С улицы доносились полузвуки чьих-то предрассветных шагов, когда в подвал пробрался настойчивый запах. Пряный, ни раздражения, ни тревоги у его обитателей он не вызвал. Заинтересовалась им только Адели. Всезнающий Ило не успел еще «чисто теоретически» предположить, что это может быть аромат дерева агары, как в воздушном, дышащем зыбью полумраке повисли силуэты одетого в джалабею погонщика и придерживаемого им за унылую сбрую одногорбого навьюченного тюками верблюда, за которым угадывалось продолжение - мерно растянувшийся караван.
Ничего материального, просто некое видение, «проекция», успокоил Ило изумленных Адели и Бати. Время - небезупречно. Бывает, прошлое или будущее ошибаются и, следуя чьим-то небрежным координатам, на миг пересекаются с настоящим в точке, которая невероятным образом оказалась в «нашей темнице». В конце концов, это одно из самых малозначимых необъяснимых (паранормальных) явлений, каких в Гуджарати – уйма. Да, и из забав - то малое, что у нас есть : немного истории, немного визионерства…Оторопевший Бати только спросил, делают ли из агары секретеры?
Фарис, Фарис! – голос из хвоста каравана явно был обращен к вожатому. Тот достал из поклажи курящуюся медную бахурницу, поднял ее на ладони кверху и, определяя розу ветров, проследил за вытяжкой посеребренного шлейфа. Собрались идти за Либонотом - ветром, который торопился туда, где сегодня, «в настоящем», в старом парке он мог бы потрепать за шеи двух, состоящих в тайном от городской ребятни браке, лебедей-шипунов в крохотном пруду, окольцованном красным гравийным щебнем:
- Мэйдан (видимо, пункт назначения) там!
Караван, а с ним и запах, покидали подвал. Тайви лениво заметила, что «эти ребята» точно идут не в ту сторону. Ило усмехнулся : «Пусть пошляются. Сотня, другая лет и - дойдут. Может, даже обустроятся на нашем Витринном проспекте». «Но тогда в Гуджарати появятся другие жители и сделают его чужим!» - удивилась фатальному спокойствию Ило Адели.
Когда следом за караваном в подвал, разрастаясь в размерах, «вплыл» бирюзовый речной теплоход с ярко-желтой надписью «ВАХ», пропечатанной на носу, все, кроме уже ничему не удивляющемуся Бати, задремали. Пожалуй, не существует явления, пусть самого магического, которое со второго раза, как и эта «проекция» не стало бы заурядным!
На открытой палубе юбилейный северный турист — женщина в «поперечных» крупных очках в темной оправе, «канцелярски» совпадающей с цветом ее же прямых волос, с овалом лица, напоминающим подошву утюга острым мыском вниз, все выспрашивала у капитана, «правильно ли она понимает, что теплоход назван «в честь» вашего знаменитого восклицательного междометия «ВАХ».
— Вы ведь с ним рождаетесь и… умираете? — очки ее понимающе сияли как при тайном чтении чужого интимного дневника.
- Нет, сударыня! В честь научной величины, известной в физике, как «вольт - амперная характеристика». Сокращенно — «ВАХ».
Ах, как скучно!
Лайнер неспешно шел по глинистой воде, почти касаясь серых полотен обеих набережных. Через дорогу от них уходили вертикально ввысь сеченные скалы, на краю плато которых привычно безрассудно застыли , готовые то ли спрыгнуть, то ли взлететь старые деревянные дома. На парапетах, меченных многоточием засохшего птичьего помета, по курсу теплохода, прикидываясь веселыми, топтались коренные жители: грузные от забот женщины и деланно беспечные мужчины. Они предлагали туристам купить «на странную память» старые медали, рогатки, аккордеоны, бухгалтерские счеты царского и советского периодов с белыми и красными костяшками соответственно, походную посуду Наполеона Бонапарта и пыльные, обожженные в 1968 году на спиртовке, смутно помнящие запах парафина, склянки для реактивов из лаборатории бывшей средней школы №25, в которой ученики, безжалостные как низкорослые воины яли, бездумно дразнили «химичку» : «Жаба!»
Туристы к радости покладистых «при сделке» продавцов неразборчиво что-то покупали, теплоход грузнел, вода поднималась выше его коралловой ватерлинии. На корме стоял пожилой мужчина и пристально всматривался в даль. Бати услышал, как он кому-то объяснял: вон там раньше была зубная лечебница моего деда. Штрейхера.
---
Долгую унылость сумеречных подвальных будней, помимо редких «проекции», скрашивали доносящиеся с улиц «голосовые» новости, свары между собой и бессловесно повторяющиеся, «одни и те же», как считали сами узники, досужие разговоры.
«Бог-не фраер!» - эксцентричный крепыш дядюшка Дос, голос которого Будирис и Гвин слышали еще детским и сопливым, невидимо, но так громко взахлеб делился с кем-то своим торжествующим прозрением, что его неканоническая аллилуйя отчетливо была слышна и в подвале. Хоть звуки всегда «резонируют кверху». Он был известен собственным принципом выбора между креслом-качалкой и устойчивым добротным стулом, соседствовавшими в его доме. В первом - он позволял себе, как «цанцар» - ветреный человек, шутить: «Птицы стареют в полете!», задумчиво сидя на втором - вел только серьезные, ответственные, как сейчас, разговоры. Значимость разницы динамического и статического положения тела мужчины при вербальных коммуникациях у дядюшки Доса не вызывала сомнения.
На совершеннолетие Дос с женой купили у спекулянтов сыну Орику свидетельство «крутости» своего времени-джинсы «Wrangler», фасонистые штанины которых были предназначены для ультрамодного контрастного «подворота». Мальчик в одиночку опрометчиво пошел в них погулять, а вернулся в чужих линялых рейтузах. Хорошо, не голый. И - не битый.
То был архаичный развод фраеров, которых гнусные уличные грабители театрализовано, по «сюжету» то «брали на испуг», то давили им «на совесть». Как черти! Втроем – вчетвером, строя бутафорски суровые рожицы они с плевками в асфальт сквозь передние межзубные дыры, предлагали притухшему фраеру отойти в сторонку для серьезного разговора. Принятая «поведенческая модель» не позволяла последнему отказаться. «В сторонке» жертве сообщалось, что один из его новых навязанных друзей «из чертей» именно сегодня собирается навестить свою невесту с предложением руки и сердца и, чтобы исключить риск отрицательного ответа, ему хотелось бы предстать перед ней, по этому судьбоносному поводу «с шиком», в новых джинсах. «Как у тебя!». Разумеется, одолженных всего лишь до завтра.
Никаких козней. Свора «сопровождения», пританцовывая со складными ножами, поддерживала «достоверность» этого фальшивого «признания».
Мало кто позволял себе рационально удивиться : какая невесомая в дозамужний период девушка в невинном платье на белых каблучках станет грезить о нищем женихе, приходящем на судьбоносное свидание в брюках, одолженных у случайного прохожего?
«Ты ведь не против моего личного счастья?» - этим доверительным контрольным вопросом всегда заканчивал «базар», вяжущий фраера, как мутная трясина, знаменитый своей черной густой копной нечёсаных волос, под которыми, как утверждали, крестясь, некоторые верующие горожане, скрывалась пара настоящих лукавых рожков, беспринципный, кривоногий охотник за джинсами по кличке Джексон, утверждавший, что «сможет снять их даже с… Бога».
Но, Бог - не фраер! В первую очередь, конечно, в вопросах, касающихся лично Его. Мужем ни для одной из своих многочисленных «невест» порочный жених Джексон так и не стал. Он безграмотно - незаконченная средняя школа – помочился в пьяном угаре в вечерней трансформаторной, случайно открытой будке. На провода, случайно оставленные оголенными. Копна волос на голове у него оказалась не такой уж и густой. Рожков под ней обнаружено не было. Находись рядом с будкой скотобойня или психлечебница, это место могло бы вдохновить на «Крик» нового Эдварда Мунка.
«И они еще наш подвал представляют опасным» - завозмущалась Тайви, имея ввиду тех людей, во главе с Мадонной, которые по крайней хозяйственной надобности спускались сюда, вслух бубня о боязни перед «жутью», от которой у них разбегаются мурашки по коже.
---
«Ило, вот ты рассказывал о казни той королевы, Маринэ Стюарт. Все «мозги» нам выкрутил!» - Ямрэ с удовольствием спародировал наставнический темп и интонации речи того экскурса : «Условия/обстоятельства/историческая ситуация…»
«Бабушка моего хозяина покойная Шуна любую твою историческую ситуацию объясняла доступнее. Двумя словами: «Сейчас — так!» Короче, как все было? Королева «очень» обиженно заплакала и спросила палача : «Э, за что? А палач, что, не человек? Один - два ребенка, минимум, имеет. Кормить надо? Надо. Если мальчики, то семейной профессии учить надо? Надо. Дома не отдохнешь, жена, «стопроцент», истеричка: какая нормальная каждое утро мужу чистый, с трудом отстиранный от пятен чужой крови, черный колпак подаст, на работу проводит?» Но палач уважительно, по-соседски, «рот в рот», ей отвечает: «Маринэ джан, сейчас — так!»
Что, она не поймет? Конечно, поймет!
Пауза в кромешной темноте физически дольше. Гвин первым от хохота затрясся со стены. В тот вечер на весь Гуджарати впервые обрушилось некогда неизвестное бедствие: домашняя дискотека. Старшеклассники, которые еще недавно зажимая носы, выверенными движениями, в рамках программы обязательной дегельминтизации, складывали в спичечные коробки с нечеткой этикеткой «Труд создал человека» свой кал, готовя его к сдаче в школьный медкабинет, а также студенты и сослуживцы, бывшие еще недавно старшеклассниками, доверительно обмениваясь притягательными феромонами, солидарно, при выключенном освещении, погружались в полумрак. В нем так волнительно слушать евангелический хор, а они счастливо ощущали манящую свободу индивидуальных движении, которые от чердаков до подвалов сотрясали немолодые, «морщинистые», много что пережившие стены этого жадно влюбленного в жизнь, дьявольски упрямого города.
«Моя тоже танцевать любила» - отсмеявшийся Варкен звучал романтично, очень лично. «Устанет и смотрит на меня, как будто спрашивает: «Ты здесь?» А где я должен быть в такой «моментун? «Дома я, джана! Джаз-маз твой слушаю!» Приляжет, выгнется... Халатик атласный. Коротенький. Розовый».
Адели, Тайви и Бигле демонстрировали подчеркнутое безразличие к подобным непристойным разговорам.
«В прошлый раз тоже самое вспоминал, но халатик на ней был ирисовый» - незлобиво хмыкнул Гвин. Задетый Варкен, у которого слух был развит также остро, как и фантазия, мгновенно атаковал его: «Эй, «каклан» - засранец, это моя девушка, что скажу, то и носит! Ты занимайся своими конягами».
Гвин любил помногу рассказывать о самом героическом из них. О том, который под ним ходил в парной упряжке-тачанке. Звали его Алешка-Океан. Огромный. С нравом. В бою закусит удила, как матрос ленточки от бескозырки, и хрипит словно в последний раз: «Ой, да позади меня, да вражин полным-полно». А пулеметчик на тачанке ему «в контрапункт»: тра-та-та – тра-та-та – тра-та-та.
«Хайло закрой, Варкен! Срезался ты. Я тебе не сидушка от унитаза». От трения дерева об дерево когда-то вспыхивал огонь. Сейчас Гвин жестко скажет: «Зга, супонь твою мать!». Варкен не спустит…Тайви миролюбиво, как будто и нет никакой стычки, «вдруг», поинтересовалась: Гвиня, а как по - португальски «брат»? Смекалистый, снижающий накал обстановки ответ Ило последовал мгновенно: «Братишта!»
Гордящийся своим остроумием Будирис в тысячный раз безутешно поворчал о том, что, если бы «один художник» постоял до слепоты в подвале столько же, сколько и он, то «нарисовал» бы белый, а не «Черный квадрат». О Малевиче в пивном павильоне как то шесть кружек подряд спорил с собутыльникам хоронивший здесь в себе каждый день искусствоведа посетитель.
«На судьбу жалуешься?» - Бигле обращалась к Будирису. «Слышишь днем с улицы глухие удары? Это достается венскому стулу с безжалостно выломанным по кругу сиденьем… Его и так гнутого за жизнь, как по приговору, прибили гвоздями высокой спинкой к случайному столбу и теперь неугомонные мальчишки азартно гоняют под ним, смиренным, мяч, пытаясь забросить его, в дрожащий от боли обод. Игра у них такая. Баскетбол называется».
«Дети, не понимают, что творят…» - утешительно, как проповедник, вмешался Ило.
---
(См.часть 6)