Т И Ш И Н А
(ч а с т ь п я т а я)
Воронцовский парк большой, но все равно он весь на виду.
Когда я рассказал напарнику по палате Николаю Михайловичу
о совсем недавнем моем знакомстве в нашем парке он признался, что
случайно видел меня возле пруда в обществе очаровательной барышни
во всем белом.
Он даже мысли не допустил, что можно манкировать встречу
с такой обаятельной дамой и что я, как настоящий мужчина, просто не
имею права ставить ее в столь двусмысленное положение.
-Но, Николай Михайлович, дорогой мой, представьте, наконец,
что я внезапно и тяжело, тьфу-тьфу-тьфу, заболел.
-Тогда, Константин Федорович, выздоравливайте, но я должен
поставить Веру в известность о Вашем внезапном заболевании.
И этот милый добрый чудак добровольно принял удар на себя.
Вернувшись он сообщил, что Вера была очень огорчена
случившимся со мной, но завтра, тем не менее, с самого утра отбывает
в соседний Мисхор, где ее ждет компания друзей.
Она тут же написала для меня записку со своим мисхорским
адресом и припиской о том, что была бы рада увидеться там со мной.
Странным мне казалось то, что при таком общительном
характере оставался он, тем не менее, человеком одиноким.
Хотя и была у него родная сестра где-то на Украине, но что-то
у них не клеилось, о чем он, видно было по всему, искренне сожалел.
Пару дней после отъезда Веры я еще тревожно оглядывал
пляж.
Кто ее знает, ведь Мисхор-то всего в двух-трех километрах
от Алупки.
А вдруг возьмет да и нагрянет внезапно.
Но потом забыл о ней, тем более что на то была своя веская
причина.
Точнее, даже не веская, а совсем наоборот, грациозная, и с
громадными выразительными глазами.
Ах, эти глаза цвета спелый лесной орех.
Интересно, что несмотря на глубокие религиозные чувства
Алены, ни в облике ее, ни в поведении, ни уж тем более в одежде,
ничего аскетичного не было.
Чаще даже наоборот. Уже позже, когда она приезжала ко мне,
мы останавливались у меня на даче, жили по два-три дня в московских
гостиницах, в загородных пансионатах.
Сидя рядом со мной в машине и зная, как мне нравятся ее
точеные ноги, она иногда дразняще высоко передвигала край своего
платья много выше колен и, поглаживая их, кидала испытующий и
одновременно озорной взгляд то на меня, то на предмет моего
вожделения.
Мне, подвергнутому в эти минуты суровым физиологическим
пыткам, в отместку всегда хотелось ляпнуть про бога, которому сверху
все видно и который ненароком тоже наблюдает эту бодрящую картину.
Однако, понимая, что не имею права лезть в ее калашный
ряд, я каждый раз был вынужден сдерживаться, утешая себя мыслью
о том, что она, наконец, нашла общий язык со своим покровителем
небесным, который считает возможным иногда снижать уровень
требовательности по отношению к своей, такой непростой, но все-таки
верной ему подопечной.
За время общения со мной она ни разу не перекрестилась,
не прошептала что-нибудь похожее на молитву, как это обычно делают
верующие люди.
Но глаза, глаза ее были всегда очень внимательны, они не
умели скользить по собеседнику.
Ее обращенный ко мне взгляд казался изучающим,
проникающим и всегда сопереживающим.
Это походило на участие в моей судьбе самого близкого мне
человека.
Наверное, в этом соучастии и заключалась суть ее веры.
Вот и сейчас, по прошествии времени, я не помню, о чем мы
говорили во время наших, казавшихся мимолетными, встреч (да и
говорили ли, ведь тратить драгоценное время на разговоры было
жалко необыкновенно), кроме, пожалуй что - я люблю тебя - нет,
это я тебя люблю - а я тебя очень люблю.
И еще помню, что именно от нее я впервые услышал эту
истину - человек талантливый во всем талантлив.
Это было заявлено по поводу удавшейся буженины, которую
я приготовил к очередному ее приезду "в командировку" в Москву.
Ее глаза, ее взгляд я запомнил надолго, ведь он не отпускал
меня ни на секунду.
Но это уже потом, когда она сдала свой главный рубеж, когда
изменила своему венчанному мужу.
А до того, еще в Алупке, когда Яна, сказавшись не совсем
здоровой или просто уставшей, оставляла нас одних вечером на часок,
мы откровенно и с охотой беседовали, высказывая общие взгляды
на многие вещи, что тоже сближало нас.
Но я и мысли не допускал переходить к действиям
решительным и уж, конечно, не дотрагивался до нее
Нет, я не боялся ее спугнуть, просто мне хотелось дождаться
того момента, когда она созреет сама.
Если только она созревает.
Если- же нет, то, тем более.
Всё равно срок пребывания в санатории подходил к концу и
пусть этот роман так и останется ненаписанным.
Или непрочитанным, не знаю как будет вернее.
продолжение:http://www.proza.ru/2019/06/06/441