Утро после вечеринки. Мы сидим на кухне и играем в крокодила.
Выживших немного: Лера, Полина, Лёня, Паша, я. И Рита.
— Ленин чтоль? – зевая, высказывает догадку Лера.
Лёня горизонтально мотает головой и повторяет пантомиму: ритмично машет вытянутой правой рукой вверх-вниз.
— Машинист?
— Шлагбаум?
— Да вы чё! Это ж чёрный рэп! – говорит Паша, таким тоном, будто объясняет очевидное.
Лёня одобрительно кивает и трёт указательные пальцы друг о друга: знак близости по смыслу. Затем играет что-то на невидимой дудке.
— Кожаная флейта?
— Чёрная кожаная флейта, видать.
Лёня улыбается, отрицательно мотает головой, затем изображает пантомиму ещё раз.
— Кларнет?
— Труба?
— А я знаю. Саксофон, – улыбаясь, произносит Полина.
Лёня энергично кивает и показывает первую и вторую пантомиму вместе. Все молчат.
Из колонки на столе играет ненавязчивый джаз.
Тут меня осеняет.
— Это джаз?
— Бинго, Ромка! – Лёня хлопает в ладоши и щёлкает пальцами, указывая на меня.
— Э, а чё джаз-то? – недоумевает Паша.
— Ну, типа чёрные на саксофонах...
— А-а-а...
Под всеобщий смех Лёня передаёт мне телефон с открытым приложением. Я жму на кнопку «выдать слово или фразу», украдкой взглянув на Риту.
Рита сидит напротив меня, мечтательно прикрыв глаза и улыбаясь своей извечной полуулыбкой. Она и не здесь, с нами, и не видит сны, не улыбается и улыбается одновременно. Не свет и не тьма, не орёл и не решка – нечто на ребре монеты...
Впрочем, игра.
— Представьте, что я на четвереньках, – говорю я и складываю тыльные стороны ладоней на груди.
Я не очень хорошо играю в крокодила.
— Кролик? – зевает Полина.
— Сабмиссив? – говорит Паша и недобро улыбается.
Эти двое идеально друг друга дополняют. Солнечная, наивно-прозорливая Полина и сумеречный, обезбашенный Паша, можно сказать, на двоих делят душу компании. Жаль, друг друга замечать не хотят.
Затем я показываю пальцами на свои клыки. Молчание.
— Клыки, – говорю. – Животное.
Лёня и Лера одновременно прыснули со смеху.
— Лев?
— Тигр?
Я мотаю головой, растягиваю пальцами улыбку до ушей и затем скрещиваю предплечья.
Все в замешательстве. Я дополняю пантомиму: рисую ладонями кольцо, в которое как бы прыгаю, беззвучно хлопаю в ладоши... И снова скрещиваю руки в отрицании.
— А! Волк! – восклицает Лера.
— Почему волк?
— Потому что в цирке не выступает, – смеясь, отвечает Лёня.
Эти двое когда-то были вместе, но разошлись: не сошлись характерами. Лёня – парень прагматичный, а Лере подавай романтику и эмоциональный раздрай – жизни без них не видит.
Тут я замечаю, что на меня, не отводя взгляда, глядит Рита, всё так же загадочно улыбаясь. Она смотрит так, словно всё знает – даже то, о чём я сам пока не догадался.
Спешно отворачиваюсь и указываю приятелям на стену с обоями серого цвета.
— Ну и чё это значит? – протягивает Паша.
— Серый? Серый волк, да? – говорит Полина, мило улыбаясь.
— Обои?
— Стена?
Я киваю и тру указательные пальцы между собой. Случайно сталкиваюсь взглядами с Ритой: она так же неотрывно изучает меня. Замечаю, что язык липнет к пересохшему нёбу, а большие пальцы ног нервно шевелятся.
Показываю раскрытую пятёрню, указываю пальцем на запястье.
— Ну допустим, пять часов, – допускает Лёня.
Затем я делаю вид, что пью чай.
— Чай и пять часов... – задумывается Лера. – А, точно! Английское чаепитие! Англия! Туманный Альбион... — промурлыкала она, усмехнувшись какому-то приятному воспоминанию.
Я киваю, затем показываю все пантомимы вместе. Рита смотрит на меня так, словно остальных здесь нет, словно я – нашкодивший ребёнок, а она – мой ангел-хранитель. Натужно сглатываю.
— Английская стена? – предлагает Лёня. – Но стена вроде в Берлине была...
— А волк тут причём? – задаёт резонный вопрос Лера. – Вечно ты такой твердолобый...
— Да это Трамп, стопудов, – восклицает Паша и выжидающе глядит на меня. – Не Трамп?
— Дурак, причём тут Трамп? – смеётся Полина.
— Волк с Уолл-стрит.
Все притихли от неожиданности. Это сказала Рита, до этого не принимавшая в игре участия. Сказала и расплылась в улыбке, по-прежнему буравя меня взглядом.
— И это правильно! Молодца... Рита. – произношу я и чувствую, как же у меня пылают щёки.
Полагаю, теперь, пока я передаю Рите телефон, пришла пора рассказать вам о нас с ней. Постарайтесь вникнуть, ведь от этого зависит эмоциональный отклик от сего рассказа.
Рита со всеми держится на дистанции. Каждый чувствует её превосходство — моральное, духовное или ещё бог весть какое — однако оно не переходит в снобство и держится на уровне невысказанной гордости.
Превосходство Риты ощущал и я, что, впрочем, не помешало мне начать с ней общаться. Уже на первых порах общения, когда мы только снимаем мерки с собеседника, в каждой реплике её чудилась ирония, словно она сама не верила ни в мои рассказы, ни в свои. Осмыслить это было трудно — казалось, это из-за нашего различия в бэкграундах: в сравнении с ней я казался себе неначитанным, безвкусным мужланом. Во мне есть порывы, но нет системы — в ней же гармонически сочетается и то, и другое (оттого моя проницательность случайна, а её — намеренна).
Можно сказать, нас сблизили фрейдистские мотивы. Моя мать умерла когда мне было двенадцать — и это оставило во мне неутолимую травму, с которой я, однако, ни с кем не делился: такова уж странность характера. Рита стала первой, кому я открылся. К моему удивлению, она сказала именно те слова, которых, возможно, так не хватало все минувшие годы, именно то, что с первого попадания закрыло гештальт.
И всё с той же недоброй иронией.
Позже мне открылась её причина. Четыре года назад отец Риты, капитан дальнего плавания, не вернулся домой. Как оказалось, его судно разграбили сомалийские пираты, перерезав весь экипаж. По словам Риты, только получив эту новость, она не стала биться в истерике, рвать волосы от горя или заниматься чем-то подобным. Да и горя она никакого не почувствовала.
— Единственное, что я чувствую с того дня, – это скука.
Вот что она сказала, когда об этом рассказывала. Осознание утраты отца далось ей необыкновенно легко и закончилось странным выводом. По её словам, всё в этом мире совершается из-за скуки. Нужда, желание, любовь – разные степени скуки, которые вынуждают нас действовать, бороться с ней. Мы так боимся умереть, потому что тогда не сможем противостоять скуке.
Рита противостоит. Забавы ради она посещает философские чтения, свинг-клубы, политические дебаты, кружки вязания, очереди за бесплатными обедами. Меняет взгляды и модели поведения, как перчатки. Сидит на наших, не отличающихся глубокомыслием, посиделках. Плетёт интриги. Из-за неё Паша, засматриваясь, не замечает Полину, из-за её наставлений Лера рассталась с Лёней.
Обо всём этом Рита рассказывала с дьявольской иронией, словно и сама её скука не имела никакого значения. Мне хотелось ей как-то помочь, но что крестьянин, не знающий болезней кроме порчи и алкоголизма, может предложить аристократу от экзистенциального кризиса? Где она, а где я?..
А затем она меня поцеловала.
Тоже исключительно со скуки, во время одной из наших привычных прогулок. Конечно, я отдаю себе отчёт, что всплеск гормонов внёс свою лепту, но именно тогда мне открылась чёрная пропасть тоски, поглотившая Риту. Эмпатия вспыхнула, как софит, и я прочувствовал, как ей на самом деле страшно, насколько бурный поток чувств сдерживается ловушкой скуки.
Сие случилось совсем недавно, на днях. С того дня я только тем и занят, что пытаюсь осмыслить её по-новому, вновь и вновь задаваясь неприятным вопросом: что если я вижу в ней то, что сам хочу видеть? Ведь за ширмой интеллигентной тоски может скрываться что угодно. Любая роль, любая маска. Возможно, никакой роли или маски. Она могла получать удовольствие от игры в себя, могла принимать её как должное или ненавидеть всем сердцем. То, с чем жила Рита, было чем-то между конкретным и абстрактным, между чёрно-белым и серым – чем-то неопределённым...
Я не выносил неопределённости. Это терминальное состояние, в котором всё теряет значение — и нужда, и любовь, и смерть. Что если Рита из-за скуки решит сыграть в реверсивную русскую рулетку — с одним отсутствующим патроном? Когда ничто не истинно, всё дозволено: и даже неотёсанный балбес может стать тонкочувствующим поэтом.
Все реплики Риты можно истолковать и как шутку, и как серьёзное заявление. Я понятия не имею, каковы её стремления, есть ли они у неё.
Но я очень хочу вытащить её из пропасти. Помочь ей сделать шаг назад. Быть, возможно не с большой буквы «Б», но зато во всей красоте и полноте жизни.
Примерно с такими мыслями я передавал Рите телефон через стол. Мы снова на кухне: неторопливо льётся джаз, ребята зевают и сонно переглядываются.
Рита смотрит на экран смартфона. Затем на меня. Затем снова на экран. Затем снова на меня. И снова на экран. И снова на меня. И снова. И снова.
Сердце забилось сильней. Что там?
Так продолжается с полминуты. Затем Рита воздушным движением откладывает телефон и выстраивает первую пантомиму.
Символ сердца из пальцев на левой стороне груди.
— Любить? – просыпается задремавшая Полина.
— Я б сказал синонимом, но тут дамы, – пытается сострить Паша.
Рита кивает, снова ныряя взглядом в мои глаза. Я чувствую, как кровь в предплечьях холодеет.
Неужто она всё знает? Нет, это всего лишь одна пантомима, всего лишь совпадение, всего лишь часть загаданного слова или фразы, которую ей нужно показать...
По взгляду Риты я понимаю, что правила игры для неё ничего не стоят.
— Эээ... Машина с двумя прицепами? – предлагает Лёня.
— Может, тренога? – задумчиво произносит Лера.
Сейчас мы ведём совершенно другую игру.
— Не-не, это что-то более общее, – поучает Паша. – Три...
— Три слова? – улыбается Полина.
Рита трёт указательные пальцы между собой, усмехнувшись.
Меня пронзает неожиданная мысль: мы с Ритой – это что-то среднее. Я – что-то между Лёней и Пашей, она – что-то между Лерой и Полиной. Она – это что-то между Лерой и Лёней, что-то между Пашей и Полиной.
Что-то между. Мы играем по её правилам. И она так нагло мне поддаётся.
Рита повторяет пантомимы, неотрывно смотрит на меня и невинно улыбается. Остальные что-то бормочут, но сейчас они совсем не важны, они просто декорации; значенье имеем только я и Рита.
Я вижу сколько в ней трепетности в этот момент, я почти могу дотронуться до её чувств рукой, но нет и не будет гарантии, что это не игра, что я не вижу то, что хочу видеть. Напряжение достигает пика, я чуть ли не кричу Рите
– ТЫ ИЛИ Я?!
, но остаюсь безмолвен. Она оглядывает меня торжествующе, и мне некуда деться от её взгляда, нечего ему противопоставить, незачем и пытаться перебороть холодную иронию, взвешенное бесчувствие, разумный декаданс. Или...
Затем она ещё раз повторяет пантомимы.
Сердце у груди.
Три слова.
И добавляет третью.
Указывая пальцем на меня.
В этот момент я полностью выпадаю из реальности и попадаю в абсолютно новое состояние. Наверное, в таком пребывают поэты и художники, когда завершают свои десятилетние творенья.
Я вижу неопределённость как антрацитовый океан, пенящийся и бурлящий, я вижу каждую вздымающуюся волну, каждый его перелив, отблескивающий в грозовых молниях.
И на гребне девятого вала я вижу её.
Мою ласточку.
Я вижу, как шхуну её мотает адским водоворотом, как сверкает молния, и я могу увидеть её на мгновение...
Но не вижу её лица, не могу понять, смеётся она или плачет.
Моё солнышко, моё сокровище, моя радость. Я вхожу в состояние совершенного исступления и узнаю слова, которые до этого не встречал никогда в жизни. Эгрегор моих нерождённых фантазий. Пароксизм моей воли к жизни. Макабр моих первородных чувств. Хиатус моего спокойствия. Анабасис моего бренного сознания...
— Я люблю тебя.
Ребята замолкают. Джазовая музыка замолкает. Время останавливается.
Внутри меня пылает солнце, я замечаю, что тяжело дышу. Она знает, я знаю, что это выход. Искренность – это выход.
— Молодец, Ром...
Только если искренность – не элемент игры.
— ...ты угадал! Твоя очередь вести.