. 
«Копейки! – сорвалась на визг жена, пересчитав принесённую почтальоном Генкину пенсию.- Издевательство какое-то». Она тут же кинулась к телефону. Залистала телефонный справочник. «тут за квартиру заплатить – и на хлеб не хватит…»  Часа два она в злобном упоении давила по цифровым кнопкам, разбираясь, кто отвечает за пенсии инвалидам. «Третья группа, третья группа.., - причитала она, - с третьей группой мужики вовсю работают да ещё по бабам бегают… А тут что!..
  «А что вы хотите, - сказали ей по телефону те, кто лучше других разобрался в визгах Генкиной жены. – Всё подсчитали. Шесть лет – частный предприниматель. До этого нигде не числился. Восемь лет на заводе, два года – армейской службы. Всё подсчитали, всё по закону. Чего хотите? Наворовали – а теперь государство доить?».
Шмякнув телефонной трубкой, жена заголосила в голос, будто от большой беды. То, всхлипывая, то вдруг с высохшими глазами, с перекошенным в злобе ртом, обрушивалась на оторопевшего Генку. «Уйду! Какая мне жизнь с тобой! Горшки за калекой носить… Уйду, есть куда! Бабий век короткий. Уйду-у-у!..» Она носилась по кухне, швыряла на пол всё, что попадалось под руку. Топтала ногами и всё выла сиреной «уйду-уйду». Генка смотрел, ощерив зубы, потом, опершись об стол, поднялся, дотянулся до стоявшей на полке хрустальной вазы. Схватил её и с размаху саданул в стену. Жена оглянулась на него, замолчала и убежала в комнату. А он сел, положил голову на руки и, всхлипывая, заплакал.

      Жена ушла. Чемоданы ей помогал выносить мужчина восточной наружности. Сын женился и привёл жену. Та была уже заметно беременна.
     «И как  это люди без костылей обходятся? Даже не представляю. Кажется, что я родился с костылями», - говорил Генка своим корешам: рыжему, мордастому Антохе и Гоше – тощему сантехнику из ЖЭКа. «Может, ещё выздоровеешь? Оно как?»- спрашивал Антоха. «Не-е,- говорил Генка, мотая своей поэтической причёской. – Голова всё время кружится». 
      Антоха с Гошей стали частенько появляться по утрам перед Генкиным окном. «Эй! – кричали они в два голоса. – Чернявый выходи! В аптеку такие классные фурики завезли. На сто рублей втроём ужраться можно!». Генка рыскал на вешалке по карманам одежды снохи и сына, выскребая оттуда остатки мелочи.        Поддерживаемый за рукава Антохой и Гошей, гремя костылями, спотыкался на ступеньках лестницы. Проходя двором мимо своей «Лады», с любовной заботой осматривал её долгим взглядом.
Обычно устраивались на ящиках вблизи кафе под названием «У Пиросмани». На втором этаже кафе находилась небольшая гостиница для кратковременного проживания – на сутки или даже на несколько часов. Гостиница называлась «Ниагарский водопад». И кафе и гостиница принадлежали лысому Султану. Про Султана с гладко выбритой, отливающей синевой лысиной ходили по округе такие слухи, что можно было подумать, будто на службе у него вся тёмная сила преисподней. Султан иногда расплачивался за мелкую работу с Антохой и Гошей, наливая им в банку остатки недопитого посетителями алкоголя. Пока Генкины кореша таскали ящики и убирали мусор на площадке перед кафе, он сидел задумчиво, расставив костыли. А сам хозяин, Султан, проходя мимо частенько презрительно пихал ногой его костыли и проговаривал:» Нэ сори тут».             
    Генкины приятели, получив за свою работу гонорар в виде литровой банки «сложного» коктейля, удовлетворённо говорили: "Султан – хороший человек, справедливый». И заботливо наливали Генке коктейль в мятый пластиковый  стаканчик, будто птички, кормящие червячком своего птенчика.
    Иногда к дружной троице присоединялся «философ с большой дороги». Он сам себя так назвал, когда Гоша на второй или третий день знакомства поинтересовался как того зовут. Он так и сказал: философ с большой дороги. Он приходил сюда на окраину откуда-то из центра города. Он говорил, что здесь есть кусочек дикой природы, где он душой отдыхает. Философ имел «меньшевистскую» темно-русую бородку, одет был невзрачно, но чисто, и в лице его не было заметно похмельной отудловатости. Когда Философ появлялся, то всегда приносил с собой две поллитры водки и круг «краковской» колбасы. «Кем работаешь?»- как-то поинтересовался Антоха. «Да так. Объясняю всяким балбесам науку о смерти» - таинственно ответил Философ. «Это как? На кладбище, что ли?» - переспросил Гоша. «Нет. Так Сократ называл философию». «Ну? – удивлялся Гоша. – Вот сволочь». С Философом троице приятелей было интересно проводить время – не хлыстать же в молчании, как какие-нибудь последние алкаши. А Философ, он про всё знает, всё расскажет, объяснит, точно в телевизоре. Гоша всё интересовался, будет ли конец света, обещанный в этом году. Антоха же, ярый, «церковлёный», как он сам говорил, всё выяснял, в разных интерпретациях, почему Христос не уничтожит на земле всяких там мусульман, евреев, индусов, японцев и Папу Римского. А Чернявый большей частью интересовался насчёт пенсионных законов: как это так можно прожить на такие деньги, просто чтобы скорее дотянуть до своего смертного часа. Философ всё объяснял доходчиво и понятно, как какой-нибудь умник «из телевизора». И про конец  света, и про Папу Римского, и про Генкину пенсию.
     «Ну, как же это? Кто придумал этот прожиточный минимум?- возмущался Генка. – Минимум! Это, значит, просто как-нибудь дотянуть до своего смертного конца?». «Именно, - кивал Философ своей бородкой. – Специальные специалисты всё подсчитали, всё взвесили в потребительской корзине. И сколько ботинок тебе надо и сколько штук яиц, чтобы благополучно дотянуть до смерти». «Сволочи! – коротко выражал своё мнение Гоша. «Судиться надо», - убеждённо заключал Антоха.
И Антоха и Гоша также числились в инвалидах. Гоша – тот вообще «в капитальной форме», чуть ли не с детства, наследственный эпилептик. Его и на работу брали в жилконтору по разовым договорам. После того, как он однажды, ещё будучи «кадровым» сантехником был направлен по вызову в квартиру одного серьёзного дядьки для починки унитаза. С Гошей там случился припадок, и как писал потом в жалобе серьёзный дядька, «был причинён большой материальный и моральный ущерб». 
       Антоха, тот всего три года ходил в инвалидах. Но он говорил, что у него четыре «неизлечимых» болезни: гипертония, ишемия, геморрой и цирроз печени. И всё собирался судиться с экспертной комиссией, почему ему назначают при таких неизлечимых заболеваниях только третью группу инвалидности.
      Философ появлялся редко, раз или два в месяц. Инвалидской троице без него было скучно, и накапливалось много самостоятельно неразрешимых вопросов.

       В мае месяце, когда под Генкиным окном пышно расцвели сиреневые заросли, его сноха родила ему внучку. Внучку и назвали Мая. Внучка получилась неугомонно крикливой, наверное, в бабушку по линии отца. Сама бабушка, бывшая Генкина супружница стала иногда появляться посюсюкать с внучкой. Бывшая супруга выглядела, как пышная сирень за окном, и волосы в сиреневый цвет перекрасила, и пахла удушливо сладкими египетскими духами. Покачивая на руках сверточек с младенцем, она в полвзгляда осматривала курящего у окна Генку и чему-то удовлетворённо улыбалась. Уходя, оставляла деньги на столе «на бутылку за здоровье внучки».
     После сирени зацвела черёмуха. Потом, в соответствии с народными приметами, чуть-чуть похолодало, а затем сделалось очень жарко. Из соснового заповедника на противоположном берегу реки потянуло запахом цветущих сосен. По утрам бешено орали соловьи. Соловьи орали только по утрам – а внучка орала круглыми сутками. Детские крики, будто иголками впивались в контуженые мозги Генки. И ещё сноха, сама измотанная материнством, с постоянно мокрым на груди халатом доставала Генку своим нудежом. «Папаш, вы бы походили по инстанциям, поспрашивали, что там вам ещё по инвалидности полагается. Какие-то льготы, может быть. Должны же они о народе заботиться».
«Чего? – шипел Генка. – Походил? Сказала бы, поползал… Представляю картину. Вползаю я в кабинет и спрашиваю, лёжа на полу. Нет ли мне каких льгот? Чтобы дожить до смерти? Ну, нет, милостыню просить не собираюсь. Я тогда легче на гоп-стоп  решусь… Пусть в тюрягу, на казённые харчи. Зато не буду на шее у вас висеть. Всё – польза».

       Сноха, учившаяся на парикмахера, как-то подстригла отросшую «львиную» Генкину шевелюру под «полубокс». И теперь у него непривычно торчали уши, и длинный, смоляной чуб свисал над бровью. Сделался он похожим на молодого казака перед призывом на службу.
       И соловьи, и внучка доводили Генку до нетерпимой головной боли.  Только водка, портвейн или фурики казались ему спасением. Он с утра, уже самостоятельно, качаясь на костылях, будто сшибаемый ветром на палубе корабля, добирался до своих корешей «У Пиросмани», и там сердобольные кореша находили способ унять Генкины страдания.

     С наступлением пляжного сезона посетителей в кафе толпилось множество. В гостиницу на втором этаже, в «Ниагарский водопад» тянулись, обнявшись, парочки с пляжа, прямо как были в плавках и купальниках. Даже выстраивалась очередь. И «Ниагарский водопад» шумел, гудел, полностью оправдывая своё название. У Антохи с Гошей работы по соблюдению санитарного порядка у кафе было столько, что Султан порою оплачивал их рвение аж трехлитровой банкой «напитка из недопитков».
     Султан обычно заезжал на площадку у кафе, резко сворачивая с дороги и тормозя свой джип со свистом покрышек. В этот раз он влетел совсем в бешеном темпе, чуть не влепившись в двери кафе. Выйдя из машины, он резко отпихнул попавшегося ему на пути Генку. Генка свалился с костылей, а Султан суетливо пробежал внутрь.
«Эх, гадина, - простонал Генка, нашаривая свои костыли и пытаясь подняться с колен. – Гадина. Инвалида, так…». Антоха с Гошей подбежали и, отряхивая с Генки пыль, успокаивали своего приятеля – самого «инвалидского» из их инвалидной команды:»Ничо, ничо… Это у него там комиссия какая-то, он и нервничает. А так – нормальный мужик, справедливый…».  Генка сел на ящик, свесил свой казацкий чуб и по-детски тихо заплакал. «Ничо, ничо, - успокаивал его Антоха, - поматерись от души, или молитву почитай. Поможет», - говорил совершенно трезвый в последние дни Антоха, потому что готовился к  причастию перед прохождением очередной инвалидной экспертизы.
Антоха, обычно похожий круглыми щеками на сурка перед зимней спячкой, в эти свои постные дни спадал лицом, приобретал благообразный вид странствующего монаха. В свободное время, сидя на ящике, шептал для заучивания свои диагнозы и сопутствующие к ним жалобы на расстройства в организме. Казалось, что у Антохи нет никакой другой мечты в жизни, кроме как перейти с третьей группы инвалидности на вторую группу. Он даже как-то сетовал Философу, что если бог не поможет и в этот раз, то накопит денег и наймёт адвоката, чтобы «судиться». Философ, как всегда насмешливо, отвечал, что тогда лучше перейти в сатанинскую веру и обратиться за помощью к сатане, мол, дешевле выйдет, душой всего лишь расплатишься. А Гоша последнее время всё донимал Философа вопросами начёт инопланетян: вправду, что ли, они существуют – или это просто пропаганда, чтобы к концу света готовились. Философу, наверное он был тогда в плохом настроении, надоело дурашливо отвечать на дурацкие вопросы, и  он сказал: «Что-то инвалидов развелось в нашем государстве немерено. Симптоматично. Тенденция. Маргинальная катастрофа…». Его аудитория настороженно задумалась над непонятными словами, а потом Гоша радостно воскликнул:»Ага, значит, будет конец света!». 
             
      
      В начале зимы Генке тоже надо было проходить очередную комиссию, подтверждающую его инвалидность – а вдруг он уже выздоровел. И опять он ковылял по скользким дорожкам и, панически пугаясь на перекрёстках, что ему не хватит зелёного света светофора. И рентгеновские снимки опять показали отсутствие критических аномалий, и анализы опять были положительные, кроме одного отрицательного. «Группу сохраняем, - сказал один из врачей-экспертов, будто делая одолжение, - Надеемся на ремиссию». Генка вхлипнул. «Так я выздоровею – или нет?». Ему опять сказали про ремиссию. «А-а? И ту пластинку на затылке у меня уберут?». Члены комиссии одинаково улыбнулись правым уголком рта.

    Генкины приятели «У Пиросмани» были на своём обычном месте и были заметно пьянёхоньки. Особенно Антоха, который так и не получил желаемую вторую группу и который день уже напиваясь до отключки – нет в этом мире справедливости. Генка похвастался им про свою «ремиссию» и что, может быть, у него скоро уберут железную пластинку на затылке. Антоха невнятным языком, но со злобой в голосе пробормотал про свои «четыре неизлечимых болезни». Широкое лицо его налилось кровью, а обвисшие щеки сделались цвета перезревшего до синевы помидора. Пока Антоха был ещё в состоянии выговаривать слова, он призывал на головы своих врачей такие небесные кары, которые только могли привидеться самому искушённому в пытках инквизитору.
      Потом щуплый Гоша тащил на плечах своего товарища домой, вернее, в сарай, в котором на куче тряпья Антоха ночевал до наступления сильных морозов, изображая из себя отшельника-пустынника. Или, может быть, просто от жадности, поскольку свою комнату в коммуналке сдавал продавщице из ближнего ларька. В лютые холода Антоха возвращался в свою коммуналку и спал на общей кухне в дальнем углу около кошачьей миски.

      Последнее время что-то совсем перестал появляться бородатый Философ со своей краковской колбасой. Видимо, он тогда сказал всерьёз, хотя и насмешливо: «Покедова, три богатыря, три танкиста-три весёлых друга. Надоело мне общаться с народом. Одна тоска и безнадёга. Также муторно, как и с моими пушистыми умниками».    
      Темнело по-зимнему рано. Кафе гремело музыкой, и окна его сверкали разноцветными огоньками. Время от времени на крыльцо выходили посетители, все как на подбор, будто с одного конвейера: пузатенькие, лысенькие до макушки, с прижатыми к уху мобильниками. Они, как стая бродячих бегемотиков, блуждали кругами у входа кафе и кричали деловито-грозно одинаковые фразы в свои телефоны. «Контракт, процент, откат… Договор – дело святое… Пошёл в жопу, плевать я хотел на этот договор!.. Кровью умоешься…». Одни уходили обратно в кафе, выходили другие, такие же «бегемотики», и опять кричали одинаковые фразы в свои телефоны.
    Уже начинавший клевать носом Генка не хотел уходить домой. Тут со своими приятелями «танкистами» можно хотя бы поговорить о своей «ремиссии», помечтать о своей машине, которую он ни за что не продаст. Гоша поддакивал и советовал пить витамины побольше. Антоха - убеждал «поставить свечку».
 Из кафе быстрым, нервным шагом вышел Султан и направился к своему джипу. Он уселся за руль и включил все шесть фар на «кенгурятнике». Свет фар брызнул приятелям в глаза, и у Генки непроизвольно дёрнулась его неживая нога, вдарила по костылю. Костыль покатился по льду прямо под колесо Султановского джипа. Генка, кряхтя, пополз на карачках за костылём. Султан, заметив его ползущую фигуру, точно солдат с гранатой под вражеский танк, выскочил из машины и пнул ногой Генку в бок. «Свинья, - прошипел Султан сверху вниз. – Пшёл вон, урод, калека. Чтоб не было тебя тут! Моя земля!».               

      Генка подтянул к себе костыль, поднялся медленными движениями и, резко подбросив костыль вверх, перехватил его за наконечник – и вдарил с размаху по лобовому стеклу чёрного джипа.  И блестящая трещинка пробежала по диагонали от нижнего к верхнему углу «лобовухи». Султан заорал, ощерил зубы и вытянул вперед руки с растопыренными пальцами, будто хотел схватить и разорвать Генку, как газетный лист.
«Моя земля, - тихо произнёс Генка, покачиваясь на костылях, и  его сине-серые глаза сверкнули, как лезвие казацкой шашки. – Это - моя земля». Его глаза смотрели прямо и неотрывно в лицо Султана. Сплюнув и тряхнув руками, точно стряхивая с них мокрую грязь, Султан пошёл к кабине, рыча какие-то гортанные слова. Рванул с места тоже злобно зарычавшую машину.
Генка присел на свой ящик. В горле у него опять начал раздуваться противный, липкий комок. «Не-е, Султан – мужик хороший, справедливый, - сказал заплетающимся языком Гоша. – Всегда нальёт на опохмел…». «Не-е, - сказал, мотая головой, тоже осоловевший «влабузы»  Антоха, - Мстить будет… Молись, братан…».

      Генку назначили нянькой для внучки. Сын потерял работу и второй месяц рыскал где-то в поисках нового малярного подряда. Сноха в жизненных передрягах сделалась такой же крикливой, как и её свекровь. Кричала, кричала – а потом устроилась на работу в парикмахерский салон. «Папаш, сиди с Майкой. Хоть какая-то польза будет. А то ползаешь тут по квартире, словно таракан. И вообще, папаш, продал бы свою тачку, хоть купили бы Майке молочных смесей». - сказала она решительно.
      «Да, - думал Генка, покачивая на коленях годовалую внучку. – Когда же та ремиссия наступит». Он вспоминал свой скандал с Султаном с приятной стороны: дёрнулась нога. Рефлекс пошёл. Ему же объясняли, что пойдёт рефлекс на ноги, и он – пойдёт. Ходить начнёт. Он ещё выберется на широкую дорогу жизни из этого минимального прожиточного минимума.
      По радиоприёмнику в кухне передавали концерт бардовской песни. Генка задумчиво переставлял на доске шахматные фигуры, играя сам с собой. Вслушался в слова звучащей песни с гитарными аккордами: «Каждый выбирает по себе женщину, религию, дорогу». «Это точно, - подумал Генка. – Правильно сбардячил бард… Вот выбрал себе женщину – ошибся. Религию? Это – себе не выбирал. По традиции, родители крестили. Конечно, православный, хоть и не такой, как Антоха мордастый, который в церковь ходит, как я когда-то в налоговую инспекцию. Не окажешь уважения – такие грехи припишут… А вот дорогу? По себе – или не по себе?». Генка припомнил рассказ какого-то американского писателя про Аляску и золотоискателей. Как ползли там мужики по тундре, умирали от голода и стужи. А кругом было безлюдье на тысячу километров и давящая на уши тишина. Вот тоже мужики выбрали себе дорогу рисковую. Заработать себе прожиточный минимум. Сами по себе, своей дорогой. И что получилось – замёрзли в холодном безлюдье. И он тоже умирал на холодном асфальте. Правда, тишины там не было. А безлюдье было. «Моя дорога – или не моя», - думал печально Генка.    
 Внучка, схватив пухлой ручонкой фигурку «лошадки», шлёпнула её на понравившийся квадратик доски. «Да-а, - протянул задумчиво Генка, - хитрый ход. Сразу и не догадаешься, какую ты мне западню готовишь». Внучка радостно засмеялась и смахнула все фигуры с доски на пол. Генка сполз с дивана, собрал фигурки и снова расставил их на доске. Внучка, опять смеясь, снова смахнула их на пол.
«Эй, - послышалось с улицы. – Чернявый, выходи! Куда пропал?». Генка по стенке добрался до окна и крикнул в форточку: «Не могу! Я с внучкой занимаюсь!».
 
      В свой выходной сноха дала Генке увольнительную и сто рублей. Генка поковылял по протоптанной в снегу тропинке к «Пиросмани». Одна нога у него уже могла помогать костылям удерживать   равновесие, а вторая – так и висела «ёлочной игрушкой».
        Антоха с Гошей были удивительно трезвые и поэтому молчаливые и угрюмые. На Генкину сотню, оживившись, купили в ларьке рядом какую-то бурду. «Султан утром приезжал, - сообщил Гоша Генке, - спрашивал про тебя». «Что спрашивал?»,- насторожился Генка. «Да так, спросил, был ли этот урод», - простодушно ответил Генка. «Вот, гадина бритая», - покачал головой Генка. «Сволочь, - согласился Гоша, - сегодня ничего не налил».  «А вон он, опять едет», - Антоха показал на дороге чёрный джип.
       Посидели ещё, но выпитая бурда из ларька не возбуждала желаний к общению. Султан, остановившись на площадке у кафе, бросил через плечо короткий взгляд на инвалидов и прошёл внутрь.
«Ничего не обломится, - уверенно сказал Гоша, - Я его знаю. Что-то злой сегодня. Пошли по домам». И он ушёл первым, скользя подошвами по скользкому тротуару. Антоха участливо спросил, не проводить ли Генку. Тот сказал, что дойдёт сам и поднялся с ящика. Постоял несколько секунд, сосредотачиваясь, будто самолёт перед взлётом, набирая обороты двигателя.
Из дверей кафе вышел Султан. Он резко остановился у дверей кафе и посмотрел на Генку, который делал осторожные шаги по скользкому спуску к дороге. Генка выбирал на своём пути каждый сантиметр, куда можно поставить наконечники своих костылей, аж вспотев от напряжения мышц по всему телу. Он вздрогнул от неожиданности, когда позади него вспыхнули шесть фар Султановской машины. Генка  резко, инстинктом,  повернул лицо  назад – и понял, что джип несётся прямо на него…

    Генка лежал на дороге и чувствовал вдруг сделавшимся мягким затылком холод асфальта. Генка смотрел в чёрное, безмолвное небо. Там сверкнула последним светом какая-то в давнишние миллионы лет умершая звезда. Её последний свет было последним, что увидел Генка – а потом его  сознание заволокло белым-белым, уплывающим в бесконечность, безмолвием.
     Через неделю после Генкиных похорон его бывшая жена продала его машину по цене подержанного велосипеда.



          ------------------------  " "   -----------------------