Этой игре меня научил Мих-Мих - Михаил Михайлович, хромой отставной капитан второго ранга, появившийся в нашем городе, говорили, переехал с супругой из Севастополя, ставший администратором бильярдной дома офицеров, где отец служил начальником. Высокий, лысоватый еврей с выразительными чертами продолговатого лица, с глазами чуть навыкат, отличительно выбритый и одетый в тройку, ходил прямо, почти не опираясь на палочку из ценной породы дерева с ручкой из слоновой кости, его фигуру дополняла шляпа из шестидесятых.
Обидного прозвища, - шляпа, как по всякому неслось в спину из стаек мальчишек, от базарных торговок, от пивных ларьков, Михаил Михайлович не слышал, он был способен просто не замечать окружающего, двигался к определенной цели, не оставляя ни малейшего сомнения в том, что ее достигнет. Это правило он наглядно показывал, когда отправлял в лузу самый безнадежный шар, который до конца партии был обречен оставаться прижатым к борту, но целил его только потому, что тот имел высокий номер, после чего продолжать партию было очевидно бессмысленно.
Русская пирамида, в отличие от американки, счет вела не на количество отправленных в лузы шаров, а на очки, слагаемые из номеров на шарах, которые, к тому же, разнились по весу и по размеру. Портновским сантиметром я измерял окружность шаров, результат делил на 3,14, все разные, чуть-чуть, ну, ни одного одинакового. Мих-Мих доставал из внутреннего кармана пиджака штангенциркуль и предлагал проверить расчеты, шутил, что ни один шар не является абсолютно круглым, что в мире вообще нет ничего абсолютного.
В школе моим любимым предметом была астрономия, тонкий учебник "Астрономия для седьмого класса" с земным шаром на обложке черного звездного неба. Ни одна другая книга не была так затаскана, как этот, до того, как ко мне попал "Маленький принц", уроки звездочета всегда были со мной, и никто не подсмеивался - я не носил очки, не читал стихи, не мечтал о космосе, я первый в классе поцеловал Гаврилюк, я играл на гитаре, а на переменах рисовал карикатуры на училок в тетрадках под очередной двойкой по химии, физике, математике.
Моя первая любовь изменила мне с Рябовым, тот петрил по математике, на гитарах научились лабать все, даже Костылев, а за шарж, что на химичку, у нее, что нос, что корма, чуть не выгнали, но в городе только одна средняя, один русский класс параллельно с тремя эстонскими, своим положением крышевали родители: мать в русском отделе книжного магазина, отец начальником дома офицеров. В педсовете училки - все жены офицеров, мама вела курсы кройки и шитья, их мужья, пропуская с отцом по рюмочке, резались на бильярде, который на всю жизнь стал моим любимым видом.
День в бильярдной начинался поздно, после занятий я успевал нарисовать на доске хохму на завтра, чтобы было не скучно начинать жизнь от звонка, послушать репетицию ансамбля, где на барабанах стучал мой сосед по парте Юдицкий, по дороге, будто случайно, натыкался на целующуюся парочку за сараями офицерских домов на Оясоо, а ноги уже сами несли в бильярдный зал, где Мих-Мих, сняв пиджак, надев круглые очки в металлической оправе, вытирал шары вафельным полотенцем, словно парикмахер лысину клиента после бритья, начиная новый день.
С закрытыми глазами я должен был определить номер шара по звуку, с которым он, посланный учителем, катился к моему борту, по характеру удара об него, манере отскока, уже в руке, - по его поверхности, по форме, по тяжести, устанавливал выдержку, чтобы не поспешить назвать не верную цифру, не принизить достоинства, не огорчить учителя. Он снисходительно следил за моими попытками определить номер шара на ощупь, и они удавались, на бильярде надо учиться вслепую.
Сухой лист, - удар в футболе, когда мяч, кажется, пущен мимо, но в последний момент ныряет в девятку, так в классе бил только Житник. Испытывая меня, Мих-Мих никогда не закручивал пробные шары, отправляя их к моему борту, они бы предательски отскакивали, тут просто не угадать и не поймать, не видя сквозь черную повязку даже краешка. Закручивать биток, подрезать ударом "массе" в верхнюю, нижнюю, левую, правую его часть приходилось учиться на пальцах, чтобы понять всю физику, не по школе, где только лист с тройками за четверть.
Стол. В зале их было два. Один - поменьше, попроще, даже пониже, на котором, по рублю партия, лупились лейтенанты с островных радиолокационных станций и ракетных батарей бригады противовоздушной обороны, вооруженной возвращенными с Кубы после Карибского кризиса локаторами, ракетами, которая охраняла Балтийское небо. Летюхи постоянно сцеплялись из-за оторванной ноги от пола, что было запрещено при ударе, из-за вылетавших с каждым киксом за борт свояков, за что по правилам полагался штраф выставлением шара.
Стол. В зале он был главный. Настоящий, классический, старинный, хотя таких я потом видел не раз, но когда вокруг за сотни километров ни одного, своими массивными резными ножками, монументальным коробом, бортами орехового дерева он напоминал детали обстановки Зимнего, медными лузами - дверные ручки Петродворца, зеленым сукном - мундиры Преображенцев в Артиллерийском музее. Этот памятник был единственным предметом моего культа, потому что вокруг не было ничего, чтобы хоть в чем-то виделся наш Ленинград, наш ореховый семейный стол.
В Золотых кладовых Эрмитажа на экскурсии с маминой работы я рассматривал оловянных солдатиков из скифских курганов, построенных вокруг своего предводителя, Мих-Мих расставлял почти так же - посреди быстрого зеленого сукна, содержащемся в превосходящем состоянии перед вторым, тот с катышками, мозолями и заплатками, вычищенного тремя щетками, он устанавливал короля - самую высокую фишку, падение которой приносило высокие очки, вокруг четырех фигурок караульных, по обоим базам игрового поля, на точках для разбива, по офицеру.
Правила были просты, как мальчишеские биты от стены, вторым или третьим шаром от борта. Стороннему, на первый взгляд, казалось скучным целить свояком по стоящим, порой на отдалении, шарам, чтобы они, непременно ударившись о борт, повалили фигурки. Часто, чтобы не сбить фишки, ударить напрямую было не возможно, что штрафовалось, тогда биток нацеливался от борта в два прицельных, но в любом случае коснуться он должен был оба. Сбить короля, не затронув остальные фигуры, считалось верхом искусства игры в карамболь с фишками.
Главный стол стоял почти всегда пустой, он готовился к приему начальства, к приезду гостей, к визитам редких бильярдистов из туристов с большой земли. Он покрывался, будто в оставленной на зиму в зале летней резиденции, светлым чехлом, пошитым супругой Мих-Миха из тонкого светлого сатина с едва заметным вензелем "М.М.". Вечерами, по субботам и воскресеньям офицеры оставляли кии, как оружие, в пирамидах, шары в треугольник, маркеру чаевые в кармашек жилетки, и шли в буфет, а затем в танцевальный зал, где играл полковой оркестр.
Учитель снимал покрывало, проводил рукой по сукну, этот жест был не таким, как у крупье в казино - по карточному столу, показывая, что готов принимать ставки, что ставки сделаны, рука старого маркера будто проверяла, что шары будут скользить именно по заданной траектории, наверняка не мимо цели, а ежели промах, то винить в нем будет не кого и не за что. Склонившись над сукном стола, фишки он расставлял, будто заговаривая их, прицельные шары - один под одного офицера, второй - под другого, биток оставлял за центральной линией той или другой базы.
Играть с самим собой, одному в пустом зале, - учитель удалялся в свою каморку, куда заглядывал отец, - выпить с ним портвейну, было невыносимо, каждый удар кием, битой о борт, о первый шар, о второй, гильзовый звон снесенных фишек был отчетливо слышен за фанерной дверцей маркера, который, словно видел, каким шаром, о какой борт, по какому шару, карамболь, касание обоих, еще карамболь, какую фишку, сколько очков, конечный счет, - он сидел и пил портвейн в бутафорском кресле из декораций драмкружка.
На первомай учитель заболел, его приходили навещать бильярдисты, он обыгрывал их в шахматы, обещая к девятому быть в строю, супруга, будто сердцем чувствовала, повесила на дверцу платяного шкафа, невольно прикрыв зеркало, его белый парадный китель с иконостасом, я сбился трижды, считая ордена и медали. Мих-Мих совсем не выглядел плохо, он только с трудом вставал, отказываясь от моей помощи, опираясь на палочку, надевая халат, отправляясь в туалет, стеснялся при мне в утку. Запах капель из чашки на тумбочке, давал понять, что ему совсем не хорошо.
На День Победы хоронили с воинскими почестями и полковым оркестром, всем городом, а ведь прожил он у нас всего ничего. Говорил, чтобы стать бильярдистом, мало и ста лет, игра потребует жизнь, чтобы уступить последнюю партию, проиграть которую карамболем прицельных шаров, только коснувшихся с обоих сторон, но не сваливших, короля, чего не удавалось еще никому. Как, уступив, проиграв, достичь этого, - он не объяснил, наверное, веря, что смогу понять это сам. Этот прием я назвал карамболем Мих-Миха. Исполнить его еще не удалось...