Восемнадцатый. Сентябрь.
Флешка от телефона. Маленький кусочек пластмассы, хранящий видео, которое я предпочел бы не видеть. Такое не выложишь в соцсетях, не покажешь друзьям и родителям. И навряд ли захочешь посмотреть снова. О нем лучше всего забыть. Только вот никак не получается. Как и о том волшебном лете, когда это видео было снято...
Сорок первый. Август.
Скрипучую телегу медленно тащила в гору худая лошадёнка. Возница клевал носом. Позади него на сером тряпье сидели измученные голодом дети. Тонкие руки обнимали отощавшие тельца. Огромные, но уже неиспуганные глаза. Давно привыкшие к ужасам войны. Впалые щеки и тёмные круги в пол-лица, неразличимо замаскированные пылью дальних дорог.
Старшему было пятнадцать. Чуть прищурившись, он вглядывался вперёд, в надежде увидеть уцелевшие дома живой, нетронутой фашистами деревни. Там, где можно будет найти хоть что-то, чтобы накормить малых. Он чувствовал себя в ответе за свой маленький отряд. Который всё больше превращался в стайку обозленных волчат.
Они ехали на восток. Ползли, потому что бежать сил не было. Плелись, потому что знали, война рано или поздно убьет их, но не хотели быстро сдаваться.
Их детдом в пригороде был разрушен бомбежкой. Уцелело всего двенадцать человек. Двенадцать изначально никому ненужных детей почему-то остались жить. Хотя там, в большом городе погибли сотни нужных, любимых, родных... Теперь они были нужны друг другу. Они - отряд, стая, одно целое. А он - вожак. Митя Перепелкин, по детдомовской традиции - Перепелка.
Дорога лежала меж двух невысоких холмов, делила тёмной лентой выжженное солнцем поле. По правую сторону впереди высилась куча старой, посеревшей соломы. Над полем с тоскливыми криками кружили два ястреба.
- Есть хочется, - к плечу Перепелки прижалась девочка.
Он привычно протянул руку, нырнул ладонью в брезентовый рюкзак. Достал маленькое яблоко-дичок. Кислое, но уже не жесткое, с сочной желтоватой мякотью.
- Опять яблоко, - заскулила она, - я не хочу, оно острое.
- А это и не яблоко, - Митя задорно подмигнул, подбросил его и поймал другой рукой, - это персик! - и снова протянул девочке.
С грустной улыбкой она взяла, надкусила, готовая скривиться от кислого вкуса, но тут на её лице появилось выражение грандиозного изумления.
- Сладкий персик! - воскликнула она, - у нас есть сладкие персики! Ребята, налетаем!
Тут же к старшему протянулись худые и грязные ручонки. А он с довольной улыбкой раздавал, ими же совсем недавно собранные в прилеске, дикие яблоки, непременно перекидывая из ладони в ладонь и превращая тем самым в диковинные заморские фрукты.
- А немцы злые? - вдруг пропищал самый младший из отряда - Егорка.
- Нет злых народов, есть злые люди, - со вздохом ответил Митя.
Восемнадцатый. Август.
Нет, я был не против этой поездки. Но родители словно оправдывались: «Тётя Агния в этом году одна. Сашу же в армию забрали. В июле ей Татьянка помогала с огородом, но у неё отпуск кончился. Надо ехать...»
Да я не против. Только у мамы глаза вроде испуганные. «Ладно тебе, давно все закончилось» - папкины слова. Ну не странно ли?
Село Михайловское - родина отца. Правда, родовое гнездо давно рухнуло и на этом месте стоит новехонький и красивый коттедж. Только чужой. Наше недвижимое имущество теперь представлено небольшой избушкой и огромным огородом. Заправляет хозяйством старенькая тётушка Агнюша. Обычно на все лето к ней приезжает фиг-знает-скольки-юрдный мой братец Сашка. Но в это лето ему достался счастливый, отнюдь не белый, билет.
Да, ещё у отца на работе возникли неприятности, и ни в какой корпоративный летний лагерь я не поехал. А чтоб я не мотался по городу в свои «безумные пятнадцать» и не искал ненужных приключений, меня было решено отправить в Михайловское. Да я не против. Устал уже повторять. Только родители чего-то мнутся. Наивные, приключения я себе везде найду.
Нет, ну если бы я мог представить... то, что увидел потом... то, с чем существовал бок о бок почти целый месяц... о чём предпочел бы не знать… Я бы не поехал.
Санька очень удобно устроился. Чёткое разделение прав и обязанностей. Он беспрекословно выполняет все тётушкины поручения, а она не сдает его родителям, даже если он заваливается далеко за полночь, «по горлышко», как выражается тётя. Не знаю, как насчёт выпивки, проверять пока не хочу, а вот гулять мне тоже можно хоть до утра.
И есть с кем. Есть нормальные ребята, есть девчонки. Есть где тусоваться. Старый клуб выкупили в начале нулевых какие-то умники. Теперь по субботам в Михайловском дискотека. А в будни - кафе-бар, организация торжеств, поминальные обеды... Есть пара магазинов, аптека.
В целом, деревня как деревня. И мне здесь нравится. Если бы не странные воспоминания из детства, всплывающие невзначай...
- Сегодня я тебя с Иринкой познакомлю, - прищурился от солнца мой новый приятель Витька, - клевая девчуля!
Клевая... Сто лет уже не слышал этого слова. Ну, лет десять точно. Когда был здесь последний раз. И когда случилось что-то нехорошее. Помню испуганные глаза матери, и потемневшее лицо отца, когда они примчались ни свет ни заря, запихнули полусонного меня в машину и унеслись в город так, что пыль столбом. Мне было лет пять, не больше. Помню причитания тётушки Агнюши: «Ну, может, и к лучшему... фашист проклятый... прости Господи».
- Эй, Митяй, - трясет меня за плечо Витька, - на чо залип?
- Да так...
Как-то быстро у нас с Иринкой всё закрутилось. Она и правда классная. Красивая... Глаза светло-карие, носик в веснушках, а волосы... Это про неё Есенин писал «хрустальный дым, цвета в осень». Кароч, я влюбился именно в её волосы. Тонкие, лёгкие, светло-русые, соломенные... Прядки на солнце светятся. Мягкие, а пахнут скошенной травой, тёплым дымом, ванилью... Согретой солнцем соломой...
Этот запах я тоже хорошо помню. Так пахло вечером в тот далекий август, когда... жалобно скулили собаки...
Помню, как крестилась тетушка и приговаривала «свят-свят», как долго не решалась позвонить моим родителям, а потом клятвенно заверяла в трубку, что двери заперты на все засовы. И уже потом, в городе мои вполголоса обсуждали на кухне судьбу взрослого парня по имени Рудик. И резко замолчали, увидев меня в дверях.
А у Иринки котяра живёт. Большущий увалень Василий. Она его часто тискает, или просто на плечах носит. А я ему завидую чёрной завистью. Эх, я бы тоже непротив с утречка пораньше запрыгнуть на постель к моей принцессе и долго мурлыкать на ушко что-нибудь забавно-романтическое...
Василий ко мне не ревнует, типа, я не соперник. А я не могу его даже погладить, хоть Иринка то и дело перекладывает котэ мне на колени.
Нет, не то чтобы я не любил кошек... Мягко говоря, у меня к ним отвращение, тысячевольтная неприязнь. Просто потому что я знаю, в прямом смысле, их изнутри. Эпизод из детства, а впечатлений на всю жизнь. Мерзкая история, как-нибудь расскажу...
Развлечения у местных - так себе. Днем сидеть у старого магазина, таращиться в телефоны, прикалываться. Лентяи. Я-то рассчитывал погулять по лесам, грибы-ягоды, порыбачить на затоне. Здесь очень красивые места. Поэтому, теперь у меня новый альбом. Инстаграм в восторге. Жалко камера моего телефона (в общем-то неплохая) не «видит» того, что вижу я.
Знал бы я, что будет и наоборот...
Мне повезло с погодой. Третья неделя без дождей. Сушь раскрасила пейзажи оттенками сепии. Такие эффекты никакому редактору не под силу. Небо выцвело, в блеклой зелени уже проглядывают охристые и серо-бурые штрихи ранней осени. Нет глубины цвета, нет контрастов. Только прозрачно-фиолетовая дымка над горизонтом, текучая, подвижная, дрожащая в жарких лучах солнца.
Тётка не особо нагружала меня работой. Благо, полоть уже нечего. Поливать - только огурцы и капусту. Сборка урожая меня не касалась, по причине моей криворукости в этой области огородоведения. Так что, после поливки я отправлялся гулять по окрестностям с телефоном, «печатлея» все подряд. Пока сумерки не добавляли мне излишней выдержки. После девяти я заходил за Иринкой. И мы шли в клуб.
Сельская дискотека. Дичь дикая. Извините. Наверное, так отдыхали родители. Только музыка не та. Честно, я бы предпочёл поколбаситься под «Руки вверх», «Дискотеку Аварию» или как их там. Дискотека нулевых.
Нет, нынче в моде гости с юга и их «зажзжигательные» мотивы с примитивными и неграмотными текстами. Лучше бы уж на своём пели, а русский язык не трогали. Нет, я не нацист, я скорее - ксенофоб. Э, не фоб, а ксеномизантроп.
А Иринке нравится. Подлетает ко мне, смеётся:
- Мить, почему не танцуешь?
- Пойдём отсюда?
А на выходе становится понятна причина засилья музыки юга. Засилья не столько музыки, сколько её потребителей. Их и в зале было немало. А в дверях...
Троица азеров прижала к стене какого-то худощавого русского паренька. Они не били его, но вероятно лишь по той причине, что бедолага согласно кивал на все их вопросы.
Иринка крепко вцепилась мне в руку и прошептала:
- Митя, ради Бога, не вмешивайся.
До меня донеслись обрывки:
- Ещо рас тя с Маринкой увижю - бошку оторву, понял? - цедил с ненавистью высокий парень в белой футболке и хлопковых брюках. Его дружки небрежно подпирали под плечи свою жертву, со скучающими лицами разглядывая обстановку.
Две пары глаз провожали меня, пока Иринка торопливо тянула на улицу. Глаза побитого щенка и глаза волка. Горячие, злые, насмешливые.
- Русськие свиньи, дазже за своих постоять не могут, - донеслось мне в спину.
И прежде чем я сделал следующий шаг назад, на моих плечах повисла Иришка: - Митя! Не надо! Это же Расим.
Я снова встретил насмешливый взгляд чёрных глаз, пока еще плохо представляя, что и зачем делаю.
- Э-э, пацан, - рассмеялся вдруг Расим, - ты мелкий ещо, придёт и твоё время, гуляй пока.
Дружки его дружно заржали.
Я стоял на крыльце, куда всё-таки удалось оттащить меня перепуганной насмерть Иринке, в бессилье сжимал и разжимал кулак, горько сожалел, что не посещал секции, а в ушах так и шипело: «Русськие свиньи!» Иринка, прячась за моей спиной, показывала в темноту. Там у шикарного белого джипа стояли ещё четверо.
- Понимаешь, их много, у них связи. В конце концов, это клуб отца Расима. А это их коттедж, - Иринка махнула рукой в конец улицы. Там в голубоватом свете фонаря виднелась красночерепичная высокая крыша и облицованная натуральным камнем стена. Остальное великолепие тонуло во мраке. Вычурная цыганщина на месте старого пятистенка отцовского детства.
Нет, нормальных вариантов разрешения этой ситуации изначально не предвиделось. Выставить себя на посмешище перед любимой девушкой, каково? А отдыхать в кустах с проломленной макушкой?
Иринка, милая моя Иринка заняла мои губы делом более приятным, чем разговоры. Заняла мои мысли, вытеснив все посторонние. Заставила крепче обнять себя и увела с крыльца клуба.
Август густо намешал в воздухе чёрной гуаши. Светились лишь несколько фонарей, едва освещая коньки крыш и верхушки тополей. Над деревней стояла странная тишина. Не лаяли собаки, не трещали цикады и кузнечики. Или я просто оглох от этих «Эндшпилей».
Мы долго целовались на лавочке у соседнего дома. Очень не хотелось её отпускать. Но она пообещала пойти завтра со мной. Даже не спросила куда и зачем. На прощанье погладил прядку волос. Она в ответ чарующе прошептала:
- Спокойной ночи.
Хулиганка, как ночь теперь может быть спокойной?
Пробираясь по тёмным сеням в свой-Санькин чулан, я невольно подслушал разговор. У тётушки был гость. На кухне горел свет, какой-то мужик стоял в дверях.
- Ты всё ж своего предупреди. Жара вторую неделю стоит. Как бы беда не пришла. Поговаривают про вестников - перепелок.
- Да сколько можно уж, - тяжело вздохнула тётя, - Твари ненасытные, когда угомонятся?
- Что у них за цикл хитрый? До этого - в пятьдесят девятом и семьдесят шестом. Но всегда в августе, и что характерно - только в жару. И выбирают ведь кого? Тогда пленного немца, после Таисью-охальницу. Потом что-то долго не было.
- Аккурат до восьмого года. Когда Рудика, помнишь?
- А как не помнить. Упокой Господи, их...
Рудик!!!
В этот момент я нечаянно выдал свое присутствие шумным вздохом. Старик обернулся.
- А, Митька, здорово, - приветливо пожал мне руку, - Вымахал, жених. Вы с Иринкой-то смотрите, не балуйте. Она у нас - ох... - отмахнулся, - Бывайте, - кивнул тётке и, прихрамывая, побрел прочь.
Я стоял до фига ошалевший. Ещё бы! Миллион вопросов: Что может начаться? Причем тут жара? Что ещё за твари ненасытные? И главный, как ни странно: Рудик?
Тётя сердито выставила на стол сковороду с яичницей.
- Садись ужинать.
- Тёть Агнюш, а что может начаться?
- Засуха. Ешь.
- А что за твари?
- Саранча.
- А причем тут Рудик?
- Сам виноват. Нечего было на рожон лезть. Только и знал: пить да кулаками махать. Вот и получил... Ты бы не гулял допоздна, темно уж.
Нет, правдивых и вразумительных ответов я не дождусь... Рудик.
Странный парень со странным именем. Про него у меня одно-единственное, но яркое воспоминание. Он сидит на лавке у магазина, вокруг много пацанов и девчонок. Все странно одеты и... лысые! Мы с тёткой выходим с покупками, я оборачиваюсь и вижу, как солнце блестит на гладкой голове Рудика, играет на мускулистых, загорелых руках. На парне чёрная борцовка, армейские штаны и берцы. Жарко. Но его друзья и подруги одеты в нечто подобное. Девчонка, похожая на детдомовку, усаживается к нему на колени, закидывает руку на плечи. Агнюша тянет меня прочь: - Пошли-пошли, нечего смотреть...
Позже я узнал от Санька о бритоголовых. И о том, что эти динозавры ещё водятся кое-где, вдали от цивилизации.
Собственно, и Санёк ничего стоящего не помнит, кроме факта, что тот парень был ярым скином, даже «Майн Кампф» цитировал по поводу и без... А потом погиб. А пацаны поговаривали, что хоронили пустой гроб.
На утро тётка меня огорошила:
- Завтра едешь в город.
- Почему? - выдал я, офигев от такого вероломства Агнюши.
- По дороге. Это не обсуждается. Утром за тобой отец приедет.
- Теть Агнюш... - только и успел сказать я, как она торопливо вышла из кухни, всем видом давая понять, что разговор окончен.
Нет, мало того, что мои каникулы так внезапно решили кончиться, так ещё и тётя придумала выполнить пятилетку за день.
Кабачки собери, клубнику прополи, яблоки по ящикам уложи, лебеду у забора повыдергай, ну и так кое-чего по мелочи. А на улице, между прочим, тридцать пять и полный штиль. Племянника по-Пекински заказывали?
И что интересно, стоит мне закончить любое дело, так добрая тетушка тут же находит мне новое. Просто Золуш какой-то. Так, что к обеду я, и впрямь, был выжат и зол.
Иринка! Целую вечность её не видел. Пойду спрошу кое-чего. А эта ваша сухая малина подождет...
- Мить! - любимая бросилась ко мне на шею, не смыкая рук в резиновых, грязных перчатках, - Митя, меня увозят завтра в город, - всхлипывая, она уткнулась мне в плечо, - а сегодня бабушка работой завалила так, что на улицу не вырвешься.
Что-то мне это до боли знакомо. Даже грядка с наполовину прополотой клубникой.
- Милая моя, ну ты чего? Я завтра же вечером к тебе приеду, только адрес мне скажи?
- У меня родители строгие, нам не разрешат встречаться, - снова всхлипнула девушка.
- Ой, нашла проблему... Так, давай показывай, чего тут тебе нарезали, сейчас все сделаем и - на прогулку!
Прозрачно-голубое небо огромным куполом накрыло пожелтевшее поле. Уходящее за горизонт солнце, тянуло длинные тени от каждой травинки, от высоких колосьев, от наших фигур. Мы шли, взявшись за руки, по широкой песочной дороге, а солнце согревало наши спины.
Моя милая Иришка отправилась со мной, не спрашивая ни о чём. Умопомрачительно, согласитесь? Это какой уровень доверия?
Но я-то знал куда и зачем веду её.
Впереди, на самой вершине золотистого холма, лежали такие же золотистые соломенные катушки. Аккуратно сложенные пирамидой, они возвышались на фоне бледной лазури неба.
Соломенная куча нежно охнула, когда я, подтянувшись на руках, забрался на покатый бок первой, нижней катушки. Протянул ладонь Иринке, и она легко вспорхнула следом. На следующую катушку она просто взлетела, смеясь:
- Мить, она как будто живая, она дышит!
Истина. Девочка моя, как же ты права была.
Мы сидели на самом верху, свесив ноги, целовались до иголок в кончиках пальцев. А огромный, пушистый зверь под нами ворочался, вздыхал и охал.
Внизу тихо трещали кузнечики, издалека, от деревни доносились пьяные песни. Улицы дышали дымными хвостами топящихся бань. А мы сидели на вершине мира. И выше нас было только безоблачное, абрикосовое от заходящего солнца, небо.
Лёгкий ветер, который бывает лишь перед закатом, играл с волосами Иринки. Сдувал соломенные прядки на лицо. Тонкие и воздушные, словно струйки песка они скользили по её нежной коже, задевали длинные, (потрясающе, но натуральные!) реснички, оставались на припухших от моих поцелуев губах.
Крышесносно.
Настолько, что пришлось взять тайм-аут. Обстановку разрядить. Достал телефон - немножко похвастаться своей галереей. Иринка прислонилась к плечу.
- Красиво снимаешь. Это на повороте, я знаю, это Пастушкин овраг!
- Ну и названия тут у вас.
Её волосы восхитительно щекотали мне щёку и шею, пока она разглядывала мои фото.
- А меня? - она чуть отстранилась, слегка прикусила губу.
А мне снова неудержимо захотелось поцеловать её.
- Лучше видео... - я отвлекся на переключение настроек, но, по-моему, она согласно улыбнулась. А я пока старался не поднимать глаз, копаясь в телефоне и усмиряя панику в рядах моих гормонов.
Все намного проще, когда между вами экран. Можно снова беззаботно шутить, смотреть друг на друга, дразнить...
Ох, не знаю, смогу ли я после смотреть это видео. Самая красивая девчонка на свете, улыбается так, что у меня руки и ноги отнимаются. Серьёзно. Её волосы светятся в вечерних лучах медными искрами. На нежной коже мелкие веснушки - брызги охры. Её взгляд... Где её учили так смотреть? Сейчас все мои настройки безопасного режима слетят к чертям.
Фуф, Иришка забирает у меня телефон.
- Моя очередь, - коварно улыбается она, отворачивается, непринужденно разглядывая через камеру окрестности, бросает через плечо: - а то ты сейчас перегреешься.
Нахалка.
Я закрываю глаза и откидываюсь на спину. Тону в огромном теле соломы. Оно двигается, дышит со мной, бьётся в ритме сердца. Становится моим сердцем. А на его крутом склоне сидит, болтая стройными ножками, Иринка.
И солнце тоже, как и я, опрокидывается за горизонт, тонет в огромном теле неба. Покрывает землю сумеречной вуалью.
- Мить, а у тебя какие-то фильтры стоят? Дополненная реальность?
- Чего? - резко поднимаюсь я, заглядывая в экран.
Странная картинка. Нечёткая в набегающих сумерках.
Внизу на дороге стоит в упряжке лошадь. Сзади телега с каким-то грязным тряпьем. На козлах сидит старик и отчаянно машет нам.
Вытыкаюсь из экрана, чтоб рассмотреть его получше.
А дорога пустая... Кусты, деревья, скатившаяся со склона катушка соломы - всё на месте. А старика с лошадью нет.
Иришка, прикрыв рот ладошкой, шепчет:
- Ты тоже его не видишь?
- Не-а.
Смотрим через камеру. Старик на месте. Махать нам перестал, глядит прямо и вверх, будто чего-то ждет. Застыл. Вздрогнул. Лошадь неестественно прогнулась, повисла на оглобле, по её спине стали расползаться тёмные пятна. Затем и старик медленно осел, склонил голову и из-под бороды его закапала чёрная, тягучая жидкость.
И прежде чем Иринка вцепилась мне в плечо ледяными пальцами, старик и лошадь исчезли с экрана телефона.
- И что это было? - губы моей любимой дрожали.
- Мираж. Параллельную реальность пробило. Коллективный глюк. И у телефона тоже - прикол китайских коддевелоперов, - моё последнее предположение немного разрядило обстановку. Иришка даже чуть улыбнулась.
- Дай-ка, я ещё раз гляну, - я протянул руку, но Ира снова моментально помрачнела.
- Я не снимала, - прошептала она почти без звука.
Сожаление Вселенских масштабов. Трансцендентное.
- Я просто смотрела через камеру, - в голосе тонна вины.
Я снова навёл объектив на дорогу, перевёл на лес, потом к деревне, на поле позади, но никаких артефактов больше не попадалось. Ну да ладно. Спрошу у Агнюши.
Сумерки совсем скрыли деревню под горой. Но здесь, наверху пока ещё было светло. И тепло. Впрочем, холода я бы все равно не почувствовал.
Снова на экране лицо любимой. Улыбка, чарующий взгляд... А, к черту всё...
Я смог только отложить телефон, даже камеру выключить не успел. Хоть экран заблокировал? К чёрту. Тут вообще ни о чем думать не получается. Иринка лежит в моих руках, прижимается. И я чувствую её всю.
- Митя, пожалуйста, - шепчет она и запускает руки мне под футболку.
Нет, милая моя девочка. Я и сам на грани. Но я хочу немного больше, чем просто кувыркание в соломе. Это серьёзно.
Только тело лучше знает, чего хочет.
Она судорожно вздыхает, когда оказывается подо мной. И уже мои руки по-хозяйски гуляют по её нежной коже. А губы ни на миг не могут оторваться от её губ.
А она сквозь поцелуи пытается что-то сказать. Я слегка отстраняюсь.
- Митя, телефон, - шепчет она.
А я не нахожу его взглядом.
- Похоже, ты только что смахнул его вниз, рукой.
Я отпустил девушку, склонился над щелью между двумя катушками, шириной пальца на три. Из тёмной, паутинистой пропасти на меня пахнуло прелым запахом старой соломы.
В висках стучало и шумело. Но сквозь неровное дыхание я услышал какое-то движение там, на дне. Что-то прошуршало в глубине и следом (клянусь, мне не послышалось!) донеслось тихое, довольное хихиканье, даже скорее похрюкивание. Словно кто-то предвкушал сытный ужин.
Иринка склонилась ниже, подсвечивая фонариком своего телефона в темноту. Опустила руку, но я её быстро выдернул. Мне совсем не понравились эти звуки снизу.
- Не надо, я утром его найду. А сейчас пошли домой. Темно и холодно.
Пока мы шли до деревни, стемнело окончательно. Я старательно смешил Иринку, изображая бестолкового, неспособного запомнить её городской адрес. Но она не смеялась. И причина понятна. Во-первых, сегодня мы оба постояли (ха! полежали) на краю, а во-вторых, из головы не выходил этот старик на дороге. А ещё, и это огорчало меня самого, я пока не представлял, как буду доставать мой телефон.
Уснуть не получалось. Острое, нестерпимое желание снова обнимать и целовать Иринку, сменялось навязчивыми мыслями о разных, фантастических способах достать телефон. И только я проваливался в беспокойный сон, в ушах снова звучало это ехидное, жадное похрюкивание, заставляя открывать глаза и пялиться в темноту потолка. Может акустика старой соломы так извратила обычный мышиный писк?
Во рту пересохло, и я вышел в сени, сделал пару глотков прямо из ковшика и спустился на крыльцо немного подышать.
В воздухе стоял тяжёлый, душный запах прелой соломы. Словно ту огромную кучу раскидали по всей деревне. В поле надрывались перепела, рекомендовали всем спать, но сон окончательно выветрился из головы. Во мне поселилась тревога.
Я вспомнил. В ту далекую ночь, когда что-то случилось с Рудиком, с полей так же слышалось тревожное «спать-пора». И именно эти звуки пугали Агнюшу:
- Да что ж вы, сволочи, раскудахтались-то не вовремя, август ведь уже.
Да, перепела кричат в июле.
В конце улицы визгливо залаяла собака. Лай быстро перетек в жалобный скулёж и все стихло.
Я постоял еще немного. Тишина вновь посыпалась с тёмного неба бесконечным потоком. Звезды перемигивались, мерцали, а огромный бархатно-чёрный купол медленно поворачивался над головой.
Но во всей этой тишине чувствовалась неизбежность беды. Напряжение в воздухе, как перед грозой.
Засыпая под ужасно толстым и жарким одеялом, я снова вспомнил про кота. Агнюшиного любимого Тихона. Его загрызла соседская собака.
Я помню, как стоял у забора. Оцепеневший и растерянный. За сеткой рабицей на спине лежал наш кот. Он не успел найти спасительную лазейку. А Динка, огромная серая дворняга, с жадностью чавкала окровавленной мордой у него в животе. Тишка безучастно смотрел в небо изумрудными, тускнеющими глазами. Он по-заячьи сложил передние лапки, словно всё ещё пытаясь прикрыться. Динка урчала и фыркала, вгрызаясь в мягкое кошачье нутро. От её движений тело кота содрогалось, и он словно поглаживал лапкой Динкин нос. Словно разрешал ей есть себя. Добрый, ласковый Тихон. Безвольный и бесхарактерный.
А потом, когда сосед дядя Рома отогнал Динку, я увидел внутренний Тишкин мир.
Вилд нэйча, как говорится. Но мне хватило... Больше не хочу.
А кто меня спрашивал?
Утром пришел туман. Густой, кремовый, со сладким привкусом дыма... и соломы. Не дожидаясь, когда проснется тётушка, я отправился на поле.
Деревня еще спала, сладко посапывали старинные дома за прикрытыми ставнями, тупо пялились невидящими, чёрными провалами пластиковых окон новые коттеджи.
За деревней туман ещё больше сгустился, стал желтоватым, плотным, словно осязаемым. Я поднимался в гору по дороге, видя лишь на три шага вперед. В пересушенной пыли я различал следы своих кед, Иришкиных босоножек - туда и обратно, кое-где они прерывались сетчатой лентой от проехавшей после машины, иногда колею пересекали следы, похожие на длинные веточки с мелкими листочками - отпечатки хвостиков и лапок ящериц.
Чем выше я поднимался, тем гуще становился туман. Вскоре я мог видеть только то, что прямо под ногами. И если бы не дорога, я бы уже давно заблудился. Мне начали попадаться и совсем странные следы: отпечатки маленьких кривых ножек. Я сам так делал в детстве: прикладываешь кулак ребром - получаешь отпечаток ступни, сверху дорисовываешь пальцы - готов следок карлика. Очень хорошо получались такие штуки на замёрзшем стекле маршрутки. Но кому и зачем потребовалось рисовать их здесь, в пыли, да ещё и в таком количестве. Следы, то прятались в придорожной стерне, то высыпали на дорогу - много, в разных направлениях, словно их обладатели танцевали странные танцы.
Как стая мелких хищников, типа шакалов, перетаптывается перед нападением.
А на другой стороне дороги отчётливо виднелись следы волочения. Кто-то тащил в гору тяжелый груз. Останавливался, отдыхал и снова тянул. Странный груз, оставляющий две неглубоких борозды. Кто-то с птичьими лапами вместо ног...
На плечи мне тут же уселась тревога. Вспомнились «вестники-перепелки» Иришкиного деда и Агнюшины «твари ненасытные». По спине пополз противный страх, снизу-вверх, цепляясь за плечи, перехватывая горло когтистыми лапами. Вспомнился убитый старик на дороге, что попал в объектив моей камеры. В каком мире и времени он существовал? Вспомнились детские страшилки о пропавших без вести в густом тумане... и странное хрюканье в соломенной «пещере».
Так, мне надо взять себя в руки и добыть телефон. Вернуть своего китайца с офигенной камерой... и бесценным видео на флешке.
Знал бы я, что там за видео...
Впереди тёмной громадой выросла соломенная туша. Её очертания проступили сквозь туман силуэтом мёртвого древнего ящера.
А позади него уже распускались игольчатые, белые лепестки восходящего солнца. Под теплыми лучами туман растаял на глазах. За одну минуту просто скатился вниз с горы, забрав с собой все мои страхи.
У подножья были раскиданы пучки соломы и обрывки белой ткани. Странно, но ещё вчера вечером это поле было чистым. Я помню, как стоял внизу и ловил Иринку, что легко скатывалась, словно с горки.
В тёмной расщелине между катушками лежал мой телефон. Он удачно вписался враспорку, не долетев до земли сантиметров пять. Экран был цел, это я заметил сразу, ещё даже не достав его. После, повертев в руках и не обнаружив ни одной царапины, расслабился. Разблокировал экран. Надо же, камеру выключить успел. Значит, и последнее видео сохранилось. Ох, там Иринка такое сказала... Пока смотреть не буду, тем более заряда хватит минуты на две. Странно, аккум довольно ёмкий, а тут, как будто он всю ночь... ну не знаю... вай-фай искал?
И ещё страннее тот безумный слалом, что он проделал, провалившись где-то в центре кучи и вынырнув наружу у самого края. Повезло?
Я обошёл соломенного зверя по кругу, прикидывая расстояние, и осознавая, что телефон, ни при каких обстоятельствах, никак не мог вывалиться наружу, да ещё так виртуозно. Некоторое время я стоял, задрав голову и переминаясь с ноги на ногу, пока не почувствовал под подошвой что-то липко чавкающее. Я опустил взгляд...
С горы до деревни я просто летел. Прыжками в три шага, не разбирая дороги, глотая воздух через раз. Только свернув в проулок, перевел дух.
На моих кедах ещё остались чёрно-коричневые от пыли следы той кровавой жижи, что я увидел у подножья. Овальная, длиной в половину моего роста, там, на земле маслянисто блестела лужа крови. В ней лежали какие-то желтовато-розовые лохмотья, похожие на старое тряпье... Нет, больше всего это походило на то, что какого-то довольно крупного животного растерзали и съели, целиком, с кожей, кишкам и костями, оставив лужу крови и подкожно-жировую...
Меня вывернуло на изнанку.
На ватных ногах я спустился к роднику, умылся, вымыл обувь, снова умылся и долго держал руки в стылой воде. Очень долго, пока они не занемели до локтей.
Пошатываясь, я побрёл к дому. Позади затормозил автомобиль. Хлопнула дверца, и я обернулся.
- Мить, как хорошо, что увидела тебя! - моя девочка остановилась в паре шагов, взглядом предостерегая от объятий и поцелуев, - Митя, ты нашёл телефон? - на лице её появился испуг, - Ты такой бледный. Что-то случилось?
Я попытался ответить на оба вопроса сразу и смог только помотать головой, но не уверен, что жест мой выразил хоть сколько-нибудь понятный ответ.
- Митя, - добавила Иринка серьезно, - я тебе позвоню, как только будет можно. Тогда договоримся, - она пугливо обернулась на водителя (вероятно, того самого строгого отца), что нервно барабанил пальцами по рулю, - договоримся о встрече, - прозвучало очень тихо, и ещё тише: - люблю тебя, мой соломенный герой.
- И я тебя... - хоть что-то получилось ответить.
На ближней улице у коттеджа Расима стояли две полицейские машины. Чуть поодаль - гелик, лексус и какие-то громоздкие, неидентифицируемые китайцы. Тут и там, растерянно озираясь и негромко переговариваясь, стояли мужчины, молодые парни - вероятно друзья Расима. Но его самого я не видел. Лохматая, седая старуха в цветасто-грязном халате, заломив руки, что-то блажила на родном языке, то и дело мечась от полицейского к пузатому, степенному азеру.
Другой «при исполнении» допрашивал красивую девушку. Её чёрными, вьющимися волосами играл лёгкий ветерок, на бледном лице неестественной чернотой выделялись большие, испуганные глаза. Она зябко куталась в радужный палантин, кивая или пожимая плечами в ответ на бесконечные расспросы. Планшет в руках полисмена ходил ходуном, а голос его срывался.
В сенях меня встретила жутко встревоженная Агния.
- Ты где с утра шатаешься?! - это вместо традиционного «доброго утра». Точно, что-то случилось...
- А что там за столпотворение у дома Расима?
- Пропал, говорят. Ночью вышел из дома и пропал. А ты где был?! - снова накинулась она на меня.
Ответить я ничего не успел. С суровым лицом мой отец появился на пороге. И уже через пару минут мы укладывали в багажник мои вещи, наскоро собранные Агнюшей ещё с вечера.
Потом я долго сидел в машине, а Агнюша о чем-то говорила с отцом. Я заметил слёзы в её глазах и незаметно на полсантиметра опустил стекло.
- Витя, это они его забрали. Всё сходится: жара, август, перепела кричали три ночи подряд.
- Ну, не переживай так. Найдут они этого Расима. У них знаешь, какие связи. На уши всех поставят, но найдут... - голос отца дрогнул, выдавая его сомнение в собственных словах. И Агнюша покачала низко опущенной головой. Они оба знали что случилось на самом деле.
И я теперь, кажется, тоже...
Отец молча сел за руль. Я видел, как побелели костяшки пальцев, как тяжелые, глубокие выдохи он выпускает через нос и изо всех сил пытается не выдавать своего волнения и страха. И мне захотелось уехать как можно скорее.
- Хочешь, до автотрассы поведу я?
Отец странно ласково потрепал мою макушку и вышел из машины. Не теряя времени, я перебрался на место водителя.
- Пап, я почему азеки такие злые? - вопрос сам сорвался у меня с губ. Я его и задавать-то, в общем, не собирался, но мне захотелось завести хоть какой-то разговор.
- Нет злых народов, есть злые люди.
Когда у отца плохое настроение, он всегда изъясняется подобными фразами. Поэтому я замолчал, обдумывая сказанное.
Машину я вел аккуратно, старательно объезжал ямы и камни. По правую сторону на вершине горы возвышалось золотисто-соломенное чудовище, а я не мог поднять на него взгляд. Я смотрел вперёд, на дорогу, что серой песочной лентой вилась меж двух холмов. Над выжженным жарой полем с тоскливыми криками кружили два ястреба. И солнце незаметно скрылось за грязно-пыльными облаками. А мне вдруг показалось, я знаю из какого времени был тот старик, что погиб здесь. Только на миг показалось... А веки вдруг стали неподъемно тяжелыми, и я закрыл глаза...
Первой беду почувствовала лошадь. Она резко встала, опустив голову и тяжело дыша. Старый дед-возница дернул было поводья, но тут уж понял, что всё напрасно.
Даже солнце вдруг спряталось в грязно-серых облаках, не в силах освещать то чудовищное действо, что вот-вот должно свершиться.
От далёкого гула заложило уши. Словно само небо в страхе прижалось к земле. И не успел немой старик-возница махнуть рукой в сторону соломенной кучи, как из пыльных облаков вынырнул чёрный самолёт и начал снижаться.
- Это не наш, - обречённо пропищал один из мальчиков.
- Бежим, бежим! - рявкнул старший, спрыгнул с телеги и попытался рывком стащить старика. Тот замычал, замахал руками, прогоняя его и остальных детей. Он безногий, на деревяшках не добежать. А у них ещё есть шанс.
Старик горько мычал, глядя, как малые, словно горошинки покатились по полю к огромной соломенной копне. Старший подгонял младших, следил чтоб никто не отстал.
Дед замолк, завороженно уставился на низко летящий навстречу самолёт. По серой дорожной пыли затанцевали фонтанчики, цепочкой подбежали к лошади, прогулялись по спине, сминая хребет, оставляя чёрные расплывающиеся пятна на светло-бежевой шкуре. Старик едва охнул, встретив сгорбленными плечами смертельный дождь.
Мальчишка лишь на пару секунд обернулся, увидел, как неестественно поникла в упряжке лошадь, как дедушка сидит согнувшись пополам и из-под косматой бороды стекают тёмные капли. И с удвоенной силой рванул вперёд к спасительной серой куче.
Самолёт сделал круг. Вернулся как раз к моменту, когда малышня успела закопаться поглубже. Тихо, как мышки, сидели они, вдыхали тёплый запах прелой соломы, слушали тихое тиканье и похрустывание над ухом, переводили дыхание и успокаивали трепещущие сердечки.
С диким, чудовищным стрёкотом соломенную тушу прошила пулемётная очередь. Кто-то в страхе прижался к старшему. Кто-то, заглушая панику криком, рванулся наружу. Кто-то зажмурился, тихо скуля. Зная, что пришло неизбежное.
Острые, горячие и стремительные, словно осиные жала, пули вспарывали пушистое брюхо копны. Врывались сквозь ветхое укрытие в детские тельца, пришивали к рваным ранам пучки соломы, смешивали с пылью кровь и слёзы. Останавливали неистово бьющиеся сердца.
Я шумно втянул ноздрями воздух.
- Митя, слава Богу!
Я полулежал на заднем сиденье, а отец, остановив машину, с тревогой смотрел на меня с водительского места.
- А как? Они не выжили? - выдал я, отчётливо ощущая во рту привкус крови и соломенной пыли.
- Кто? - нахмурился отец.
- ... так, приснилось. Пап, поехали домой?
Оказывается, меня вырубило минут на десять. По словам отца, я просто ткнулся в руль и перестал реагировать на внешние раздражители. Хорошо, что скорость была никакая. Папка перетащил меня на заднее сиденье и рванул в город. А тут сознание вернулось в меня.
До дома доехали быстро. Отец то и дело оборачивался, проверял моё состояние. Я чувствовал себя хорошо. Только вот на душе было тоскливо и жутко.
Уже поздно вечером мне позвонила Иришка. Попросила переслать ей фотки и вчерашние видео. А я удивился, что флешка у меня забита под завязку.
Странно, когда я успел шестьдесят четыре гига за... хм? Это при том, что основная часть фоток у меня в «туче». Облаком это уже не назовешь.
Скинул в комп. Даже не сразу понял, что это не минуты, а часы. Долго тупил, почему десятиминутный ролик весит, как десяток фильмов. Пока не решил посмотреть...
Одиннадцать часов и шесть минут. Шесть минут Иришкиной улыбки...
Так, значит, я не выключил камеру? Да ещё и на фронтальную перевел? Ткнул не глядя.
Телефон снимает темнеющее небо, а микрофон записывает Иринкино «Митя, пожалуйста».
Во я дурак... Но у меня же всё серьёзно.
А вот и моя вероломно-неуклюжая рука.
Небо моментально съехало куда-то в сторону, с булькающим шорохом за экраном мелькнули чёрно-серые тени. Тишина и темнота. Слабый отсвет - луч фонарика?
Всё? Одиннадцать часов темноты и тишины? И никакого, кстати, хрюканья.
Тогда... как мой телефон оказался снаружи?
Я осторожно, минуты по три, начал перематывать видео. Картинка не менялась. Ха, картинка. Великолепно-чёрный экран. Но вдруг эта чернота побежала едва уловимыми волнами. Или мои глаза от напряжения или со скуки решили устроить себе развлечение.
Нет, всё-таки картинка двигалась. В смысле, двигался мой телефон.
Неведомая сила бережно и почти бесшумно качала его как на волнах. Ещё пара минут и телефон задрожал, яркими штрихами по экрану пронеслись белые огни, вернулись и застыли на месте. Огни фонарей далёкой деревни.
Камера уставилась в тёмное поле. Казалось, что время застыло в полной тишине. Я успел раз десять клацнуть по бегунку, когда наконец заметил движение. Что-то пронеслось мимо, шурша соломой и тихо похрюкивая. Неразличимый сгусток темноты. Ещё один. Ещё.
Камера слегка вздрагивала и через пару секунд с экрана на миг исчезали далекие огни. Что-то то и дело вылезало из соломы и быстро скатывалось с холма в сторону деревни. Что-то зло и тихо посмеивалось, и тут же растворялось в темноте.
Телефон тряхнуло так, что он съехал вниз ещё на пару сантиметров. С едва слышным похрустыванием мимо степенно прошагало что-то большое, высокое и тонкое. Его шаги зафиксировали поочередно гаснущие огни деревенских фонарей. Чехарда чёрных полос и далёких лучей на чёрном фоне.
В поле раскричались перепела. Наперебой они отправляли всех «подь-полоть» и «спать-пора». Но мне же слышалось в их криках «в-путь-пора» и «идем-карать». Издали донеслось жалобное повизгивание собаки. Перепела замолкли.
А ведь там, примерно под тем крайним фонарем стоит наш домик и я на крыльце. Слушаю тишину, вдыхаю удушливый соломенный воздух и, даже не подозреваю, что с поля на деревню надвигается нечто. То, что родилось в стогу соломы под фашистскими пулями. То, что раз в десятки лет просыпается от голода и жажды. То, что призывается изнурительной жарой, и сводит с ума перепелов. То, что забирает жертву, оставляя на месте пиршества клочки... Я закусил тыльную сторону ладони и впился глазами в экран. Чернота. И тишина. Я воткнул наушники, стараясь расслышать хоть что-нибудь. Но по правде, я совсем не желал слышать это. И видеть то, что уже увидел. Но обратной дороги нет, а пока «мишн не комплит» ещё страшнее. Этот хор лучше смотреть до конца.
Я снова и снова щёлкал мышкой вдоль узкой зелёной полоски на чёрном фоне. Все та же темнота и тишина. Нервы сдали, и я с психу ткнул почти в самый конец ленты.
Я увидел их. В редком пока ещё тумане из-за склона поднималась фигура, похожая на воздушного человека. Того самого, сшитого из ярких тонких тканей, что под напором воздуха в своём пустом теле танцует странные танцы на рекламных акциях... Только этот был песочно-серый и двигался тяжелее. Он медленно переставлял длинные, надломленные тростинки ног, руки, похожие на сушеные стебли, волочили по земле громоздкую ношу. Белые, пустые глаза смотрели прямо в камеру телефона. Рот - длинная, почти до середины тела, продольная щель, хищно приоткрывалась, выставляя напоказ чёрную гниль его нутра.
Захлебываясь слюной, хлюпая и урча, вокруг него суетились какие-то мелкие твари, будто небрежно связанные вместе охапки соломы. Под косматой гривой маслянисто поблескивали абсолютно чёрные, большие, круглые глаза и ниже плотоядно улыбался зубастый рот. Живые соломенные кучки торопливо перебегали с места на место, путались под ногами у большого, сталкивались и, жутко хихикая, разбегались.
Только теперь я разглядел, что за ношу тащил высокий соломенный. Человеческое тело. И я уже точно знал кто это. Белая футболка Расима превратилась в грязные лохмотья с кое-где проступившими розово-пурпурными пятнами. Высокий цепко держал его запястья, тянул за собой. Ноги парня безвольно волочились по пыли.
Так вот откуда две неглубоких борозды на дороге.
Расим не сопротивлялся, а только жалобно мычал, поскуливал и плакал. Устало, обреченно, безумно. Один из мелких соломенных подбежал сзади, подхватил его ногу, облизал пятку и куснул. Кровь брызнула на соломенную шкуру. Тело Расима выгнулось, изо рта вырвался хрип.
«Сладкие персики» - пронеслось шорохом над полем.
Подбежали и другие, принялись слизывать кровь, смаковать, щурясь от удовольствия и ворчливо переговариваясь.
Высокий прошёл совсем рядом. Медленно, степенно, тяжело, волоком подтаскивая свою добычу. На теле Расима я увидел многочисленные укусы: длинные, глубокие, рваные.
Прямо перед камерой, с хрустом приминая высушенную стерню, прошагали птичьи лапы. Перепелиные? Только раз в десять больше. Их соломенный хозяин не просто держал Расима за запястья, его пальцы тонкими корешками проросли прямо в темнеющие под посеревшей кожей вены, пульсировали, словно миниатюрные помпы, перекачивали человеческую кровь в новое тело.
Он бросил его прямо напротив камеры. Словно специально, чтоб я всё видел.
И я видел. Видел, как на Расима набросились мелкие, всем скопом, урча и толкаясь. Слышал, с каким треском они разрывали его одежду, разбрасывая повсюду белые клочки. Слышал, как лопнуло что-то большое, с тугим хлопком. На соломенные спины и головы упали крупные капли крови. Твари чуть расступились и с жадностью захлюпали каждый своим куском.
А я видел стекленеющие глаза Расима, небрежно раскинутые руки и ноги вокруг кровавой лужи, что осталась от его тела. Он словно приглашал: угощайтесь, ребята, мне не жалко.
Я вспомнил Агнюшиного кота. В голове зашумело, желудок перевернулся в животе и начал целенаправленно карабкаться к горлу. Кровь отхлынула от лица и по спине потекли капли ледяного пота, когда я увидел, как один из мелких ухватил руку Расима и, с удовольствием, хрустя, начал откусывать пальцы, по одному, посасывая фаланги.
Согнуться в конвульсиях где-то под столом мне не дала ещё одна сцена.
Уверенно и торжествующе улыбаясь, к стогу подошёл один из соломенных, наклонился, со знанием дела разглядывая телефон. Улыбнулся окровавленным ртом, подмигнул мне и ткнул маленьким, коричневым пальцем в экран.
Он камеру выключил.
Продолжение http://www.proza.ru/2018/11/05/1399