Прежде всего я потребовал тёплой воды, и Вернер вскипятил её в большом чане. Мы устроили Холмса вместе со мной на чердаке, поставив ему отдельную лежанку – во-первых, так мне было бы удобнее присматривать и ухаживать за ним, во-вторых, чердак был менее доступен для случайных гостей.
Наконец, я смог осмотреть его тщательно и при хорошем освещении, усадив на табурет, установленный в большую лохань, чтобы иметь возможность промыть раны, с инструментами под рукой. К счастью, глубоких и серьёзных повреждений, кроме истерзанной капканом ноги, действительно, больше не было. Удар по голове, вероятно, вызвал сотрясение мозга, но не тяжёлое, и больше он был измучен, чем повреждён. Жар тоже оставался умеренным.
- Здесь вы в относительной безопасности, - сказал я. – Вот немного вина с водой – выпейте, это хоть чуть-чуть восстановит ваши силы, - я добавил в напиток успокоительный и обезболивающий порошок, но предупреждать об этом не стал.
Он послушно принял из моих рук протянутый бокал и отпил – я видел, что пальцы его при этом дрожат. И он не расслаблялся ни на мгновение, хоть и принимал нашу помощь. Я видел, как его позвоночник чуть горбится, а руки и ноги согнуты во всех суставах, как будто он готов каждое мгновение вдруг прыгнуть, метнуться, сорваться с места.
- Холмс, - осторожно обратился к нему я. - Вы среди друзей, хоть вы никого из нас и не помните. Но мы вас помним. Прошу вас, не ждите удара каждую минуту, расслабьтесь хоть немного. Вам нужно помыться, поесть, поспать. Ваши раны нужно обработать. Я не могу утверждать, что мы в полной безопасности, но здесь, по крайней мере, не «логово», на которое может предъявить право любой егерь, здесь – частное владение, защищённое законом о правах собственности.
- Законом… - с непередаваемой злой иронией повторил он. – Тогда зачем же ваш сообщник убил Рогатого Праведника, а не позвал полицейского?
Что ж, я и сам понимал слабость своей позиции, но мне хотелось успокоить его. А что я мог сделать? Только обмыть и перевязать его раны. Без всякой уверенности, что уже через несколько часов мои повязки грубой рукой не сдерут с его тела.
- Вот что: снимите с себя эти грязные тряпки, – сказал я, вздохнув. - Мы их сожжём, а вам найдём другую одежду. Рост у вас почти как у Вернера или Идэма – думаю, у них отыщется бельё, пара запасных штанов и куртка. Кровь всё равно не отстирать, да, к тому же, это рубище и рвано.
- Оно грязнее, чем вы думаете, - проговорил Холмс, и его смуглое обветренное лицо вдруг полыхнуло ярким пятнистым румянцем. – Кажется, не осталось ни одной биологической жидкости, не оставившей пятен на этом рубище. Там, в молельне, вы видели, что…
- Вы чувствуете потребность говорить об этом? – перебил я, очень надеясь на отрицательный ответ. Но он кивнул.
- Хорошо, - обречённо согласился я. - Но позвольте мне всё-таки заняться вашими ранами, пока мы будем обсуждать ваши мучения.
Он снова кивнул.
- Вы называли Рогатым Праведником некий персонаж своих смутных видений, - припомнил я. – Говорили, что он щекочет в лесу. А теперь вы говорите это об отце Ози. Вы что же, узнали его? Это он – Рогатый Праведник?
Холмс медленно покачал головой – с таким усилием, словно шея у него задеревенела и перестала гнуться:
- Едва ли я узнал его, как узнают знакомых в лицо. Я не могу припомнить лица, да и было ли оно… Я узнал чувство, уже испытанное мной прежде. Я не помню событий и лиц, доктор, не помню вас и не помню тех, кого видел после, но своё состояние я помню. Я испытывал прежде ужас перед Рогатым Праведником, но если бы это был только ужас, я был бы счастлив. Увы…
Мне снова вспомнились первые дни нашего знакомства и похабные забавы мерзавца Диомеда над своим беззащитным пленником.
- Такого никто не заслуживает, - вырвалось у меня вслух, а Холмс не мог читать мои мысли и не понял, о чём я думаю, истолковав мои слова по-своему.
- Мы, видимо, все так устроены, - спросил он, стаскивая с себя одежду, - что не можем порой противиться этому мучительному чувству, похожему на зуд? Я говорю о том, что Рогатый Праведник называл похотью. Не знаю, как это зовётся иначе, но я чувствовал это очень сильно и совершенно вне всякой логики. Оно слишком властно, это чувство. И оно абсолютно. Ему плевать, где застигнуть, и кто рядом. Какую бы ненависть ни испытывать, она не перекроет по силе этой уродливой жажды. Даже собрав всю свою волю, я не мог ничего поделать; когда этот уродливый ребёнок запускает свои проворные пальцы туда, где их присутствие нестерпимо, я не могу справиться с собой. Смех или плач – они зарождаются сами и рвутся из горла, но это – не самое страшное. Хуже то, что рвётся ещё более властно. Вот сейчас я ведь только говорю об этом, а уже чувствую его. Ни воля, ни разум не выдерживают. Рассудок меркнет или совсем покидает, и тогда он может быть пойман другим, как в силки. И этот другой становится богом, каждое его прикосновение возносит в рай или швыряет в ад. Это невозможно выдержать… Чаще всего в конце наступает смерть. Рвётся сердце или какая-то главная жила, и человек остаётся неподвижен и мёртв с оскаленным в последнем приступе хохота лиловым от натуги лицом. И свидетельство его вожделения остаётся мёртвым свидетельством. Я много раз слышал этот смех в лесу. Но не только в лесу – поэтому я так отчаянно избегал любых встреч. Жуткий предсмертный смех, и я даже не знаю, кто смеётся, палач или жертва, потому что это равновозможно – ведь палач тоже впадает в экстаз. Такой, что доводит жертву до самого конца, испытывая ни с чем не сравнимое удовольствие. Но те несчастные, кому не удаётся вовремя умереть, попадают в другое место, где их заново лепят, как сырую глину. Что я один из них. Из всех чувств им остаётся только вожделение новых мук. Они послушны. Они бесстрашны. Они… абсолютные воины. Я не могу вспомнить, но меня не оставляет ощущение, что я там был. Вот и сейчас я пытаюсь… пытаюсь, но меня захлёстывает ужас, как удавка на горле, и я…
Он говорил быстро и без выражения, закрыв глаза, и всё быстрее. Я сам окаменел и онемел, осознав, что именно он рассказывает мне. Эти трупы в лесу. Этот неведомый профессор, оживляющий мёртвых. Всё то, что они сделали с памятью, с личностью моего друга, а раньше, видимо, и с личностью профессора Крамоля, предстало передо мной в уродливом естестве. Я ещё не знал, кто они, мои враги, но у меня уже имелся к ним длинный-предлинный счёт Уже за то, что случилось с Холмсом, в чьей личности я уже больше не сомневался. Сыпля свою механическую скороговорку, он снял с себя всю одежду, и сейчас, обнажённый, казался даже не человеком, а каким-то странным животным, наделённым человеческой речью. Из-под опущенных век капля за каплей по его лицу бежали слёзы, он словно впал в транс, я сомневался, что он вспомнит свои слова, открыв глаза, но последнее слово оборванно повисло, и он, не закончив фразы, начал уже знакомо медленно и страшно выгибаться дугой, грозя в следующий момент полететь со стула и забиться в припадке.
Напряжение достигло апогея, и я почувствовал, что если сейчас что-то не сделаю, это непременно произойдёт. Так что я взял принесённую Вернером вместе с водой губку, макнул её в таз, чуть отжал и, взяв Холмса за локоть, просто провёл этой губкой – горячей и мокрой - сверху вниз по его коже – от лица, через грудь и живот. Горячая вода потекла по его плечам и груди, смывая кровь, пот и грязь, и он, вскрикнув от неожиданности, широко распахнул глаза.
- Ш-ш… просто приведу вас немного в порядок, - сказал я. – Чистое тело и чистая постель ещё никому не помешали. Потом, я врач, и гигиена – одно из моих требований к лечению ран, тем более поверхностных, как у вас, для которых порой только её одной уже достаточно.
Несколько мгновений он смотрел на меня, словно не понимая, а потом не то засмеялся, не то заплакал, или вместе то и другое, но я почувствовал, что нечеловеческое напряжение, сжимавшее его, как в тисках, немного разрешилось.
Я продолжал обмывать его горячей водой, стараясь делать это бережно и не спеша, и он снова закрыл глаза, уронив голову на грудь. Его мышцы расслабились, он уже не казался зверем, приготовившимся к прыжку. Лекарство подействовало на него – ему должно уже было стать легче и сильно захотеться спать.
Я был рад сделать для него то малое, что было сейчас в моих силах, и сердце у меня снова щемило от жалости, от тревоги, от счастья снова видеть его живым.
Закончив смывать грязь и кровь, я промокнул его кожу чистым полотенцем, смазал раны и ожоги заживляющей мазью, промыл и перевязал повреждённую капканом ногу – он почти не реагировал на это, вяло подставляя мне нужные места, и молчал. Рона принесла молока с мёдом в кувшине, молча, отвернув лицо, чтобы не видеть обнажённого тела, поставила кувшин и ушла. Холмс только коротко взглянул на неё, нахмурив брови, словно озадаченный её видом, но тут же снова уронил голову.
- В постель, - сказал я. – Выпейте молоко – и в постель. Вы не помните, что некогда спали на постели – вам понравится. Только не упадите с непривычки.
- Вы меня опоили, - с лёгким упрёком проговорил он. – Я не смогу быстро проснуться при внезапной необходимости, чтобы постоять за себя…Но почему это меня не тревожит?
- Потому что вы чудовищно устали, - сказал я. – Вы измучены. Ещё потому, что доверяете мне, и у вас есть все основания для этого. Спите. Я от вас на шаг не отойду, глаз не спущу. Если и лягу сам, то, как собака, поперёк порога. Через мой труп ещё раз причинят вам хоть малейший вред. Если бы я только предполагать мог, отпуская вас с Клуни, как с вами поступят, я бы, скорее, дал себя убить, чем отдать вас этому… этому…
- Рогатому праведнику, - подсказал он, и – я едва поверил своим глазам – чуть улыбнулся. Его улыбка, даже только один лишь намёк на неё так резанул меня по сердцу, что я чуть не вскрикнул от боли.
- Что с вами? – снова нахмурился он.
Я только головой покачал:
- Ничего… Ничего… - я, правда, хотел смолчать, но тут меня словно прорвало: - Ах, Холмс, вы не помните и не понимаете, не можете понять, что я чувствую, видя вас, говоря с вами, перевязывая ваши раны. Да я бы зализывал их, не морщась – клянусь. И при том я позволил случится тому, что было сегодня в церковном подвале… И вы совсем не помните меня – это невыносимо… У меня так болит душа, как никогда не болела. И всё-таки, всё-таки, не смотря ни на что, я бешено, чудовищно счастлив… До сих пор поверить не могу… - и тут, неожиданно для самого себя, я вдруг расплакался. Всего несколько минут назад казался себе похвально сдержанным, а через мгновение начал давиться слезами, не в силах справиться с собой.
Холмс растерялся при виде моих слёз, как вообще-то всегда терялся, если кому-то случалось плакать при нём – утешать он не умел, а переносить молча и равнодушно такое не мог, поэтому всегда боялся подобного проявления чувств, кем бы то ни было. Ради него я попытался прекратить истерику, но не смог. Было похоже на ту ночь, вскоре после нашего знакомства, когда он вытащил меня из притона и спас от ужасной смерти, и я, натерпевшись стыда и страха, вот так же захлёбывался слезами от облегчения у него на плече, ещё толком его не зная и даже представления не имея о том, насколько близки мы сделаемся очень скоро. Но сейчас была существенная разница: я помнил об этом, он – нет.
- Дайте мне пару минут, - всхлипнул я, - и я приду в себя. Просто всего слишком много…
АКВАРИУМ
Поджидая непрошенных гостей, Вернер закрыл ставни везде в доме, кроме кухни. Но кухонное окно было маленьким и подслеповатым, вставленным в толстостенную бревенчатую нишу. Наблюдать через него за тем, что происходит снаружи, ещё было можно, а вот наоборот, заглянуть в дом, едва ли получилось бы. Вернера это устраивало. Он соображал, как скоро люди, наверняка уже обнаружившие тело священника, свяжут его смерть с гостями старика Идэма.
- Мёртвое тело никому ничего не расскажет, - бормотал Вернер сам себе под нос, поглядывая в это самое окно. – Но вот мальчишка… Понятно, что этот Ози здорово задурил ему голову, но не до такой же степени. Неужели этот маленький дьявол так испорчен – ведь ему только десять. Ах, бедный вечно пьяный Ленц, с таким сынком я, пожалуй, тоже бы пил беспробудно. Чёртов Хизэленд! Проклятое место!
- Что же там всё-таки происходило, в этой церкви? – спросила Рона. – Ни один из вас и словом не обмолвился.
- Потому что там происходила гадость и мерзость, – резко ответил Вернер. - Рассказ о ней твой слух не усладит. Отнеси-ка лучше им на чердак молока с мёдом – прекрасное средство пополнить слабые силы и уснуть крепче, да узнай у доктора, не нужна ли ему моя помощь. И вот, пожалуй, проследи, чтобы и у них окно во двор было тщательно прикрыто – нам сейчас никакой свет ни к чему. По легенде мы мирно спим, и про Магона знать не знаем.
Рона, взяв кувшин, послушно поднялась на чердак, а Вернер взял отцовское ружьё и, задув свечи, вышел на крыльцо. Его не отпускало возбуждение, он вздрагивал от малейшего звука. Но это было и неплохо – в таком состояии чувства обострялись, меньше была опасногсть быть застигнутым врасплох.
Однако, суета, поднявшаяся было у церкви и погнавшая их прочь оттуда, словно бы совершенно улеглась теперь – ни движения, ни огней, ни голосов. В поселении стояла ночная сонная темнота, только в стороне деревенского паба, где Рона любезничала с Мак-Неем, мрак был не таким густым от падающего из окон света. Но и там не шумели. Вернер хорошо видел весь посёлок, так как дом Идэма располагался не только с краю, но и выше по холму. И тишина и покой озадачивали.
«А что, если тела вовсе и не нашли? – подумал Вернер. – Шли те же егеря вдвоём или втроём с попойки, что-то им почудилось, заглянули в церковь, увидели крест и свечи – и что? Вполне мирная картина. Почему бы не допустить, что священник просто отлучился на пару минут по своей надобности? Почему бы не допустить, что пленник связан и тихо лежит в подвале, ожидая своей участи? Может, никто и не догадался осмотреть коридор чёрного хода, где сразу за дверью скорчилось мёртвое тело?» Нет, сам бы Вернер, безусловно, взглянул, только почуяв запах дыма, но, во-первых, он никогда не напивался так, как могли многие из егерей, до полного отказа обоняния. А во-вторых, они сами пропахли дымом и нанюхались его предостаточно, выкуривая Магона из его логова. Так что, учитывая тишину, такую гипотезу вполне можно было допустить.
На всякий случай он обошёл дом, настороженно приглядываясь и прислушиваясь, готовый встретить нежеланного гостя, но и дом выглядел чертовски мирно и сонно. Маленькое окно чердака было плотно завешено – свет пробивался еле-еле, и то только если приглядываться. Это было хорошо. Остальные видения и звуки были обычными ночными – покачивающиеся от ветра силуэты полуобнажённых кустов, вскрикивание потревоженной ночной птицы. Подбежал приласкаться дворовый пёс – не сторож, дружелюбный и глуповатый. Вернер потрепал его по ушам, не переставая настораживать собственные, но нет – всё было тихо, при том, что ночной воздух разносит звуки далеко. Вернер, разумеется, понимал, что рано или поздно труп священника всё равно обнаружат, и огнестрельное ранение едва ли припишут Магону. Он вспоминал, не оставил ли он каких-нибудь указаний возможным дознавателям – если, конечно, Ленц будет молчать сам и принудит к молчанию сына. Но, скорее всего, он так и поступит – сообщать кому-то о том, что его сын принимал участие в сатанинской мессе – а как иначе расценить сексуальные игры с участием священника и дьявола? – не самое разумное в селениях наподобие Хизэленда. Недалеко и до экзорцизма, тем более, что дети, а паче, уродливые, горбатые и низкорослые, традиционно и так на него первые кандидаты. Идиот разговаривать не умеет, да и памятью похвастаться не может. Оставались вещественные доказательства, и Вернер прокручивал в уме, не забыл ли какой-нибудь важной улики. Доктор связал руки отца Ози поясом самого священника – тем, которым он подпоясывал рясу – тут можно было ничего не опасаться. Мягкая револьверная пуля с такого расстояния должна была расплющиться и трудно поддаваться идентификации без специальных приёмов, гильзу он предусмотрительно подобрал. Что ещё?
Вернер не успел сосредоточиться, чтобы вспомнить – его отвлекло внезапно появившееся какое-то тусклое оранжевое свечение около самой церкви, похожее на поздний закатный отблеск. Он насторожился: возвратившиеся на поиски священника или его пленника егеря с факелами показались ему неплохим объяснением. Но в следующий миг порыв ночного ветерка донёс до его ноздрей запах дыма. «Пожар», - сообразил он.
Дальнейшие события развивались быстро: только что вокруг всё было темно и тихо, и вот уже раздались голоса, перекликающиеся от дома к дому, захлопали двери, люди выбегали из своих домов.
В дверях показалась Рона:
- Что там?
- Похоже, церковь горит.
По лестнице с чердака простучали подошвы – доктор Уотсон выскочил, как встрёпанный, запально дыша.
- Вернер?
- Церковь горит. – повторил он.
- Это из-за нас? Мы не затушили хворост?
- Очень может быть. Вот что: нам сейчас нужно туда. Всем троим, кроме… нашего гостя.
- Туда? Господи, зачем?
- Затем, что пожар в этих краях не такое частое явление, чтобы пренебрегать им. Туда сейчас сбежится весь посёлок, и наше отсутствие покажется подозрительным. Люди зададутся вопросом, с чего это мы такие нелюбопытные.
- Но… мы же не можем оставить Холмса одного?
- Почему? Он пять лет жил один.
- Он ранен. Он почти спит. Если сюда кто-то войдёт без нас…
- Я останусь здесь, - сказала Рона. – Мне ужасно любопытно, но я останусь здесь, и моё отсутствие не покажется подозрительным – девушке, даже девочке, не нужно среди ночи бежать смотреть на пожар – вы могли мне запретить. Я могла крепко спать и не проснуться – здоровый детский сон.
- Но… что ты будешь делать, если…?
- То же, что и вы. Сначала прятаться, потом, если не выйдет, обороняться. Но если вы будете там, на виду, скорее всего, никто и не подумает искать Магона здесь. Только не задерживайтесь слишком долго, – попросила она. - Кстати же, оставленный один в доме спящий ребёнок - хороший предлог поскорее возвратиться назад.
- Но я так не могу, - замотал головой доктор.
- Она права, - возразил Вернер. – Только смотри , кузина, не вздумай и впрямь обороняться. Затаись и сделай вид, что спишь, а если что, вот тебе ружьё – стреляй в воздух.
- Не надо мне твоего ружья, - надменно заявила Рона. – У меня у самой есть оружие.
Даже в темноте Вернер увидел, как Уотсон при этих словах побледнел.
- Просто проявим ориентировочный безусловный рефлекс, - постарался он успокоить разыгравшуюся фантазию доктора. – Покажемся односельчанам, широко раскроем рты, поахаем и уйдём. Запрись в доме, Рона. Когда мы возвратимся, я тоже чихну. Один раз и потом ещё один. Иначе не отпирай, и чтобы вас даже слышно не было. Поднимись к нему на чердак – взгляни, всё ли в порядке и предупреди его тоже, если он в сознании, - Вернер явно избегал называть вновь обретённого кузена как Магоном, так и Шерлоком.