Теорема Пуанкаре часть вторая, гл. 9, 10, 11

Мария Купчинова
Начало см. http://www.proza.ru/2019/02/07/490
Предыдущая часть см. http://www.proza.ru/2019/05/17/691


9

               Алесь, профессор Гастон, парнишка-пулеметчик, оказавшийся шофером убитого капитана, продержались до темноты. Связной, доставивший приказ: «Немедленно прекратить стрельбу, отходить», очень удивился, увидев вместо военного подразделения двух штатских и солдата-водителя. Отвернувшись, буркнул:
               – Правительство подписывает капитуляцию, – вытер ладонью то ли лоб, то ли бог знает почему заслезившиеся глаза...

               На рассвете они обнаружили, что немцы продвинулись вперёд, и деревушка, которую защищали, да так и не защитили – уже глубокий тыл.


               …Александр Станиславович уверен: этот дом из белого камня с голубыми ставнями и голубыми дверями, он и сейчас узнал бы из тысячи похожих.


               …Хозяева, покидая родное гнездо, второпях не закрыли окно на шпингалет, оно распахнулось, и белая кружевная занавеска летала по ветру. Не выключенный радиоприёмник, настроенный на волну лондонского радио, передавал воззвание генерала де Голля: «…Солдаты Франции, где бы вы ни находились, поднимайтесь на борьбу!». 
               Некошеный газон возле дома белел прозрачными шариками одуванчиков, созревшими для полета. На газоне, под раскрытым окном, вытянув ноги и ощущая спинами холод камня, сидели трое небритых мужчин в перепачканной одежде.
               Этьен Гастон, в котором никто не признал бы недавнего педанта-аккуратиста, вздохнул:
               – Не верится: я убил человека… Не думал, что это окажется так… – помолчал, подбирая слова, – просто.
               Смущённо сцепил ладони рук с длинными тонкими пальцами в замок, словно извиняясь за нечаянную откровенность.
               – Я тоже, – согласился рыжий, облепленный веснушками, словно сдобная булочка изюмом, пулеметчик. – Я и стрелял-то из пулемета только однажды на учениях, а вчера… видел, кто-то падал, но ведь не обязательно убитые, правда? – серые глаза с надеждой вглядывались в Алеся.
               – Правда, Жюль, – Алесь грустно усмехнулся, вспомнив себя-мальчишку и Кочубея. Попытался смягчить, но не сумел. – Хотя врагов лучше убивать. Или они нас, или мы их…
               Алекс, – Этьен опустил голову, тщетно пытаясь очистить светлые брюки от сока одуванчиков, – прости за вопрос. У тебя шрам на лице – от пули? Ты участвовал в прошлой войне?
               – Да. Но шрам – от удара саблей.
               Алесь не сводил глаз с куста белой сирени под окном. Ему казалось: в ней, да в этой плещущей на ветру занавеске еще сохранялся остаток довоенного мира, спокойного и простого, готового принять любую форму, точно тесто в руках умелого пекаря… Вот только кто этот пекарь? Некстати вспомнилось: в детстве они с Евой искали цветок сирени с пятью лепестками, съешь – и желание исполнится.

               – Нам надо в Кале. У дяди – рыбацкая лодка, он отвезет нас в Англию, – судя по твёрдости тона, паренёк уже принял решение.
               – Алекс, ты с нами?
               Значит, интеллигентный профессор математики, никогда прежде не держащий оружие, тоже для себя всё решил.
       – С вами.
               Франция – не его страна, но кто-то должен защитить этот куст сирени и женщину, в глазах которой переливаются радугой чёрные опалы, и которая очень боится войны.
               Спутники Алеся не поняли легкой усмешки, а он вдруг подумал: как забавно повторяются события: когда-то Кочубей воевал против своего бывшего командира атамана Шкуро, теперь генерал де Голль выступает против маршала Петена, под командованием которого начинал службу… У истории, наверное, своё представление об аттракционе «американские горки»…


10


               …Придерживая крышку, мама сливает с варёной картошки воду. Большая алюминиевая кастрюля с погнутыми ручками исходит паром. Лёшка с головой ныряет в облако пара, задыхается от жара, перекидывает обжигающую картофелину с одной руки на другую и получает от мамы хворостиной: «Сколько раз говорила: не лезь в кастрюлю грязными руками, не лезь!»

               Костров встряхнул головой: даже лицо снегом запорошило. Выглянувшая из-за верхушки сосны луна осветила косулю. Уши торчком, голодные вопрошающие глаза, как у детёныша. Поморгал, отряхивая снег с ресниц: «Выходит, это ты меня разбудила? Спасибо, подруга, а теперь беги скорей, пока за винтовку не взялся – мясо в отряде лишним не будет».
               Лейтенант кривил душой: знал – нельзя стрелять. Не для того он четвёртую неделю дежурил здесь в ожидании связных из центра.
               Мгновенно развернувшись, косуля исчезла. Лишь маленькие вмятины, следы на снегу подтверждали: не привиделась, не приснилась вместе с кастрюлей картошки… 

***

               Война застала лейтенанта Кострова на выездном задании: поступил сигнал – нашли схроны банды Волка. Туда – обратно, да пока выкопали оружие, снаряжение, погрузили на старенькую полуторку, вот и провозились почти до утра. Где-то, не принося свежести, громыхал гром, небо на западе освещалось сполохами… А в наступившем сыром рассвете с оторопью увидели как по шоссе бесконечной колонной ползли танки с крестами на башнях, из открытых люков выглядывали солдаты в непонятной форме. Витька, голубоглазый девятнадцатилетний наивняк, от восторга зашёлся:
               – Товарищ лейтенант, кино снимают!
               Устиныч, не ожидая приказа, сдал по извилистой просёлочной дороге назад, заглушил мотор, не глядя на Кострова, перекрестился. Голос дрогнул:
               – Сдается мне, не гром это был, лейтенант, и на кино не похоже…
               Осторожно раздвинув ветки кустарника, ещё раз выглянули на шоссе. На противоположной обочине босоногий мальчонка-пастушок кричал и щёлкал кнутом, с трудом удерживая двух бурёнок, чёрно-белую и рыжую, вознамерившихся перейти дорогу в привычном месте. Чёрно-белая, своенравная, все-таки ринулась вперед, парнишка за ней, и словно споткнулись оба, прошитые автоматной очередью. Рыжая жалобно, пронзительно замычала, тогда пехотинец, сидевший на танке, не спеша развернулся и добил ее.
               Витька рванул с грузовика автомат:
               – Гады! Сейчас я им покажу…
               Костров с Устинычем с трудом удержали новобранца:
               – Не пори горячку, Витёк, сперва в обстановке разобраться надо. 
               – В чём разбираться, в чём?! Вы же видели? – и замолчал, давясь слезами.

               На следующий день в городе обосновались немцы. Расположились в старинном парке, на левом берегу реки, развесили белье, хохотали, купались, гранатами глушили рыбу…
               Витька зубами скрипел: «Мы же здесь с мальцами рыбу не всякую вылавливали, жалели, а они, сволочи… Товарищ лейтенант, долго ещё наблюдать будем? Наши придут, что скажем? В лесу прятались?»
               Как-то прибежал возбуждённый:
               – Товарищ лейтенант, немцы колонной через лес по дороге к Близневцам идут. Тут-то бы по ним и вдарить. Не танки всё же.
               Устиныч снял пилотку, вытер лицо. В свои шестьдесят он плохо переносил жару; пот струйками стекал по переносице, задерживаясь в складках у полных губ.
               – Можно и вдарить.
               – Вшестером против колонны немцев? – усомнился Костров (к тому времени к ним присоединились еще трое пограничников). – Решили за здорово живешь жизни отдать?   
               – Оно как получится, конечно, но если уж отдавать жизни, то подороже. Ты не слыхал, лейтенант, как в пуще иной раз из засидки на зверя охотятся? Бесспорно, лабаз лучше, ну да с ним возиться некогда – любой толстый сук подойдет. Только условие обязательное: крепко-накрепко привязаться к дереву. Чтобы даже если сдуру начнут немцы в небо палить и подстрелят – не свалиться… Ну, и никаких вскриков если ранят – жуй себе рукав, да молчи…
               Таким был их первый бой. Немцев потрепали изрядно, хотя и одного своего потеряли.   
               
               …Почему-то казалось: вот-вот наступит перелом, врагов погонят назад, но советские войска все отступали, отступали…
               Глянь, и зима подоспела. Снег предательски выдавал следы. Замёрзшие болота стали проходимыми для немецких патрулей. Спутником небывалых морозов пришёл голод. Лишь в метель рисковали выходить за продовольствием, да на полях буртов почти не было, а жители деревень божились, что погреба пусты. Из восьмидесяти трёх человек в отряде осталось девять. Кто-то решил пробиваться на восток через линию фронта, кто-то пристроился в деревнях, кто-то просто ушёл и не вернулся…

               Не знал Костров ни шифров, ни паролей, открытым текстом передавал по оказавшейся в бандитском схроне рации: «Центру. Живы, не сдаёмся. Ждём связных каждую среду».   
               В прошлую среду показалось: где-то совсем рядом гудит самолет. Долго с надеждой вглядывался в закрытое тучами небо. Нет, ничего… Видно, не доходят его радиограммы. Надо что-то решать самим. Чтобы люди поверили: они в состоянии бороться… Витёк давно предлагал подорвать водокачку в Свислочи… Взрывчатки у них немного, но может, и правда… В знак того, что они ещё живы.

***

               Самолет действительно был.

               Двухмоторный ПС-84 пересёк линию фронта. Грязно-бурая окраска должна была защитить его в сумерках, когда небо затянуто облаками. Не повезло: предательски-самодовольно выглянула луна, фальшивыми звёздами повисли в небе вспышки осветительных ракет, совсем рядом с самолетом заплясали разрывы зенитных снарядов. Самолет затрясло, и двенадцать человек, расположившихся на откидных лавках вдоль борта самолета, напряглись – глупо погибать, не долетев до цели.

               Сергей уже не раз пытался поймать взгляд пигалицы, сидевшей напротив, но она упорно смотрела в пол. А ведь им двоим предстояло выполнить особое задание, о котором инструктор сказал перед самым вылетом.
               «Ишь, как сжимает маленькие кулачки, страшно, наверное…»
               Он поёрзал, стремясь устроиться поудобнее: мешал парашют за спиной. На груди – вместо запасного парашюта – упакованный блок электропитания к портативной радиостанции «Север».  На груди пигалицы Сашеньки – сама радиостанция.
               Оба они закончили школу радистов. Сашенька до войны училась на скрипичном отделении Гнесинки, и абсолютный слух сразу вывел её в число лидеров. Сергею, второкурснику ИФЛИ, писавшему неплохие стихи, учеба давалась сложнее, но занятия по двенадцать часов в сутки сделали свое дело. Конечно, принимать шестьдесят знаков в минуту – не самый высокий уровень, но вполне достойно. Старшим в группе назначен он, и беречь пигалицу как «весьма перспективного товарища» тоже поручено ему.

               «Интересно, о чём она все-таки сейчас думает… Вдруг о нём? А что, девчонки в институте по нем сохли… Высокий, стихи на ушко читает, за ручку держит…»
               Сергей взглянул на детские пухлые губы напарницы и с удивлением понял: он хочет, чтобы эта пигалица встала на цыпочки, забросила руки ему на шею, потянулась к губам… Торопливо оглядевшись, не прочитал ли кто-нибудь его мысли, сам на себя рассердился: «Нашел время мечтать».

               …Сашенька вспоминала разговор с мамой.  Это было ещё до поступления в школу радистов. Она придумала для мамы легенду, что эвакуируется с училищем, написала письма, которые должна была отправлять подруга. И очень удивилась, когда мама, пригладив её всегда разлохмаченные волосы, спокойно сказала:
               – Ничего не сочиняй, дочка, я дождусь тебя. Закончится война, мы сошьём тебе розовое шёлковое платье до пола с открытой спиной, и ты будешь играть «Интродукцию и рондо-каприччиозо» Сен-Санса с лучшими оркестрами страны.
               Засмеялась:
               – А веснушки мы замажем, моя красавица.
               У двери они ещё раз обнялись, чтобы не делать этого в общем коридоре коммуналки, мама шепнула: «Помни самое главное: у тебя есть я, а у меня – ты».

               Спустя час, инструктор подошел к Сергею, сунул в руку записку, прокричал в самое ухо:
               – Пора. Здесь координаты. Вас будут ждать каждую среду.

               – Приготовиться!
               – Пошли!

               Мигали крохотные звёзды, далеко внизу чернел лес.


11

 
               …В августе сорок четвертого дивизия «Свободной Франции» во главе с генералом Леклерком первой вошла в Париж.

               В британской полевой форме, с нашивкой на плече «France» и красной, белой, синей ленточками на погонах, Алесь постучался к мадам Дени.

               – Мой Бог, месье Алекс, неужели это вы…
               Мадам Дени постарела, усохла и до того, как заговорила, выглядела уменьшенной копией самой себя. Но она так отчаянно всплёскивала руками, так искренне радовалась встрече, так суетилась, пытаясь одновременно и что-то рассказать, и усадить Алеся, что щёки зарумянились, а живость в движениях и глазах напомнила прежнюю хозяйку, которую побаивались жильцы мансарды.

               – Не сомневайтесь, месье Алекс, я сегодня же приготовлю вашу комнату, сама. Только сама. Разве можно на кого-нибудь надеяться в наше время?

               В комнату заглянул худенький темноволосый малыш лет четырех с паровозиком в руках и тут же исчез. Мадам Дени проследила за взглядом Алеся:
               – Узнали, месье Алекс? – замахала руками, смущаясь. – Боже мой, что я говорю? Вы же его видели только завернутым в пеленки. Сын Эмилии, помните, она назвала его желанным. Сколько мы пережили, месье Алекс…
               Заглянула в соседнюю комнату:
               – Дезире, мой мальчик, поздоровайся.
               Малыш отложил игрушку, подтянул штанишки, доверчиво глянул снизу вверх распахнутыми глазёнками:
               – Bonjour, месье. Вы мой папа?
               – Нет, милый, твой папа еще воюет, – мадам Дени виновато посмотрела на Алеся. – Он задает этот вопрос всем, кто носит военную форму.
               
               Недолгое молчание, повисшее в комнате, оборвалось вздохом, больше похожим на сдерживаемый плач.
               – Что мы пережили, месье Алекс, что пережили… Помните Жана, маленького скрипача, он с дедом часто играл здесь, на перекрёстке или во дворе…
               – Я видел, как они на веревке качались, – перебил тонкий детский голосок.
               Плечи старой француженки затряслись.
               Алесь вынул из противогазной сумки фонарик, протянул мальчику:
               – Это тебе, подарок.
               – Насовсем? – карие глаза заблестели от восторга. – Можно? И в колодец с ним можно?  Нет, лучше в метро. Я ещё никогда не был в метро…

               – Эмили прятала у себя подругу, еврейку. Она очень боялась за сына, и мальчик часто играл у меня, – мадам Дени почти захлебывалась словами. – Не знаю, кто их выдал, немцы проверяли всех жильцов. В тот вечер Эмили, как чувствовала, оставила Дезире ночевать со мной. Я тоже очень боялась, месье Алекс. Не за себя, я отжила свой век, но было так страшно, что кто-нибудь скажет о ребенке и его заберут…
               Слёзы медленно катились по морщинистым щекам.               
               
               – Их повесили в декабре сорок третьего. Мальчика-скрипача и его деда.  Они были в Сопротивлении: связные бросали записки мальчугану в шапку, а старик относил по адресам… Виселица стояла вот тут, на перекрёстке, где играл маленький Жан… Ему было страшно, он описался, и струйка заледенела на штанишках… А они, – мадам Дени кивнула головой в сторону окна, выходящего на площадь, – они (подумать только, французы!) сидели в кафе, пили свой кофе и молчали. Лишь жаловались на то, что кофе желудёвый, а не настоящий… Иногда мне кажется: я их ненавижу.

               В кулаке сжат белый кружевной платочек – часть той жизни, что была оборвана войной. Мадам Дени вытерла платком слезы, шёпотом закончила:
               – Я тоже молчала, даже когда немецкий капитан насиловал мою племянницу. Иначе Дезире остался бы один. А сейчас они обрили её… Розина сказала: «Не плачьте, тетя, всё забудется. Зато наш малыш остался жив».

               С усилием заставила себя улыбнуться:
               – Я – старуха, месье Алекс, но теперь, ради мальчика, придётся жить долго…

***

               Заходящее солнце позолотило медные статуэтки и посуду в витрине антикварного магазина, пробежалось светлыми полосками по нагретому асфальту, поиграло в кудрях рыжеволосой девчонки, замешкалось на куполе собора…
               Париж остался Парижем. И всё-таки в чём-то неуловимом – изменился.   
               При свете дня Алесь ощущал себя парижанином, но в предзакатные часы душу смущало неясное беспокойство. В Тунисе ночь наступала быстро, а затянувшиеся сумерки Парижа тревожили размытостью красок, непреходящим чувством опасности: любая промелькнувшая тень казалась подползающим врагом…


               …В первый момент Алесю показалось: Аннет не изменилась. Всё тот же аромат любимых духов, тонкий классический профиль, насмешливо-грустные чёрные глаза. Может, лишь в привычно строгой прическе прибавилось несколько седых нитей… Так не меняются произведения искусства, пока время нещадно отыгрывается на людях.
               После первых минут неловкого молчания и узнавания, Аннет с жаром заговорила о муже:
               – Я так рада, Алекс. Пьер опять начал писать стихи.  В сорок втором и сорок третьем годах издал по книге. Не так быстро как прежде, но книги расходятся. Я сейчас принесу, Пьер подпишет их для тебя.
               Нет, видно, меняются все… Даже если глаз не замечает этого…
               – Спасибо, не стоит. Я ничего не понимаю в стихах…


               …Августовский вечер не принес прохлады. Духота давила, прижимала к земле. Алесь устало брёл по бульвару Сен-Мишель в сторону Люксембургского сада.
               «В сорок втором месье Ламар издал книгу… Рыжий Жюль, пулемётчик, совсем еще мальчишка, погиб во время высадки десанта в северной Африке в сорок втором.
               …В январе сорок третьего их батальон Иностранного легиона участвовал в «боях местного значения». Кажется, так говорили по русскому радио», – усмехнулся про себя Алесь.

               Странная штука память. Она хранит не события, не дни победы, а пережитые чувства бессилия, радости преодоления, сопричастности общему горю и общему делу.

               …Переменчивая погода зимой в горах могла довести до отчаяния, холод и сырость мурашками забирались под одежду, разъедали легкие. Надрывный кашель по ночам сотрясал блиндажи…  Лишь одно обнадёживало: расползшаяся после дождей узкая дорога-грунтовка через перевал Фаид пряталась в тумане и казалось непроходимой для германских танков. В это поверили и командиры, и рядовые…

               Немецкие разведчики вынырнули из тумана как призраки и бесшумно вырезали охрану. Тревогу успел поднять только один – профессор Этьен Гастон не спал, пытаясь решить в уме очередную математическую задачу. 

               …До серого, тусклого рассвета оставалось минут двадцать. Они сидели за укреплением, наскоро сооружённым из обозных машин, и ждали танки генерала Роммеля.  Немолодой капрал в берете цвета «хаки» с шарфом, обернутым вокруг шеи, хрипло шептал по-русски:
               – Не обессудьте, Александр Станиславович, видел, давеча, как вы мылись. Такие шрамы только после казачьих сабель остаются. Я прав?
               – Да.
               – Вы, батенька, не спешите, подпустите танки как можно ближе. И пулемётом своим пехоту отсекайте. А танк мне оставьте: единственный способ вывести его из строя – перебить гусеницу. Не беспокойтесь, не промахнусь. Первый же танк им дорогу и закупорит.
               Обоим не хотелось вникать: кто за кого воевал когда-то. В этой войне они были на одной стороне и доверяли друг другу.

               Плохо вооружённый гарнизон немцы разгромили, но до прихода американцев французские легионеры продержались. А на перевале среди прочих остались могилы блестящего математика, умницы профессора Этьена Гастона и бывшего полковника русской армии, капрала Андрея Андреевича Гостюшко.

               Алесь горько усмехнулся: для Аннет и её мужа это была чужая и далёкая война… В феврале сорок третьего русские разбили немцев под Сталинградом… Когда-нибудь сочтут всех погибших и ужаснутся, но… это опять-таки была чужая война…

               Нежданно зазвучал аккордеон. Издалека доносившиеся звуки дрожали и таяли в вечернем сумраке. На площади Сен Мишель возле фонтана со статуей Михаила Архангела, наказывающего зло, как и прежде играли музыканты… Вроде всё по-прежнему: широкополые шляпы, витрины кафе, антиквариат, велосипеды… Нет только маленького гениального скрипача Жана и его деда… Их повесили в декабре сорок третьего…
               Алесь вздрогнул  и с яростью прошептал: «Для них (почему-то не стал называть имена, даже мысленно) – это тоже была чужая война»…
               Ему вдруг безумно захотелось домой. Пожалуй, Алесь и сам не знал, где именно его дом, но должно же на большой планете быть место, которое он назовет домом…
               Удар в спину заставил покачнуться.
               – О, Боже мой, простите, простите, месье, - рассыпался в суетливых извинениях мальчишка-велосипедист, одной рукой сжимая кепку, а другой поддерживая Алеся…

               Когда старый, не раз покалеченный велосипед с восьмёркой на колесе скрылся из вида, Алесь сунул руку в задний карман брюк и рассмеялся: «Жизнь продолжается»… Кошелька у него больше не было.
               

Иллюстрации: фотоколлаж. Слева - улицы Парижа (фотография из интернета), справа - картина белорусского художника В.Шкарубо, "Предзимье..."

Конец второй части.
Продолжение см. http://www.proza.ru/2019/06/20/508