- Лен, передай словарь.
- Держи.
- Переодеться не успеваю. Будь другом, посмотри, как там "вино" по-английски.
- Вино-то зачем?
- Да узнать: пьет, не пьет.
- Так он тебе и скажет.
- Он наивный, не поймет, зачем спрашиваю.
- Ладно. Сама-то о себе будешь рассказывать?
- Что? Что не пью, брожу по ночам и ловлю глюки?
- Перестань.
- Ну, что, Лен. Посмотри, так нормально?
- Ты не хочешь тапочки переобуть?
- Зачем? Внизу он всё равно не увидит, я за стол сяду.
- А вдруг камера упадёт?
- На скотч приклею. О, кстати, скотч! - она пронеслась мимо Лены в другую комнату. – Я ему скажу, что умная, что красивая, что…
- Умная - не надо, сбежит или обозлится. Про красивая – не поймет, что это ты от избытка, а не от недостатка.
- Что? Я не слышу…
Лена, сидевшая с ногами на диване и вертевшая в руках карандаш, уткнув его в подушечки пальцев, надавила сильнее, откинула голову назад и закричала в сторону комнаты, где копошилась подруга:
- Я говорю, про пазлы скажи. Про пазлы - пойдет, думаю. Запомнит, что усидчивая. Так себе хобби. Мужских интересов не ущемляет.
Надя высунулась из проёма, на ходу вдевая сережку в ухо. Мешал скотч, зажатый в той же ладони:
- А говорить, что я их каждую ночь собираю?
- Ну ты чего, соберись, полчаса до связи осталось.
- Нет, пусть знает, что я каждую ночь собираю пазлы. Что тут особенного.
- Слушай, ну зачем всем это знать. Легла, дело своё сделала и иди собирай свои картинки. Кому какое дело.
- Это забавно. Но он в конце концов увидит, что у меня одна коробка.
- Иди сюда. Иди сюда, сказала, - Лена протянула руки и потянула стоявшую рядом Надю. Та обмякла. Лена погладила её по голове, перебрала, поправляя, волосы.
- Перестань. Тебе давно пора что-то с этим делать. Новая страна, новый мужчина, новые люди. Язык, в конце концов, который ты не понимаешь. Пусть говорят, что хотят. Пусть делают, что хотят. Ни тебе телевизора, ни газет. Всем улыбаешься и машешь. Слышишь, – она заглянула подруге в глаза, – Слышишь меня? Улыбаешься и машешь. Девочка моя. Я тебе на свадьбу очки темные подарю. Хочешь? Ну. Хочешь? Хо-о-чешь. По глазам вижу. Ну вот. Всё, не реви. Красотуля.
- Лен, я не смогу. Я не могу всё забыть.
- А зачем забывать. Достаточно просто не помнить. Не помни, и всё. – Лена бросила карандаш на стол. - Не надо ходить этой дорогой, Надя. Не нужно больше. Всё.
Надя развернулась, волосы растрепались - блузка, нитка жемчуга, бесполые растоптанные тапочки.
- Я не знаю их, Лена, ты понимаешь?
- Понимаю.
- Я понятия не имею, что кто они.
- Понимаю.
- Я просто на остановку шла. У нас нет другой дороги до остановки. Только через кладбище. Ну, или в обход вдоль завода.
- Надя, я знаю.
- Я просто шла на остановку.
- Надя, перестань, – Лена рассердилась и повысила голос. - Перестань сейчас же. Может Павлу позвонить? А? У нас есть ещё время. Давай позвоним. Ты поговоришь - и тебе легче будет. Давай, ты, наконец, объяснишься. Человек всю жизнь в непонимании. А ты столько лет думаешь, что виновата. Тебе нужно снять это с себя и спокойно ехать. Давай сейчас. Разом.
- Ты думаешь? Что я ему скажу - про кладбище?
- Да, ты так и скажешь. Я шла по кладбищу, в институт. Он поймет, он сам там ходит. Давай, говори. Говори мне, как ему.
- Я говорю тебе, как ему, русским языком. Впереди шли девочки-школьницы. Выпускницы. С мороженым. С бантами, с лентами. Смеялись. Я хотела их обогнать. Вдруг одна остановилась и встала поперек дороги как статуя. Прямо с мороженым. Глаза бродят.
- Девочки, - говорит, а все молчат. Понимаешь, разом все замолкли, как сговорились. Стоят, озираются. И я стою.
- Девочки, - говорит, - а ведь мы уже вдовы.
Так и сказала: «Девочки, а ведь мы уже вдовы».
И тишина такая, Лен. И мороженое капает.
Я повернулась, куда она смотрела – аллея боковая, широкая, заасфальтированная. И по обе стороны гранит и головы гипсовые. Головы, головы, а потом без голов портреты на плитах. Сильные, красивые, улыбаются: двадцать пять, двадцать семь, тридцать два, двадцать. У меня как будто калькулятор на минус включился. Восемьдесят семь минус шестьдесят пять, восемьдесят два минус пятьдесят девять. Зачем у меня так хорошо с математикой? Синусы-косинусы - чтобы потом годы жизни на могилах считать?
- Лучше б ты деньги считать научилась, - улыбнулась Лена.
- Ты слушаешь или нет. Я не считала себя вдовой. Я считала себя невестой, понимаешь. Не-ве-стой. Саша - там, Андрей из прошлого выпуска, Виталя с Сеней. Все в Афгане. Какое отношение они имеют к этим...... - протезам? У меня в голове выпускной, рассвет, Виталя по лужам шлепает, Сеня с моста самолеты пускает. Андрей с гитарой и ёжиком. Помнишь: ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля, «шёл ежик резиновый, в шляпе малиновой, с дырочкой правом боку». Весь вагон к нам сбегался, когда он пел. И свистел, как резиновый ёж.
- Это когда вы на каникулах в Узбекистан ездили? Ну хорошо же, Надя. Он и теперь, наверно, поёт.
- Ну они же не мёртвые. Понимаешь. Они живые. Я заявление в своем медицинском подала, чтоб меня после выпуска к ним взяли. Вместе учились, вместе в институты поступали, мальчики на войну, девочки должны им помогать. Ну так ведь. Спасать, лечить, жалеть. У нас многие девчонки записались.
- Так и хорошо. Я же и говорю тебе – хорошо.
- Что хорошо? Кругом гробы мраморные. Солнце через тополя. Мы все в пятнах камуфляжных. Девчонки в пятнах, лица в пятнах, банты желтые. Их физически хотелось снять с себя. Отмыть. Не могла. Вьелись. Весь автобус, пока ехала, всё оттирала. Прямо руками. Вся в пятнах.
Вспомнила, как в гостинице в Узбекистане Андрея попросили помочь закрыть переходы между балконами. Администраторы попросили. Они одно крыло на этаже запирали на ключ, потом в ручку вставляли железный стул и ещё тумбочкой задвигали. Там, говорят, летчики живут. Они возят груз двести. Каждую ночь так. Пьют, потом по этажу бегают, в номера рвутся. Балконы, говорят, запирайте. И зашторивайте. Балконы круговые.
И вот те, Лен, кто бегал сумасшедшим голым по балкону - теперь мертв и лежит вместе с тем, от кого он бегал. Меня, прямо, замуровало там, в автобусе, как я это поняла. До сих пор эти балконы снятся. Лица эти голые, впаянные в стекла.
Вспомнила, как наш проректор вызвал и сказал: «Зачем тебе туда? Война – грязь. Знаешь, что там с такими, как ты, делают?" От этого каменело всё внутри и болело ниже пояса. Не помнила этого ничего, а тут вдруг в автобусе пятна кладбищенские счесываю – и всё вспомнила. Сына Марии Исааковны вспомнила, который приходил в класс прямо посреди урока и просил денег. Сгоревший, зубы одни белые. Крупные зубы, кудри, рубашка цвета песка. Мы слова тогда такого не знали – наркоман. Просто он был чужой среди наших белых фартуков и пионерских зорек. Он резал день надвое и вспоминался как привидение. Я только потом посчитала, что он всего на четыре года старше. Учился в Москве на физтехе, забрали а армию. Вернулся – гепатит, наркомания, через два года похоронили. Один сын. Я Марию Исааковну потом сама в нашу онкологию пристраивала. И хоронила сама.
Что мне Павлу сказать, что я не вышла за него замуж, потому что меня преследовали мертвецы? Потому что меня не изнасиловали в каком-нибудь палаточном городке? Потому что они въелись в меня кислотно, эти Сени и Виталики? Потому что я чувствую себя порченной?
- Ну ты же не виновата, что не попала туда, что войска в тот год вывели.
- Я виновата. Потому что прямо из автобуса вся в липкой этой пятнистой жути рванула в военкомат забирать заявление. А мне: «Таранова, не будет набора. Войска выводят».
Я всех предала. Не пошла – ребят предала. Пошла бы - предала своим бумажным героизмом Павла с больной мамой и братом. Мы с Тимошкой эти пазлы собирали. Он мне их подарил.
- И ты не двинулась ни туда, ни сюда. Сидишь и двадцать лет детали стыкуешь. Безмужняя самоназначенная вдова. Ах-ах-ах. Ты надоела мне. Понимаешь? Хватит. Кончилась война. Понимаешь? Кон-чи-лась! Всё кончилось.
И не надо ничего Павлу рассказывать. Не думаю, что он что-то поймет из этого бреда. Отдай эту коробку кому-нибудь. И пойди тушь поправь. У нас Америка на связи через десять минут.