Андерсен-Кафе. Третья часть трилогии

АНДРЕСЕН-КАФЕ. ЧАСТЬ III. ДОМ, ГДЕ СОГРЕВАЮТСЯ СЕРДЦА


1. КАФЕ

КАЖДОМУ СВОЁ
В эту ночь мне отчего-то совсем не спалось. Всё ворочалась с боку на бок так, что проснувшийся на долю секунды Вася сердито сравнил меня со стадом тупых слонов на танцплощадке. Он всегда так ворчит, когда что-нибудь разбудит его среди ночи. Почему «тупых» и почему «стадо», выяснить тогда не представляется возможным: глухая ночь не располагает к дискуссиям. Но Вася вообще любит преувеличивать, особенно спросонья.

Наворочавшись вволю, я как можно тише встала с кровати, осторожно нащупала в темноте мобильный телефон с наушниками и на цыпочках отправилась в коридор. Там я несколько раз прослушала песню «Дорога без конца», после неё — «Хватит плакать», потом снова — «Дорогу без конца». В этой последней очень красивой песне есть такие слова: «Свисти как птица — и не жди награды!» Не знаю почему, но иногда эти слова меня очень трогают. Когда они трогают меня слишком сильно, приходится ставить следующую песню, где содержится оптимистичный призыв «Хватит плакать». А после неё снова ставишь «Дорогу без конца». Замкнутый круг получается.

В общем, песен я на этот раз наслушалась вволю, а вот сон всё равно не приходил. Возможно, потому, что содержание обеих песен слишком глубокое. Совесть просто не позволяет уснуть. Вздохнув и, наконец, выключив музыку я отправилась на кухню. Андерсен, который почему-то первую половину ночи предпочитает спать на кухне, вяло поприветствовал меня: нехотя приоткрыл один глаз и зевнул.

— Не спится мне что-то сегодня, Андерсен, — объяснила я коту. Впрочем, в его сонном взгляде не было укоризны. В отличие от всех остальных жителей планеты, он чаще всего принимает меня такой, какая я есть, без особых возражений. Ведь Андерсен любит меня и встречает просто и радостно. Знает, что я непременно к нему приду, и потому спокойно ждёт. Он встречает меня так, как я, устав от жары, встречаю прохладный дождь. И я отношусь к Андерсену точно так же. Он очень много для меня значит.

Однажды наша новая, но мимолетная начальница Антикварной Лавки «Затерянные Миры», поддавшись наплыву безудержного гнева, выкрикнула:

— Люба! Ну почему у тебя на всё всегда собственное мнение? Причём, непременно противоположное моему! Этого мне только и не хватает! Да ты посмотри-ка на себя внимательно! С чего бы тебе вообще иметь собственное мнение?! Ну что у тебя в жизни-то есть?

Дело в том, что у нашей новой начальницы «в жизни» как раз «всего», кажется, слишком много. У неё и муж-олигарх, и новенький мерседес, и наверняка есть что-нибудь ещё в том же роде — не менее прекрасное. К тому же, уж не знаю почему, но самодостаточная начальница полюбила меня с первого взгляда. Видимо, поэтому и разговаривала со мной часто, горячо и фамильярно — как с родной.

На моё счастье начальница продержалась в коллективе всего две недели, а то неизвестно, куда бы нас обоих завела её непонятная симпатия. Честно говоря, обычно я слушала начальницу вполуха: мне всё время казалось, будто она говорит сущие глупости. К моей работе её расспросы не относились, а моя личная жизнь её не касалась. Но последний вопрос начальницы: «Ну что у тебя в жизни-то есть?» — почему-то совсем не по-детски озадачил меня. Я напряглась и стала вспоминать, что же у меня, в самом деле, в жизни-то есть. Я думала и думала. Но ведь не зря же у англичан есть остроумное выражение: «Слово придёт!» И точно! Слово, наконец, пришло: «У меня есть Кот!»

Возможно, для кого-то такой аргумент покажется неубедительным, но для меня эта фраза, что называется, звучит:

— У меня есть Кот!

Потому, что у меня ведь есть не простой какой-нибудь кот, а особенный. Андерсен! Таких на свете больше нет. За свою не слишком пока долгую жизнь этот кот умудрился помочь нескольким людям, включая и меня. Причём, помочь не в поверхностном смысле: тапки, например, к постели подать или дверь в комнату приоткрыть, а по-настоящему. И честно говоря, тапки мне Андерсен ещё ни разу не приносил и двери в комнаты тоже никогда не открывал. По-моему ему это просто неинтересно. Зато мощную дверь холодильника Андерсен открывать навострился. Наш холодильник является для Андерсена объектом поклонения. Это для него что-то вроде волшебного сундука с сокровищами. Андерсен может часами просиживать возле холодильника и предаваться медитации. Вид у Андерсена в такие минуты задумчивый или возвышенно-отрешённый.

Однако безмолвное обожание нашего видавшего виды холодильника — не единственная черта, удивляющая меня в Андерсене. Не знаю уж, каким образом и почему, но Андерсену иногда удаётся почувствовать душу понравившегося ему человека. И почувствовав её, мой кот может необъяснимым образом повлиять на эту самую душу. И тогда, если душа на какое-то время приуныла, она вскоре снова находила в себе силы встрепенуться и ожить, а иногда даже запеть во весь голос. Вот как моя душа, например.

Знаете, ведь я впервые встретила Андерсена именно тогда, когда моя собственная жизнь начала казаться мне бесцветной и почти бессмысленной. Но тут в неё (в мою жизнь) нежданно-негаданно взял да и вошёл Андерсен. И не только вошёл, но и решил поселиться в ней навсегда. И тогда моя душа, неожиданно для меня, громко запела от радости. Запела так, что мне захотелось написать книгу, — книгу об Андерсене, которая называлась бы «Кот из Датского королевства». Что я и сделала. Если вы её ещё не читали, прочитайте, пожалуйста. Потому что эту повесть, впрочем, как и вообще все мои книги я, разумеется, посвящаю именно вам.

И уж если уж у нас с вами неожиданно такой откровенный разговор завязался, признаюсь вам по секрету: несмотря на чей-то мудрый совет — «Никогда ни к кому чрезмерно не привязывайся», — к Андерсену я привязалась. Не знаю чрезмерно или нет, да только я без него не могу.

Помните сказку «Кот в сапогах»? О том, как отец оставил трём братьям неравноценное наследство: одному — осла, другому – мельницу, а третьему – обыкновенного кота. И что же из этого вышло? Пришлось ли третьему брату хоть однажды пожалеть, что ему достался всего-навсего кот? Помните? Ну вот, у меня тоже нет ни мельницы, ни осла, ни мерседеса. Зато у меня есть Андерсен. У меня есть Кот!


ЗАТЕРЯННЫЕ МИРЫ ЗАКРЫВАЮТСЯ

Итак, Антикварная лавка под названием «Затерянные Миры», в которой мы с Андерсеном проработали несколько лет, закрылась. Закрылась хоть и не в одночасье, но всё равно слишком быстро и для нас неожиданно. А началось все с внезапной смены директора к которому, вернее, к которой весь наш маленький коллектив уже успел привыкнуть.

Откуда-то «сверху» нам «спустили» новую начальницу. Эта молодая, очень эмоциональная и властная женщина, судя по всему, до этого никогда не имела дела ни с книгами, ни тем более с антиквариатом. И уж, конечно, ей до этого никогда не приходилось работать ни в одной антикварной лавке. По непроверенным слухам новую начальницу прислали к нам прямо из депутатского корпуса. То есть ещё недавно начальница была районным депутатом. То ли она там как-то проштрафилась, то ли ещё что — неизвестно. Но то, что назначение директором Антикварной лавки для неё означало значительное понижение в должности, было очевидно.

Ни книги, ни редкие коллекции значков или марок, ни старинные уникальные фарфоровые изделия новую начальницу нисколько не интересовали. Но, по-моему, ещё меньше её интересовали люди. И люди вообще, и, в особенности, такие, как мы и наши посетители «малохольные» — любители и ценители «всякого хлама». И «малахольные» и «ценители всякого хлама» — это выражения нашей новой начальницы.

Возможно, все так и должно быть. Может, депутатов вовсе и не должны интересовать обыкновенные люди. Наверное, у этой должности специфика другая. И им в основном приходится иметь дело лишь с цифрами или бумагами. Трудно сказать. Где депутатский корпус и где мы? Но так или иначе новое назначение нашей начальнице не нравилось. Сначала она вроде бы и пыталась с этим как-то примириться и ужиться, но очень скоро поняла, что такое невозможно.

Буквально все в нашем магазине начальницу злило и раздражало, все не нравилось. «Публика какая-то вся малохольная!» — в сердцах возмущалась она. Впрочем, нашу любимую «малохольную» публику начальница во мгновение ока разогнала, одним своим видом оттолкнула. Однако делала она всё это, кажется, не нарочно. Ведь было же у неё поначалу намерение поработать на новом месте: едва появившись в Лавке она с неуёмным рвением начала всё разрушать. Всё, по её мнению, лишнее начальница заставляла нас уносить из зала и складывать в кладовку. Её бы воля, так она бы, пожалуй, больше половины наших почти музейных экспонатов на помойку выбросила.

Начальнице захотелось, чтобы наша старинная Лавка стала похожа на современный офис. Чтобы все вокруг выглядело «чётко», «в новом едином стиле — ничего лишнего», а во всех помещениях и на полках было просторно. Но дело в том, что нам ведь и приносили в Лавку именно лишние вещи, вещи особенные, чаще всего старинные, разнообразные и разностильные.

Ещё начальнице очень хотелось бы, чтобы в Лавку вообще никогда не заходили никакие посетители. Особенно она возражала против завсегдатаев, к которым мы, работники Лавки, успели привыкнуть. Многих посетителей мы не только узнавали в лицо, но и знали по именам. Это, как правило, были люди интересные, творческие, с богатым воображением и широким кругозором.

Но совсем иными глазами смотрела на наших посетителей новая начальница: «Полубезумные старики и старухи, часами копающиеся в кипах пожелтевших открыток и марок, студенты-очкарики, до сих пор не научившиеся жить в ногу со временем, дети какие-то сопливые, вечно роющиеся в коробках со значками, да ещё эти занудные читатели! Ну шли бы домой, к компьютеру, искали электронную библиотеку и сидели бы там, читали электронные книги. Так нет же, дались им эти издания такого и сякого года, с иллюстрациями и без таковых». Всё это, по её мнению, не входило ни в какие ворота, было непонятно, неприятно и несовременно.

И вскоре «Затерянные Миры» окончательно вывели нашу новую начальницу из терпения. Проработав, вернее промучившись в Лавке две недели, она от нас ушла. Ушла так же внезапно, как и появилась.

Надо ли говорить, что мы по этому поводу нисколько не расстроились. В том, что она здесь долго не продержится, мы не сомневались с самого начала. «Но что же будет с нашей Лавкой дальше? Кого нам теперь назначат?» — недоумевали мы. И ждали. Но ждать пришлось недолго. В один прекрасный весенний день нам приятным тоном сообщили, что «Затерянные Миры» закрываются совсем, здание в котором находился магазин, передаётся районному суду, а мы все… в общем-то, свободны.


ЗВОНОК РОЗАЛИИ

Итак, нам, нескольким работникам антикварного магазина «Затерянные Миры», не долго думая, пришлось наспех упаковать свои пожитки и отправиться, куда глаза глядят, или, может быть, на все четыре стороны. А на дворе уже было самое настоящее лето — долгожданное и желанное после долгой и унылой зимы. Лето яркое, жаркое вовсе не располагало к срочным поискам подходящей работы. Меня, по крайней мере, не располагало. Да и Вася советовал: «Дождись-ка ты, Люба, лучше сентября — этот месяц поживее прочих. Глядишь, что-нибудь подходящее для тебя и отыщется».

Все мои дальние и близкие знакомые каким-то образом очень скоро узнали, что Антикварная лавка, в которой я работала, прекратила своё существование. Некоторые из знакомых сразу же позвонили мне: одни хотели подбодрить, другим было любопытно, а третьим — просто скучно. Лето! Так или иначе, но процесс поисков новой работы запустился сам собой, однако был он не лихорадочным, а вялотекущим: опять-таки, лето.

Вот сидим мы как-то с Андерсеном у открытого настежь окошка, ждём, не пролетит ли мимо муха. Андерсена последнее время мухи почему-то очень увлекают: он на них с таким азартом охотится, что готов весь дом перевернуть вверх дном, только бы эту злосчастную муху поймать. И можете себе представить — чаще всего ему это удаётся. Тогда Андерсен осторожно кладет пойманную муху на пол и ждёт от меня слов одобрения. И в самом деле: ведь ловля мух — работа не из лёгких, требующая виртуозности. Вот вы когда-нибудь пытались поймать муху? Нет? Так или иначе, но всякий, кому хоть раз в жизни пришлось гоняться за мухами или комарами, нас с Андерсеном поймет.

Ну, так вот: сидим мы с Андерсеном у окошка, и тут гремит телефонный звонок. Оказалось, это одна моя очень дальняя, малознакомая знакомая звонит – работу предлагает. Я несколько раз, чтобы не забыть, повторила про себя имя дальней знакомой (имя у неё, кстати, очень красивое – Розалия), и приготовилась слушать. С первых же слов знакомой мне показалось, что её предложение выбивается из общего негромкого и нестройного хора всех остальных предложений, которые мне довелось услышать за последнюю неделю.

Оказалось, что Розалия работает заведующей, а правильнее сказать — хозяйкой одного небольшого литературного кафе. Правда, находится это кафе не в центре, а, по моему понятию, почти на отшибе, недалеко от станции метро «Елизаровская». Я сама не только ни разу не была в этом заведении, но даже в первый раз о нём услышала. Но Розалия уверяла, что заведовать им — работа в основном творческая, местами интересная, а главное, по её мнению, просто идеально подходит именно мне. Почему она так решила, трудно сказать, — ведь виделись мы с ней в жизни, (как я потом вспомнила), лишь дважды, и оба раза в библиотеке у нашей общей знакомой. В первый раз там собиралось что-то вроде кружка путешественников-любителей, а во второй раз, по-моему, хозяева то ли собак, то ли кроликов, или, может, и тех и других — сейчас точно не вспомню. Оказалось, за время этих недолгих случайных встреч мне непостижимым образом удалось произвести на Розалию выгодное впечатление, да такое, что она меня даже умудрилась запомнить. Я тоже поднапряглась и постаралась вспомнить эту даму.

В конце концов, в моём воображении возник образ громогласной, властной и самоуверенной женщины, лет примерно на восемь старше меня. Впрочем, возможно, мне вспомнилась совсем не Розалия, а кто-то другой: всё-таки времени прошло достаточно.

Как я уже говорила, встречались мы с Розалией на собраниях энтузиастов-любителей. Как и почему меня туда занесло, сейчас, пожалуй, и не вспомню, — помню только, что обе встречи оказались интересными.

Несмотря на то, что путешествую я, в отличие от большинства собравшихся, нечасто и уж явно не на собственной яхте, слушать о захватывающих приключениях смельчаков-авантюристов мне понравилось. И, несмотря на то, что у меня никогда не было ни собаки, ни кролика, (а только кот), мне удалось найти общий язык и с любителями домашних животных. И хотя сама я тогда говорила мало, зато внимательно слушала и вполне искренне восторгалась теми фото, которые показывали мне путешественники и собаководы. А мне и в самом деле нравится, когда люди что-то ищут, открывают, что-то любят, чем-то дорожат.

Мы оба раза сидели с Розалией на соседних стульях и, видимо, успели изрядно пообщаться. Во всяком случае, она почему-то решила, что я легко умею находить язык с самыми разными людьми и в случае чего могу поддержать разговор. Думаю, дело просто в том, что мне тогда удалось найти общий язык с самой Розалией.

Как бы там ни было, признаюсь, мне было приятно услышать добрые слова от дальней знакомой. Не слишком часто случается со мной такое, чтобы кто-нибудь вот так за здорово живёшь сказал бы пару-тройку тёплых слов. Как-то всё больше критикуют. Например: «Эта блузка тебе совсем не идёт! Ты в ней на клоуна похожа!» — или: «Ты что сегодня бледная такая? Не выспалась что ли?..»

Но я отвлеклась. Совсем забыла главное-то сказать! Розалия предложила мне занять её место, то есть попросту возглавить Литературное кафе. Дело в том, что она во второй раз выходит замуж и вскоре уезжает в Голландию на постоянное место жительства.

Я поблагодарила Розалию за звонок и пообещала в самое ближайшее время наведаться в кафе, чтобы своими глазами посмотреть что к чему.

Ну, а Андерсен в тот вечер, разумеется, поймал свою очередную муху. Кто бы сомневался!


КАФЕ СНАРУЖИ И ИЗНУТРИ

В Литературное кафе на Елизаровской я приехала в ближайшую субботу, ровно в одиннадцать часов. Надо сказать, что нашла я это удивительное заведение не сразу: сначала пришлось поплутать.

Кафе располагается на первом этаже пятиэтажного здания в довольно старом каменном жёлто-бежевого цвета доме. Вместо таблички с названием, это заведение украшает большая квадратная, похожая на плакат картинка. На ней — шоколадного цвета книжка, на обложке которой изображены вазочка с единственным шариком мороженного крем-брюле и маленькая чашечка кофе. Вместо того чтобы сразу же войти, я, словно заворожённая, уставилась на эту простую, но отчего-то очень притягательную вывеску.

Розалия уже поджидала меня. Честно говоря, подходя к кафе, я не была уверена, что сразу же узнаю свою случайную знакомую. Однако, едва завидев Розалию, я тотчас вспомнила её.

Надо сказать, выглядела Розалия прекрасно: статная женщина, с ярким, но не слишком безвкусным макияжем. Я не заметила на лице Розалии никаких признаков хронической усталости, которая так свойственна большинству жителей нашего сумрачного города и обычно лучше всего заметна как раз в самом начале лета. А вот Розалия казалась бодрой, энергичной и жизнерадостной.

Первым делом она провела меня по всем трём, (ну если быть совсем точным, четырём) помещениям, входящим в состав Литературного кафе.



а). Оранжевая комната
Самая большая, главная в кафе комната, оказалась светло-оранжевой. Все четыре стены её почти до самого потолка были закрыты высокими стеллажами, набитыми книгами, но в просветах между полками ясно виднелся изящный однотонный оранжевый рисунок.

В комнате имелось два больших светлых окна, украшенных опять-таки оранжевыми занавесками, — правда, они были чуть потемнее, чем стены. Занавески собирались к низу плетёной ажурной лентой с кисточками. Посередине помещения стоял необычного вида круглый стол, поверхность которого напоминала дорогой паркет какого-нибудь дворца. На поверхности стола квадратные плитки бежевого, темно-жёлтого и светло-коричневого цвета со вкусом чередовались друг с другом. Покрытая тонким лаком поверхность стола, блестела так привлекательно, что её всё время хотелось погладить рукой.

 

б). Зелёная комната
Вторая комната, та, что поменьше — была смежной с Оранжевой. Я бы назвала её зелёной, хотя, если быть точной, она зелёно-коричневая. Обе комнаты соединены между собой обычной деревянной дверью. В Зелёной комнате тоже повсюду высились стеллажи с книгами и тоже имелся стол, но совсем не такой роскошный, как в Оранжевой, а обыкновенный, продолговатый, коричневого цвета. Стол украшала большая лампа в виде подсвечника с тремя свечами, стоящая на бежевой льняной салфетке с мелким рисунком. В комнате имелось несколько стульев, обитых зелёной материей, одна тумбочка и одно окно с темно-зелёными занавесками. Окно Зелёной комнаты вело во двор, в котором виднелось несколько деревьев и небольшая детская площадка. На подоконнике зеленели белые и синие фиалки, диффенбахия, три кактуса и большая пустая клетка.

— Выбросить жалко, отдать некому, — показывая на клетку, пояснила Розалия.



в). Кухня
Ну а третья комната оказалась кухней. В ней не было ничего лишнего, зато можно было найти всё, что полагается: газовую плиту, набитый доверху посудный шкаф, кухонный стол и холодильник.



г). Ванная
Четвёртое помещение, как вы, возможно, уже догадались — ванная комната. Правда, такое название этому помещению не вполне соответствует, потому что никакой ванны там не было. Зато стоял умывальник и всё остальное, необходимое для мытья.

 

Вот так примерно и выглядело изнутри Литературное кафе, которое мне с лёгкой руки Розалии, вскоре предстояло возглавить.

А что?.. мне пока нравится!


Я ПРИНИМАЮ РЕШЕНИЕ
— Неплохо! Да?! — загадочно прищурившись и непроизвольно-кокетливым жестом отбросив назад хвост густых рыжих волос, уверенно сказала Розалия. Как она уверена в себе, насколько бойка и энергична! Я невольно залюбовалась её умеренно рослой, статной фигурой, её румяным, пышущим здоровьем лицом. Она напомнила мне крепкую грациозную лошадь, застоявшуюся в стойле и рвущуюся к новым победам. Только не подумайте, пожалуйста, что в моём сравнении слышатся издевательские нотки. Сравнивая свою знакомую с лошадью, я не подразумеваю даже лёгкой иронии. Ну, а если продолжить экскурс в мир фауны, то по сравнению с Амалией я выгляжу как усталый ослик. Почувствуйте разницу! У меня почти никогда не бывает, ни яркого румянца, ни бьющей через край энергии. Да что уж там: ведь, к счастью, все люди разные!

— Ну, Любочка, по вашему выражению лица я вижу: моё кафе вам понравилось!.. — довольно произнесла Розалия. Ну что ж, тогда приступим к главному…

Я с любопытством смотрела на свою знакомую.

— Главное – это наши клиенты! Они же пациенты, участники и зрители! – с пафосом изрекла моя подруга.

«Всё интереснее и интереснее…» — в недоумении подумала я.

— Пациенты? – удивлённо переспросила я и даже невольно оглянулась, словно надеялась заметить в Литературном кафе какие-нибудь признаки больницы или поликлиники.

— Ну, Люба, я же образно выражаюсь!..

— И всё-таки, Розалия, я что-то пока не очень понимаю, причём тут пациенты и зрители?

— Люба, — укоризненно покачав головой, произнесла она. — Ну, подумайте сами, какое Литературное кафе может существовать без посетителей?! И зачем оно тогда нужно!

— Ах, посетители!.. — наконец-то дошло до меня. — Ах, вот что!

— Конечно! Поймите, Люба, наше кафе в основном существует за счёт них. Только не в материальном, а я бы сказала, в моральном смысле.

— А в материальном? – поинтересовалась я. — В материальном оно за счёт чего существует?

— А тут… Видишь ли, с этим кафе нам, можно сказать, крупно повезло. Во время одной из предвыборных кампаний какой-то депутат решил сделать для района доброе дело: организовать что-то вроде клуба для… скажем так — творческой интеллигенции. Он, можно сказать, и подарил это кафе людям. Так что оно находится в основном на попечении государства.

— Ну, надо же! — удивилась я. — Надеюсь, этого депутата выбрали?

— Конечно!.. — кивнула довольная Розалия. — А потом у нас и у самих появилась небольшая статья доходов — членские взносы наших основных посетителей. Как-то само собой образовалось небольшое творческое ядро, которое мы называем: «Клуб Литературного кафе». Члены Клуба такие сознательные, что регулярно платят членские взносы. А я у них за председателя, разумеется! Но теперь, если согласитесь принять моё предложение, этим председателем будете, конечно, вы, Люба.

— Сколько же человек в вашем Клубе?

— Дайте-ка подумать… Четырнадцать?.. Нет, тринадцать — одна выбыла.

— Почему?

— Из-за своего скверного характера, — нахмурившись, неохотно пояснила Розалия. — А ещё из-за постоянных словесных перепалок с председателем Клуба.

— То есть с вами? — попыталась уточнить я.

— То есть со мной, — с некоторым вызовом подтвердила Розалия.

— А… Розалия, вы уж простите меня за такой бестактный вопрос. Но если уж мне, возможно, предстоит занять ваше место, а значит столкнуться с теми же самыми проблемами, то…

— Не придётся! — резко перебила меня Розалия, с досадой подбросив рукой свой победоносный рыжий хвост на затылке. — Вам, не придётся!

— Но… почему же? — робко спросила я.

— Да натура у вас, Люба, совсем не та! Я же вижу!

— И тем не менее, вы именно меня выбрали себе на замену, — обиженно возразила я.

— Да. Выбрала. Потому что ваш характер, Люба, несмотря на то, что я от него не в полном восторге, здесь придётся как раз в пору! — отрезала она.

— Спасибо за доверие, — кивнула я. А сама подумала: «Интересно, почему же она всё-таки выбрала именно меня?»

Словно тут же прочитав мои мысли, Розалия пояснила.

— Во-первых, Люба, замена нужна мне срочно! Это главное. А во-вторых, вы же всю свою жизнь возитесь с людьми и книгами.

— Работаю! Работаю с людьми и книгами… — поправила я.

— Работаете. Я так и сказала, — снова нахмурилась Розалия. — Стало быть, вы должны были хоть немного научиться разбираться и в тех, и других!.. И потом, Люба, в вас чувствуется… как бы это выразиться… способность к состраданию, что ли. А люди любят, когда им сострадают. Так что у вас получится!

— Способность к состраданию? — переспросила я. — У меня что эта способность на лице написана?

— Написана, к сожалению.

— Почему же тогда к сожалению?

Обдумывая ответ, Розалия немного помолчала.

— Да потому, что за всех плакать — слёз всё равно не хватит, Люба! Вот потому — и к сожалению.

Я внимательно посмотрела на Розалию. Впервые за всё время беседы мне почудилось, что в выражении её лица проскользнуло что-то очень доброе, человечное, то, что раньше было наглухо закрыто маской напористой самоуверенной бравады.

На самом деле я не так уж хорошо разбираюсь в книгах и уж тем более людях, большинство из которых сложнее самой сложной книги. Но всё же мне показалось, что настоящая Розалия, без маски, пусть на одну-единственную секунду, но всё же появилась передо мной. И я увидела, что, несмотря на всю свою энергичную властность и жёсткую бескомпромиссность, была она человеком добрым. Ясно почувствовав это, я без видимой связи с последней фразой, произнесла:

— Спасибо за доверие, Розалия. Ваше кафе мне понравилось. Мне бы хотелось попробовать заменить вас на председательском месте…

— «Хотелось бы», «попробую», — явно пытаясь передразнить меня, резко произнесла Розалия. — Ну что это за рефлексия такая? Люба! «Я беру эту работу!» — это всё что вы должны были бы сказать. Четыре слова всего!

И выразительно растопырив четыре пальца правой руки, Розалия энергично потрясла ими у меня перед носом. Её поучительный тон, равно как и этот нелепый жест не произвели на меня особого впечатления. Потому что и тон и жест были лишними — они уже ничего не меняли в моём отношении к ней.


СИНИЙ АЛЬБОМ
Потом Розалия предложила мне на выбор чай или кофе, — я всегда предпочитаю чай. В этом наши вкусы совпали. Мы уселись за стол на кухне, Хозяйка Кафе разлила чай в ажурно-украшенные бежевые чашки и положила в прозрачную вазочку несколько вафельных конфет в золотистых обертках.

— Ну, Люба, а для того, чтобы вы могли лучше представить людей, с которыми вам теперь придётся сталкиваться, предлагаю прямо сейчас посмотреть наш альбом. Там все они и представлены — во всей красе. Найдёте полчасика для этого? Или… у вас ведь дома, кажется, котик остался?

— Да, у меня есть кот, но он… в порядке. А… у вас, Розалия, тоже кто-то живёт?.. собачка или… кролик? — осторожно поинтересовалась я.

— Нет, животных не держу. Мороки с ними много!

— Но как же?.. ведь мы познакомились именно на встрече любителей домашних животных… — начала было я.

— Э-э, на ту встречу я совершенно случайно попала. Впрочем, как и вы. Я — из путешественников. Бывших, правда. А раньше, бывало, частенько ходила на собственной яхте под парусом. Меня это очень увлекало. Первый муж очень возражал. Я ведь иногда по полгода и больше отсутствовала. С месяц посижу дома и снова в путь. Не ценила я тогда семью совсем. Вот первый муж и не выдержал однажды… — Розалия вздохнула и нахмурилась. — Ну, а сейчас я — всё!.. — она рубанула рукой воздух, словно отрезала от себя какую-то часть пространства. — Яхты больше нет — и вообще!.. Замуж я, Люба, выхожу. Во второй раз. В Голландию уезжаю. Буду в деревне со своим голландским мужем сидеть, борщ ему варить, носки вязать…

— Но мне кажется, они там в своей Голландии к разным супам, а тем более борщу не очень-то привыкли.

— Ничего, привыкнет! — решительно возразила Розалия. — Но, Люба, что-то мы с вами отвлеклись от темы. — Она нетерпеливо взмахнула своим «хвостом». – Фотографии-то будем смотреть?

— Конечно! Так значит… вы фотографируете своих посетителей? Это что же, обязательно? — с любопытством осведомилась я.

— Ну а как же! У нас ведь часто проводятся мероприятия разные, презентации, круглые столы, чтения и тому подобное. Жизнь-то здесь интересная… временами. Ну, вот и фотографируемся для летописи. А как же!

— Да, это вы хорошо придумали. Давайте посмотрим! – с неподдельным интересом согласилась я.

Розалия принесла и открыла передо мной ярко-синий альбом в бархатной обложке.

– Так, ну это я! — она ткнула пальцем в собственную крупную цветную фотографию на первой странице. — Только у меня тогда прическа была другая. Кстати, как вам?

— М-м… Прическа?

— Да.

— Хорошая… Но сейчас ещё лучше… — быстро поправилась я.

Розалия удовлетворённо кивнула.

— Так, а это вот моя помощница, Тамарочка… а теперь, соответственно, она — ваша помощница.

— Вот как? А вы мне о ней ничего не говорили.

— А что говорить? Тамарочка тихая, спокойная, аккуратная. Работает по совместительству, появляется всего один-два раза в неделю, да и то только во второй половине дня. Если нужно, она вам книги поможет разбирать, сделает рассылки, приведёт в порядок картотеку, даже фотографии, то есть отчеты о событиях, сама в альбом подклеит. И можете быть уверены, она сделает всё именно так как надо.

— Понятно? А с кем ещё мне придётся работать?

— Ещё, разумеется, бухгалтер — Риточка. Но она работает дома и приходит сюда всего два раза в месяц. Заберет все квитанции о взносах, рассчитает.

— Понимаю. А уборщица?

— Уборщицы у нас нет. По крайней мере, до сих пор не было. Но, понятное дело, вы, Люба, сможете нанять уборщицу, если захотите. Только мы с Тамарочкой убирались здесь сами, по очереди. Это совсем не трудно. Зачем же лишнему человеку платить?

— Да. Действительно… — задумчиво согласилась я.

Мы с Розалией на несколько минут отложили синий альбом и выпили ещё по чашечке чая вприкуску с вафельными конфетами. Я машинально взглянула на часы.

— Торопитесь? — участливо спросила Розалия. — Ну, тогда давайте быстренько пролистаем альбом и, пожалуй, хватит на сегодня. На первое время информации у вас, Люба, по-моему предостаточно.

— Да, давайте полистаем альбом, — согласилась я.

Мы отставили в сторону чашки и, усевшись поближе, склонились над альбомом.

На его следующей странице красовалась большая групповая фотография: несколько людей разного возраста, (двое мужчин, остальные — женщины), сгрудились вокруг примечательного круглого стола в Оранжевой комнате. По-моему, этот парадный снимок был не слишком живым: люди, собравшиеся вокруг стола, явно позировали фотографу. Все до одного, уставясь в одну точку, неестественно улыбались.

— Ну вот!.. — с тайным торжеством воскликнула Розалия, с каким-то особенным выражением (покровительственно, что ли?) глядя на снимок. Можно было подумать, что она показывает фото дорогих её сердцу, но непутёвых родственников или непоседливых учеников класса в котором она — классный руководитель.

— Вот — все они тут! Романтики!

Я с изумлением воззрилась на Розалию.

— Романтики?!

– Ну конечно, а кто же ещё! — с хохотком вскричала она.

— В каком смысле — романтики? По натуре? — Я была весьма озадачена. По моему мнению, романтизм, как склад души, гораздо больше подходит подросткам, а на фотографии были люди всё больше солидные, в приличных летах…

— Да нет, по натуре они, как говориться, «кто в лес, кто по дрова», — разные все. Да ведь наше Литературное кафе неофициально называется «Романтика». Кстати, я даже и не помню, кто его так назвал, и почему… Да какая разница?! Лучше полюбуйтесь-ка, Люба! Вот они на фотографии – все как один, собственными персонами. Правда, сейчас их на одного, вернее на одну меньше, чем здесь — всего девятеро осталось.

— А кто же выбыл? — поинтересовалась я.

— Да вот она! — Розалия презрительно ткнула указательным пальцем в одно из лиц на фотографии. – Вот эта, неугомонная… в сером пиджаке. — На миг глаза её недобро блеснули, но через миг их взгляд смягчился, и она уже другим тоном добавила. — Поторопилась! Вас не дождалась! Вы бы с ней поладили!

На этот раз мне отчего-то очень не понравились то ли тон, то ли самоуверенность Розалии.

— Похоже, вы всё про меня знаете! — недовольно возразила я.

— Нет, конечно! Неужели вы обиделись, Люба? Я ведь только так… предположила, — примирительно произнесла она и добавила:

— Ну что? Вернемся к нашим… Романтикам?


КТО ЕСТЬ КТО
Я ещё раз внимательно посмотрела на фотографию сгрудившихся вокруг стола разновозрастных женщин и двух мужчин и откровенно призналась Розалии:

— Вы знаете, я не слишком хороший физиономист, поэтому всё равно по этим застывшим лицам с натянутыми улыбками ни за что не пойму, кто есть кто.

— Ну и ладно, — махнула рукой Розалия, — значит, сегодня не будем больше альбом рассматривать. Потом, когда захотите, тогда сами и посмотрите.

Она потянулась к альбому, явно намереваясь его захлопнуть. Но я невольно сделала предупреждающий жест, точно мне не хотелось расставаться с этой невыразительной фотографией.

— Розалия, а как по-вашему: не обладает ли кто-то из них какими-нибудь особенностями, о которых мне следовало бы узнать заранее? Один, например, очень обидчив, другой, может… придирчив. Ну… или что-нибудь в этом роде.

— Особенности? Да сколько угодно! Они тут все с особенностями! Каждый с таким «приветом», что только держись!

— Да что вы говорите! — изумлённо воскликнула я. — Каждый?!

— Поверьте на слово, Люба! Во-первых, все до одного натуры творческие, одарённые. Кто рассказы сочиняет, кто песни, кто стихи, — с гордостью сказала Розалия. — Да вот, чтобы не быть голословной, я вам прямо сейчас несколько шедевров и покажу.

Розалия быстро встала из-за стола, направилась в Зелёную комнату и вскоре принесла оттуда небольшую кипу исписанной бумаги.

— Вот, Люба, посмотрите, на что некоторые наши Романтики способны! Это вот творения нашей Валентины. Да вы почитайте про себя пару-тройку стихотворений, почитайте!

Я послушно погрузилась в чтение.



Стихотворение первое:


Смех, веселья полный дом,
Шишки, бабочки кругом!

Стихотворение второе:


Бороду, усы наклей —
Всё равно ты не еврей!

Стихотворение третье:


Резеда, василёчки
И опять резеда.
Я когда-то был счастлив,
Но не помню, когда…

— Да… — только и вымолвила я, покончив с чтением. — Да! Мне первое стихотворение понравилось. Оно чем-то напоминает моё собственное, которое я в шесть лет сочинила. Там, правда, слова были другие, но… идея та же.

— Идея?.. — задумчиво переспросила Розалия.

— Ну да, — не моргнув глазом, подтвердила я. — Кстати, а этой Валентине, автору стихов, сколько лет?

— Ну, точно не помню, но что-то за шестьдесят — это точно.

— Надо же… — неопределённо протянула я.

Мне очень хотелось продолжить обсуждение стихов Валентины:

— А вот второе стихотворение, я, честно говоря, не очень поняла. Какое-то оно… поверхностное…

— А может, наоборот, — глубокое? — возразила Розалия.

— Вы так думаете? — недоверчиво переспросила я. — А я как-то не совсем поняла, что именно Валентина имела в виду. Смысл немного ускользает…

— Смысл?! — Розалия махнула рукой. — Да разве там какой-нибудь смысл подразумевался? Впрочем… Может, вы и правы… про смысл вы у Валентины уточните.

— Непременно, — заверила я. — Уточню. Если не забуду, конечно.

— Но уж последнее стихотворение — точно… глубокое! К тому же, как говорится, не в бровь, а в глаз.

Она перечитала вслух, с чувством:

Резеда, василёчки
И опять резеда.
Я когда-то был счастлив,
Но не помню, когда…

— Я, кстати, тоже не помню… — с грустью произнесла Розалия.

— И я…

Мы одновременно вздохнули.

— Люба, — встрепенулась Розалия, — а вот Кирилл у нас сценарии пишет!

— Кирилл, это который? — я снова с интересом посмотрела на фотографию.

— Да вот этот — лысый!

— Надо же! Он что же — профессиональный сценарист?!

— Нет. Токарь на заводе. А сценарии писать — это его хобби.

— И хорошие сценарии получаются?

— Великолепные! Мы только по его сценариям спектакли и ставим!

— Спектакли? Так у вас и театр есть?

— Разумеется. К каждому празднику мы ставим по спектаклю.

— Ну надо же!

— Да, Люба! У нас здесь не скучно… Даже уезжать жалко! В Голландию эту… Розалия сокрушённо вздохнула и вдруг всполошилась. — Ой! Надо же! Уже шесть часов!

— Как шесть? — опешила я. — Мне же домой пора, к Андерсену!

— К Андерсену? – переспросила Розалия. — Любите этого писателя перечитывать? Да?

— Писателя этого я очень люблю. Но я имела в виду своего кота. Его Андерсеном зовут.

— Вот как? Ну, понятно… — пробормотала Розалия. И по её тону я почувствовала, что она не против поскорее отделаться от меня. Видимо, она и сама куда-то спешила.

И я решительно встала из-за стола, попрощалась и отправилась домой, к Андерсену.


ПЯТЬ ДНЕЙ

Зачитав все необходимые инструкции, Розалия торжественно провозгласила меня новой хозяйкой Литературного кафе и благополучно улетела в свою Голландию.

— Ну а как же Романтики — члены Клуба? Разве вы меня с ними не познакомите? — спросила я свою подругу, перед тем как надолго потерять её из виду.

— Было бы о чём переживать! – бодро заверила Розалия. — Они с вами сами скоро познакомятся! Отдохните ещё немного без них. Наслаждайтесь собственной свободой!

Вы, наверное, подумали, что Розалия подарила мне своё Литературное кафе. Это, конечно, не так, потому что ей оно тоже не принадлежало. Кафе — собственность города, а Розалия просто похлопотала где-то там наверху, чтобы после её отъезда меня назначили директором, то есть хозяйкой. Вот и всё. Наверху моя кандидатура всех устроила. Подошли мои образование и возраст, а главную роль наверняка сыграла отличная характеристика, которую выдала мне Розалия. Впрочем, мне-то кажется, что «верхам» по большому счёту всё равно, — лишь бы жители не жаловались на отсутствие заботы со стороны властей и на вверенной территории всё оставалось тихо спокойно.

И вот теперь я — Хозяйка Кафе!

Между прочим, наше кафе находится в здании, примыкающем к небольшой библиотеке, в саму же библиотеку можно попасть только со двора. Тамошней заведующей наше кафе нравится, потому что в нём можно иногда собирать читателей и устраивать неформальные вечера. Но только устраивать эти вечера придётся, разумеется, уже не ей, а мне: за кафе-то всё-таки я отвечаю. Заведующую это очень устраивает. А меня? Что ж, почему бы и нет? Во всяком случае, Розалия с заведующей жили дружно и сотрудничали успешно.

Теперь же, когда порыв ветреной судьбы унёс Розалию в Голландию, пригодилась и я. По крайней мере, мне бы хотелось пригодиться. Я изо всех сил постараюсь не развалить дело, ведь мне сейчас очень нужна работа и, по-моему, именно такая. Впрочем, поживём — увидим, сколько подводных камней кроется в этой бухте.

И вот Розалия — в Голландии, Вася с папой — в крымском санатории, а мы с Андерсеном остаёмся в Петербурге. Кстати, я сама настояла, чтобы Вася поехал в санаторий вместе с моим папой. Во-первых, они с друг другом так хорошо ладят, что, кажется, общество друг друга им никогда не надоест. Во-вторых, Вася не был в отпуске уже два года и, по моему мнению, ему уже давно пора «поправить крышу». Это у нас с ним шутка такая: когда кто-нибудь из нас очень устает, мы советуем друг другу заняться «поправкой крыши», то есть наконец пожалеть себя хоть немного и отдохнуть. К тому же папе, как заслуженному журналисту на пенсии, подвернулась бесплатная путёвка на двух человек в очень комфортабельный санаторий в Крыму.

В общем, на этот раз остались мы с Андерсеном дома вдвоём почти на целое лето. И как только мои близкие уехали, я привезла своего бурого кота в Литературное кафе, размышляя при этом: «Интересно, понравится там Андерсену или нет?»

Понравилось. Сразу же.

Андерсен сначала деловито обошёл Оранжевую и Зелёную комнаты, потом внимательно осмотрел кухню, в туалет заглянул лишь мельком — этот объект его меньше всего занимал. Потом Андерсена заинтересовал вид из окна, вернее, из окон. Окна Оранжевой комнаты его не слишком привлекли, видимо, потому, что выходили на проезжую часть, и вид обочины с несколькими припаркованными машинами Андерсена не вдохновил. А вот вид из окон Зелёной комнаты бурому коту понравился и тихий двор с детской площадкой — тоже, в доказательство чего Андерсен тут же выпрыгнул наружу и, высоко подняв хвост, с достоинством прошёлся по двору. Сделав один круг, он вернулся. Во взгляде Андерсена я прочитала полное одобрение: кафе коту понравилось. Ну и хорошо!

Мы просидели с Андерсеном вдвоём целых пять дней. Только один раз нас навестили моя помощница Тамарочка да бухгалтер Рита. Мы посидели, попили чаю, поговорили немного о том, о сём, — о делах, в основном. Кстати, Тамарочка на днях собралась в отпуск, на целый месяц. Вот и всё. Так прошли наши с Андерсеном первые пять дней на новой работе.


Романтики. Знакомство
В этот день было, пожалуй, чуть прохладнее, чем всю последнюю неделю и намного ветренее. Уже утром, когда я выходила из дома, на небе то и дело проплывали серенькие тучки солидной величины. «Наверное, будет дождь», — безразлично подумала я, но за зонтом возвращаться не стала. Будет, так будет. До работы, я, кажется, успею добраться, а после работы можно и задержаться. Тем более, что Андерсен с удовольствием согласился временно переселиться в наше уютное кафе с неофициальным названием «Романтика».

Дело в том, что Андерсену очень понравился двор, в который выходят окна Зелёной комнаты. Наверное, потому, что где-нибудь на окраине двора ходят-бродят мыши, за которыми можно поохотиться, да и птички тоже водятся, к сожалению. Именно «к сожалению», потому что есть у меня подозрение, что Андерсен и птичек считает завидной добычей. И хотя мой хитрый охотник не складывает бедных птиц в качестве трофея на крыльцо кафе «Романтика», думаю, однако, что сезон охоты на пернатых он уже открыл и открыл успешно.

Однажды я очень расстроилась, увидев на пороге кафе мертвого голубя. Мне пришлось даже наказать Андерсена, а такое случается крайне редко. Может быть, это был единственный случай в моей жизни когда я на него так сильно накричала. В тот день мы с Андерсеном не разговаривали. С тех пор ни одной убитой птицы ни на пороге, ни во дворе мне не попадалось, но отныне, как только Андерсен выпрыгивает из окна кафе во двор, птицы тут же поднимают невообразимый гвалт, точно предупреждают друг друга о грозной опасности.

И Андерсен ведёт себя во дворе как самый настоящий хозяин. Похоже, он здесь единственный кот. То ли здешние жители кошек не держат, то ли он уже разогнал всех конкурентов, ведь он довольно сильный и крупный кот и чем-то на медведя смахивает, только маленького. Кстати, у моего кота уже появилась подружка — маленькая собачка по кличке Клава. Обычно через несколько минут после того, как Андерсен выходит во двор, там же появляется и этот маленький коричневый тойтерьер с аккуратными ушами, выпуклыми глазами и тонкими ножками. Я иногда наблюдаю из окна за их странными играми. Андерсен идёт по двору с видом этакого барина — хвост победно поднят вверх, голова гордо приподнята, глаза прищурены от удовольствия, — а Клава носится вокруг него, негромко тявкая и повизгивая от восторга. У них такое взаимопонимание и такая гармония в отношениях, что я невольно завидую.

Мне несколько раз приходилось наблюдать, как за Клавой приходит девочка лет примерно тринадцати и забирает собачку домой. Клава же любит повредничать. Когда девочка её зовет из окна, собачка, как правило, на зов не идёт, — наоборот, усядется на землю с довольным видом и ждёт, когда девочка сама за ней спустится.

Вот Андерсен так никогда не поступает! Когда я его в первый раз зову, он притворяется, что на оба уха глухой или так занят своими мыслями, что ничего вокруг не видит и не слышит. Когда я зову его во второй раз, Андерсен выразительно шевелит ушами, словно пытается отмахнуться от надоедливого шума. Лишь на третий раз он не спеша, лениво поднимается с земли и, не торопясь, нога за ногу, демонстративно отвернувшись от меня, бредет всё-таки домой, то есть в кафе. Так что Андерсен от вредной Клавы всё-таки выгодно отличается, — по крайней мере, мне не приходится самой идти за ним во двор.

Видите ли, дача наша этим летом разорена незавершённым ремонтом, поэтому мы туда не ездим. А дома… Думаю, хуже горькой редьки надоело Андерсену сидеть у открытого окна и ждать, не залетит ли в него очередная муха. А тут — и трава, и деревья, и мыши, и птицы, и… Клава!

…В тот день Андерсен только что вернулся со двора, чтобы подкрепиться мелкой варёной рыбкой. Пока он ел рыбу, я тоже подзаправилась парой бутербродов. Наевшись, Андерсен привычно запрыгнул на подоконник и, уже собрался было выпрыгнуть наружу, как вдруг что-то его остановило, — о чём-то он призадумался на полпути во двор.

— Ты что? — удивилась я и подошла к окну. Всё ясно: Андерсен почувствовал приближение дождя. Я тоже его ощутила. Да и как тут не ощутить — тучи шли низко-низко, мошкара прямо по земле стелилась… Не прошло и нескольких секунд, как с сильным грохотом на землю обрушился ливень.

– Ну что ж, — сказала я Андерсену, — всё же, какое-никакое, а развлечение. Дождь!

Андерсен широко зевнул. Он всегда так на дождь реагирует, но что именно такой зевок означает — не знаю: может, радость, может, грусть, а может, задумчивую меланхолию. Я тоже приготовилась предаться лёгкой меланхолии, как вдруг, несмотря на шум за окнами, очень ясно услышала нетерпеливый звонок во входную дверь.

— И кто бы это мог быть? — я с недоумением покосилась на Андерсена. Похоже, у него на этот счёт не было никаких предположений. Потом дверь распахнулась, (ведь я её на замок и не закрывала), и на пороге появилась странная, бесцеремонная компания. Неуклюже тыча в мою сторону наспех сложенными мокрыми зонтами, в комнату один за другим ввалились шестеро нелепых, промокших до нитки незнакомцев. Загадочные гости мимоходом здоровались со мной, как здороваются с билетёром в театре, и, возбужденно переговариваясь, уверенно шлёпали в Оранжевую комнату. Ноги они у входа всё-таки вытирали, но… точно так же, как и здоровались, — небрежно и машинально.

Я укоризненно разглядывала своих бесшабашных гостей. Андерсен же смотрел на них со своего подоконника без укоризны — так, словно давно ожидал их появления. Но посетители Андерсена вовсе не замечали; да что там, — хорошо, если они на меня обратили хоть какое-то внимание, — а уж я-то находилась в непосредственной близости от этой странной промокшей компании.

— Вы, по-видимому, Любочка? — взгромоздив большую хозяйственную сумку на сияющую крышку круглого стола, произнесла, наконец, одна из женщин. По виду она была самой пожилой здесь дамой. Пожилой — да, но на старушку она что-то не походила: в облике дамы было что-то боевое, даже воинственное. Впрочем, и женственность там тоже проступала. Я отметила овальное лицо, невысокий рост, не слишком пропорциональную (хотя, в общем, сносную), фигуру и совершенно несуразную причёску: светлые короткие волосы были взъерошены и стояли торчком. Видимо, причёска приобрела такой вид после вынужденного бега под проливным дождём.

Это, как выяснилось позже, была Валентина, — поэтесса по натуре. С её-то стихами и познакомила меня Розалия.

— Да. Меня зовут Люба, — помедлив, представилась я, ещё не успев решить, стоит ли обижаться на фамильярное приветствие незнакомой дамы. Всё-таки дама-то постарше меня будет… Ладно. Похоже, пришельцы знают, куда и к кому они пришли, и забрели сюда не по ошибке. Но, всё равно, почему расселись тут, как хозяева? Если они здесь хозяева, то кто же тогда я?

Я беспомощно оглянулась и мысленно позвала на помощь Андерсена. Не знаю, как давно он научился читать мысли, но тут же спрыгнул с подоконника Зелёной комнаты и направился к незваным гостям.

— Кот?! — завидев Андерсена, удивлённо произнёс мужчина. Этот посетитель был вида какого-то… обыкновенного. Заострённый нос, бесцветные глаза, рост средний, возраст тоже, темно-синяя выцветшая рубашка… старые нелепые шлёпанцы. Шлёпанцы — это, конечно, сильно!.. И мало того, что шлёпанцы, так они ещё и потрепаны до невозможности. Голос у мужчины был мягким, хотя и уверенным… Заурядный мужской голос! Звали этого непримечательного типа Евгением, и был он библиотекарем.

— Ой, киска! — всплеснула руками поэтесса Валентина и, проворно вскочив со стула, закричала во весь голос: — Киска, киска, иди сюда!

К моему изумлению, Андерсен, охотно и даже радостно пошёл поэтессе навстречу. И что же вы думаете? — через несколько секунд он уже сидел у Валентины на коленях.

— Ну надо же! — с некоторой ревностью невольно произнесла я, а про себя подумала: «Похоже, они вообразили себя хозяевами не только моего кафе, но и моего кота!»

Бесцеремонная компания, как по команде, уставилась на меня.

— Ой, а мы ведь даже не представились! — невинным тоном воскликнула одна из них. — Меня зовут Катерина.

Очень невзрачная: маленькая, худенькая и одета во всё серенькое. В глаза бросаются, пожалуй, только прямые волосы, похожие на сухую жёлтую солому. Катерина — учитель рисования.

— А я — Ольга, — мягким голосом представилась приятная кудрявая дама.

Ольга нигде не работает — она домохозяйка. Одета в футболку и бриджи, — и мне показалось, что спортивный стиль ей не идёт. Потом выяснилось, что это мимолетное суждение — верное. Светлые волосы Ольги вьются неподражаемо-весёлыми, крупными кудряшками. Я всегда мечтала о таких кудряшках!

— Я – Зоя, — с каким-то особым значением представилась очень полная и очень курносая дама. Выражение лица у неё уверенное, даже несколько высокомерное и это, несмотря на курносый вздернутый нос. Зоя — терапевт.

— А меня зовут — Лена, — робко представилась хрупкая блондинка лет двадцати — двадцати пяти, и с сестринской нежностью прислонилась плечом к очень полной и очень курносой Зое. «Подруги!» — поняла я.

Ну, а обыкновенного мужчину в шлёпанцах, библиотекаря Евгения, вы, кажется, уже знаете. Он представился сразу после хрупкой блондинки.

— Я Валентина, — томно выдохнула взъерошенная поэтесса. Вот её я почему-то запомнила сразу же.

«Представились организованно, по порядку, как в армии», — подумала я. Стараясь напустить на себя доброжелательный и даже добродушный вид, я кивнула:

— Как вы, видимо, уже догадались, я — Люба. Работаю теперь в кафе вместо Розалии. А вы, очевидно, и есть уважаемые члены Клуба Литературного кафе?

Судя по одобрительным полуулыбкам, озарившим лица моих бесцеремонных гостей, я поняла, что попала в точку: «Они и есть. Романтики!» Мне тут же вспомнилась фраза из «Бременских музыкантов: «Романтики с большой дороги»… Хотя там, если вы помните, речь шла о настоящих разбойниках.

— Надеюсь, мы подружимся, — изо всех сил пытаясь «включить обаяние», добавила я. И… тоже улыбнулась. Хочется думать, что это у меня получилось естественно.


АРОМАТНЫЙ ФИОЛЕТОВЫЙ САЛАТ
Впрочем, улыбались мы друг другу совсем недолго: ведь за чем-то же эта странная кампания сюда всё-таки пришла. Неужели же зашли просто так на меня, новую хозяйку полюбоваться, познакомиться. Но почему же в массовом порядке? А если так, то уж прихватили бы заодно и всех своих родственников!

— Люба! — прервала мои размышления Валентина. Я, кажется, уже говорила, что именно она являлась автором тех странных стишков, которые мне недавно показывала Розалия. — Люба! — посмотрите, пожалуйста: тут где-то должна быть скатерть, достаньте её, если вам не трудно, а мы уж и расстелем и накроем сами.

Я вопросительно посмотрела на Валентину.

— Валя! — укоризненно сказала кудрявая домохозяйка Ольга. — Ну, Люба же ещё не в курсе дела!

— Ах да, да! — Валентина хлопнула себя рукой по лбу. — Люба, дело в том, что у меня юбилей скоро намечается! Ну, вот мы и решили скромно, в тесном, что называется, кругу отметить. Чисто символически. Надеюсь, вы не против? — и Валентина так ласково и в то же время твёрдо взглянула на меня, что я не смогла ничего возразить. Вместо этого я покорно поплелась на кухню и принесла оттуда одну из хранящихся в шкафчике скатертей. Взяла самую красивую — золотистую. Юбилей, всё-таки!

Компания дружно расстелила скатерть, а потом принялась накрывать на стол. Тарелки, вилки, ложки носили из кухни уже сами. Мы с Андерсеном за ними даже не успевали. Потом компания стала вытаскивать из сумок, пакетов и авосек разную снедь. Чего тут только не было: и мясо в кляре, и заливная рыба, и фаршированные баклажаны, и салаты разных видов, и фрукты и… всякая всячина.

Уже через четверть часа стол ломился от яств. Все выглядело очень аппетитно, но лишь до тех пор, пока Валентина не начала ухаживать за гостями. Это ухаживание заключалось в том, что она то и дело обходила собравшихся и подкладывала в переполненные тарелки очередную порцию салата или рыбы или других каких деликатесов. Но «подкладывала» — слово для описания такой процедуры не самое точное, потому что после очередного обхода Валентины каждая тарелка начинала всё больше напоминать… я даже не решаюсь сказать, что именно она начинала напоминать: слово, кажется, не слишком хорошее.

Так или иначе, но благодаря назойливым стараниям юбиляра, в одной единственной небольшой посудине перемешивались друг с другом маринованный и свежий помидоры, салат из морковки, салат из крабовых палочек, фаршированный баклажан, котлетка, мясо в кляре, заливная рыба, редька с чесноком, грибы в рассоле, свёкла в майонезе и так далее. К тому же и запах вся эта мешанина приобретала довольно… специфический. Даже трудно сказать, чем это все пахло, но аромат блюда был ещё менее аппетитным, чем его вид.

Однако чувствовалось, что участники пиршества давно привыкли к варварским методам Валентины, к её особенной манере присматривать за чужими тарелками. Гости протестовали довольно вяло, безнадёжно, что ли. Но всё-таки протестовали! Правда, виновницу торжества это нисколько не останавливало, даже наоборот: каждая новая попытка сопротивления разжигала в Валентине всё больший азарт. Например, когда кудрявая домохозяйка Ольга (она терпеть не может баклажанов) попыталась закрыть свою тарелку обеими руками, Валентина довольно грубым жестом отвела её руки и запихнула-таки ненавистный баклажан в переполненную тарелку.

Но странное дело — эта бесцеремонная выходка Валентины вызвала лишь сочувственную улыбку остальных. Причём, сочувствие относилось не только к потерпевшей Ольге, но и к властно-решительной Валентине! Это меня очень удивило. И знаете, что мне ещё показалось? Что все собравшиеся очень хорошо, почти с любовью относились к бесцеремонной юбилярше: они не только терпели весь этот беспредел, но и бесстрашно жевали разноцветную массу, образовавшуюся в их тарелках. И сдаётся мне, что, если бы кто-то из этой компании решился подражать Валентине и отчубучил бы нечто подобное, он тут же получил бы, так сказать, по носу.

Меня же это насильственное распределение продуктов вывело из терпения. Видели бы вы только мою тарелку! В ней толстым неровным слоем лежала пахучая фиолетовая каша, о которой трудно было сказать, называлось ли это когда-то рыбой, морковью, или баклажанами!

Честно говоря, мне уже давно хотелось, чтобы затянувшееся застолье поскорее закончилось. Но, как выяснилось, оно только начиналось!

Ещё мне очень хотелось чая. Я надеялась, что настоящий ароматный чай хоть немного заглушит послевкусие необычной трапезы. Но до вожделенного чаепития, судя по всему, было ещё далеко, ибо, подкрепившись душистой фиолетовой кашей, уважаемая публика принялась пить коньяк. Именно коньяк, несмотря на то, что за столом присутствовал только один мужчина — Евгений. Кстати, он как раз ничего не пил, зато много и с видимым удовольствием ел. А знаете, как коньяк-то назывался? «Армейский»! И справедливо: по команде Валентины мы едим фиолетовую кашу, по её же команде запиваем коньяком, — всё строго по-армейски!

Ну, а потом началось самое страшное: когда «Армейский» коньяк произвёл на собравшихся своё действие, начались тосты и стихи. Кстати, Андерсен, давным-давно нас покинул: вдоволь наевшись той же фиолетовой каши, (Валентина поухаживала и за ним), он ретировался во двор.

Но ужас заключалось вовсе не в тостах, а в том, что к моему изумлению компания предложила мне первой произнести здравицу. И хотя — то ли от большого количества фиолетовой каши, то ли от рюмки коньяка — в голове моей чувствовалось легкое кружение, я не стала отказываться. Встала и произнесла тост: я, мол, рада, что у них такая дружная компания, поздравляю прекрасную Валентину с юбилеем и желаю ей всего наилучшего. Кажется, мой незатейливый тост присутствующим понравился. Во всяком случае, Валентина, выпив, тут же предложила немедленно вновь наполнить бокалы и громко провозгласила: «За Любу!» Компания нестройно, но горячо поддержала:

— За Любу!

Это было приятно, честное слово.

Потом прогремело ещё четыре-пять тостов, а потом Валентина принялась читать свои стихи. Вот это было уже… серьёзно. Все прозвучавшие стихи я, конечно, наизусть не запомнила, хотя они все они были бесподобны, но последнее почему-то врезалось в память:

Зелёные обои,
Прекрасные глаза…
Люблю вас, мои милые, —
И лучше не сказать!

«Ну глаза-то у нас может и прекрасные, но обои-то в этой комнате не зелёные, а оранжевые…» — размышляла я, изо всех сил стараясь проникнуть в смысл стихотворения. Мои размышления прервало негромкое всхлипывание Катерины (невзрачная дама с соломенными волосами). Взглянув на неё, очень полная, очень курносая Зоя дрогнувшим голосом произнесла:

— А ведь и правда, Валентина, — лучше не сказать!

— Аух!.. — не то радостно, не то грустно выдохнула Валентина.

В моей душе зашевелилось подозрение, что сейчас и остальная компания примется плакать. Пытаясь разрядить обстановку, я предложила:

— А может быть, попьём чайку!

К счастью, компания не возражала, к тому же коньяк, наконец-то закончился. На самом деле его было не много: всего три бутылки на… сейчас посчитаю… на шестерых. Евгения (библиотекаря) я не посчитала: он к коньяку не притрагивался.

Кудрявая Ольга, Катерина с соломенными волосами и полная курносая Зоя помогли мне убрать со стола, — мы даже умудрились вымыть почти все тарелки. Пока мы вчетвером находились на кухне, остальные тоже не скучали: занимались, кто чем. Расположившись у окна, Валентина громко читала Евгению свои стихи; Лена (хрупкая блондинка), облокотившись на стол, дремала. Ну, а Андерсен, если вы помните, ушёл на свидание с тойтерьером Клавой.

Потом мы попили чаю. Чай я заварила сама, — очень ароматный получился. Мы потом ещё недолго посидели, и все понемногу разошлись. Осталась одна юбилярша, — но и она, наконец, собралась уходить. Выразив сожаление, что не может лично попрощаться с Андерсеном, Валентина у самой двери неожиданно горячо схватила меня за руку. Признаюсь, я даже немного испугалась: мне почудилось, что она хочет снова читать свои ужасные стихи, но, к счастью, этого не произошло. Вместо этого раскрасневшаяся и вся светящаяся радостью она сказала:

— Ну, Люба, спасибо за гостеприимство! Надеюсь, мы не причинили вам с киской особенного неудобства…

— Ну что вы!

— Я, Люба, ещё загляну в «Романтику» примерно через пару деньков. Занесу новую пьесу. Хочу, чтобы вы посмотрели.

— Пьесу? — удивилась я.

— Пьесу. Наш Кирилл сейчас как раз заканчивает работу над пьесой — к празднику всё будет готово. Вот я вам сразу и принесу её.

«Кирилл? Ах, да, на фотографии был ещё и Кирилл — высокий лысый сценарист».

— А… пьесу вы… мы… где будем ставить? — осторожно поинтересовалась я.

— Как это — где? — удивилась моему непониманию Валентина. Здесь, конечно, в кафе.

— А… по какому поводу премьера? — не унималась я.

— Ах, да! — Валентина звонко хлопнула себя ладонью по лбу. — Я же вас не предупредила. Да по поводу юбилея моего, конечно же.

— Юбилея?

— Ну, конечно!

— А… сегодня у нас разве был не юбилей?

— Сегодня? Нет, конечно, Люба. Это была так, репетиция! Да и повод хороший, чтобы познакомиться получше.

— Понятно, — задумчиво произнесла я.

— А юбилей-то у меня ещё… — она почему-то замялась, — нескоро! Ну ладно, Любочка, засиделась я тут с вами. А у меня дома кролики скучают! Проголодались уже, наверное. До свидания, моя дорогая, до свидания!

И Валентина крепко пожала мою руку.

Закрывая дверь, я со вздохом подумала: «Ох! Если у них такие репетиции, то какие же тут праздники?!»


ВИЗИТ МУЗЫ АНДРЕЕВНЫ
Следующий день в кафе «Романтика» тоже прошёл не без событий. Дождя на этот раз не было, да его как будто бы ничто не предвещало. Но Андерсен, похоже, вовсе не собирался покидать кафе, а сидел с самого утра на подоконнике и как будто чего-то ждал. Я, помня о редкой интуиции своего не совсем обычного кота, тоже невольно стала поглядывать на дверь. И что же? Не прошло и десяти минут, как дверь кафе широко распахнулась и на пороге появилась незнакомая дама. Я тут же попыталась сообразить, не встречала ли я изображение этой дамы среди фотографий Синего альбома. Нет, ничего подобного. Дама была явно не из общества Романтиков.

— Добрый день, — любезно одарив меня видом своих белоснежных, идеально ровных зубов, важно произнесла дама и взглянула на меня как-то очень… по-королевски. Я неторопливо и, надеюсь, с некоторым достоинством кивнула.

— Вы ко мне? — спросила я тоном, может быть, слегка напряжённым, однако исключительно вежливым и любезным. Вид гостьи, её манеры заставили меня одновременно и собраться внутренне, и в то же время опасливо насторожиться. В самом деле, откуда мне знать, чего ожидать от вошедшей? Вот вчерашние посетители во главе с Валентиной, хотя и вызвали во мне сложную гамму чувств, всё же не показались слишком чужими. Но сегодня, едва надменная гостья появилась на пороге, как меня пронзило острое ощущение чуждости, — хотя вряд ли я смогла бы толком объяснить, в чём эта чуждость заключалась.

Попробую всё же хоть немного описать гостью. Её красивые серые глаза скрывались в тени густых накладных ресниц, которые вовсе не казались вульгарными на бледном, возможно, перепудренном лице. Фигурой дама отличалась крепко сбитой, крупной и статной. Голову её венчала красивая укладка, — такая, что только королевской диадемы не хватало. В ушах грузно висели крупные серёжки в виде луковиц, а на руках столь же грузно болтались яркие браслеты. Её лёгкую красную блузу из шёлка украшала массивная круглая брошка, — сама по себе красивая, но к наряду вовсе не подходящая. Дама была блондинкой, что слегка смягчало её твёрдое, спокойное лицо; однако и романтическая бледность, и светлые волосы, не могли скрыть тот факт, что характер у гостьи очень даже имелся.

Словом, если искать подобия в мире животных, то незнакомка более всего напоминала крепкую, сноровистую лошадь, полную жизни и уверенной силы.

— Меня зовут Муза Андреевна, — представилась дама. — А можно просто Муза.

Не церемонясь, она прямиком направилась в Оранжевую комнату, быстро осмотрелась там, заглянула в Зелёную комнату, потом на кухню и, снова вернувшись в Оранжевую, решительно уселась за круглый стол и произнесла приговор:

– А у вас тут ничего. Хорошо.

— Я рада, что вам нравится, — не без ехидства ответила я. А сама подумала: «Интересно, куда подевался Андерсен? То вертелся всё утро под ногами, а тут…»

— Ой, вы извините мою бесцеремонность, — спохватилась дама, — но у вас в самом деле так хорошо, так уютно… Вы ведь не возражаете против моего визита?

— Нисколько, — немного покривив душой, ответила я. На самом деле поведение гостьи было мне совсем не понятно.

И тут на сцену вышел Андерсен. Вернее, он каким-то образом в один миг очутился на столе прямо пред самым носом Музы Андреевны. Та даже отпрянула на секунду, изумлённо похлопала глазами, а потом радостно вскричала:

— Ой! Ой! Какой котик!

И уже протянула свою крепкую руку с цепкими пальчиками, намереваясь ухватить Андерсена, но тот очень быстро и изящно увернулся. Мгновенно отскочив на противоположный конец стола, мой кот возмущённо уставился на гостью.

— Вы его случайно не продаёте? — не замечая негодования Андерсена, спросила Муза. — Нет? Как жалко! Я бы купила. Я много котов на своём веку перевидала. Но этот какой-то… особенный! Можете мне поверить!

— Я вам верю, — ответила я с натянутой улыбкой. Честно говоря, бесцеремонность гостьи начинала меня немного раздражать.

— Ох! Совсем из головы вылетело! А вас-то как зовут? —деликатно поинтересовалась дама.

— Меня? — переспросила я. — Любовь Сергеевна. Можно Люба, — разрешила я. — Муза Андреевна, вы уж простите мою нетерпеливость, но мне бы хотелось всё-таки узнать о цели вашего визита.

«Если только у этого визита, и в самом деле, есть определённая цель…» Не понимаю, как это мне с первого раза удалось запомнить и имя, и отчество яркой гостьи. Обычно я такие вещи никогда сразу не запоминаю.

— Видите ли… э-э-э… Любовь Сергеевна, — дама, кажется, решила, наконец, приступить к делу, — я жена довольно крупного предпринимателя.

Муза внимательно посмотрела мне в глаза, видимо, пытаясь угадать, какое впечатление она на меня произвела. Я старательно поджала губы, а потом, наоборот, немного их выпятила: по-моему, это должно было означать удивление и почтительность. Эту мимику я снабдила медленным кивком головы.

— Бизнес моего мужа связан в основном с морепродуктами. То есть, он владеет разветвленной сетью магазинов, где продаётся рыба и всё такое прочее.

Муза снова испытующе взглянула на меня. Я как-то не придумала, что сейчас лучше всего изобразить, какая мимика лучше всего подойдёт к моменту, и потому смотрела на гостью попросту, терпеливо ожидая продолжения её захватывающего рассказа.

— Ну так вот, дорогая, — фамильярно улыбнувшись, продолжила дама, — от одного лица я узнала, что в этом Литературном кафе недавно сменилась хозяйка. То есть, насколько я поняла, теперь именно вы владеете помещением. Ну так вот, я бы хотела у вас купить кафе. Причём по цене, значительно превышающей ту, по которой оно досталось вам. Об этом мы сможем договориться. Уверяю вас… э-э-э… Люба, сделка будет весьма выгодной для обеих сторон!

— Ах, вот в чём дело! — с явным облегчением вздохнула я. — А я-то никак не могу понять… Видите ли, Муза Андреевна… то есть, Муза… к сожалению, вас снабдили неверной информацией. Это кафе мне вовсе не принадлежит. Оно принадлежит государству и… народу, — так, кажется? А я здесь всего лишь хозяйка.

— Хозяйка?! Но кафе вам не принадлежит?! То есть, на самом деле вы всего лишь наёмный работник? — скроив презрительную гримасу, переспросила дама.

— Именно! — подтвердила я. Мне отчего-то стало радостно: на какую-то долю секунду мне почудилось, будто жена рыбного магната хотела купить меня в придачу к Литературному кафе. Это, конечно, была глупая мысль: уж я-то вряд ли её интересовала.

— И что же — вас вот так просто назначили хозяйкой кафе?! — недоверчиво фыркнула Муза и оглядела меня сверху вниз.

— Да, — спокойно сказала я.

— И вы согласились?!

— Как видите, — я пожала плечами.

Муза вздохнула:

— Что ж, место, конечно, тихое, помещение хорошее… — Она снова огляделась и добавила со вздохом: — Ремонт недавно был!

Муза некоторое время пребывала в расстроенных чувствах, а потом крепко задумалась, да так, что, кажется, вовсе забыла о моём существовании. И тут произошло нечто очень странное. Андерсен, который уже давно удрал со стола и был чем-то занят на кухне, неожиданно снова запрыгнул на стол. Но не это меня поразило, а то, что в зубах он тащил… длинную венскую сосиску! Шагая через весь стол, кот вплотную подошёл к самому лицу ошеломлённой гостьи и великодушно положил перед ней своё угощение.

Первое мгновение я даже не нашлась что сказать.

– Ох, Муза Андреевна… — промямлила я. — По-видимому, ему показалось, что вы проголодались…

Стараясь сгладить неловкость от неожиданной выходки кота, я решила последовать примеру Андерсена, но предложить даме более приемлемое угощение:

— А не хотите ли чаю?

Слегка опешившая и поначалу отпрянувшая от сосиски гостья, зачем-то двумя пальцами взяла подарок Андерсена и очень внимательно рассмотрела его.

— Это венская сосиска, — уточнила я.

— Вижу… — задумчиво протянула гостья, и её бледное лицо приобрело загадочное выражение. — По крайней мере, кот-то этот ваш, Люба?

— Мой.

— Так, может быть, вы хотя бы его мне продадите?

— Нет, его я вам тоже не продам! — сказала я и сурово взглянула на гостью. — Этот кот не продаётся!

Мне уже расхотелось поить её чаем.

— Но послушайте… э-э-э… Любовь Сергеевна, я конечно же, понимаю — кот необычный, изумительно красивый и к тому же такой умный, но я могла бы…

— Видите ли, уважаемая Муза… э-э-э… Андреевна, — от гнева я чуть не позабыла её отчество. — Этот кот, — его, кстати зовут Андерсен, — не является моей собственностью. Он мой друг и помощник и потому не продаётся! И мне бы очень хотелось, чтобы больше мы к этому вопросу не возвращались.

И ещё мне очень захотелось в тот миг, чтобы она тут же встала и ушла, и чтобы я её никогда больше не видела. Никогда и нигде.

— А… ну хорошо, хорошо. Зачем же так горячиться? Что ж, раз не продаётся… Любовь Сергеевна, вы уж извините меня, пожалуйста… Может быть, вы и в самом деле нальёте мне чайку, несмотря на мою… непонятливость.

— Ладно, — кивнула я. И, на всякий случай прихватив Андерсена подмышку, я отправилась с ним на кухню. По дороге я шепотом высказала коту всё, что я о нём в тот момент думала:

— Интересно, зачем тебе понадобилось угощать такого человека сосиской? Неужели ты не видишь: она же одержима страстью обладания всем, что движется и не движется?! Между прочим, тебя она тоже хотела купить!

Андерсен удивлённо посмотрел на меня. Кажется, он решил, что я пошутила.

На кухне я немного успокоилась. Потом мы с гостьей стали пить чай с мармеладом, потом потихоньку разговорились… Я зачем-то показала Музе Синий альбом с изображением членов нашего Клуба и даже случайно сболтнула о готовящемся к юбилею Валентины спектакле. Сама не знаю, что на меня нашло, — как это прожорливой жене магната вдруг удалось расположить меня к себе?

Оказалось, что в Музе Андреевне живёт не только неуёмная страсть к стяжательству, но и иные мысли, мечты, стремления… Кстати, голова у Музы, соображала очень хорошо. «Наверное, только таких сообразительных и берут в жены великие рыбные магнаты», — вздохнув, подумала я.

Слово за слово, и вдруг моя странная гостья сделала мне ещё одно удивительное предложение. И на этот раз я его приняла. Услышав, что у нас в кафе собираются всевозможные артистические натуры, люди творчества, Музе захотелось объявить среди здешних завсегдатаев конкурс, — творческий, конечно, — а самой стать спонсором такого конкурса. Пусть, например, это будут соревнования на лучшее произведение о моём коте Андерсене. В конкурсе может участвовать пьеса, стихотворение, песня, рассказ, — что угодно. Автор лучшего произведения получит приз. Муза не уточнила, какой именно. Хорошо, пусть это пока останется тайной. Остальным участникам (не победителям), всё равно достанутся утешительные призы. Если всё получится и конкурс пройдёт успешно, то и я как хозяйка кафе смогу попросить некий подарок для себя или для Андерсена. Но у Музы имелось одно условие: она и только она одна будет председателем жюри!

— Ну а состав самого жюри? Муза Андреевна, кто, кроме вас должен будет судить этот конкурс?

— Больше никто. Только я, — уточнила Муза.

— Хорошо… Ну, а если бы нам удалось пригласить к себе какого-нибудь известного писателя, — что тогда? — осторожно поинтересовалась я.

— А мой голос всё равно остался бы решающим? — в свою очередь поинтересовалась Муза.

— Разумеется! — заверила я.

— Ну, тогда, можно. И даже… — глаза Музы внезапно загорелись. — Даже желательно! Какую-нибудь знаменитость пригласить, — это, Любовь Сергеевна, было бы очень неплохо!

Взглянув на загоревшиеся ярким блеском глаза Музы, на её внезапно раскрасневшиеся щеки, я поняла, что она всецело захвачена своей неожиданной идеей. Теперь она ни за что не отступится от неё, пока не добьётся своего! Ещё мне подумалось, что жене преуспевающего рыбного магната, видимо, до слёз надоело хождение по дорогим ресторанам, скупка движимого и недвижимого имущества, путешествия, круизы и всё это тоскливое однообразие… Ей, видимо, захотелось новых неизведанных ощущений, захотелось приобщиться к миру искусства и с видом непререкаемого авторитета судить творения художников! Впрочем, мне показалось, что её идея не только не лишена здравого смысла, но даже и выглядит весьма привлекательно.

В общем, я согласилась. Я подумала о том, что сейчас лето, и большинство членов клуба «Романтика» уже в отпуске, а те, кто ещё не в отпуске, — всё равно в него собираются… Кроме того, добрая половина наших Романтиков — учителя, а у них, как известно, отпуск длится два месяца, и делать им сейчас, по большому счёту, нечего. Так почему бы членам Клуба, вместо того чтобы устраивать дурацкие обеды с фиолетовой кашей и бесцельно глушить коньяк «Армейский», не заняться настоящим творческим делом? Почему бы им не попытаться в стихотворной, песенной или любой другой форме воспеть моего любимого кота Андерсена?! Ведь он же и в самом деле необыкновенный! И, несмотря на некоторые его идиотские выходки, я его очень люблю! Между прочим, никто иной, как именно Андерсен нашёл сегодня спонсора для конкурса. Это он расположил к нам Музу Андреевну, угостив её длинной венской сосиской!

В общем, я согласилась. Теперь важно убедить в необходимости этого конкурса всех остальных. Ах, как бы только всё это получше организовать?!





ПЬЕСА ДЛЯ ЮБИЛЕЯ
— Та-ак, где же моя кисочка? — раздался в прихожей характерный с хрипотцой голос Валентины. — Ах, вот ты где, моя кисочка!

Я в это время немного замешкалась на кухне. Выйдя на встречу Валентине, я обнаружила, что та уже кормит довольного Андерсена пахучей сине-коричневой бурдой в одноразовой пластиковой тарелке. Кормит тут же, не отходя от двери. Я даже не стала рассматривать, чем поэтесса угощает моего кота: у меня Валентинина пища в любом случае большого доверия не вызывает. Ну, а если Андерсен ест, значит, ему нравится. О вкусах, как известно не спорят.

— А я вам, Люба, как и обещала, пьесу принесла. От Кирилла, — торжественно провозгласила Валентина.

«Пьеса от Кирилла… — подумалось мне. — Надеюсь, Валентина не снабдила пьесу своими потрясающими стихами…»

— Ну, так что же вы, Люба, не приглашаете? — с укором произнесла поэтесса, уверенно направляясь в Зелёную комнату.

— Зачем же мне вас особо приглашать, Валентина… простите, я, кажется, забыла ваше отчество…

— Невозможно забыть то, чего не знаешь! — назидательно произнесла гостья. — Вот что, Люба, давайте-ка мы с вами без всяких отчеств! Называйте меня запросто, по имени, я вас очень прошу! — и Валентина снабдила свою просьбу умоляющим жестом. Она уже не только уселась за письменный стол в Зелёной комнате, но и взгромоздила на него свою большую хозяйственную сумку. Надо сказать, что короткие светлые волосы Валентины на этот раз не стояли торчком, как у мальчишки-хулигана, а были аккуратно зачёсаны назад.

— Хорошо, хорошо, — поспешно согласилась я, усаживаясь рядом, на соседний стул. — Мне вас, Валентина, и приглашать-то неудобно: ведь вы самый настоящий старожил… и…

— Надеюсь, этим своим «старожил» вы не на возраст мой намекаете? А? — пристально взглянув на меня, грозно спросила поэтесса.

— Ну что вы, что вы… мне бы и в голову не пришло… — начала энергично оправдываться я, но не успела закончить фразу, потому что Валентина вдруг громогласно расхохоталась, сотрясаясь всем телом:

— Аух! Ха-ха-ха!!! — откинувшись на спинку стула, заливалась она: — Ха-ха-ха!!!

У неё удивительный смех. Не знаю даже, как определить его… сильный, что ли… хотя, наверное, о смехе так не говорят…

Отсмеявшись, Валентина разложила передо мной листочки отпечатанной пьесы. Я прочитала название: «Дом, где разбиваются сердца».

— Ничего не понимаю, — размышляла я вслух, — название что-то уж очень знакомое, такое впечатление, что я уже где-то…

— Люба! — с невыразимой укоризной произнесла Валентина. — Ну, никто же и не сомневается, что вы знакомы с пьесой Бернарда Шоу «Дом, где разбиваются сердца»!

— Так. Точно! Бернард Шоу. Он ещё «Пигмалиона» написал, да?

— Ну, разумеется, Люба! — тем же укоризненным тоном сказала Валентина. Мне почему-то вспомнилась фраза из кинофильма «С лёгким паром»: «Ну, какой вы тупо-ой!» Слова другие, а смысл и интонация те же. Но я всё-таки упорно пыталась понять, почему пьеса, написанная нашим Кириллом, называется так же, как и пьеса Бернарда Шоу.

И только открыла рот, чтобы задать этот вопрос, как Валентина опередила меня:

— Да ведь это и есть та самая пьеса, только наш Кирилл её подправил немного, вот и всё!

— Как подправил?

— Ну как, Люба! Кое-где сократил, кое-что изменил. Так — в общих чертах… А как ещё, по-вашему, можно пьесу подправить?! Аух! Люба!

— Понятно. То есть Кирилл адаптировал пьесу Бернарда Шоу для нашего доморощенного театра?

— Да. Для нашего, доморощенного, — кивнула Валентина. — Ну вы читать-то будете, Люба, или как?

— Конечно.

Признаться, я очень смутно помнила пьесу «Дом, где разбиваются сердца», я, по-моему, даже и не читала её, а лишь однажды смотрела спектакль… Но точно помню, что спектакль этот мне очень понравился, сильное впечатление оставил.

Я принялась было читать, как вдруг душу мою пронзила поразительная догадка:

— Валентина! — решительным тоном начала я. — А почему это вам так важно, чтобы я прочитала пьесу?

— Почему?! А кто же, по-вашему, спектакль-то ставить будет?

— Кто? — спросила я наивно.

— Вы, разумеется. Больше некому! — Валентина не переставала дивиться моей непонятливости.

— Но… извините, Валентина, отчего же вы так решили? — возмущённо протестовала я.

— Да больше-то всё равно никого не заставишь! — отрубила Валентина.

— А раньше у вас кто все эти пьесы ставил?

— Розалия. А теперь вы вместо неё. Ну, вот — значит, вы будете и режиссёром!

— Но это просто… беспредел какой-то! — продолжала негодовать я.

— Почему? — невозмутимо поинтересовалась Валентина.

— Да потому, что не умею я пьесы ставить! Никогда в жизни этим не занималась… и… и начинать не собираюсь!

— Люба! Люба! — грозным и в то же время обиженным тоном одернула меня властная гостья. — Не кипятитесь!

А потом, прежде чем я успела опомниться, Валентина уже захватила мою правую руку, ту самую, которой я протестующее размахивала, с силой притянула меня к себе и очень твёрдо успокаивающим движением несколько раз погладила по спине. «От неё всё равно не вырвешься… — уныло думала я, понимая, что от постановки спектакля мне не отвертеться. — Что за люди такие! Сидели бы лучше дома, читали книжки, смотрели фильмы, вязали что-нибудь, наконец. Дались же им эти спектакли!»

Окончательно смирившись с очередной моральной победой Валентины, я прочитала принесённые ею листочки от первого до последнего. В сокращенной пьесе «от Кирилла» действуют всего семеро героев: это капитан Шотовер, две его дочери, муж одной из дочерей, богатый старик, наивная девушка и её неудачливый отец.

На самом деле сама по себе пьеса великолепная, — не даром же за неё брались лучшие театры! Но всё-таки хорошо, что сам Бернард Шоу давным-давно умер и никогда уже не узнает, что наш доморощенный театр тоже собирается её поставить.

Кстати, Валентина и мне роль подобрала: я буду изображать самоуверенную дочь капитана, леди Эттеруорд, хотя в реальной жизни я на эту героиню нисколько не похожа.

Но Валентина уже все роли распределила, несмотря на то, что сама же меня режиссёром и назначила! И знаете, кого она собирается изображать?! Самого капитана Шотовера! — мудрого чудаковатого старика. Что ж, она в моём представлении чем-то на него похожа, — я имею в виду характер, конечно.

— Интересно, а зрители у нас будут? — бесстрашно спросила я, и вполне серьёзно предложила: — Может, в ближайший дурдом со своим спектаклем отправимся? Чтобы там для нас подобрали пару-тройку не слишком буйных зрителей…

Валентина укоризненно взглянула на меня и отрезала:

— Нет, в дурдом мы не пойдём! Играть будем здесь, для родных и близких.

Потом поэтесса неожиданно нагнулась к самому моему уху и громко прошептала:

— Нам, Люба, в дурдом никак нельзя: нас там за своих примут! Аух!

Валентина всей массой откинулась на спинку стула и разразилась хохотом.

— Очень смешно! — мрачно сказала я. — Очень.


2. НАШИ ПИСАТЕЛИ


ОБЪЯВЛЯЕМ КОНКУРС
Несмотря на бурное обсуждение пьесы, я всё-таки не забыла сказать Валентине про конкурс на лучшее произведение о моём коте Андерсене, объявленный нашим неожиданным спонсором, женой рыбного магната Музой Андреевной. Правда, вспомнила я об этом в самую последнюю минуту, когда Валентина уже взялась за ручку двери.

— Про Андерсена написать?! Но это же чудесная идея! Удивляюсь, как только она мне самой в голову не пришла! А остальным уже сказали?

— Нет, Валентина, вы — первая.

— Ну и когда приступать? Когда писать-то начнём?

— Да… чем раньше, тем лучше. Хоть сегодня.

— Отлично. Я, правда, ещё не решила, стихами я буду писать или прозой…

— Да вы только не спешите, пожалуйста! Подумайте хорошенько! — вспомнив стихи Валентины, я даже зажмурилась. К сожалению, когда мне приходится слушать её стихи у меня сразу начинает болеть голова. Возможно, именно поэтому смысл стихов от меня чаще всего ускользает.

— Конечно, подумаю по дороге. А Андерсен сейчас во дворе?

— Да, ушёл с Клавой играть.

— Так я его там разыщу. Взгляну с пристрастием на главный объект нашего конкурса! — и, как всегда, невпопад, Валентина захохотала: — Ха! Ха! Ха! — да так весело и заразительно…

Всякий раз, когда Валентина смеялась, у неё сотрясалось всё тело, и особенно бурно пышная грудь, почти целиком видневшаяся из глубокого декольте (и это в преддверии семидесятилетнего юбилея!..) Но странно, — вид и манеры Валентины казались мне не смешными, а трогательными.

Когда на следующий день я начала обзванивать остальных членов клуба кафе «Романтика», оказалось, что Валентина опередила меня: она передала сообщение о конкурсе ещё вчерашним вечером.

Между прочим, прямых отказов ни от кого не последовало, все выразили готовность принять участие в конкурсе. Точнее — все, кого удалось застать дома. Оказалось, что три человека уже уехали в отпуск, причём очень далеко и надолго. Выходит, что потенциальных участников у нас всего семеро. Ну, собственно, они-то именно и приходили недавно в кафе угоститься фиолетовой кашей, — все, кроме лысого сценариста Кирилла.


ВИЗИТ ЧЕТВЕРЫХ (ЕВГЕНИЙ, ЗОЯ, ЛЕНА И КАТЕРИНА)
На следующий день в кафе неожиданно заявилось сразу четверо потенциальных участника конкурса. А именно: Евгений (обыкновенный библиотекарь), Зоя (очень полная, очень курносая), Лена (хрупкая молодая блондинка) и Катерина (невзрачная, с соломенными волосами).

В первую очередь гости проявили меркантильность — деловито поинтересовались, какой именно приз ожидает победителя. На что я честно ответила:

— Не имею малейшего представления. Но думаю, что приз будет хороший.

Потом, усевшись напротив меня, все четверо приготовились слушать рассказ о характере и повадках Андерсена: им хотелось поглубже постичь образ того замечательного кота, которого они собираются воспевать в своих произведениях.

Я с удовольствием начала рассказывать им о моём питомце. Причём, говорила только чистую правду, — почти ни словечка не выдумала. И собственный рассказ так увлек меня, что мне было просто не остановиться. Из этого возвышенного состояния меня вывел сам Андерсен. Он долго и терпеливо ждал, когда я прерву, наконец, свой вдохновенный монолог, пойду на кухню, открою холодильник и достану для него немного варёной рыбки, — да так и не дождался. Слишком увлекшись рассказами о своём замечательном коте, я совершенно забыла о том, что ему время от времени необходимо питаться. Поэтому Андерсену пришлось аккуратно цапнуть меня за ногу. Это сработало: рыбку он получил тотчас.

Четверо моих гостей-романтиков решили воспользоваться внезапно открывшейся перед ними возможностью перевести дух. Но этим простым действием они не ограничились: резво вскочив со стульев, гости быстро удалились. Мне показалось, что они решили спастись бегством. Как жаль! Ведь я бы могла бы ещё очень долго рассказать о моём коте. Видимо у них, как и у Андерсена, имелись многие потребности, и в какой-то момент эти низменные потребности взяли верх над моими слушателями.

Правда, даже спасаясь бегством, Евгений, Зоя, Лена и Катерина заверили меня, что спешат домой, желая немедленно погрузиться в работу, а как только они что-нибудь сочинят, — тут же вернутся, и покажут мне результаты своих трудов. Все четверо обещали постараться и создать нечто неординарное, чтобы не подвести меня, — ведь я, как-никак, организатор конкурса.

Я забыла вам сказать, что спонсор конкурса, Муза Андреевна, поставила нас в очень жёсткие временные рамки: на всё — про всё у нас с Романтиками имелось лишь две недели. Дело в том, что через две недели у Музы с её магнатом намечались другие весьма важные мероприятия. Так что конкурс наш правильнее всего было бы назвать «Конкурс на скорую руку».


СЦЕНАРИСТ КИРИЛЛ

А на следующий день в кафе заявился и сам сценарист Кирилл. Мне кажется, что я заранее почувствовала его приближение, — во всяком случае, Андерсен его точно почувствовал, потому что уже за несколько минут до того, как Кирилл вошёл в дверь, кот сидел на пороге и терпеливо поджидал гостя.

— А! Так значит это ты и есть! — воскликнул сценарист, едва войдя в помещение. Нагнувшись, он потрепал кота по спинке. — О тебе пишем, дружище. Вот как!

Андерсен довольно зажмурился: он явно одобрял конкурс, придуманный женой рыбного магната.

— Уже пишете? — не без ехидства поинтересовалась я вместо приветствия.

— Уже собираемся, — в тон мне ответил Кирилл. — Так значит, вы и есть новая хозяйка кафе? Люба, если не ошибаюсь.

— Не ошибаетесь. А вы, Кирилл, кажется? (Я узнала его сразу же по фотографии)

— Да. Меня зовут Кирилл…

Кирилл оказался вовсе не таким бесцветным, как он выглядел на общей фотографии, а наоборот — очень выразительным: статный, высокий, ясные, стального цвета глаза, брови ярко очерчены. На макушке его, правда, довольно ярко светилась лысина, аккуратно обрамленная седыми волосами. Но и лысина на нем смотрелась хорошо, напоминая солнце в зените. А вот седина… рановато как будто: на вид Кириллу лет пятьдесят или того меньше. Выглядел он мужественно, голос имел уверенный, — правда, иногда чересчур громкий. Одет он был в свободную белую рубашку и серые брюки.

С любопытством поглядывая на Андерсена, Кирилл прошёл в Оранжевую комнату; Андерсен, взирая на гостя с точно таким же любопытством, следовал за ним. Когда Кирилл уселся за примечательный круглый стол, Андерсен тут же взгромоздился рядом на стул и, приняв одну из обычных для него поз, замер. Кот милостиво позволял себя рассмотреть, он терпеливо позировал.

– Можно подумать, что с тебя собираются писать картину, —укоризненно сказала я Андерсену: мне не нравилось такое самолюбование даже в собственном коте. Но Андерсен, едва заметно пошевелив ушами, так и остался сидеть в прежней величественной позе.

— Да, красивый кот, ничего не скажешь, — промолвил гость. – О таком и вправду стоит написать!

— Вы не знаете ещё, насколько Андерсен интересен как личность! — не удержалась я.

— Не знаю… но догадываюсь, — многозначительно возразил Кирилл.

— Если у вас есть время, я вам с удовольствием расскажу…

— Признаюсь сразу, что таким количеством времени я не располагаю! — прервал меня сценарист Кирилл.

— А почему вы решили, что я собираюсь вас задерживать? — обиженно проговорила я.

— Только потому, Люба, что вчера четверым моим друзьям пришлось слушать ваш вдохновенный рассказ в течение шести часов. И это без перерыва!

— Пяти! — возмущённо поправила я. — Мой рассказ длился всего пять часов! А если им не понравилось, то они могли хотя бы…

— Да нет, им всё очень понравилось! Правда! Только спины у них слегка затекли. И вообще: всё хорошо в меру. Разве не так?

— Так, — кивнула я мрачно. Мне вдруг ужасно захотелось нагрубить этому самоуверенному сценаристу, но, вовремя вспомнив, что он гость, а я не только хозяйка, но и лицо ответственное за конкурс, я остановилась. Остановилась, насупилась и принялась машинально чертить пальцем причудливые фигуры на изумительной поверхности круглого стола.

– Так зачем же вы тогда пришли, Кирилл? — спросила я самым мягким тоном, на который только была способна.

— А вы можете, Люба, рассказать мне об Андерсене в течение… — он посмотрел на часы, — …пятнадцати минут.

— Могу, — вместо того чтобы снова обидеться, спокойно сказала я. — Запросто! Засекайте время.

И я рассказала своему наглому гостю о том, как хорошо Андерсен чувствует людей, как он умеет сострадать, о том, какой он непревзойдённый охотник. Рассказала, как много мышей он в своей жизни переловил, и о том, что у него совсем недавно появилась подружка – собачка по имени Клава, и что они дружно играют во дворе. Кстати, заслышав слово «Клава», Андерсен мгновенно вышел из своего величественного образа, опрометью ринулся к подоконнику и махом сиганул во двор. Мы оба, я и Кирилл, проводили кота взглядом.

— Ну что, уложилась? — победно вскинув голову, спросила я Кирилла.

Он с невозмутимым выражением взглянул на часы.

— Да. Удивительно! — поведя бровью, констатировал он.

«То-то же!» — торжествующе подумала я. Но в глубине души мне было жаль, что я не располагаю этими самыми шестью часами: ведь об Андерсене я, кажется, могу говорить даже сутками.

— Ну ладно, спасибо. Понял. Приду домой напишу что-нибудь. Чаем, я так понимаю, вы меня поить не собираетесь?!

Мне не понравилось, как он это сказал про чай. Сказал так, словно в мои прямые обязанности входит поить его чаем.

— Нет, — твёрдо ответила я. И, чтобы подсластить пилюлю добавила: — Заварка, как назло, кончилась!

Но если бы вы только знали, как несвойственны моей натуре подобные отказы! Честно говоря, я даже не могу припомнить, чтобы подобное со мной когда-либо случалось. Обычно я готова поить чаем каждого встречного и поперечного, и сама получаю от совместных чаепитий немалое удовольствие.

— Понятно… — сказал он и как-то не слишком весело опустил голову.

На какую-то секунду мне захотелось взять свои слова обратно. Но он уже собрался и снова смотрел на меня оценивающе и высокомерно.

— А разрешите поинтересоваться: вы как… замужем?

— Да, — ответила я. — А вы?

— А я… нет.

Мы помолчали. «Странный разговор какой-то», — подумала я и принялась мысленно подбирать новую тему для разговора.

– А скажите, Кирилл, кто нашёл пьесу к юбилею Валентины?

— Я, — ответил он.

— И почему же вы выбрали именно «Дом, где разбиваются сердца»?

— А почему бы нет? — ответил он вопросом на вопрос. — Пьеса ведь хорошая, — разве не так?..

— Пьеса великолепная, но подходит ли она к юбилею? Произведение не слишком весёлое, не праздничное.

— Не праздничное, возможно, но и не безнадёжно печальное. Пьеса… как бы вам сказать… именно такая, какую нам всем и нужно.

— Но… почему же всё-таки «Дом, где разбиваются сердца»? – никак не могла взять я в толк.

— Какая же вы… непонятливая, Люба! Да потому что у Валентины, например, сердце тоже давным-давно разбито. Ну вот — хотя бы по этому!

— У Валентины? Разбито?

— Конечно. А вы что не заметили?

— Нет! Значит, ей будет приятно в свой юбилей играть в пьесе, где у всех героев тоже разбиты сердца? — поинтересовалась я.

— Да, но ведь в пьесе не у всех героев сердца пострадали… Вот, например, у леди Эттеруорд, если вы помните, ничего никогда не разбивалось, так что и окружающие, и она сама даже сомневаются есть ли у неё сердце. И ведь ей самой хочется, чтобы у неё было точно такое же живое сердце, как и у остальных!

— Ну да, конечно, чтобы кто-нибудь разбил в дребезги и его!

— Люба, вы, что пьесу не читали?

— Читала, только не Бернарда Шоу, а вашу. А у вас там всё сокращено!

— Ну, так перечитайте подлинник!

— Перечитаю, — пообещала я.

— Кстати, вы, Люба, если не ошибаюсь, как раз и играете эту самую бессердечную леди?!

— Не ошибаетесь! В пьесе это моя роль. Но в жизни, я на неё нисколько не похожа!

— Вот как! Неужели у вас тоже есть сердце? — не без ехидства спросил Кирилл.

— Тоже, как у кого? У вас? — в тон ему переспросила я. — А вы если не ошибаюсь, играете безнадёжного враля, волокиту и ловеласа Гектора? Того самого, который с легкостью разбивает чужие сердца?

— Да, но я тоже на него нисколько не похож.

— Кто бы мог подумать!

И тут я почувствовала, что мы немного заигрались словами, и что этот разговор пора прекращать. Очевидно, тоже самое почувствовал и Кирилл.

– Ну ладно, Люба, мне пора, — сказал он. — А то как бы дождя у вас тут не дождаться!

Я кивнула.

— Удачи вам! – пожелала я на прощание.

— Спасибо за не чай, — сказал он и ушёл.

«Спасибо за не чай!» — сердито повторила я, когда он ушёл.

Я подошла к окну и задумалась: вот ведь ерунда какая — даже чаем не напоила, а ведь он такой же полноправный член клуба «Романтика», как и все остальные. И даже взносы платит каждый месяц. Но надо же, засомневался, есть ли у меня сердце! Ладно, кажется, и в самом деле, дождь собирается, а Андерсена что-то не видно, да и Клавы тоже… Куда они подевались?

— Андерсен! Андерсен! — позвала я. На подоконник упали первые мелкие капли дождя.


АНДЕРСЕН И КЛАВА

Представьте себе, на следующий день Кирилл снова заехал к нам с Андерсеном. Оказывается, он написал очередную пьесу — крохотную про Андерсена. На этот раз Кирилл был в благодушном настроении. Я тоже не стала показывать характер, и, не дожидаясь просьб сценариста, заварила для него ароматный чай. Кстати, и бублики — всего-то недельной давности — пригодились, пошли, что называется, на ура. Они и в самом деле были вкусными, только зачерствели немного. В этом кафе всё, почему-то, слишком быстро черствеет, — наверное, из-за микроклимата — сухого и тёплого.

Итак, пока не спавший всю ночь Кирилл (не до сна было — писал новый шедевр) пил ароматный чай с черствыми бубликами, я читала пьесу. Название мне показалось очень интригующим: «Андерсен и Клава».

Это, собственно, была не то, чтобы настоящая пьеса, а скорее развернутый диалог между моим котом Андерсеном и собачкой Клавой. Там обсуждалось всё по порядку: их первая встреча, знакомство, выяснение отношений, примирение. Потом совместный поход в маленькую колбасную лавочку, которая, по уверению автора, располагается в одном из закоулков нашего двора. Надо будет проверить: может, и в самом деле, есть у нас во дворе такая лавка?.. А у Кирилла в пьесе хозяин лавки так умиляется дружбе Андерсена и Клавы, что всякий раз щедро угощает их докторской колбасой. Потом он навязывается в приятели коту и собачке, и они начинают беседовать уже втроём. Заканчивается пьеса тем, что во дворе появляются новые жильцы, у них оказывается кобелёк-тойтерьер, и неверная Клава оставляет бедного Андерсена, переключившись на кобелька. Андерсен ужасно скучает и, чтобы развеять тоску, сутками сидит в колбасной лавочке, беседует с её хозяином и тоннами пожирает докторскую колбасу.

— Ужас какой! — в сердцах сказала я, дочитав последнюю строчку.

— Как? — Кирилл даже приподнялся со стула. — Вам не нравится?

— Ну как такое может нравиться?! — возмущённо сказала я, но, взглянув на побледневшее лицо автора, невольно осеклась и поправилась: — Я, кажется, не слишком точно выразилась — мне не вся пьеса не нравится, а только концовка. Ну почему так мрачно-то? Что же это такое? Ведь мало того, что Клава променяла исключительного Андерсена на какого-то облезлого кобеля, вы ещё и самого Андерсена умудрились из джентльмена и умницы превратить в обыкновенного тупого, жирного пожирателя докторской колбасы!

— Но что вы хотите, Люба, ведь у вашего Андерсена разбито сердце!

— Опять это сердце! Ничего у него не разбито! А вот у вас просто какая-то помеха на разбитых сердцах! Нет уж! Хотите, обижайтесь, Кирилл, а хотите, нет, но меня до глубины души возмущает такая концовка!

— Ну, хорошо, хорошо, Люба, успокойтесь, пожалуйста. Позвольте, я переделаю концовку прямо на ваших глазах? Ну, дайте мне хоть авторучку что ли!

Я тотчас принесла ручку. Кирилл откинулся на спинку стула (на этот раз мы сидели в Зелёной комнате) и мечтательно закрыл глаза. Я замерла, не отрываясь глядя на сценариста; очень боялась потревожить его: вдруг передумает исправлять свою пьесу!.. Наконец Кирилл очнулся и быстро записал несколько предложений. Вся работа заняла у него примерно минут десять.

— Вот! — сказал он и протянул мне листок. Я прочитала и невольно просияла.

— Ах, как хорошо, Кирилл! Вы такой талантливый!

Кирилл скромно кивнул головой, мол: да, что есть, то есть.

— Причём, заметьте, Люба: у вас я позаимствовал только одно слово для характеристики кобеля — «облезлый».

На этот раз в конкурсной пьесе Кирилла всё кончалось хорошо: Клава подружилась с облезлым кобельком, познакомила с ним Андерсена и они стали дружить втроём, время от времени наведываясь в заветную лавку, где ели докторскую колбасу в умеренных количествах и вели с хозяином лавки исключительно интеллектуальные беседы.

— Ну, всё. Ура! Одна работа у нас уже есть! — вслух ликовала я.

— Могу вас обрадовать, Люба, — возразил Кирилл, — у вас и ещё четыре работы есть!

— Правда? А кто же ещё написал? Я что-то не в курсе.

— Насколько я знаю, это Валентина, Зоя, Евгений и Лена тоже уже что-то написали.

— Да что вы говорите? А почему же не приносят, не показывают? — не терпелось мне.

— Ну, может, детали дорабатывают…

Мы помолчали. Я взглянула на стол: чай допит, бублики съедены.

— Что же, Люба, мне, наверное, пора уходить, — без особенного энтузиазма в голосе сказал Кирилл. Но мне почему-то очень не хотелось, что бы он ушёл именно сейчас, и поэтому я спросила:

— Скажите, Кирилл, а почему вы так часто употребляете выражение «разбитое сердце»?

— Ну, Люба, ведь это в двух словах не объяснишь, — уклончиво ответил он.

«Так. На эту тему говорить не хочет. Нужно придумать что-нибудь ещё, потому что разговор под угрозой срыва», — подумала я.

— Кирилл, а можно хотя бы поинтересоваться, когда вы впервые обнаружили в себе талант сценариста? Ведь вы же токарь по профессии, кажется…

— Токарь, да. Жить-то надо на что-то. Но я не всегда был токарем, Люба. Несколько лет назад я был артистом и играл в одном небольшом театре. И всё вроде бы шло хорошо… Но… моя жена, — я к тогда был женат, — ужасно ревновала меня к театру, к актрисам.

— Без всякого повода ревновала?

— Ах, Люба, как вам сказать? Актёры — народ вольный, без комплексов. Вечеринки, посиделки и тому подобное. Я раньше как-то не придавал этому значения: жил, как живётся, вот и всё. А она ревновала-ревновала, а потом взяла, да и ушла от меня, к какому-то работяге. И сына Вадима с собой забрала. И стал я в одночасье «воскресным папой». А жена у меня всегда была железной дамой, не гибкой, и если уж что-то ей в голову втемяшилось, то спорить бесполезно. Ну вот, ушла. А я сорвался, запил. Да так что даже из «воскресных пап» чуть не вылетел. К тому же обрыдл мне этот театр: я тогда решил, что театральная жизнь во всём виновата. И вот, пожалуйста: из-за участившихся запоев меня из театра попросили. Болтался, скитался, играл где придётся, чуть ли не в массовке — зарплата мизерная, самореализации никакой. Как-то между двумя запоями иду я, трезвый, по улице — и вдруг вижу себя со стороны! Причём в тройном исполнении.

— Как это, «в тройном»?

— А встретились мне на улице три алконавта, и все трое елё на ногах стоят. В одном из них я с изумлением узнал своего однокурсника Серёжку, — он-то ко мне и подошёл, попросить у меня десятку на выпивку. Остальные уже и говорить не могли членораздельно. Меня как водой холодной обдало: «Неужели же и я такой же, когда выпью?!» А зрелище, надо сказать, было самое безобразное. Я хотел поговорить с Серёжкой, очень хотел, — узнать его телефон, адрес — хоть что-нибудь!.. Чтобы потом, когда протрезвеет, встретиться с ним, поговорить по-человечески… Да где там! Ничего не соображает Серёжка: то мычит точно животное, то десятку требует. Вот после этой-то встречи и решил я полностью поменять свою жизнь. Бросил пить, освоил профессию токаря и ушёл на завод. Где и работаю. А для себя, для души частенько что-нибудь пишу — рассказ или пьесу… Без этого не могу. Как напишу что-нибудь — вроде легче становиться, будто бы оживает моё разбитое сердце.

— А что же, Кирилл, — простите меня за бестактность, — вы новую семью создать не пробовали?

— Пробовал. Не получается. Я ведь её до сих пор люблю, жену свою бывшую. Так и стоит у меня перед глазами, это точно болезнь какая-то или наваждение что ли…

Мы помолчали.

— А знаете, что я думаю, Кирилл?

— Нет, не знаю, — усмехнулся он.

— Я думаю, что вам нужно просто подождать немного и однажды к вам обязательно придёт какое-нибудь утешение… а наваждение уйдёт. Вы только потерпите.

— Да я и терплю. А может, не заслужил я, Люба, это самое утешение?..

— Да нет же, заслужили. Ведь все, у кого когда-либо по-настоящему разбивалось сердце, заслуживают утешения.

— Откуда вы это знаете, Люба? — с улыбкой спросил он. — У вас же нет сердца!

Взглянув на меня, он тут же добавил:

– Шучу, шучу!.. — и поднял вверх руки, точно сдавался на милость победителя.

— Просто знаю — и всё, — ответила я.

— Ладно. Раз уж вы так уверены, буду терпеливо ожидать утешения, — не то шутя, не то всерьёз произнёс он, хотел встать из-за стола и вдруг с досадой хлопнул себя по лбу. — Люба! Ёлки-палки! Я совсем забыл! Нас ведь Валентина к себе звала.

— Нас? Когда?

— Да сегодня вечером. К семи часам, если я только ничего не перепутал. Вы можете?

— Кажется, могу. А мы вместе поедем? Я ведь даже не знаю, где она живёт…

— Ладно, тогда встречаемся в шесть тридцать в метро Ленинский проспект, согласны?

— У выхода или внутри?

— Ну, разумеется, внутри!.. Вы разве не помните, сколько там выходов? Мы друг друга просто не найдем.

— Ах да, точно… Ну, я тогда выйду из вагона и буду вас ждать.

— Хорошо. Значит шесть-тридцать. Договорились, Люба. А сейчас я, пожалуй, пойду. До свидания.

В этот раз беседа наша велась так непринуждённо, что мне показалось, будто мы знакомы уже целую вечность.


ДОМА У ВАЛЕНТИНЫ

Мы встретились с Кириллом, как и договорились, в половине седьмого, а потом вместе долго плутали в переходах станции метро «Ленинский проспект» в поисках нужного выхода, — и в результате всё равно вышли не туда, куда нужно. Оказывается, Кирилл помнил место жительства Валентины только зрительно. Ещё он знал, что где-то недалеко от нужного нам места есть улочка с ободряющим названием Счастливая. Мы звонили Валентине с моего сотового телефона – никакого ответа. Пришлось искать самим.

— Вы когда у неё в последний раз были, Кирилл?

— Да что-то около года назад. Нет, чуть побольше. Помнится, она мне тогда кролика всучила декоративного.

— Да и как же кролик поживает?

— Кролик умер уже. Его Хруст звали. Всё время весёлый был, играл, а потом заболел и очень быстро, кажется, почти безболезненно умер.

— Понятно. Жалко.

В конце концов, к нашей обоюдной радости мы нашли-таки дом Валентины — Кирилл узнал детский сад и ржавые качели во дворе. Это был обыкновенный дом, «хрущёвка», со светлой парадной и чистой лестницей. Этаж — пятый, последний.

Звонок разлился трелью соловья. Вместо приветствия Валентина с порога набросилась на нас:

— И где вас только носит?

— Да мы тут заплутали немного… — оправдывалась я.

— Заплутали! А позвонить что — нельзя было?

— А мы звонили! Несколько раз!

— Ах, да… Я же звук у телефона отключила! — вспомнила Валентина. — Ну ладно, проходите, раз уж пришли! — разрешила она.

Мы разулись и прошли в большую комнату.

Комната показалась мне не слишком светлой, но очень уютной. Посередине был расстелен большой, видавший виды серый ковер, у окошка стоял стол, напротив стола — небольшой телевизор. У одной из стен — пианино, другая почти полностью закрыта низенькими старыми шкафчиками и стеллажами. На верхних полках вместо книг стоят игрушки. Игрушки тоже, как и ковер на полу, — старые, стиранные-перестиранные: огромный бурый медведь и слоник, Чебурашка и Крокодил Гена, всего и не перечесть, целый игрушечный магазин, только антикварный, кукол среди игрушек не было.

Комнат в квартире Валентины четыре. Одна — гостиная; другая —кабинет для чтения книг и сочинения стихов; третья — «кроличий дом»; а четвёртая — Печальная комната. О ней я вам расскажу немного позже.

Едва мы зашли, Валентина властно отправила Кирилла на кухню, дав ему какое-то поручение. Кирилл не сопротивлялся. Я осталась в гостиной с Валентиной и едва открыла рот, чтобы сказать какой-нибудь комплимент уютному жилищу, как ясно услышала приглушенные рыдания, доносившиеся из кабинета поэтессы.

— Там кто-то плачет?! — удивлённо проговорила я.

— Плачет, – подтвердила Валентина. — Это наша Лена плачет. Аух!

«Лена — это хрупкая юная блондинка», — сразу же вспомнила я и озабоченно поинтересовалась:

— А что случилось?

— Просто-напросто несчастная любовь, — вздохнув, ответила Валентина. — Влюбилась дура в старого козла! Аух!

Я вопросительно уставилась на Валентину. Всё-таки она мастер крепких выражений

— Прямо-таки в козла? — недоверчиво переспросила я.

— Ну, конечно.

— А кто же он такой? — осторожно поинтересовалась я.

— Да англичанин один. Ты его всё равно не знаешь. — Валентина незаметно перешла на ты.

— И что же, в самом деле очень старый?

— Ну, как тебе сказать, Люба… Для меня, так он просто юноша, — ему ведь ещё и семидесяти нет. Ну, а для неё-то староват, конечно.

— И где же Лена с ним встретилась? Она в Англию недавно ездила? Да?

— Какая там ещё Англия! Аух! Здесь, в Петербурге она каждый год с ним и встречается, на курсах по улучшению разговорного английского языка. Лена же наша английский в школе преподаёт. Ну вот: у них эти курсы каждое лето проводятся и длятся целый месяц. Там она себе этого козла и надумала. Вот такие дела, Люба!

— Хорошо, — теперь понятно, почему «старый», но «козёл»-то почему?

— А кто же ещё? — удивилась Валентина. — Да ты сама подумай! Во-первых, он женат; во-вторых, волочится за каждой юбкой. У него таких Лен, я думаю, в каждом ауле по нескольку штук. Аух! Она ведь, Люба, ко мне часто вот так поплакать приходит. Приходит и говорит: «Представляете, Валентина, Дэн вчера с Дашей, а сегодня с Машей…» — и в слёзы… Вот ведь какая дура! А всё равно жалко её!

— Так значит, этот ко… то есть Дэн соблазнил Лену?

— Не то чтобы даже соблазнил… У неё, видишь ли, при всей её дури всё же есть какие-никакие понятия и идеалы. И по-моему, она о своём Дэне в этом качестве вообще не думает. Потому что, если бы подумала, тут и всей любви конец! Ему, Люба, по моим представлениям, любить уже буквально нечем. Тут, конечно, ничего обидного нет: каждому возрасту — свои песни. Это всё нормально вполне. Но ведь дело совсем не в том, а в том, что, несмотря на все свои… объективные обстоятельства, голову-то Дэн ей всё-таки заморочил. Да ещё как заморочил-то, Люба! Аух! Лена ведь мне всё рассказывает, буквально всё. Такое горе одной не понести. Слушать она меня, конечно, не слушает, да хоть болью своей делится, душу свою время от времени выплёскивает, и от этого ей, бедной, как будто легче немного становится. Вот такие дела, Люба. Знаешь, что она мне тут недавно сказала? – «Как мне теперь жить, Валентина, когда у меня сердце разбито?»

— Но ведь этот… Дэн… он её всё-таки не соблазнил, — хотя мог ведь, наверное? Правильно я поняла? Да?

— Правильно. Так давай ему за это памятник поставим! Но ведь душу-то её наивную он всё равно соблазнил! Люба! Ну, неужели же непонятно?! Аух! Сердце-то у неё всё равно разбито!

Мы помолчали.

— Валентина, а можно я к ней пойду, к Лене, попробую поговорить?

— Не нужно. Ну что ты ей скажешь? — «Выброси его из головы!» Да ведь именно это простейшее действие ей никак и не даётся! Вот в чём дело-то, Люба.

Из кухни высунулась голова Кирилла, а потом показался и он целиком. Выглядел сценарист весьма необычно в длинном бесформенном застиранном фартуке.

— Всё! Говядину порезал и отбил, тушку курицы разделал, картошку почистил! — доложил он.

— Спасибо, дружочек, — сказала Валентина. — И чтобы я без тебя делала! Устал?

— Да… нет. Готов к дальнейшим подвигам.

— Вот спасибо, дружочек. Слушай, там у меня табуретка захромала и рама на окне скособочилась. Может, подправишь, а?

— Легко, — с энтузиазмом пообещал Кирилл. — А инструменты? Молоток, гвозди для начала…

— А ты возьми между дверями, дружочек. Ладно?

— Ладно.

Кирилл быстро нашёл нужные инструменты и снова удалился на кухню.

— Лену он даже не заметил! — сказала я, когда Кирилл ушёл на кухню. — Как всё-таки хорошо, Валентина, что у вас такая квартира просторная.

— Да, неплохо, — согласилась хозяйка. – А Лену как же он мог заметить, когда она в моём кабинете закрылась? Тем более, что она почему-то и всхлипывать перестала. Может, уснула?.. Аух! Пойду-ка, посмотрю. Ты посиди.

Валентина отправилась в «кабинет» и через несколько минут вернулась оттуда под ручку с Леной.

Лена суховато поздоровалась со мной. Лицо у неё было бледное и заплаканное, длинные белые волосы растрепались. На кухню, чтобы поздороваться с Кириллом, Лена заходить не стала.

— Я как раз уходить собралась, — сообщила она мне. — По поводу конкурсной работы про Андерсена я вам, пожалуй, завтра позвоню. Сегодня я не в настроении что-то. Завтра, хорошо?

— Хорошо, — согласилась я.

В прихожей Валентина очень тепло попрощалась с Леной и вернулась ко мне.

— Валентина, а Лена тоже будет участвовать в спектакле к вашему юбилею?

— Разумеется. Она будет играть Элли — юную, наивную особу с разбитым сердцем. По-моему, Элли должна выглядеть именно так!

Тут Кирилл снова высунулся из кухни и чистосердечно признался, что очень проголодался. Валентина отправила нас мыть руки, а сама быстро накрыла стол в гостиной, поставила на него заранее приготовленный салат оливье, варёные яйца и ветчину. Видимо, отбитое Кириллом мясо и разделанная курица предназначались для другого случая. Но и холодная закуска, приготовленная Валентиной, оказалась сытной и вкусной. Кроме того, сегодня хозяйка почему-то не ухаживала за нами насильно, и в наших с Кириллом тарелках царили порядок и гармония.

— Ах, жаль, Лену-то я совсем не накормила! Аух! — горестно всплеснула руками Валентина.

— Лена? А разве сюда заходила Лена? — удивился Кирилл.

— Да, — ответили мы хором.

— Но она куда-то очень торопилась! — добавила Валентина.

Мы запили холодное угощение горячим чаем с печеньем, и я подумала: «Как здесь всё-таки хорошо — тепло и уютно. Интересно, а где у неё кролики?»

И тут, словно прочитав мои мысли, Валентина сказала:

— Люба, пойдём, я тебе своих кроликов покажу! Да оставь ты эту посуду! Ты что думаешь, — я четыре тарелки сама не вымою, что ли? Аух!

Мы с Валентиной отправились в дальнюю комнату смотреть кроликов, а Кирилл — на кухню доделывать раму. По его словам, ему осталось вбить всего один гвоздь.


КРОЛИКИ

А кролики у Валентины очень красивые: небольшого размера, чёрно-белые. Сидят они в высоком, тянущемся через всю комнату вольере, закрытом сеткой. Для них установлена поилка: если кролик захочет пить, он подходит, кусает бутылочку и вода льётся сама. А напьётся и горлышко бутылки закрывается. Всё продумано!

Этих резвых, чёрно-белых кроликов не то семь, не то восемь, а может и все девять… Скачут, как заведённые — попробуй, сосчитай!

— Ну что, нравятся? — спросила Валентина.

— Очень! — восхитилась я. — По окрасу они все похожи, а как по характеру?

— Аух! Ну что ты, Люба! Нет, конечно! Вот Тёпа, например, привереда — всё ему не так и не эдак. Зюня — ласковый, Пуша — задира…

Тут дверь в кроличью комнату слегка приоткрылась, и Кирилл робко спросил разрешения войти.

— Да заходи, конечно! Что ты?! — воскликнула Валентина.

— Ух, сколько их у вас! — удивился он, с интересом смотря на возбуждённо скачущих кроликов. — Послушайте, Валентина, я всё вроде бы починил. И если не будет новых указаний, поеду-ка я домой. Скоро трансляция футбольного матча, честно говоря, не хотелось бы опоздать!

— Ну что ты, Кирилл, иди, конечно! Мне так неудобно, что я тебя задержала. И слушай-ка, забирай ты курицу себе, пожалуйста! Ту самую, которую сегодня разделал. Возьми, придёшь домой — приготовишь, а у меня она пропадёт! Я как-то не рассчитала свои силы.

— Да что вы, Валентина! — обрадовался Кирилл.

— Возьми, я ведь тебя как человека прошу, — умоляющим тоном настаивала хозяйка. Умоляющий тон, — впрочем, как и любой другой, — у Валентины получается так убедительно, что отказаться просто невозможно.

— Ну ладно… тогда возьму. Спасибо!

Мы проследили, чтобы Кирилл как следует завернул курицу в пакет, и проводили нашего сценариста до двери. Он ушёл.

Я взглянула на часы.

— Валентина, а ведь мне, пожалуй, тоже пора.

— Домой поедешь?

— Нет, в кафе. Я там и ночую сейчас: там Андерсен, с ним веселей. А дома у меня всё равно никого нет — папа с Васей в санатории…

— А ты, Люба, осталась бы у меня ночевать. А? Куда ты, на ночь глядя, поедешь?

— Да я бы с удовольствием, Валентина! Да вот же Андерсен будет беспокоиться: я его не предупредила, а позвонить ему, как вы понимаете, нельзя.

— Понимаю… — вздохнула Валентина. — Ладно… Тогда просто посиди со мной ещё хоть часик. Посидишь? А я тебя потом подвезу до самого кафе.

Валентина с юности великолепно водит машину.

— Немного посижу, пожалуй. С удовольствием, — согласилась я.

— Ну вот и хорошо! — обрадовалась она. — А я тебе свою Комнату Воспоминаний покажу. Аух!

— А у вас есть Комната Воспоминаний?

— Есть. Пошли!


ПИРОЖНЫЕ И ОТБИВНОЕ МЯСО

Комната Воспоминаний оказалась, по-видимому, бывшей детской: на окнах висели выцветшие синие занавески с изображениями Чебурашки и Шапокляк, Винни-Пуха, Пятачка… Старенький диван, судя по его размерам, тоже предназначался явно не для взрослых. Однако никаких признаков недавнего присутствия детей в комнате всё же не замечалось: вид у комнаты был совершенно нежилой. На полу — серый невзрачный ковёр, наподобие того, что лежал в гостиной, только меньшего размера. Низенький жёлтый секретер и небольшой одностворчатый шкафчик — вот, пожалуй, и вся мебель. На стене над секретером и шкафчиком — несколько чёрно-белых фотографий в скромных рамочках. И всё же эта маленькая комнатка совсем не показалась мне мрачной: было в ней что-то необъяснимо грустное.

Валентина властно указала на диван, — мы уселись, и я почувствовала, что сейчас мне придётся выслушать очень печальную историю.

— Это комната моего сына Серёжи, — сказала Валентина. — А вот он и сам на фотографиях…

Я встала с дивана и подошла поближе к портретам. Валентина встала у меня за спиной.

— Вот это Серёжа.

— Я не знала, что у вас есть дети.

— Двое: мальчик и девочка.

В моей душе затеплилась надежда, что история будет не такой уж и печальной: просто дети выросли, создали свои семьи и разъехались кто куда. Обычное, в общем, дело. Ну, может, не слишком часто навещают, редко пишут, — такое тоже, к сожалению, случается.

— А девочка? Валентина, я что-то не вижу на стене ни одной фотографии вашей дочки?!

— Да ведь моя Машенька умерла всего через неделю после рождения, – ответила Валентина. — Серёжа умер намного позже, ему тогда сорок лет было. Эх, Люба, жалею я только об одном: неправильно я его воспитывала! Он ведь так до сорока лет семью и не создал. Была у него, правда, подруга постоянная. Была. Так и не расписались. И детишек не создали. Сейчас бы, может, внуков нянчила. Нет, где там! — они бы сейчас уже взрослыми стали. Аух! А ведь красивый какой был, — посмотри, Люба! Видишь? – она кивком показала на портрет молодого человека в военной форме. — Правда же, красивый?

— Правда, — согласилась я.

— А дельный какой!.. Аух! Меня жалел — почти как мой покойный муж Александр… Что ты! — так дружно жили! Лётчиком был Серёжа, сынок-то мой. Лётчиком.

— Погиб? В одном из полётов, да? — с искренним сочувствием спросила я.

— Нет, Люба, он от воспаления лёгких умер. Как-то захворал, — мы думали, что простуда обыкновенная… А у него уже процесс в лёгких шёл. А когда хватились, поздно было. Так и умер, бедный. Аух! Поговорить бы с ним хоть разок, в глаза бы ему посмотреть… У иных дети, Люба, хуже всякого наказания, а Серёжа мой… вот видишь как… — Голос её задрожал.

Я не знала, что сказать. Сочувствие переполняло меня, но я понимала, что Валентину мне утешить нечем.

— Скажите, а Серёжа ваш крещёный был?

— Конечно, а зачем ты спрашиваешь? Разве же это важно теперь?

— По-моему, важно. Подумайте: ведь вы можете за него поминальные записки подавать. Это вроде как посылочку ему отправить, — а он там радоваться будет…

— Ты что, Люба, — и в самом деле так думаешь? Или просто утешить меня задумала? — Валентина смотрела на меня с детской надеждой.

— Нет, не придумала. Я так думаю, я так верю.

— Что ж… — задумалась Валентина. — Тогда я попробую, пожалуй. Аух… А муж мой, Александр, вскоре после этого тоже умер, — после того как Серёжа от нас ушёл. Сердце не выдержало. Не перенёс.

— Это ваш муж, Валентина, да? — Я показала на одну из фотографий.

— Да. Это он. На заводе работал. Меня очень жалел. И вот, видишь Люба, какая нелепость: у меня, такой никудышной, самое крепкое из нас всех сердце оказалось. Живу, вот видишь… Кроликов развожу, стихи пишу… Живу.

Я снова не нашлась, что ответить. На душе стало тяжело. Мы некоторое время смотрели на фотографии и молчали. А потом, вместо того чтобы сказать что-нибудь сочувственное или хотя бы разумное, я произнесла нечто несуразное:

— Валентина, вы меня простите, пожалуйста, но я у вас на кухне прозрачную коробочку с пирожными случайно заметила… Я что-то давно таких пирожных в продаже не встречала. Где вы их покупаете, если не секрет?

Да, похоже, это был вираж ещё тот! — ведь Валентина могла подумать, что её печальная история совсем не тронула меня, или что я её и вовсе не слушала, а только поддакивала из приличия, мечтая лишь о пирожных… На самом деле, это было, конечно, не так: я всем сердцем сопереживала нашей поэтессе. А пирожные эти… сама не знаю, как они мне на ум пришли?!

Валентина внимательно посмотрела на меня, а потом обняла по-матерински и сказала:

— И правда, Люба, что-то прохладно стало! Пойдём-ка мы с тобой лучше пить горячий чай с пирожными!

В результате я этими пирожными объелась, потому что Валентина неожиданно села на своего любимого конька и начала меня кормить насильно. А если учесть её артистические способности, её красноречивые умоляющие жесты – отказаться не представлялось возможным. Съев две фруктовых корзиночки, один эклер и два буше, я решительно направилась к выходу. Валентина хотела подвезти меня на машине, как и обещала, но я отказалась: было ещё не очень поздно, солнце не зашло, и метро пока не закрыли. Я поблагодарила хозяйку за хороший вечер и начала прощаться.

— Люба! — вспомнила вдруг Валентина. — Я же тебе конкурсное стихотворение так и не показала! Сейчас принесу. Дома почитаешь, а то мне уже, честно говоря, и самой некогда — кролики в вольере совсем засиделись, пора бы их на волю выпустить. Пусть ушастые порезвятся, по дому побегают.

Валентина быстро вернулась в большую комнату и вскоре принесла оттуда листок с отпечатанным стихотворением. Я аккуратно сложила его в сумочку и уже направилась к выходу, как вдруг поэтесса снова хлопнула себя по лбу:

— Я же Андерсену гостинец хотела передать. Подожди!

Она опрометью ринулась на кухню, достала из холодильника большой кусок отбитого Кириллом мяса, завернула его сразу и протянула мне.

— Мой привет Датскому коту! — объявила она.

Я уже знала, что сопротивляться бесполезно.

— Спасибо, — сказала я. — Валентина, я совсем забыла с вами о пьесе поговорить! Когда мы репетировать-то начнём?

— А когда скажешь, Люба. А репетировать, как обычно, начнём за три дня до спектакля. Вот все три дня и будем репетировать.

— Как обычно? Три дня? — изумилась я.

— Ну конечно! — тоном, не допускающим возражений, отрезала Валентина.

Я почесала в затылке и сказала:

— Ладно.

А сама подумала: «Ну их всех с их дурацкой самодеятельностью. Пусть! Три дня так три дня. Сами будем играть — сами хлопать».


И ПОСКАЧЕМ ПОД ДОЖДЁМ

Я благополучно добралась до кафе, где решила временно поселиться на пару с Андерсеном, — пока папа с Васей не приедут из санатория. А что? — здесь очень уютно. В Зелёной комнате есть кожаный топчан, — не тахта конечно, но поместиться вполне можно. Андерсену же очень нравится спать рядышком, на письменном столе.

Вернувшись в кафе «Романтика», я первым делом покормила Андерсена. Ему пришёлся по душе гостинец Валентины. Самой мне, разумеется, после пяти сытных пирожных есть уже не хотелось. Достала я Валентинин листочек со стихотворением, вдохнула в лёгкие побольше воздуха и начала читать:

Котик с синими глазами,
Отчего не весел ты?
Отчего ты белой лапкой
Топчешь нежные цветы?
Отчего твоё сердечко
Так невесело стучит?
Соловей на голой ветке
То же плачет и молчит.
Не грусти, мой глупый котик!
Всё пройдёт.
Придёт весна,
На ветвях набухнут почки,
Мир очнётся ото сна,
Мы с тобою купим зонтик
И поскачем под дождём!
Мы с тобой ещё сыграем
Мы с тобой ещё споём!

Ну ладно! Стихотворение вполне в духе Валентины. Честно говоря, я думала — будет намного хуже. Я взяла ручку и подчеркнула слова и выражения, которые казались мне не совсем уместными.

«Синие глаза!» — почему синие? У Андерсена они зелёные, а иногда даже жёлтые, это зависит от его настроения — или от освещения. Потом подчеркнула «белую лапку». Лапы у Андерсена бурые или коричневые, в зависимости от того, кто и как цвета воспринимает, но уж никак не белые. «Глупый котик» — выражение возмутительное и противоречащее истине! Андерсен не глупый! Выражение «Мир очнётся ото сна» — слишком патетическое и выбивается из общего стиля. Кажется, Валентина невольно это выражение из классиков позаимствовала.

«Купим зонтик и поскачем под дождём!» Я попыталась представить Валентину с зонтиком, под ручку с Андерсеном, скачущих под дождём. Сцена показалась мне не убедительной. Вряд ли Валентина стала бы скакать, да и Андерсен тоже не скачет никогда, — он ведь всё-таки кот, а не кролик.

«Интересно, что же дальше-то будет?!» — невесело думала я, отложив в сторонку стихотворение. Я имела в виду конкурс на лучшее сочинение об Андерсене. Конкурсные работы Романтиков — одна круче другой. Правда, пока мне удалось ознакомиться только с двумя шедеврами.

За окном зашумел дождь (июнь выдался дождливый). Андерсен слез со своего стола, сел со мной рядышком и начал громко мурлыкать. Незаметно для себя я уснула, и приснились мне сразу все: яркая Муза Алексеевна, Валентина показывающая фотографии в Комнате Воспоминаний, заплаканная Лена и одинокий Кирилл, сочиняющий новую пьесу. Были в этом сне также Андерсен и собачка Клава, о чём-то разговаривающие с лавочником в колбасной лавке. И всё в этом сне смешалось и перемешалось, но просыпаться не хотелось, а хотелось, чтобы этот запутанный сон длился и длился.


ТРЯПИЧНОЕ СЕРДЦЕ ЕВГЕНИЯ

Ну, а потом наступила суббота и для разнообразия мы с Андерсеном переехали на выходные домой. В конце концов, у кафе всё же есть один недостаток: там нет полноценной ванны. Правда, и в нашем доме на целый месяц отключили горячую воду, — но это, в общем, дело обычное для летнего сезона.

Андерсен, похоже, не слишком обрадовался переезду на два дня. Этаж у нас четвёртый, в окошко так запросто не выпрыгнешь, к тому же и гулять-то негде: кругом большие каменные дома, магазины и почти нет деревьев.

Уселся Андерсен на подоконник и задумался, заскучал. Неизвестно, о чём именно он грустил – может о даче, которую, как назло, именно сейчас ремонтируют, а может, соскучился по папе с Васей или вспомнил свою подружку Клаву, с которой ему пришлось расстаться. Кстати, у папы с Васей всё хорошо, они постоянно звонят, кроме того, мы вечерами общаемся по скайпу. Оба готовы вернуться домой, не дожидаясь окончания путёвки — заботятся, беспокоятся. Но что им в городе делать? Нечего. А у меня как раз дел невпроворот: организация конкурса да ещё этот спектакль!

Впрочем, по характеру Андерсен не пессимист, поэтому грустил он недолго — до первой мухи, промелькнувшей за окном. Тут он оживился и стал легонько бить лапой по оконному стеклу, а потом, забыв о мухе, закружился, пытаясь достать свой хвост. Я даже рассмеялась, смотря на эту нелепую игру.

И тут зазвонил сотовый телефон.

Оказалось, это звонит Евгений, — тот самый, который не произвел на меня особенного впечатления: показался невзрачным, обыкновенным. Евгений сообщил, что написал своё конкурсное произведение и попросил, чтобы я сама заехала к нему домой и прочитала. Если мне что-нибудь не понравится, он тут же начнёт исправлять или напишет всё заново; а сам он подъехать не может, потому что поставил вариться кукурузу, а она, по его сведениям, варится не меньше трёх часов. К тому же у него только одна большая кастрюля, поэтому, сварив одну партию кукурузы, он собирается приняться за другую.

«Кукуруза!..» Я представила сочные жёлтые початки и мечтательно закрыла глаза.

А потом, — говорил Евгений, — ему нужно будет заняться стиркой, иначе носить уже нечего.

Это наивное замечание про стирку неожиданно растрогало меня, а кроме того… я уже сто лет не ела кукурузы. Интересно, угостит он меня или нет? У него же, по его словам, не меньше двух кастрюль будет наварено! К тому же и конкурс не ждёт: наш спонсор и судья, Муза Алексеевна, должна приехать уже в конце следующей недели.

И, посоветовавшись с Андерсеном, я решила немедленно отправиться к Евгению. Андерсен не возражал: ловля недосягаемых мух и игра с хвостом ему надоели, и он собрался подремать несколько часов.

Оказалось, Евгений живёт на Петроградской. Дверь он открыл не сразу, и был, как говорится, «весь в мыле» — в прямом и в переносном смысле. Он уже начал стирать параллельно с варкой кукурузы: хотел успеть до моего прихода. У Евгения нет стиральной машины, поэтому стирать приходится вручную. Это меня удивило и даже немного расстроило: стирать вручную вовсе не весело. Впрочем, он уже привык. И холодильника у Евгения, оказывается, тоже нет. Поэтому зимой он продукты вывешивает в сеточке за окно, а летом покупает всё необходимое только на один день.

У Евгения одна комната — зато большая и почти свободная от мебели; обои серенькие, пол паркетный, — кстати, очень чистый. Есть в комнате одностворчатый шкаф, а в нём несколько рубашек, брюк и футболок. Дверца шкафа раскрыта настежь, потому и видно, всё, что там висит. Ещё имеется небольшой комод и письменный стол.

Вдоль стен комнаты несколько стеллажей с книгами. Энциклопедии, словари, книги по истории, но больше всего детективов. Детективов у Евгения хоть пруд пруди. Он их читает днём и ночью, вернее, — до и после работы. Евгений, как я уже говорила, работает в библиотеке. Он библиотекарь. Ещё в комнате есть телевизор и ноутбук.

Евгений угостил меня кукурузой: кто-то привёз ему целый мешок из тёплых краев. Кукуруза сочная, душистая — просто восхитительная!

— Я написал о вашем коте Люба. Только… у меня получился детектив. Почитаете?

— С удовольствием!

Наевшись кукурузы, я с интересом погрузилась в чтение. Детектив назывался «Андерсен против Рыбака». Краткое его содержание примерно таково. Каждый день, в одно и то же время на Фонтанке ловил рыбу некий человек. Кот Андерсен его заприметил, потому что Рыбак выбрасывал мелкую рыбешку, а Андерсен забирал её себе. Ему нравился вкус свежей рыбы. А потом проницательный кот заметил кое-что подозрительное и принялся наблюдать целенаправленно. Оказывается, к Рыбаку нередко подходил странный человек с большими усами и приносил ему наполненные чем-то пакеты. Но он не отдавал их прямо в руки, а оставлял рядом с урной, которая была в двух шагах от того места, где сидел Рыбак. Когда Усатый исчезал из виду, Рыбак тотчас направлялся к урне, слегка приподнимал её и что-то под неё закладывал, а оставленный пакет забирал и прятал в свой рюкзак.

Выслеживая Рыбака, Андерсен старался оставаться незаметным. Потом он привлек для слежки местных котов. Кончилось всё тем, что Андерсен и его помощники выявили и обезвредили преступников. Оказывается этот несчастный Рыбак был скупщиком краденного, а Усатый — его поставщиком, а добычу таскали им подростки-беспризорники. Чем-то это всё напоминало «Оливера Твиста»: Усатый был вылитым громилой Биллом Сайксом, а Рыбак — жадным Фейгином. Андерсен и его ребята-котята поработали на славу: обезвредили негодяев и спасли от тюрьмы беспризорников. Вот такой странный детектив получился у Евгения.

— Ну, хорошо, — сказала я, — для конкурса вполне подойдёт. Стиль грамотный, читается легко, сюжет увлекательный.

Лицо Евгения засветилось от счастья.

– Может, ещё кукурузы, Люба? — предложил он радостно.

— Спасибо, Евгений, я итак по-моему за всю свою жизнь не съела столько кукурузы, сколько сегодня у вас. Спасибо!

— А хотите кино посмотрим! А? «Петербургские тайны» хотите?

— Да нет, спасибо, я этот сериал уже смотрела.

— Ну, тогда одну серию про Эркюля Пуаро! Хотите?

— Да нет, спасибо. Я всё-таки, наверное, пойду.

— Ну, я прошу вас, Люба, посидите ещё немного! А варенья из алычи хотите?

— Из алычи? — заинтересовалась я.

— Да. Мне бывшая жена две баночки привезла. Кстати, кукурузу тоже она прислала.

— Жена? Бывшая?

— Ну да. Она ушла от меня пять лет назад к шофёру-дальнобойщику. И сын Алёшка теперь с ними живёт. Хотите, фотографию покажу?

— Жены?

— Нет, Алёшки.

— Покажите, — вежливо согласилась я. Евгений очень обрадовался и суетливо вытащил из какой-то книжки измочаленную цветную фотографию. На ней были изображены стройная женщина с красивыми вьющимися волосами и мальчик лет десяти.

— Вот это мой сын Алёшка, а это жена — Стелла.

— Какое красивое имя! – удивилась я.

— Да она и сама очень красивая! Хотя на фотографии этого, может быть, и не видно…

— Да нет, отчего же… — кивнула я.

— Я, когда она от меня ушла, очень страдал. Очень. А сейчас ничего — привык. Она меня, правда, не забывает. Наведывается иногда, то блинов принесёт, то котлет.

— А сын Алёша тоже, наверное, заходит?

— Да нет, редко. Я ему… не нравлюсь.

— Не нравитесь?

— Да. Он мне так и говорит: «Ты, папа, какой-то немужественный, мне за тебя перед друзьями стыдно. Вот дядя Сеня (это новый муж Стеллы) — он мужественный, а ты нет».

— Неужели так и говорит? – с сочувствием переспросила я.

— Да. Но я на него не обижаюсь, — ведь это правда: я такой и есть. Такой уж уродился.

Евгений тяжело вздохнул и некоторое время не раскрывал рта.

— Не знаю… Ведь он ваш сын, всё-таки… — задумчиво проговорила я. — К тому же ребёнок! Ведь ещё совсем не известно, что из него самого-то выйдет. А разве Стелла его не одергивает, когда он такую «правду» вам преподносит?

— По-моему, ей это всё равно. Стелла считает, что меня уже не переделаешь. Она утверждает, что я стал таким, потому что меня мама и бабушка воспитывали. Говорит: «Ты, Евгений, не виноват, что такой непутёвый уродился. Это твои мать с бабушкой виноваты: вырастили из тебя мямлю и зателёпу с тряпичным сердцем. Не понимаю только, где же мои глаза раньше были? Как меня угораздило за тебя выйти?!» Стелла это всё без злобы говорит, с рассуждением. Она, пожалуй, только в одном и ошибается: сердце у меня, кажется, не совсем тряпичное. Было бы тряпочное, не болело бы так, правда? А вообще Стелла — добрая очень, только некоторые вещи она по-своему видит… А Алёшка… Что ж, это даже хорошо, что он теперь со своим дядей Сеней общается: лишь бы вырос непохожим на меня. Пусть будет мужественным.

— Мужественным, говорите? А мне кажется, что если ваш Алёшка не научится любить и жалеть вас, то его сердце как раз и станет тряпичным. И не выйдет из него ничего путного, несмотря ни на какого дядю Сеню.

— Так думаете, я ему всё-таки нужен? Хоть для чего-нибудь? Правда?

— Нужен. Хотя бы для того, чтобы он пустым, глухим и никчёмным не вырос!

— Но чем же я, Люба, могу его… заинтересовать? Чем? Я ведь и правда, такой… такой…

— Не мужественный? Да?

— Да… — Евгений опустил голову.

— Но у вас же хватает мужества добровольно отказаться от сына, желая ему добра (хотя это и ложное решение, по-моему). У вас же хватает мужества любить женщину, которая вас бросила, и никого не винить в том, что с вами происходит. Это вполне мужественно, вообще-то! Знаете, Евгений, мне почему-то кажется, что ваша главная беда только в том и состоит, что вы себя так прочно и безнадёжно закомплексовали. Прямо-таки крест на себе поставили.

— А что же делать? Люба? Что же делать?

Я задумалась. В самом деле: откуда же я знаю, что делать? Но мне не хотелось сдаваться. Я сказала:

— Для начала, например, купите стиральную машину, а потом холодильник. Или наоборот: сначала холодильник, а потом стиральную машину.

— Думаете, это поможет? — с сомнением спросил Евгений.

— Поможет. Всё равно, надо же с чего-то начинать. Купите собаку или кота, если, конечно, любите животных и готовы нести за них ответственность. Это будет второй шаг…

Кажется, моя небогатая сокровищница мудрых идей начинала иссякать. Я задумалась.

— Ну, а на третье… На третье вам нужно попросить Стеллу перестать обзывать вас зателёпой и прочими обидными словами. Понемногу учитесь себя уважать. Не возноситься, а именно уважать, — хотя бы за то, что у вас хватило сил пять лет прожить в одиночестве. За то, что вы умеете стирать вручную и прочитали так много разных детективов. И даже написали один!

— А сын, Алёшка?

— А вот с сыном пока сложнее. Здесь, мне кажется, вам нужны вера и терпение. И не знаю даже, чего больше — веры или терпения…

— А вот говорят, Люба, что есть какая-то икона чудотворная… Помолишься перед ней, и все проблемы решатся… Где-то рядом она, вроде бы даже у нас, в Петербурге? Не слышали?

— А вы разве в Бога верите, Евгений?

— Да как вам сказать… в церковь я не хожу… но то, что Бог есть, знаю, чувствую.

— Если так, тогда… Вот что я думаю: чудотворных образов у нас в Петербурге много, — в этом смысле наш город особенный. Вот, например, Казанский образ Божией Матери. Знаете, где он находится?

— В Казанском Соборе? Да? И что же я должен делать?

— Просто верить, что Она может помочь и просить о помощи, — постоянно, неотступно. Но только и самому нужно потихоньку начинать бороться со своими химерами: кто сам над собой работает, тому и Бог помогает. Впрочем, вы же всё знаете, Евгений! И вообще, никакой вы не зателёпа, по-моему, — просто приняли близко к сердцу все эти стеллины эпитеты, сжились, срослись с ними, как с собственной кожей. Разве я не права?

— Даже не знаю, Люба… Вы, кажется, первый человек, с которым я так запросто говорю о подобных вещах. Скажите, почему вы так отнеслись ко мне… так хорошо?

— Не знаю… Возможно, потому, что по-своему вы — очень необычный и интересный человек. Одни детективы чего стоят!.. А может, потому что вы до отвала накормили меня кукурузой! Я ведь, честно говоря, кукурузы уже сто лет не ела!

Он рассмеялся. Смех у него был негромкий, но какой-то чистый, — если только так говорят о смехе.

— Послушайте, Евгений, а есть у вас какое-нибудь заветное желание, — только не секретное, конечно? Такое, о котором вы могли бы рассказать? Или, может быть, у вас есть особое воспоминание — сильное, хорошее? Ведь есть же, наверное? Да?

— Есть, конечно. Моё самое сильное желание… Хочу быть достойным своего сына.

Я невольно поморщилась.

— Нет, не правильно, — взглянув на меня, поправился Евгений. — Хочу, чтобы со временем мы с Алёшкой стали поближе. Ну, а воспоминание?.. Тоже есть. Лет восемь назад мы со Стеллой были в Париже: ей на работе путёвки выдали, вот она меня с собою и взяла. Это было отличное путешествие. Только я об одном жалею: там повсюду продавались цветные плакатики с видами Парижа, — то репродукции картин, то фотографии… И вот — вроде глупость, а до сих пор жалею, что ни одного такого плаката не купил! Сейчас вставил бы под стекло в рамочку — и на стену повесил. Любовался бы с утра до ночи, вспоминал… Так жалею об этом упущении, Люба! Там виды Елисейских полей были, и Дом Инвалидов, где Наполеон похоронен, и Вандомская колонна. Эх!

Его внезапно разгоревшиеся от нахлынувших воспоминаний глаза снова потухли, а я подумала: «Он жив, огонь в нём теплится, а иногда даже сияет!»

— Надеюсь, это упущение когда-нибудь исправится… — вздохнула я.

И вдруг почувствовала, что устала. Мне захотелось домой. Евгений больше не пытался меня удержать. Вид у него был теперь задумчивый, но уже не удручённый.

Напоследок он спросил меня:

— Люба, а если честно? Вам понравился мой детектив об Андерсене?

— Да, — кивнула я. — Понравился. Он, хотя и немного предсказуемый, но всё равно интересный. И стиль мне тоже понравился. По крайней мере, у вас, Евгений, Андерсен самый настоящий герой!

И добавила в сердцах:

— Не то, что у некоторых — идиот с синими глазами и белыми лапками. Или вовсе — тупой пожиратель докторской колбасы!

Евгений снова засмеялся.

— Вы, наверное, шутите, Люба?

— Если бы! — с досадой сказала я. — Если бы!

И, решив переменить тему, спросила:

— А в пьесе «Дом, где разбиваются сердца» вы кого играете? Вам Валентина какую роль определила?

— Я миллионера Мэнгена играю, — того самого, над которым все кому не лень издеваются и который потом погибает во время бомбёжки.

— Ну вот! Так я и думала! – невольно вырвалось у меня. — Нет, Евгений, если вы не возражаете, я хотела бы попросить вас сыграть другую роль — отца Элли! Его, кажется, Мадзини зовут. Он, может, и не слишком удачлив, но зато над ним никто не издевается, и он не одинок. Вы не против?

— Я? Конечно, нет. А с Валентиной вы этот вопрос сможете согласовать?

— Думаю да, ведь она сама назначила меня режиссёром. В конце концов, режиссёр я или не режиссёр?

От этой мысли мне отчего-то стало так смешно, что я вслух рассмеялась: ведь на самом деле никакой я не режиссёр, а «рулит» в спектакле, как всегда, Валентина.


АНДЕРСЕН-СЕМЬЯНИН

Небольшой коллектив клуба кафе «Романтика» и в самом деле оказался сплочённым и дружным. Мне, как организатору конкурса, не приходилось никого умолять: мол, сделайте то или сделайте это… Оказалось достаточным всего лишь раз объявить:

— Времени у нас мало, поэтому, пожалуйста, поскорее пишите и сдавайте работы!

Трое уже написали и сдали свои произведения: Евгений, Валентина и сценарист Кирилл. Остались ещё четверо: Лена (хрупкая блондинка), Зоя (очень полная, очень курносая), Ольга ( кудрявая домохозяйка) и Катерина (с соломенными волосами).

Кудрявая домохозяйка Ольга позвонила мне в воскресенье. Узнав, что я вчера побывала в гостях у Евгения, Ольга очень удивилась.

— Правда? Люба, неужели, вы были у него дома?! Он никого из нас в свою берлогу не допускает! И как же вам понравилось это таинственное жилище?

— Понравилось, — сказала я. — Правда, понравилось.

— Он ведь один живёт? Да?

— Один… пока.

— Люба, послушайте, а может, вы и ко мне сегодня заедете? А? Мне это было бы очень удобно! Я вам свой рассказ про Андерсена показала бы. Обязательно приготовлю для вас что-нибудь вкусное!.. Вы что любите?

— Голубцы! — не подумав, ляпнула я и тут же спохватилась: — Нет, нет, Ольга, не надо! У меня и у самой дома полным-полно голубцов!

На самом деле, у меня в холодильнике было только немного колбасы, три яйца и вчерашний суп.

— Но я к вам приеду, Ольга. С удовольствием.

Я записала адрес. Ольга живёт на Чернышевской. Кстати, я давно не была в этом районе, а он такой красивый!

И что же вы думаете? Разумеется, Ольга приготовила к моему приходу несколько удивительно вкусных голубцов. Таких вкусных, что отказаться не было никаких сил.

У Ольги компактная трёхкомнатная квартира, — очень уютная, с обоями тёплых цветов, с удобной, расставленной со вкусом мебелью… Всё в её доме смотрелось упорядоченно, гармонично. С Ольгой удивительно легко. Она счастливая мать и хорошая хозяйка, у неё четверо взрослых детей: две дочери и два сына. Одна дочь замужем, живёт в Италии, другая — студентка, ещё не покинула родителей. Сыновья её – инженер и студент, а муж — директор крупного предприятия. Ольга отменно готовит и хорошо шьёт. Она благополучна и, кажется, совершенно счастлива. К моему приходу Ольга надела сшитое ей самой сатиновое платье, бежевое в цветочек. Я и не сомневалось, что спортивный стиль ей шёл гораздо меньше, чем классический, женственный.

Жизнь её удалась. Однако мне показалось, что какое-то «почти» в жизни Ольги всё-таки присутствует: иногда во время нашего разговора глаза её вдруг затуманивались, а мысль куда-то улетала.

Ольга показала мне свой рассказ. Назывался он лаконично: «Семьянин».

В бесхитростном этом рассказе мой кот оказался исключительно примерным мужем и заботливым отцом. Вся жизнь трудолюбивого самоотверженного кота была посвящена жене — кошке Матильде и котятам, которых насчитывалось что-то около восьми штук. День и ночь в поте лица, отказывая себе во сне и отдыхе, Андерсен добывал пропитание для своего многочисленного семейства. Правда, случались в его жизни и просветы, то есть часы отдыха. Тогда вся семья Андерсена рассаживалась у камина, (они проживали на небольшой вилле в Ольгино), и Матильда с Андерсеном рассказывали детям сказки своего детства. Ребята-котята слушали родителей и время от времени плакали от умиления и восторга. Вот такую идиллию сочинила Ольга, — у меня просто не было слов, чтобы как-то оценить её труд!

Правда, мне почему-то совсем не хотелось ни плакать, ни смеяться. Этот романтический «шедевр» чем-то напоминал сказку, но я не думаю, чтобы нормальный читатель смог её понять и одобрить. «Ладно! — подумала я. — В конце концов, такого приторно-положительного и одномерного Андерсена ещё ни у кого из конкурсантов не было — и, надеюсь, больше не будет!»

— Ну как, Люба, вам понравилось? — с надеждой спросила Ольга. — Подойдёт?

— Ну… — промямлила я. — Это… в общем… Спасибо. Подойдёт.

Потом мы снова перекусили, — на этот раз Ольга предложила мне салат «мимоза», — и вы не представляете, до чего же вкусный салат у неё получился — он просто таял во рту.

Собираясь покинуть гостеприимный дом, я спросила хозяйку:

— Ольга, а в пьесе «Дом, где разбиваются сердца» вы какую роль играете?

— Я? Гедеону, разумеется! — в свою очередь удивилась моему неведению Ольга. — А кого же ещё я могу играть, Люба?

— Ах, Гедеону, жену распутного враля Гектора? Какой хороший выбор! Это одна из самых больших и ярких ролей пьесы!

— Да что вы, Люба! Нет никакого выбора! Это написано про меня. Ведь мой Муслим — совсем такой же, как Гектор из пьесы – видный, обаятельный и немного… как бы вам сказать…

Она запнулась, и глаза её на секунду затуманились, а мысль, похоже, куда-то улетела.

Но мне и не нужно было больше ничего объяснять: я недавно перечитала пьесу Бернарда Шоу и хорошо помню образ гуляки и враля Гектора.

Мы помолчали.

— Люба, а я вот все забываю спросить… — нарушила молчание Ольга. — Вот вы говорили, что раньше Андерсен был очень активным, что он лечил и даже спасал людей. А чем сейчас занимается ваш кот?

Я невольно задумалась. «В самом деле, почему мой Андерсен немного отошёл от своих душеспасительных забот, почему решил передохнуть?» — подумала я. Наверное, потому что не железный же он в самом деле, — ему тоже нужен отдых! Впрочем, если бы Андерсен почувствовал, что без его помощи не обойтись, он, разумеется, забыв о собственном покое, тот час ринулся бы на помощь. Но ведь сейчас спасать никого не нужно: на дворе яркое, звонкое лето, все мои знакомые не страдают, а находятся при деле — увлечённо и радостно пишут произведения в честь самого Андерсена. Пишут, правда, кто во что горазд! Но так или иначе, а жизнь идёт своим чередом, не петляя и не трясясь на ухабах.

— Люба? Вы о чём задумались? — мягко спросила Ольга, по-доброму смотря на меня. «Правда, как с ней легко!..» — снова подумалось мне.

— Сейчас, мой кот отдыхает от сложных и запутанных дел. Он решил взять отпуск, — наверное, на целое лето. К тому же Андерсен недавно подружился с симпатичной собачкой Клавой и целыми днями гуляет с ней во дворе. Думаю, у них есть какие-то совместные проекты. Я на эти выходные забрала Андерсена домой, а он совсем не обрадовался: видно, скучает по двору возле кафе и по своей подружке Клаве. А может, и по мышам, на которых можно поохотиться. Ждёт — не дождётся, когда мы снова вернемся в «Романтику».

— Ну, ждать-то ему уже недолго осталось! Ведь завтра уже понедельник, — резонно заметила Ольга. — Интересный у вас всё-таки котик, Люба. Очень любопытный. Я о нём, пожалуй, ещё что-нибудь напишу. Не возражаете?

Улыбка непроизвольно сползла с моего лица, но я взяла себя в руки и пробормотала:

— Отчего же не написать? Раз уж душа просит…


ЛЕНА И ЕЁ БАЛЛАДА

Вскоре после того, как я вернулась домой от Ольги, мне позвонила Лена (хрупкая блондинка) и спросила, когда можно со мной встретиться, чтобы показать своё конкурсное сочинение про Андерсена. Немного подумав, я ответила, что мы можем увидеться завтра в кафе. Но Лене почему-то хотелось встретиться именно сегодня. В конце концов, почему бы и нет? В любом случае, пока Лена успеет ко мне добраться, пройдёт больше часа, а я тем временем успею и с Андерсеном пообщаться, и, возможно, немного прибраться в кафе.

— Хорошо, Лена, если завтра вам неудобно, приезжайте ко мне сегодня, — согласилась я. — Только вы по возможности поскорее выезжайте, а то потом уже совсем поздно будет.

— Поняла. Минут через двадцать выеду.

— Лена, только, знаете… я вам лишь яичницу с колбасой смогу приготовить, — ничего? Я только-только от нашей Ольги приехала, и мне сейчас совсем не хочется в магазин идти. Вы не против? Или… сходить за продуктами?

— Да что вы, Люба! Ко мне утром Зоя заходила, — наша Зоя из Романтиков. Вы ведь её помните?

— Ну, конечно же, я помню вашу подругу. Ещё бы!

Я действительно сразу же вспомнила очень полную и очень курносую Зою.

— Лена, а вы не знаете случайно, — она уже пишет что-нибудь к конкурсу? Не знаете?

— Пишет! Пишет! У неё всё почти готово.

Лена приехала довольно скоро. Андерсен радушно встретил хрупкую блондинку, бросил на неё беглый взгляд, а потом ретировался на кухню и улегся на коврик у холодильника. В последнее время он так полюбил это место, что пришлось перенести туда его плюшевого зайца и коробку, — но о них я попозже расскажу.

Лена на этот раз была вся в цветочек, — даже туфли и сумка у её пестрели цветочным узором.

— Наконец-то я до вас добралась, Люба! — стараясь отдышаться, сказала гостья, с интересом рассматривая мою квартиру. — Ух ты, какие у вас обои красивые!

Обои у нас в большой комнате и правда красивые. Снизу —матово–бордовые с выпуклым рисунком в виде лилий, а вверху к потолку — однотонные, бежевые. Папа с Васей клеили вдвоём эти обои, а я время от времени давала им ценные указания («Ровно… Не ровно…» — примерно в таком духе).

От яичницы и вчерашнего супа Лена отказалась, зато согласилась выпить чаю. По дороге она купила тортик, усыпанный орешками, — свежий, ароматный.

Попив чай, Лена выразила желание самой почитать мне своё произведение, вслух и с выражением. Разумеется, я охотно согласилась. Ленино творение называлось «Балладой о неразделённой любви».

Название, конечно, обнадеживало. Сначала Лена читала громко, с выражением, но по мере того как накал страстей в балладе усиливался, ей то и дело приходилось прерывать чтение, чтобы вытереть глаза или высморкаться. Собственное произведение, видимо, трогало Лену до глубины души. Баллада, пожалуй, и в самом деле была трогательной, но у меня она почему-то слёз не вызвала. Содержание её примерно такое: Андерсен влюбился в одну красивую кошку — ветреную, легкомысленную, раскрашенную дуру. Душа у кошки оказалась пустой и примитивной. Андерсен, хоть и видел это, но ничего со своей неразумной любовью поделать не мог. Более того, он не мог удержаться и постоянно воспевал предмет своего обожания в стихах и песнях: «О ты, чудовищная лгунья! О, равнодушное созданье! О горе мне — я так влюблён!..» И прочее в том же духе.

К сожалению, баллада оказалась такой длинной, что под конец я тоже чуть было не разрыдалась, — правда, не от умиления, а по иной причине. Впрочем, я предпочла бы расплакаться, ибо очень опасалась, что в самую неподходящую минуту могу внезапно и громко расхохотаться! Думаю, это было бы равносильно катастрофе. И вот, почувствовав, как неуместный смех подступает к моему горлу, я вскочила со стула, опрометью ринулась к комоду и выхватила из него первый попавшийся носовой платок. Прервав чтение, Лена изумлённо уставилась на меня. Быстро прикрыв платком растянутые в неуместной улыбке губы, я постаралась придать глазам серьёзное и вдумчивое выражение. Видимо, это мне удалось, потому что Лена удовлетворённо кивнула и продолжила чтение своей бесконечной баллады. Мне уже казалось, что эта пытка продлится вечно, но, не зря же говорится, что всё на свете кончается. Пришёл конец и злополучной балладе!

— Ну, как? — с волнением спросила Лена.

Она смотрела на меня с такой надеждой, с такой затаенной болью, что я, собравшись с силами, сказала:

— Удивительная вещь! Ничего подобного я в своей жизни ещё не слышала!

Кстати, это было правдой: ничего подобного мне слышать пока не приходилось, — к счастью! Иначе, я бы заранее отказалась участвовать в нашем творческом конкурсе. А теперь всё, отступать поздно: раз уж назвался груздем, полезай в кузов. Сейчас мне показалось, что в этот кузов я залезла с головой.

Услышав моё одобрение, Лена просияла, а мне стало невесело: я уже предчувствовала, что вдохновленная успехом баллады Лена захочет рассказать историю своей неразделённой любви к старому женатому англичанину, который ежегодно приезжает в Петербург и морочит бедной девушке голову. Я не ошиблась: обрадованной гостье нестерпимо хотелось высказаться.

Что ж, — я давно привыкла считать себя универсальной жилеткой для чужих слёз, плечом, на которое в случае чего можно опереться… Плохо это или хорошо – не знаю, но это часть моей натуры; поэтому я сочувственно выслушала Лену, и её простая история показалась мне печальной и ясной.

Девушке было трудно преодолеть свою бессмысленную привязанность к старику-иностранцу. Это стойкое искушение, однажды пронзив душу Лены, укоренилось в ней подобно неотвязной болезни, а с годами странная привязанность стала походить даже на колдовское наваждение. Я долго не могла понять, почему симпатичная умная девушка не может встретить свою настоящую половину, — а потом до меня дошло… Да ведь эта навязчивая страсть и удерживает Лену от настоящей привязанности!

С сочувствием выслушав исповедь гостьи, я поняла, что не могу помочь ей даже советом. Да к тому же этих советов — и дельных, и случайных, от самых разных людей — у Лены набралась уже целая копилка. Имелся там и веский совет от нашей видавшей виды Валентины — человека мудрого и деликатного, — но…

Однако, несмотря на всю запущенность болезни, меня не покидала уверенность, что рано или поздно наваждение покинет бедную Лену. А сейчас… Во всяком случае, она видит, что меня её рассказ не оставил равнодушной. К тому же девушка смогла лишний раз выговориться. Это не так уж много, но всё-таки… кое-что.

Потом мы доели торт, я поставила случайную серию из моего любимого сериала «Альф»… Непутёвый и обаятельный герой фильма развеселил мою гостью, Лена приободрилась. Она поцеловала Андерсена, который, оставив в покое холодильник, весь фильм просидел рядышком с ней: Андерсен всегда чувствует, когда люди чем-то расстроены.

Когда Лена ушла, я подумала, что в нашем спектакле ей придётся играть, в общем-то, саму себя. Я даже засомневалась: сможет ли девушка с разбитым сердцем хорошо сыграть другую девушку с разбитым сердцем? Мне даже пришло на ум такое, возможно, не самое удачное, сравнение: разве смог бы в стельку пьяный человек сыграть в стельку пьяного человека? Или такая параллель здесь не годится?


ФАРШИРОВАННЫЕ БАКЛАЖАНЫ

В понедельник утром мы с Андерсеном вернулись в кафе. На этот раз я привезла из дома коричневого плюшевого зайца и картонную коробку из-под обуви – любимые игрушки Андерсена. Несмотря на то, что мой кот давно вышел из детского возраста и даже обладает изрядным запасом мудрости, но иногда он всё же впадает в детство. Это происходит примерно так: Андерсен бесшумно подкрадывается к маленькому плюшевому зайцу и, ухватив его зубами, начинает кругами носиться с ним по комнате — то подпрыгивает сам, то подбрасывает в воздух бедную зверюшку… Набегавшись, Андерсен с разбегу плюхается в коробку из-под обуви и отдыхает. Нередко он и зайца укладывает рядом с собой: наверное, хочет, чтобы тот тоже отдохнул. А иногда, оставив в покое коричневого зайца, мой кот принимается за саму коробку: он таскает её с места на место, открывает и закрывает её откидывающуюся крышку — и так, пока не надоест. И к зайцу, и к коробке Андерсен испытывает глубокую привязанность и поэтому решительно отвергает все прочие игрушки, не обращает внимания на все остальные коробки. Ну что ж, люди тоже не всегда могут объяснить, почему они предпочитают одну вещь другой.

Заметив, что я привезла с собой зайца и коробку, Андерсен догадался, что в следующие выходные мы не намерены покидать кафе. Он прав: мне уже не хочется лишать Андерсена заманчивого двора, полного мух, комаров, жуков и мышей, — двора, в котором живёт крохотная собачка по кличке Клава. И вот, как только мы вернулись в кафе, кот тотчас удалился во двор, — только хвост его мелькнул над подоконником.

Едва я успела немного прибраться в Зелёной и Оранжевой комнатах, как услышала решительный стук в дверь. Это явилась Зоя. Она была одета в белоснежную открытую блузу, на полной её шее красиво лежали яркие жёлтые бусы. Курносый нос Зои нетерпеливо подрагивал, видимо, она зашла ненадолго и спешила куда-то ещё. Так и есть: прямо с порога Зоя сообщила, что зашла ненадолго — вручит мне конкурсную работу и немедленно удалится. От меня требовалось как можно быстрее прочитать принесённый рассказ. Он назывался: «Андерсен и Фаршированные баклажаны».

Название меня сразу же заинтриговало, поэтому я уселась поудобнее и углубилась в рукопись. Постараюсь передать краткое содержание прочитанного. Однажды Андерсен и его возлюбленная — прекрасная кошка Дельфирия — отправились в Картинную Галерею. Андерсен был безумно влюблён в эту кошку, с которой он прожил пять ярких, несравненно счастливых лет. Они вместе ходили по Галерее — Андерсен с интересом рассматривал портреты, пейзажи и натюрморты, Дельфирия же едва замечала картины. Она была задумчива и молчалива. Неожиданно прекрасное создание остановилось у одной из картин и призналось Андерсену, что уже давно любит другого кота. Оказывается, она — эта любовь — горела в ней всегда, а с Андерсеном она жила только из жалости, да ещё из некоторой корысти (Андерсен был очень богат). Картина, перед которой Дельфирия произнесла своё жестокое признание, оказалась натюрмортом «Фаршированные баклажаны».

Сначала Андерсен не обратил никакого внимания на эту картину: слишком сильна была боль в его разбитом сердце. Услышав, что Дельфирия покидает его ради какого-то кота-пижона, он на минуту лишился дара речи. От огорчения он не смог смотреть в лживое лицо Дельфирии, отвел от коварной лгуньи глаза и машинально уставился на картину «Фаршированные баклажаны». Картина известного живописца была, конечно, выше всех похвал, однако Андерсен не замечал бесспорных достоинств шедевра: глаза его застилали слёзы, разум туманился и… так далее.

Прошла унылая, однообразная зима, за нею — такая же весна… Андерсен был по-прежнему безутешен. В его душе произошла одна перемена: с того самого дня, как Дельфирия разбила его сердце, бедняга не может без слёз смотреть на шедевр мировой живописи под названием «Фаршированные баклажаны». Более того: он отныне не выносит вида и настоящих баклажанов — ни сырых, ни фаршированных. И… так далее.

Дочитав рассказ, я с интересом посмотрела на Зою и подумала: «Как всё-таки хорошо, что не я, а жена рыбного магната Муза будет оценивать все эти произведения!..»

— Понравилось? – без тени волнения спросила Зоя.

— Да, — сказала я, опустив глаза.

Я уже давно поняла, что бороться с фантазиями почётных членов клуба «Романтика» — дело безнадёжное, а раз так, нужно смириться и научиться принимать всё как есть. Ведь если не принять всё как есть, то вообще ничего не будет: ни творческого конкурса, ни других подобных мероприятий. Эти люди могут увлечённо писать лишь о том, что их лично волнует, трогает или утешает. Хотя в истории про Андерсена, коварную Дельфирию и «Фаршированные баклажаны» я ничего особенно утешительного не обнаружила…

Но так или иначе, «Фаршированные баклажаны» были ничем не хуже того, что успели насочинять остальные Романтики. «Была — не была! Баклажаны, так баклажаны!» – решила я.

— Мы этот рассказ вместе с Катериной написали, — сказала Зоя.

— Вот как? — удивилась я. — Вместе?

— Да. Точнее, у Катерины появилась идея написать что-нибудь, связанное с картинами, а я и вспомнила про один такой холст, — о нём и написала.

— Зоя, а про разочарование, про холодное сердце неверной Дельфирии? — это ваша идея или Катерины?

— Про разочарование — моя, — вздохнув, ответила Зоя.

— Понятно… — кивнула я. Наверное, Катерина решила уклониться от участия в конкурсе, а добрая Зоя охотно записала свою подругу в соавторы. Впрочем, для меня это было не так уж важно. Всё равно нужно будет показать этот рассказ отсутствующей сейчас Катерине и выяснить, точно ли она нуждается в таком соавторстве.

Зоя грустно вздохнула и нервным движением поправила съехавшие на сторону яркие бусы.

— Значит, вы и в самом деле видели картину с таким странным названием — «Фаршированные баклажаны»? И что же — она вас впечатлила? — спросила я.

– Ещё бы! — удивлённо откликнулась Зоя. — А разве вас, Люба, эта картина не впечатляет?

— Меня? — удивлённо переспросила я. Вот не предполагала, что такая картина и в самом деле существует! Я была уверена, что Зоя сама придумала шедевр с таким дурацким названием, но теперь, смотря в ясные глаза гостьи, мне стало стыдно за своё невежество.

— Неужели вы совсем не помните эту картину?! — воскликнула поражённая до глубины души Зоя. — Хотя… почему, собственно, вы должны её помнить?.. К тому же картина находится во Франции, в Лувре…

Моя гостья на глазах опечалилась, поникла и теперь напоминала мне грустного-прегрустного ослика Иа из мультфильма о Винни-Пухе, в тот самый момент, когда ослику подарили верёвочку с лопнувшим шариком.

— А вы, Зоя, почему эту картину так хорошо запомнили? — спросила я.

— Видите ли, Люба, я когда-то была замужем за французом. Мы прожили вместе пять лет, а потом он… в общем… мы расстались.

Я от души пожалела о том, что начала расспрашивать её про злосчастную картину.

— Мой Франсуа обожал живопись и особенно натюрморты, — теребя свои жёлтые бусы, продолжила Зоя. — Ну и вот… мы с ним часто ходили в Лувр. Он всегда очень интересно рассказывал о картинах, а эта — «Фаршированные баклажаны», пожалуй, была одна из его самых любимых.

— Он был художником, ваш Франсуа?

— Нет, бухгалтером.

Я пожала плечами и подумала: «Запутанная история!» Возможно, в моём взгляде проскользнула тень сомнения.

— Вы мне не верите? — печально спросила Зоя.

— Верю! — возразила я. — Спасибо за рассказ про… фаршированные баклажаны. Я обязательно отдам его нашему спонсору Музе Андреевне. Думаю, он её тоже заинтересует.

— Хорошо бы этот рассказ Катерине показать! Она же его ещё не видела, — неожиданно забеспокоилась Зоя.

— Об этом можете не беспокоиться! — заверила я. — В ближайшее время я созвонюсь с Катериной и покажу ей это… произведение. Хорошо?

— Да, пожалуйста! — обрадовалась Зоя. — А то мне сейчас ни минутки не выкроить!.. Можно, конечно, переслать рассказ по электронной почте, но мне кажется, что это снизит эффект.

Я подумала про себя: «Вряд ли что-нибудь сможет снизить эффект такого произведения. Вряд ли!» И вдруг нежданная радость пронзила меня: ведь, если я не ошибаюсь, то этот конкурсный «шедевр» — последний! Что ж, не зря же говорится: от печали до радости — один шаг. Иными словами: тьма сгущается перед рассветом. Да, если рассвет и в самом деле близок, то это хорошо… А вдруг всё наоборот, вдруг солнце не покажется уже никогда?!


КАТЕРИНА

Спустя часа два после того как осчастливившая меня «Фаршированными баклажанами» Зоя ушла, задребезжал мобильный телефон. Характерное громкое дребезжание мой телефон издаёт только когда звонит кто-нибудь из Романтиков.

Узнав, что все остальные конкурсанты уже «сдались», со мной решила поговорить Катерина. Ей только что позвонила Зоя, сообщив, что отдала мне их «совместное» произведение — их «Фаршированные баклажаны».

Катерина проявила большой интерес к рассказу, написанному за неё Зоей, и выразила живейшее желание взглянуть на него. Оказалась, что сама Катерина в кафе заскочить не может, потому что, по её словам, «караулит важный замес основы». Что там именно она караулит я, честно говоря, не поняла, но уяснила, что приехать в кафе ей не удастся, а значит, придётся мне самой отправляться в путь. Отложив все свои дела, я взяла в руки «Баклажаны» и отбыла в гости к Катерине.

Я из окна позвала Андерсена и попросила его не волноваться. Но он и не волновался, а носился вокруг детской горки со своей подружкой Клавой. Услышав мой голос, Андерсен сразу же остановился из вежливости. Но поскольку остановка вышла слишком резкой, Клава едва не врезалась в него с разбегу, — хорошо ещё, что вовремя подпрыгнула, перелетела кувырком через спину Андерсена и чудом приземлилась на свои тонкие ножки. Убедившись, что всё обошлось благополучно, я со спокойной совестью закрыла кафе и отправилась к Катерине.

Не знаю отчего, но в моём воображении квартира Катерины представлялась мне подобной жилищу Евгения: неуютной, полупустой, и запущенной.

Трудно сказать, почему мне так подумалось. Может быть, оттого, что Катерину, кажется, совсем не волновало, во что и как она одета. Её вообще нисколько не заботил свой внешний вид, а это, по-моему, могло означать только две вещи: что в жизни Катерины много забот гораздо более важных или что её вообще мало что заботит.

Так или иначе, но раз уж я с недавнего времени называюсь Хозяйкой Кафе и председателем клуба «Романтика», мне бы не мешало поближе познакомиться с людьми, с которыми теперь придётся постоянно сталкиваться. Не только познакомиться, но и постараться понять и принять их именно такими, какие они есть, независимо от того, «показались» ли они мне с первого взгляда или нет.

В общем, я отправилась к Катерине.

Катерина жила на первом этаже старого дома, окна которого выходят на большую, впрочем, довольно аккуратную помойку. Эта помойка располагается во дворе-колодце, непосредственно под окнами единственной комнаты Катерины. Впрочем, сама комната оказалась довольно просторной, с высокими потолками. Несмотря на тёплую погоду, здесь было прохладно. Прохладно и пусто. Никакой мебели, кроме большого шкафа и огромного стола.

Все стены комнаты были завешаны разных размеров картинами, у окна стоял мольберт, а чуть подальше стол, на котором вразброс лежали кисти, краски, баночки с тушью и ещё с чем-то похожим на черничный сок. Это была не столько комната, сколько студия художника. Но, оказывается, имелась в квартире Катерины и настоящая, жилая комната — ею служила кухня, где хозяйка и питалась, и ночевала, свернувшись на маленьком, облезлом диване. А ещё на кухне жила красивая белая кошечка Муся. Оказалось, что Катерина работает учителем в школе (преподаёт черчение), но своё свободное время посвящает искусству. Она — живописец.

Катерина показала мне несколько своих картин и так увлечённо о них рассказывала, что мне казалось, будто у меня в ушах звучит волшебная музыка. Я смотрела на полотна и понимала, что они мне не просто нравятся, а очень нравятся, — от некоторых просто глаз было не оторвать. Писала Катерина как правило цветы и деревья.

Её изображение дуба и каштана были просто потрясающи: она умудрилась изобразить дерево так, как, пожалуй, можно изобразить лишь человека. Деревья на картинах Катерины живые и задумчивые, а цветы то крохотные, нежные, то огромные, яркие — и они также мудры, как деревья. Пусть я не такой уж большой специалист в живописи, но надеюсь, что всё же могу отличить хорошую картину от плохой. Так вот картины Катерины, на мой взгляд, были просто изумительны.

Находясь под впечатлением от этой живописи, я чуть не забыла о цели своего визита. А вот Катерина не забыла! Она пригласила меня на кухню и спросила, что я буду пить — чай или кофе, а также предложила на выбор яичницу или бутерброд с сыром. Я попросила яичницу.

С первой минуты, как только Катерина подошла к плите, мне стало ясно, что готовить она совершенно не умеет. Тогда я предложила свои услуги, и хозяйка охотно согласилась. Яичница у меня получилась отменная — с сыром, сухим хлебом и даже луком — на подоконнике мы откопали единственную не засохшую луковицу. Кошка Муся есть с нами не стала — не захотела.

Когда мы немного перекусили, я показала художнице рассказ, написанный Зоей. Катерина быстро прочитала его и, кажется, немного расстроилась.

— Но ведь это же про любовь?.. или про что-то в этом роде? Да? — наивно спросила она.

— По-моему, да. Про любовь.

— Зоя, наверное, не совсем поняла меня, — задумчиво проговорила Катерина. — Мне бы хотелось видеть рассказ о высоком и вечном искусстве или о замечательном художнике…

Возвышенность её мыслей на какой-то момент совершенно пленила меня, но я вовремя опомнилась:

— Катерина, — сказала я, — это, конечно, прекрасная идея — написать о художнике! Но ведь по условиям конкурса нужно писать о моём коте Андерсене!

— Правильно! — невозмутимо согласилась Катерина. — Об Андерсене и только о нём! Об Андерсене-художнике!

И она на ходу принялась сочинять. Чувствуя, что рассказ, что называется, пошёл, я быстро схватила с холодильника обгрызенный карандаш и исписанную до половины тетрадь и начала записывать.

А Катерина уже не обращала на меня ни какого внимания: на неё снизошло вдохновение. В двух словах рассказ у неё получился примерно такой.

Андерсен — талантливый художник, он день и ночь рисует картины. Теперь рисует. А раньше он был пекарем в захудалой пирожковой, пёк булочки и белый хлеб, пироги с капустой и рыбой. Однажды Андерсен познакомился с девушкой, — она работала парикмахером в престижном салоне, — и полюбил её. А девушка (кошка, разумеется) больше всего любила деньги, украшения, развлечения и вообще красивую жизнь, но при этом оставалась доброй и весёлой. И Андерсен хоть и понимал, что они слишком непохожи, и вкусы у них подчас прямо противоположные, всё равно не мог разлюбить её. А однажды она ему сказала:

— Ты, Андерсен, недостоин меня! С тобой, конечно, иногда бывает весело, но для жизни мне нужен совсем другой человек. Но ты не грусти, не унывай: всё равно я иногда буду звонить и приходить к тебе.

Это последнее обещание совсем не успокоило Андерсена. Он чувствовал, что девушка вдребезги разбила его сердце.

Чтобы отвлечься от мрачных мыслей кот неожиданно для себя начал писать картины. А когда начал — уже не мог остановиться. Однажды девушка случайно вспомнила о своём бывшем друге и позвонила ему, а он позвал её в гости и показал свои любимые картины. Девушка очень удивилась, узнав, что Андерсен стал художником, и, — возможно, в первый раз в жизни — посмотрела на него с интересом и даже некоторым уважением. Она долго думала, чтобы сделать доброго для такого удивительного кота, и наконец заявила, что, пожалуй, могла бы устроить его поваром в престижный ресторан, — там у неё работает родственница. Тогда он сможет прилично зарабатывать, и она, может быть, окажет ему честь стать его женой. Но… у неё было одно непременное условие: он непременно должен перестать писать картины. Она и сама не могла толком объяснить, почему так настойчиво требовала этого:

— Понимаешь, я хочу, чтобы ты был такой же, как я, и как все, кто меня окружает. Я хочу жить рядом с человеком моего круга. А в твоих картинах… я чувствую в них что-то чужое. Не могу это толком объяснить, но зато твёрдо знаю, что это не моё и мне не подходит. Вот и всё. Выбирай!

И она ушла. А он остался.

Андерсен решил перестать писать картины и тайком ходил и смотрел на ресторан, в который ему скоро предстояло устроиться. Но ему не нравились ни этот богатый ресторан, ни люди, которые в него заходили. Он чувствовал во всём этом что-то чужое, — то, что он никак не сможет принять.

В конце концов, Андерсен не выдержал и начал писать новую картину. Он так увлекся, что даже не заметил, как в открытую дверь его дома вошла его любимая. Она стояла в двух шагах от него, а он её не видел: он писал деревья и цветы, воздух, ветер и птиц. Она возмутилась, очень обиделась и ушла, громко хлопнув дверью. Только тогда он понял, что она была рядом. Андерсен хотел броситься за ней, догнать, но, взглянув на картину, невольно остановился. Он заметил, что одна фигура ещё не закончена, и вдруг понял, как именно её следует закончить. Забыв обо всем остальном, Андерсен снова схватил кисть и начал писать, а закончил работу только под утро.

Через неделю девушка вышла за крупного бизнесмена и уехала в свадебное путешествие. Андерсен с тех пор никогда никого не полюбил. Он только писал деревья, цветы, воздух, ветер и птиц. Он писал и писал, забыв о своём разбитом сердце. И картины ничем не выдавали его горе — они выходили радостные, лучезарные и живые.

Вот такой получился рассказ. Мне он понравился, хотя записывать его пришлось с огромной скоростью, и рука у меня чуть не отвалилась.

Я положила рукопись в сумочку и пообещала, что, когда вернусь в кафе, тотчас всё перепечатаю на компьютере. А потом мы снова пошли в студию. Муся на этот раз тоже покинула тёплую кухню и отправилась с нами.

Катерина поинтересовалась, какие картины мне больше всего нравятся. Я показала несколько полотен, а потом невольно остановилась у изображения большого каштана, цветущего белыми цветами, сказав, что это, по-моему, самая красивая из её работ. Тогда Катерина сняла картину со стены и подарила мне! Это так растрогало меня, что я едва не расплакалась. Прощаясь с хозяйкой и её кошечкой Мусей, я мысленно пожелала Катерине поскорее найти близкого ей по духу человека, который смог бы её понять и оценить. А потом побежала домой, прижимая к сердцу пейзаж с каштановым деревом, который Катерина завернула в оборванную, пожелтевшую газету. Как здорово, что на свете есть такие одарённые люди, как эта художница!


3. СПЕКТАКЛЬ


ПЕРВАЯ РЕПЕТИЦИЯ

Я собрала, подписала, аккуратно сложила в папку конкурсные работы всех семерых участников состязания и отдала папку жене рыбного магната. Муза только что вернулась из путешествия и сгорала от нетерпения, как можно скорее ознакомиться с творениями Романтиков.

Ну а мы, Романтики, решили не терять времени даром и приступить, наконец, к репетиции спектакля «Дом, где разбиваются сердца». Пьесу эту, как я говорила, наш Кирилл адаптировал: он не просто сократил реплики, но и убрал пару второстепенных ролей. По-моему, сделал он это очень удачно, потому что у нас всё равно не хватило бы актёров.

Если вы не очень хорошо помните содержание пьесы, я напомню.

В доме старого капитана Шотовера собирается народ: две его взрослые дочери, а так же беспутный муж одной из них и глуповатый воздыхатель другой. К ним в придачу — семнадцатилетняя, романтическая девица, её отец — нищий идеалист, потом — скряга-миллионер — акула капитала… Вся эта компания, собравшись, немедленно начинает выяснять отношения, влюбляться, разлюбляться, лгать, говорить друг другу правду в глаза… У каждого из них по разным причинам разбито сердце, а у кого ещё не разбито, у того разбивается по ходу действия… В результате этой бурной толкотни идеалисты вдруг оказываются практичными умницами, деловые люди — бездарными ослами, лгуны — возвышенными поэтами, дети — мудрецами… И надо всей этой кутерьмой царит невозмутимый и мудрый старик — капитан Шотовер, словно некое божество, управляющий сердцами и умами своих гостей…

Примерно такое содержание. Ну а мы начали репетировать.

Вот как, после долгих споров, были распределены роли:



1. Капитана Шотовера играет Валентина (поэтесса)
2. Мужа Гесионы — враля и волокиту Гектора — играет наш сценарист Кирилл.
3. Гесиону играет домохозяйка Ольга.
4. Сестру Гесионы (самоуверенную и бессердечную) теперь играю не я, как предполагалось раньше, а Катерина (художница).
5. Юную и наивную девушку Элли играет Лена (хрупкая блондинка)
6. Отца Элли — Мадзини, не слишком удачливого, но всё же любимого дочерью человека играет Евгений (библиотекарь)
7. Богатого и противного старика Менгена пришлось играть Зое (полная, курносая): двое мужчин-романтиков, как вы знаете, заняты в других ролях.

Итак, вся наша творческая компания ровно в три часа дня собралась в кафе и мы начали репетировать. Роли ещё никто не выучил. Читали по бумажке.

Я, хоть и была формально назначена режиссёром спектакля, хорошо понимала, кто на самом деле здесь режиссёр. Разумеется, это Валентина. А я не против, даже наоборот — обеими руками за. Я уж лучше побуду зрителем или критиком. Надеюсь, что я в первый и в последний раз буду критиком доморощенного спектакля, потому что, честно говоря, ничего хорошего от нашей постановки я не ожидала.

Правда, я понимала: что-нибудь похожее на настоящий спектакль у нас всё же может получиться, ведь у Валентины есть опыт постановок любительских спектаклей, а у Романтиков — опыт участия в них. Что ж! Посмотрим. Мне уже и самой любопытно.

Оказалось, Романтики вовсе не так уж наивны. Они не стали начинать с нуля и придумывать что-то оригинальное, а взяли за основу известную постановку Театра Сатиры. (Постановка, кстати, просто великолепная).

Наша художница Катерина, изображающая сестру Гесионы, равнодушную красавицу, оказалась на редкость артистичной. Произнося слова пьесы, она преображалась до неузнаваемости, становясь надменной и своенравной.

Валентина уже на первую репетицию пришла в ужасных мешковатых мужских брюках. Перед выходом она нахлобучила на голову жуткий парик с прилепленными к нему огромными седыми бакенбардами. Впрочем, если вспомнить, кого ей пришлось играть, то и взлохмаченный парик и мужские брюки смотрятся вовсе не так ужасно. Читая роль, Валентина умудрилась придать своему голосу прокуренную хрипотцу и пообещала нам вскоре раздобыть большую курительную трубку для пущей внушительности. Впрочем, внушительности Валентине и так не занимать. По-моему, эта дама и без грима очень напоминала старого, грузного морского волка.

Евгений в роли интеллигента-неудачника, отца Элли, тоже казался вполне на своём месте. Красавица Гесиона, у которой муж — ловелас и враль, в исполнении нашей Ольги приобрела, пожалуй, чрезмерную теплоту и мягкость, а ведь у героини характер должен быть твёрдый, — если не циничный. Богатый и противный старик Менген, над которым все подшучивают, в исполнении полной и курносой Зои приобрёл несколько гротескный характер.

Красавца, ловеласа и враля, Гектора, играл наш Кирилл. Он в этой роли всем хорош, — просто всем: у него и внешность внушительная, и дикция отличная. Есть, однако, и один небольшой недостаток: всякий раз, открывая рот на сцене, он орёт так, что штукатурка со стен осыпается. И тут Кирилла не унять. Остальные, оказывается, давно привыкли к этой оглушительной манере играть и говорят, пожимая плечами: «Его не переделаешь — стиль такой…» Ну, стиль так стиль – придётся купить беруши и пользоваться ими во время его выходов.

Но в целом первая репетиция мне понравилась: очень живо. Энтузиазм так и распирает всех участников. Даже меня. У меня в руках листок со всеми ролями, я дублер, суфлёр и координатор, потому что мне со стороны виднее. Несмотря на то, что команда подобралась дружная, между участниками спектакля нет-нет, да и разгораются споры по поводу того, как нужно играть тот или иной эпизод. К сожалению, споры иногда принимают слишком горячий характер, потому что каждая сторона уверена в своей правоте. А поскольку, как известно, сколько людей — столько и мнений, иногда поднимается невообразимый гвалт, — только держись.


ВТОРАЯ РЕПЕТИЦИЯ
На второй репетиции роли почти выучены, — вернее, они выучены совершенно, но время от времени то одного, то другого, как говорится, замыкает. Тогда они, разумеется, смотрят на меня. Пальцем водя по бумажке, я отыскиваю забытый текст и подсказываю актёру. Все уже запомнили, кто где стоит и кто куда должен идти. Вторая репетиция идёт на удивление гладко. Но вдруг во время диалога между ловеласом Гектором и юной Элли раздаётся оглушительный окрик капитана (то есть, Валентины). Она грозно обращается к Кириллу:

— Ну что ты на неё орёшь?! Разве так обольщают? Она же тебя боится!

У Лены и в самом деле немного испуганный вид.

Все смотрят на Кирилла.

— Она меня раздражает! – нервно говорит он. — Почему она от меня всё время пятится?

— Ещё бы не пятиться, когда ты так орёшь! — вступается за подругу Зоя, играющая противного старика-богача.

— А он орал, орёт и будет орать! — сердито говорит художница Катерина.

Кирилл в сердцах ударяет ребром ладони в прочную стену комнаты и, негромко охнув от боли, отправляется на кухню. Остальные сердито смотрят друг на друга и напряжённо молчат. Наконец мне захотелось прерывать молчание:

— Ну что ж! — очень громко и бодро говорю я. — Видимо, спектакль придётся отменить!

Я стараюсь кричать настолько громко, чтобы Кириллу на кухне тоже было слышно. Сердитое выражение лиц актёров мгновенно сменяется на озабоченное. Они подозревают, что я и в самом деле могу отменить спектакль. И ещё они подозревают, что я не очень-то верю в их артистические способности. А ведь я в их способности очень даже верю! В любом случае их артистические таланты гораздо выше моего режиссерского. Но спектакль отменить я и в самом деле не против: энтузиазм Романтиков вызывает у меня серьёзные опасения. Честно говоря, для меня весь этот спектакль только лишняя головная боль, к тому же Кирилл и в самом деле всё время орёт как ненормальный, а перепуганная Лена неудержимо пятится от него.

Да, это вам не Театр Сатиры! В моей душе уже начинает теплиться преступная надежда на отмену спектакля: «А может и правда…» Однако через несколько минут из кухни выходит Кирилл. Он виновато смотрит на пригорюнившихся актёров и говорит:

— Разве я виноват, что у меня такой голос такой громкий?!

Валентина подходит к Кириллу и, умоляюще сложив руки на своей пышной груди, проникновенно, как лиса в мультфильме, говорит:

— Кирилл, дружочек, ну не обижайся на меня, пожалуйста. У тебя ведь такой прекрасный, яркий голос!

«Ага, конечно!.. — думаю я не без ехидства. — А Лена, видимо, прекрасно, ярко пятится!»

— Валентина, — украдкой наклонившись к уху нашего капитана, задушевно просит Кирилл, — вы, пожалуйста, скажите Лене, чтобы она от меня не шарахалась.

— Скажу, скажу, — успокаивает Кирилла Валентина, тут же подходит к Лене и просит: — Лена, голубушка, ты его не бойся! Ты же видишь, он всё время орёт. Его уже не переделать. Ты так сделай: когда он к тебе обращается, ты смотри не на него, а на меня, — а я тебя буду взглядом поддерживать. Хорошо?

— Хорошо, — соглашается Лена. На самом деле она Кирилла и не боится, а шарахается от него, просто потому, что хочет сохранить дистанцию, из чувства самосохранения. Вы бы на её месте тоже шарахнулись, потому что Кирилл в образе каким-то невменяемым становиться.

Ладно. Начинаем всё сначала.


Инвалиды Творческой Специализации, или Малохольные
Мы репетируем третий день — последний. Сегодня — пятница, а в воскресенье — премьера. Роли выучены, костюмы почти полностью готовы, и… казалось бы, о чём теперь спорить? Но нет же! — между актёрами опять возникают бурные дебаты. Кто-то принял не ту позу, не так улыбнулся, неправдоподобно рассмеялся, не там сделал паузу. Снова шум, гам, дым коромыслом!

Во время одной из таких творческих, деловых, но незаметно переходящих на личности перепалок в дверь кафе, где мы репетировали, очень громко и настойчиво постучались. Мы предусмотрительно закрыли дверь нашего кафе на время репетиции.

— Тише! Тише! Прекратите, наконец, вопить! — стараясь перекричать не в меру разошедшихся актёров-романтиков, попросила я. — К нам, кажется, гости!..

— Кота не вы потеряли? Бурый такой, на медведя похож! —услышав эти слова, я больше не колебалась ни секунды — сразу же открыла дверь. На пороге стояла сердитая низенькая старушка, одетая в жёлтый рабочий халат. Голову её покрывала разноцветная пятнистая косынка. «Это местный дворник!..» — догадалась я. В руках она держала Андерсена.

Я открыла рот от изумления. Андерсен же одарил меня невинным взглядом и спрыгнул с рук дворничихи на пол. Позже выяснилось, что старушку звали Аграфеной Ивановной или тётей Грушей. Я удивлённо погрозила Андерсену пальцем: с его стороны было неуместным приводить сюда посторонних. Он вполне мог вернуться в кафе, как обычно, через окно. И зачем ему понадобилось навязываться в компанию Аграфены Ивановны?

— Он у вас оголодал! — недовольно заявила Аграфена Ивановна и добавила поучительным тоном: — Кота вообще-то кормить надо!

— Да ведь… — возмущённо начала оправдываться я.

— Кормишь? — строго перебила тётя Груша.

— Кормлю.

— Ну да, как же!.. — недоверчиво возразила Аграфена Ивановна. – Чего ж он тогда колбасу в колбасной лавке цельными днями клянчит? А? Не знаешь? Вот то-то! — она торжествующе подняла маленький толстый указательный палец.

«Так значит, эта колбасная лавка, о которой писал Кирилл, и в самом деле существует?! — про себя изумилась я. — Надо же! А я-то думала, что сценарист её выдумал».

— Вот подожди, я ещё к хозяевам той мелкой собачки схожу! Той, что ножки, будто спички. Пусть они тоже своё животное кормят! Скареды!

— Да они кормят, я точно знаю! — для убедительности приложив руку к сердцу, заверила я дворничиху.

— А ведь у тебя тут кафе, да? — перебила меня тётя Груша. —Хочу посмотреть!

И она, не спрашивая разрешения, приготовилась ринуться из прихожей в комнату, где проходила репетиция. Но в последний момент почему-то передумала.

Романтики же, давно переставшие спорить, так увлеклись процессом репетиции, что не обратили на гостью ровно никакого внимания. Да они и про меня-то, похоже, забыли. Что ж тут удивительного: вошли в роли, — сегодня генеральная репетиция, всё-таки!

— Так это они, значит, три дня подряд орут на весь квартал? — догадалась Аграфена Ивановна.

— …А что, разве слышно? – невинно поинтересовалась я.

— Ещё бы! — хмыкнула тётя Груша. — У нас во дворе глухих нет! Знаешь, как жильцы вашу малохольную компанию называют?

— Не знаю, — призналась я. — Как?

— Подожди, дай вспомнить… — Гостья задумалась, а потом, стараясь очень чётко выговаривать каждое слово, произнесла: — «Инвалиды творческой специализации»! Звучит?! Вот то-то! Это один пенсионер-шахматист придумал! Умный дядька!.. Ну, а я вас попросту малохольными называю, — доверительно добавила она. — И почему же они орут который день? А? По какой причине?

Я объяснила, что вызывающее поведение нашей малохольной компании связано с репетициями спектакля.

— Спектакль! — всплеснула руками Аграфена Ивановна. — Когда? В воскресенье? Так я тоже приду посмотреть! Не возражаешь?

И тут я вспомнила, что как главный организатор всех мероприятий в кафе, должна обеспечить явку зрителей! Правда, если говорить начистоту, я втайне мечтала, что, может быть, как-нибудь всё же обойдётся… вообще… без зрителей. Видимо, не обойдётся.

— А как спектакль называется?

— «Дом, где разбиваются сердца».

— Да! — задумчиво произнесла тётя Груша. — Название ничего, хорошее. Я и Колю приведу, соседа моего. Не возражаешь?

— Конечно, приводите, — согласилась я. И в самом деле — где один, там и двое. Решив, что мы с Аграфеной Ивановной уже обо всем договорились, я мягко, но выразительно посмотрела на входную дверь: мне всё-таки настала пора возвращаться к актёрам, несмотря на то, что в пылу репетиции они обо мне совсем позабыли. И всё же, я — суфлёр и критик спектакля, и вообще… неизвестно, куда уведёт их фантазия без моего мягкого, но чёткого руководства.

Тётя Груша, кажется, намёк поняла. Она тоже посмотрела на дверь и проворчала:

— Стою тут с тобой, а у меня дел по горло…

Я обрадованно и понимающе кивнула.

— А спектакль-то во сколько начнётся? — спросила она.

— Ой!.. — спохватилась я. — А мы ещё и не решили!

— Ладно, я попозже к тебе зайду, узнаю. Ты когда спать ложишься? Я ведь знаю — ты сейчас здесь живешь! Правильно?

— Правильно, — подтвердила я. — А ложусь… ну… часов в одиннадцать, примерно.

— Хорошо. Зайду, — кивнула Аграфена Ивановна и ушла.

Андерсена же и след давным-давно простыл, только его и видели. Очень ему интересно смотреть, как мы тут репетируем!.. Он привёл ко мне дворника и ушёл обратно на свой любимый двор, играть с Клавой или клянчить колбасу в Колбасной лавке. Привёл ко мне потенциального зрителя и ушёл. Ну, и ладно. Репетиция продолжается, — я снова занимаю почётное место суфлёра и критика.


ВТОРОЙ ВИЗИТ АГРАФЕНЫ ИВАНОВНЫ

Тётя Груша вернулась снова поздно вечером, примерно через час после того, как закончилась наша последняя репетиция. Теперь она была одета в простое серое платье, а голову её уже не прикрывала старенькая дешёвая косынка. Волосы у неё оказались редкие, не слишком длинные, и почти совсем седые. Тётя Груша зашла уточнить время начала спектакля, но Романтики так пока с этим и не определились. Генеральная репетиция всех изрядно вымотала, после неё никому больше не хотелось ни спорить, ни решать важные вопросы. Мы условились созвониться завтра, в субботу, и тогда уже определиться со временем.

Я так и сказала Аграфене Ивановне, а она почему-то очень огорчилась. Тогда я заверила её, что я непременно позвоню ей завтра и сообщу, когда нужно приходить. Пообещала, что без неё и без Коли мы спектакль начинать не будем. Но тётя Груша всё равно выглядела огорченно. Мне даже показалось, что ей не хочется уходить из кафе. И ещё мне показалось, что тётя Груша недавно плакала. Я пригласила её войти и предложила выпить со мной чаю. Она, кажется, немного повеселела.

Мы прошли на кухню. Аграфена Ивановна категорически отказалась пить чай в Зелёной или Оранжевой комнатах, поэтому мы с ней отправились на кухню. Андерсен заглянул к нам из двора, поел своего любимого варёного минтая, внимательно оглядел нас и снова отправился во двор. Похоже, гулять во дворе вечером нравится ему ещё больше, чем днём: и прохладно, и светло, — белые ночи всё-таки!

Аграфена Ивановна, по-видимому, о чём-то крепко задумалась, так, что вовсе забыла о моём присутствии, — поэтому мы с ней пили чай в полном молчании. А потом дворничиха отставила чашку в сторону и заплакала. Она плакала негромко, потому что изо всех сил пыталась сдерживаться, но даже когда она перестала всхлипывать, слёзы всё равно текли из её глаз тонкими струйками. Лицо же её при этом оставалось, — вернее, казалось — спокойным. Тогда, наконец, я спросила, что у неё случилось.

Аграфена Ивановна ответила не совсем понятно. Сказала, что случайно во время сегодняшней репетиции, среди актёров узнала нашу Валентину. Увидела её ещё издалека, из коридора кафе, а узнала, только когда Валентина сняла с себя мужской парик с бакенбардами. Оказывается, тётя Груша, когда-то работала с Валентиной в одной и той же школе. Только Валентина была там учительницей, а Аграфена Ивановна — уборщицей. Сообщив об этом простом факте, тётя Груша почему-то снова заплакала. А я не могла взять в толк, что её так расстроило, — неужели внезапное свидание с товарищем по работе?..

— Она всё время хвасталась! — наконец перестав плакать, пояснила тётя Груша колючим, неприязненным тоном.

— Кто? — не поняла я.

— Валентина, конечно! Кто же ещё?! Она постоянно хвалилась, какой у неё добрый да хороший сын!.. Заботливый — и вообще… Прямо не сын, а золото, не иначе!

Моя гостья похоже на что-то рассердилась, потому что вдруг резко замолчала и насупилась.

— Валентина часто хвасталась, что у неё хороший сын, а вам это было неприятно? — силилась понять я.

— Неприятно?! Да! Мне это было вот как неприятно! — в сердцах выкрикнула Аграфена Ивановна.

— Но… почему же? — недоумевала я.

Гостья не ответила. Она сосредоточенно и как-то безжизненно смотрела в свою пустую чашку. Я предложила налить ещё чаю. Аграфена Ивановна кивком выразила согласие. Наливая кипяток, я решилась продолжить расспросы:

— Но… почему? Почему вам это было неприятно?

Тётя Груша неопределённо пожала плечами.

— Ведь вы, наверное, просто не знаете, Аграфена Ивановна… дело в том, что сын у Валентины умер, — сказала я, ожидая, что Аграфена Ивановна если не посочувствует нашей поэтессе, то хотя бы удивится или взволнуется. Но моя гостья убийственно спокойным тоном произнесла:

— Я знаю. Знаю. А вот мой — не умер!

Она произнесла эту странную фразу с досадой и невыразимой горечью, — так, словно ей обидно было, что её собственный сын по-прежнему жив. Мне показалось, что я ослышалась, или что она сошла с ума. Но вскоре всё разъяснилось:

— Да ведь мучает он меня, Люба. Вот что. Не нужен он мне! Хуже всякой пытки мне мой сын! — скороговоркой выпалила тётя Груша так, словно хотела поскорее избавиться, убежать и от этих слов, и от своих горьких дум. В этом неожиданном признании тёти Груши было столько боли, что я чуть сама не расплакалась. Мне стало жалко мою гостью, несмотря на то, что она произнесла такие страшные, злые слова, — не сына её неведомого, не любимого родной матерью пожалела я, а именно её саму. Мне показалось, что на душе у Аграфены Ивановны не просто темно, а непроглядно, — страшный, холодный мрак царит там.

А потом Аграфена Ивановна рассказала, как её постоянно обижает взрослый сын, и что она ничего с этим не может поделать, и как ей тяжко, невыносимо жить на свете. Рассказала, что уйти из дома ей некуда и не к кому, что стыдно перед людьми и перед самой собой за то, что у неё такой сын. Она воспитывала его одна, муж рано погиб. Чтобы прокормить себя и сына, ей приходилось постоянно подрабатывать, — а значит, ежевечерне отсутствовать дома. Поэтому в детстве сын чаще всего обретался у свекрови тёти Груши, а та невестку не только не любила сама, но ещё и постоянно твердила внуку, что его мать необразованная, неотесанная. Так или иначе, мальчик не научился жалеть свою мать и даже не хотел её замечать. Сначала он просто не обращал внимания на её скорби и болезни, а потом и сам сделался причиной её горьких слёз.

— Вот Люба, поверишь ли, иногда даже жить не хочется! А надо! Ведь правда же, Люба, надо?

— Правда, — сказала я. — Надо.

— А как, Люба? Как жить с этим?

Я не знала, чем её утешить, что посоветовать… Мне показалось, что кое в чём она даже права: её горе и в самом деле больше горя Валентины, у которой умер единственный любимый и заботливый сын, лётчик.

А потом я вспомнила, что там, где люди сами ничего уже не могут поделать, там на помощь приходят святые, — те, кто своё на земле отстрадал, кто получил от Бога благодать помогать таким же страдальцам. Вспомнив об этом, я сказала:

— Пожалуйста, Аграфена Ивановна, если у вас есть такая возможность, если вы хоть немного верите в Бога, — поезжайте в Псково-Печерский монастырь! Говорят, места там святые… Может, вам хоть там немного легче станет? Сначала отпустит ненадолго, а потом всё и вовсе образуется?

Я вопросительно смотрела на тётю Грушу, не зная, как она отнесётся к моим словам. Потому что, при самом беглом, черновом и поверхностном делении — люди, по-моему, делятся не только на добрых и злых, богатых и бедных, умных и глупых, но ещё и на верующих в Бога и на тех, кто в Него не верит. Если тётя Груша относится к последней категории, то мой совет только разозлит её… Но так или иначе, а ничего иного я посоветовать ей не могу.

— А я, Люба, об этом святом месте тоже что-то такое слышала… — задумалась тётя Груша и спросила спокойно, даже с надеждой: — Так ты думаешь, съездить мне в Печоры, святым пожаловаться? Да?

— Ну… раз уж всё равно жаловаться больше некому… — рассуждала я.

— А ты-то, Люба, сама веришь, что эти самые святые могут помочь? Веришь?

— Я верю, — сказала я. Потому что я и в самом деле верю — и в святых и в то, что они могут помочь.

Тётя Груша взглянула на меня, а потом вдруг на мгновенье сокрушенно закрыла лицо руками и сказала:

— Знаешь, Люба, ты прости меня за Валентину. Прости, что я её горю позавидовала! Я, Люба, совсем уже… окаменела! Плохая стала совсем, злая очень, — вот что. А всё равно поеду к святым, в ноги им брошусь, — может, и меня примут? Как думаешь? Может, я как-нибудь немного оттаю там у них… хоть на столечко? А то, как мне с таким каменным сердцем жить, Люба?

И слёзы снова сами собой потекли тонкими струйками по её спокойному лицу. А мне снова так жалко её стало, что я не выдержала и тоже заплакала. И мне тоже нестерпимо захотелось поехать к Псково-Печорским святым, о которых я от кого-то слышала, — тоже поклониться им в ноги и попросить, чтобы моё сердце не черствело и не каменело, а наоборот, жило и пламенело…

…Ну вот, я уже стихами заговорила, в духе нашей поэтессы Валентины.

А потом мы с Аграфеной Ивановной задумались каждый о своём и замолчали. Мысли лезли мне в голову только очень грустные. И тогда мне захотелось как-нибудь прервать этот невесёлый поток, потому что, если мы обе будем сидеть и печалиться, ничего хорошего из этого не выйдет.

Я ещё раз поставила на плиту чайник, а потом заглянула в холодильник — посмотреть, что там есть хорошего. Но хорошего там оказалось немного: несколько сырых яиц, солёные грибы и банка сгущёнки. Я из-за этих репетиций совсем перестала варить супы и вообще — правильно питаться, а после сегодняшнего нашествия актёров-романтиков у меня в холодильнике и вовсе никаких запасов не осталось. Странно, как они ещё кошачью варёную рыбку не смолотили!.. Завтра первым же делом придётся идти в магазин.

Я предложила тёте Груше на выбор сгущёнку или солёные грибы. Она выбрала грибы. Мы выпили сладкий фруктовый чай, (обыкновенный уже закончился) и закусили его солеными грибами с хлебом. Это удивительное угощение хоть немного отвлекло нас от невесёлых мыслей. Кстати, попробуйте как-нибудь сладкий фруктовый чай с солеными грибами — они, оказывается, очень хорошо сочетаются! А потом, когда мы немного подкрепились, я вдруг вспомнила, какую чушь понаписали Романтики для конкурса, и кое-что кратко пересказала гостье. Некоторые опусы я так часто перечитывала, что знала уже наизусть. Аграфена Ивановна слушала с явным удовольствием — ей пришёлся по душе детектив Евгения. А мне лично больше всего нравился рассказ Катерины про Андерсена-художника.

Я почувствовала, что мою гостью заинтересовали творения Романтиков — во всяком случае, они не показались ей полной чушью. Одобрение тёти Груши даже окрылило меня: ведь я так переживаю за этот конкурс! За спектакль я, конечно, тоже переживаю, но литературный конкурс мне почему-то ближе и дороже.

Как хорошо, что Аграфена Ивановна однажды забрела к нам в кафе: мне было так важно обсудить с кем-нибудь фантазии Романтиков!.. Ведь спонсору и судье конкурса я своё мнение не высказывала, молча отдала ей работы: мне не хотелось даже случайно повлиять на выбор Музы Андреевны. Такой уж был уговор: лучшую работу выбирает только сама Муза, (лучшую, по её мнению, конечно). Моя задача — только организовать конкурс.

Потом Аграфена Ивановна ушла, Андерсен же, наоборот, — вернулся со двора. Выглядел он, как говорится, усталым, но довольным.

— Пора спать! — сказала я Андерсену. — Завтра у нас напряжённый день! И хорошо бы начать его с похода в магазин, а то в нашем холодильнике ветер гуляет. Рыбки для тебя — и той почти не осталось!

Андерсен сразу согласился с этой мыслью: с утра нужно отправиться в магазин! Он всегда соглашается, когда я что-нибудь дельное говорю.


ЕДИНСТВЕННЫЙ ВЫХОДНОЙ. СУББОТА.

Наконец-то наступила суббота! Мой единственный и неповторимый выходной. Даже не верится, что сегодня не будет никаких репетиций, чаепитий и всей этой суеты.

Так-то так, но ведь завтра — день премьеры! Завтра…

Эта простая мысль сразу же вывела меня из благодушного субботнего состояния. Однако усилием воли я постаралась отогнать тревожные мысли, а себя успокоила так: ну хорошо, даже если на бездумный и бесхлопотный выходной рассчитывать не приходится, всё равно в моём распоряжении — целый день. Первым делом я, конечно же, отправилась в магазин, потому что мой холодильник начал забывать, как выглядят продукты.

По дороге в магазин мне встретилась Аграфена Ивановна: у неё тоже, как выяснилось, выходной. Тётя Груша прогуливалась по двору с бодрой старушкой в прозрачной шляпе. Настроение у обеих было хорошее; я на несколько минут остановилось, и мы поговорили о погоде. А потом тётя Груша и её подруга сообщили мне, что наш спектакль с нетерпением ожидают уже десять зрителей. Услышав эту новость, я пожалела о том, что вышла на улицу и о том, что у меня нет личного вертолёта, на котором можно переправляться в магазин, избегая опасных встреч. Однако я вежливо поблагодарила тётю Грушу за активные поиски зрителей и продолжила свой путь.

Шагая по улице, я размышляла о декорациях и костюмах к спектаклю. Дело в том, что поскольку один из главных героев спектакля, капитан Шотовер, большую часть жизни провёл на флоте, мы решили придать сцене вид корабля. Корму у нас изображала старая некрашеная скамейка без спинки, (её мы с Романтиками подобрали на улице), а парус — огромная белая простыня, которую ещё следовало крепко прикрутить к двум швабрам. Если одновременно открыть окна в Зелёной и Оранжевой комнатах, а также на кухне, то хотя и поднимется сквозняк, зато простыня надуется и станет похожа на парус. У нас ведь парусный корабль!

Задник нашей импровизированной сцены мы собирались закрыть картинами Катерины. Это были большие акварели на ватманах, изображавшие почти то, что нам требовалось: на одной — то ли солнце, то ли луна, в окружении серых облаков, на другой — стая птиц, спешащих на юг. Катерина случайно нашла эти ватманы при раскопках в своей мастерской.

Спектакль будет проходить в Оранжевой комнате — она самая большая. Стулья возьмём в соседней библиотеке, — об этом я договорилась.

Мысли о спектакле не покидали меня и в самом магазине, а потому, вернувшись домой, я с сожалением обнаружила, что купила далеко не всё, что собиралась, и совсем не то, что нам с Андерсеном нужно для правильного питания. Впрочем, кое-что полезное в моих сумках всё же нашлось.

Справившись с некоторыми домашними делами, я решила позвонить жене рыбного магната, узнать, успела ли она прочитать конкурсные работы Романтиков. Я ни в коем случае не собиралась сообщать Музе о завтрашнем спектакле: по-моему, с нас хватит и её руководства конкурсом. «А может, Музы вообще дома не будет?» — с надеждой подумала я и набрала номер нашего спонсора. Но Муза Андреевна оказалась дома.

Она мне очень обрадовалась:

— Вы долго жить будете, Люба! Я ведь только-только о вас вспоминала! Какая вы молодец — так быстро собрали все конкурсные работы! Я думаю, Люба, нам непременно нужно продолжить сотрудничество! Вы ведь не против, надеюсь?

— Ну, разумеется, не против, Муза Андреевна! А как у вас в целом впечатление от работ Романтиков? — поинтересовалась я.

— Романтиков? — переспросила она. — Они так себя и называют — «Романтики»?

Это простое слово почему-то очень развеселило Музу:

— Ха-ха-ха! Вот именно: Романтики!

Она отсмеялась и продолжила:

— Работы ваших Романтиков, Люба, мне очень понравились! Все. Кроме одной!

— Какой же именно? — встревожилась я.

— Детектив про рыбака совершенно не годится! К тому же, я детективы вообще терпеть не могу!

Я на какое-то мгновение запнулась и даже не нашлась что сказать: мне-то детектив Евгения как раз и понравился больше всех прочих работ. «Неужели, мне необходимо поддакнуть Музе? Подыграть человеку, от которого зависит исход конкурса?» — мгновенно пронеслось в моей в голове.

— А вам, Люба? Вам самой этот детектив разве нравится? — настороженно спросила Муза Андреевна.

— Мне? — Я смутилась. — Мне… э-э-э… Честно говоря, да, нравится! Очень. Хотя я тоже не слишком люблю детективы.

На несколько секунд на другом конце нашей беспроводной связи воцарилось неопределённое молчание. Но вскоре в трубке снова зазвенел добродушный голос отходчивой Музы:

— Ну и ладно! Понравился, так понравился. Не зря же говорят: сколько людей, столько и мнений! Во всяком случае, утешительные призы всё равно получат все участники, — как и договорились! Кстати, Люба, вы не могли бы ко мне сегодня заехать? Хочется обсудить с вами подарки для… Романтиков, — то есть утешительные призы. Всё-таки вы вкусы ваших… Романтиков лучше знаете. Успели ведь уже к ним присмотреться немного? Да?

Едва я открыла рот, чтобы ответить, как она нетерпеливо добавила:

— Приезжайте сегодня, Люба! Можете?

— Да нет… — замялась я, — сегодня как раз и не могу, к сожалению. Работы много: нужно концы простыни к швабрам прикрутить и ещё…

Тут я поняла, что проговорилась, — но отступать было уже поздно, да и некуда. В конце концов, что для меня столь же важно, как литературный конкурс? Только завтрашний спектакль…

— Мне, Муза Андреевна, как раз сегодня нужно поставить декорации: завтра мы вряд ли успеем… — твёрдо продолжила я.

— Декорации? Значит, у вас там будет спектакль? — голос Музы затрепетал от нетерпеливого волнения. — Или концерт? Люба!

Порою Музе удавалось весьма своеобразно произносить моё имя. Тогда в её устах оно звучало одновременно, как капризное требование, победный клич и мольба о помощи.

— Спектакль, Муза Андреевна! У нас завтра спектакль, — честно призналась я.

— О-х-х! — восторженно выдохнула Муза. — Спектакль?! И что же — в нём будут играть сами Романтики? Да? Люба!.. — голос её задрожал.

— Да, вы угадали, — подтвердила я. — Именно наши Романтики, то есть участники конкурса, и будут играть.

— Люба! — восторженно произнесла Муза. — Как я хочу посмотреть ваш спектакль! Можно?

— Ну, разумеется, — уныло согласилась я. — Можно…

— А как он называется?

— «Дом, где разбиваются сердца», по пьесе Бернарда Шоу.

— «Дом, где разбиваются сердца»… — мечтательно протянула Муза. — Люба, а вы в этом спектакле тоже играете? Или вы — режиссёр? Или — что-то иное?

— Иное, — пояснила я. — У меня забот хватает: я в этом спектакле и суфлёр, и критик и корректор возможных ошибок. То есть, если вдруг что-то пойдёт не так…

— Понятно, Люба. Вы отвечаете, за весь спектакль! — радостно воскликнула Муза.

— Да, — согласилась я, не разделяя её энтузиазма. — Отвечаю.

А сама подумала: «Интересно, чему она так радуется?» — и в ушах у меня зазвучала грозная фраза из старого кинофильма: «Вам придётся, придётся ответить за всё! За всё!»

— Люба, в котором же часу начало спектакля? — решила уточнить Муза.

Мне показалось неудобным ответить: «А мы ещё не решили!..» — поэтому я сказала первое, что взбрело на ум:

— В двенадцать часов. В полдень.

— В двенадцать? — недоверчиво переспросила Муза. — То есть, как детские утренники?

— Нет, не совсем… — поправилась я. — Скорее, в час дня. Да, именно в час дня.

— Люба, я непременно приеду на этот спектакль! И вот что: сразу после его окончания мы и подведем итоги нашего конкурса! Как вам такая идея?

— Как? Завтра? И спектакль, и конкурс? — изумилась я.

— А зачем тянуть-то, объясните мне! — тон у Музы стал не просто настойчивым, а прямо-таки железным. — Кстати, Люба, как вы думаете, этот ваш знакомый писатель… Чернышевский, кажется?.. он сможет завтра прийти?

— Вот уж этого я точно не знаю!.. Я даже не уверена, что успею созвониться с ним сегодня.

— Но вы постарайтесь! Постарайтесь всё-таки созвониться. Пожалуйста, я вас очень прошу. Мне бы так хотелось, чтобы он тоже присутствовал. Я просто мечтаю хотя бы… хотя бы глазком взглянуть на этого знаменитого Чернышевского. Вы меня понимаете, Люба?

К сожалению, желание Музы познакомиться с самим Чернышевским мне было вполне понятно, а поэтому пришлось ответить:

— Хорошо. Попробую с ним созвониться.

С этой фразой мои последние мечты о единственном выходном дне сами собой улетучились — рассеялись, как зыбкий утренний туман.


КТО КАК ЖИВЁТ И КТО ЧЕМ ДЫШИТ
С автором нескольких прекрасных книг, в том числе моего любимого романа «Весенние ливни» Александром Ивановичем Чернышевским мне, как ни странно, удалось созвониться сразу. Более того, он почти согласился заехать к нам завтра. Сказал, что твёрдо обещать не может, но если будет у него такая возможность то непременно заедет. «Себя показать и на вас посмотреть», — пошутил он.

Оказывается, его больше всего заинтересовали не спектакль, не конкурс, а сам факт существования нашего Литературного кафе и его завсегдатаев, Романтиков.

Узнав, что Чернышевский и вправду может прийти, Муза Андреевна совсем потеряла голову от счастья. Она перезванивала мне раз ещё восемь, просила продиктовать названия книг, написанных Чернышевским, выведывала, где их можно приобрести. На её удачу, это было как раз не сложно: книги Чернышевского продаются сейчас в нескольких книжных магазинах, в том числе и в Доме Книги на Невском, — туда я Музу и направила.

Но она звонила мне снова и снова. Её интересовали вкусы и пристрастия Романтиков, — ведь она собиралась подарить каждому из них по ценному призу, и Музе очень хотелось, чтобы призы понравились награждённым.

В конце концов, мне надоели эти бесконечные звонки, и я перестала всерьёз размышлять о вкусах Романтиков, и стала плести всё, что только приходило в голову. Я заверила Музу, что Лена обожает баллады, Катерине жизненно необходимы хорошие кисти и краски, Евгений увлекается стиркой вручную — и так далее… Но Муза догадалась, что я просто хочу поскорее избавиться от неё, и, то ли назло мне, то ли из свойственной ей дотошности упорно продолжала выпытывать, кто из Романтиков как живёт и кто чем дышит.

Мне показалось, что легче быть суфлёром и критиком любительского спектакля, что приятнее есть гадкую фиолетовую кашу, запивая её армейским коньяком, чем беседовать с этой измученной праздностью дамой. Я утешала себя тем, что так или иначе, а завтра всё кончится — и конкурс, и спектакль. О том же, что послезавтра непременно начнётся что-нибудь другое, мне сейчас не хотелось думать. Тем более что покамест ужасное Завтра не только не кончилось, но даже ещё не наступило.

…Итак, Муза сообщила, что подведёт итоги конкурса на лучшее произведение об Андерсене сразу после окончания спектакля. Она ещё раз подтвердила, что утешительный приз получат все участники, без исключения. Но открыть тайну, кому именно она решила присудить первый приз, Муза решительно отказалась. Что ж, зато у меня есть гарантия, что я не смогу проболтаться никому из Романтиков, а значит, для счастливчика-победителя награждение будет настоящим сюрпризом.

Сцену, между прочим, я украшала в одиночку — Андерсен в этом деле не участвовал. Он с интересом понаблюдал за процессом, не включаясь в него, а потом и вовсе убрался на свой любимый двор. Оформив сцену, я принялась за сооружение суфлёрской будки. Для этого мне понадобилось ещё две простыни.

Ну и намучалась же я с этой суфлёрской будкой!.. Сначала я шилом проделала дырочки в простыне, чтобы иметь возможность видеть актёров и зрителей. Но оказалось, что через дырочки от шила ничего не увидишь, — пришлось вырезать дырки ножницами, а для этого снова снимать уже закреплённую на каркасе из деревянных палок простыню. Когда я наконец справилась с этим ужасным делом и посмотрела на будку стороны, то ужаснулась, какой она вышла некрасивой. Тогда мне пришло в голову украсить её звёздочками из фольги, — для чего пришлось купить два килограмма конфет в серебряной обёртке и коробку булавок. Потом нужно было эти звёздочки вырезать и закрепить булавками на простыне… В общем, измучалась я невероятно, — не понимаю, как вообще справилась… Но звать на помощь кого-то из Романтиков мне всё равно не хотелось: честно говоря, за три последние дня надоели они мне все ужасно! Ещё успеем завтра повидаться…


ВОСКРЕСЕНЬЕ
 
Ну вот, и воскресенье наступило. Актёры-Романтики уже давно готовы и рвутся в бой, зрители вздыхают от нетерпения. Все пришедшие благополучно расселись в зале — стульев из библиотеки мы принесли предостаточно. На лучшие места мы, разумеется, посадили Музу Андреевну и Александра Ивановича Чернышевского.

На самом деле все места были примерно одинаковыми, а стулья расположены так удобно, что никто никому не мешал. Зрителей набралось всего одиннадцать человек, — это вместе с нашими почётными гостями, Музой и Чернышевским.

Я вылезла из своей «звёздной» суфлёрской будки и торжественно объявила:

— «Дом, где разбиваются сердца!» По мотивам пьесы Бернарда Шоу. Говорю «по мотивам», потому что пьесу наш Кирилл изрядно подсократил!..

После чего я снова залезла в свою будку и приготовилась к большой работе. В будке стояла неуклюжая кухонная табуретка, и всякий раз, как я чуть шевелилась, табуретка подпрыгивала и при этом будка сотрясалась так, что разрушение казалось мне неминуемым. Впрочем, пусть всё рухнет, — но после спектакля! А пока я постараюсь как можно меньше тревожить эту хлипкую серебрянно-звёздную конструкцию.

Сначала всё шло как по маслу. Актёры-Романтики превосходно выучили свои роли, и костюмы, на мой взгляд, все приготовили просто шикарные. Особенно потрясающий костюм был у Валентины: я имею ввиду её знаменитый седой парик с длинными бакенбардами и просторные мужские брюки на подтяжках. Невозможно было заподозрить, что капитана играет женщина! Полная и низенькая Зоя тоже была весьма убедительна в роли противного и смешного старика Мэнгена.

Однако я чувствовала, что актёры нервничают, а некоторые из них и вовсе напряжены до предела. Не знаю, что заставило их так сильно волноваться, — скорее всего, присутствие в зале известного писателя Чернышевского. А может, величественный вид жены рыбного магната? А возможно, Романтиков угнетало сосредоточенное молчание зрителей? Так или иначе, но в конце концов эта напряжённость актёров сыграла-таки с нами злую шутку.

Совершенно неожиданно, в самом патетическом месте одного из монологов капитана, парик Валентины зацепился за одну из мачт нашего корабля. Из суфлёрской будки я изо всех сил шептала поэтессе, что ей нужно отойти подальше от мачты-швабры, однако, вошедшая в образ Валентина не обратила внимания на моё предупреждение. В результате потрясающий парик с бакенбардами слетел с неё и повис рядом с парусом, наподобие боевого знамени. Поэтесса попыталась с изящным движением вернуть на место свою шевелюру, но при этом случайно задела рукой единственную застёжку подтяжек, на которых держались её широченные мужские брюки. А поскольку брюки были на три размера больше, чем полагается, они тоже благополучно слетели с Валентины, — и на их место тотчас опустилась длинная юбка, прежде заправленная в штаны. В одну секунду бравый капитан преобразился в почтенную, хотя и слегка взъерошенную даму.

Возможно, если бы зрители засмеялись, пару раз хлопнули в ладоши или даже принялись подшучивать над горе-актёрами, ситуация разрядилась бы сама собой. Но зрители, как назло, до глубины души прониклись всей серьёзностью философии Бернарда Шоу, и теперь напряжённо молчали. Наша обычно находчивая Валентина до того смешалась, что вместо того чтобы продолжить свой монолог понесла какую-то несусветную чушь, — кажется, текст из чеховской «Чайки». Видимо, вместе с париком у бедной Валентины, как говорится, сорвало и крышу. Впрочем, нам было не до шуток. Тонкая нить, связывающая между собой все роли, неожиданно порвалась.

Я схватилась за голову: на реплики Валентины, взятые из совершенно другой пьесы, нашим актёрам нечего было ответить. А Валентина вдруг затараторила что-то про Новый год, Рождество, подарки и как она рада наступившему празднику. Бедная поэтесса! — она перепутала не только спектакль, но и время года. У неё уже зима наступила! Всем было яснее ясного, что спектакль провалился.

Но тут положение спас Евгений, игравший мягкотелого интеллигента, отца юной Элли. Он решительно поднял вверх обе руки и громко провозгласил:

— Это неожиданное превращение капитана и в самом деле похоже на рождественский сюрприз! Элли, дочь моя! Ты только посмотри, кто это! Обними же эту даму — ведь перед тобой твоя мать! Как долго я искал её!..

Лена, изображающая юную Элли, растерялась. Тупо переводя взгляд с Евгения на Валентину, удивлённо приоткрыв рот, она не спешила кинуться на шею своей, только что обретённой матери, но, как упрямый осёл топталась на одном месте. Тогда наш сценарист Кирилл, изображающий распутного Гектора, подлетев к Лене, стал тихонько подталкивать её к Валентине, так счастливо вернувшей свой природный пол. Ему на помощь пришла Ольга, и теперь они вместе пытались деликатно сдвинуть девушку с места. Что же касается Лены, то она совсем перестала соображать от волнения.

— Элли! Элли! Твоя мама нашлась! Поцелуй же её! — громко закричала Катерина (бессердечная леди Этеруорд), отчаянным жестом указывая на Валентину.

Отчаянный вопль Катерины пронял даже Лену. Вырвавшись из рук Кирилла и Ольги, она наконец бросилась на шею обретённой матери и, стараясь наверстать упущенное, зарыдала, сотрясаясь всем телом. Наверное, она рыдала от радости. Но и мне тоже хотелось зарыдать от радости: ведь до Лены всё-таки дошло, что нужно делать.

А вот зрители рыдать вовсе не собирались. Наоборот: именно теперь им почему-то стало очень весело, — их было просто не унять. Мне даже показалось, что писатель Чернышевский смеялся громче всех.

Между тем спектакль надо было как-то продолжать, вернее завершать. Схватившись за голову в своей усыпанной звёздами суфлёрской будке, я лихорадочно соображала, что делать дальше. Но тут вперед вышла Ольга, изображающая одну из дочерей бывшего капитана, и, обращаясь к Катерине, играющей вторую сестру, горестно произнесла:

— Всё это, конечно, прекрасно! Прекрасно! Но если капитан Шотовер оказался женщиной, то кто же тогда наш с тобой отец?! Элли нашла мать, а мы с тобой остались без отца!..

Услышав это простое и естественное замечание, зал как по команде перестал смеяться и напряжённо затих: все от души посочувствовали осиротевшим сёстрам. Тогда, успевшая прийти в себя виновница этой неразберихи Валентина, решительно отстранив рыдающую Лену, грациозно вытянула руку в сторону Зои, то есть противного богатого старика Мэнгена, и с пафосом произнесла:

— Вот ваш отец, сёстры! Вот ваш отец! Он хотел скрыть это, но теперь его тайна вышла на свет!

Ольга и Катерина просияли.

— Отец! — радостно закричала Ольга,

— Папочка! — вторила Катерина.

— Какой счастливый день! — воскликнул Кирилл-ловелас. — О радость!

— В самом деле, сестра! — обращаясь к Ольге, произнесла Катерина. — Меня только что осенило: теперь мы с тобой богаты! Ведь наш новый отец — один из самых богатых людей в мире!

«Здорово! — восхитилась я. — Эта реплика полностью соответствует характеру прагматичной леди Этеруорд!»

И на сцене, и в зале все невольно призадумались над такой переменой в жизни сестёр. Наступила пауза, после которой Кирилл нервно повторил свою фразу:

— Какой счастливый день! О радость! — но уже без того воодушевления.

Моя работа суфлёром закончилась в тот момент, когда Валентина вернула себе дамское обличие. «Но теперь, — решила я, чувствуя, что богатая фантазия актёров иссякла, — похоже, мой выход!» Я с грохотом поднялась с табурета и полезла из суфлёрской будки, которая тут же накренилась и начала разваливаться. И пока она рушилась, роняя на пол серебряные звёзды, я проворно занялась парусом — быстро открепила простыню от швабры и бросила её на головы актёрам. Белоснежный парус, опустившись плавно и загадочно, накрыл собой всю труппу. Пока актёры вяло барахтались под простыней, я резво выскочила вперёд и, широко улыбаясь, произнесла:

— Дорогие зрители, наш спектакль закончен! Спасибо за внимание и… понимание! Как вы уже, наверное, заметили, пьесу великого драматурга Бернарда Шоу «Дом, где разбиваются сердца» под влиянием стихийных обстоятельств нам пришлось немного переделать. Однако надеюсь, что наш необычный спектакль вам всё-таки понравился!

Это была наглая ложь: ни на что подобное я совершенно не надеялась.

Продолжая широко улыбаться, я оглянулась назад. Артистам уже удалось выбраться из-под обломков корабля. Они выстроились в шеренгу и, гламурно улыбаясь, разом поклонились зрителям. И смею вас уверить: несмотря на малочисленность аудитории, аплодисменты были бурными! Думаю, Театр Сатиры нам бы ещё позавидовал!

Повернувшись к Музе, остроумный Чернышевский громко повторил фразу из известного фильма: «Сдаётся мне, что это была комедия!» Муза улыбнулась и даже зааплодировала шутке писателя. Уставшие смеяться зрители понемногу начали расходиться. Я прощалась с каждым из них особо, изо всех сил улыбаясь и мечтая только о том, чтобы они не задерживались, потому что не знала, как долго ещё смогу удерживать на своём лице приятную улыбку. Ведь это только зрителям было смешно до колик. Для нас же, участников, злополучный спектакль обернулся нешуточным стрессом. После спектакля актёры тут же ретировались — сбежали на кухню и очень плотно закрыли за собой дверь. Уж они-то устали совсем не от смеха.

Александр Иванович Чернышевский хорошо понял моё состояние, поэтому решил не оставаться на подведение итогов конкурса. Сославшись на неотложные дела, он пообещал заглянуть как-нибудь в другой раз. Писатель заверил меня, что актёры оказались находчивыми и остроумными, а потому спектакль получился хотя и очень смешным, но всё равно обаятельным. В заключение Александр Иванович сказал несколько тёплых слов Музе: она, мол, благодаря хорошему вкусу и интуиции, не только заметила наше кафе, но и разглядела, какие огромные таланты скрываются в нём. И как же это прекрасно, что она поощряет творчество Романтиков!.. От этих слов Муза Андреевна просто расцвела. Она тоже пожелала писателю новых творческих успехов и выразила надежду на «дальнейшее сотрудничество». Я широко улыбалась и кивала головой, но делала все это машинально, потому что думала я тогда только об одном: «Наконец-то спектакль закончился!» Чернышевский дружески пожал нам обеим руки и удалился, а мы с Музой отправились на кухню к нашим Романтикам.

Нам стоило большого труда выудить актёров из кухни и уговорить их перебраться в Оранжевую комнату. Ведь это была та самая злополучная комната, где они только что играли спектакль!.. Тут обессиленные Романтики заявили, что в конкурсе они согласились участвовать просто из интереса, для души, и что никаких призов им не нужно. А ещё они пообещали, что с этого момента никогда в жизни не выйдут на сцену.

Мы с Музой изо всех сил уговаривали Романтиков успокоиться, — уговаривали точно маленьких. Потом все вместе убрали обломки нашего театрального кораблекрушения и пошли пить чай.

Когда же все и в самом деле успокоились, Муза торжественно объявила победителя. Как вы помните, право выбирать лучшего принадлежало только ей одной. Ну, так вот: победила самая, по-моему, невзрачная из всех работ — рассказ домохозяйки Ольги об Андерсене примерном семьянине, который день и ночь занят только тем, что кормит и воспитывает своих восьмерых, если не ошибаюсь, детей.

Такой выбор Муза оправдывала тем, что этот рассказ имеет большое воспитательное значение: он-де получился простым, понятным и добрым. Ольга ужасно обрадовалась, — ну, а нам всем ничего другого не оставалось, как порадоваться за неё. Ей достался главный приз: большой бело-розовый сервиз с игривым названием «Кокетка» — из дорогого, тонкого фарфора, на несколько десятков персон.

Получили Романтики и по утешительному призу:

• Катерине достался новый мольберт и набор ценных кистей;
• Зое — толстый яркий альбом под названием «Живописные шедевры Лувра» и какая-то затейливая декоративная композиция под стеклом;
• Кириллу — набор столярных инструментов и двухтомник Вадима Шефнера (стихи и проза);
• Евгению — новая стиральная машина (Муза заверила, что её должны доставить завтра, прямо на дом Евгению);
• Лене — туристическая путёвка в Венецию;
• Валентине — мультиварка и красивые настенные часы.

Мне заботливая Муза преподнесла огромный шоколадный торт. А Андерсену, который вдохновлял Романтиков на создание произведений о себе самом, Муза Андреевна испекла многослойный печёночный торт. В нём несколько слоев: слой печёнки, слой яблок, слой морковки и так далее. Странно конечно, но Андерсен воспринял торт целиком: он с удовольствием ел даже яблоки и морковку, — наверное, потому, что они тоже пропитались печёнкой.

Затем все рассыпались в благодарностях друг другу. Муза поблагодарила всех участников конкурса за то, что они так быстро и охотно откликнулись на её призыв, и за то, что писали свои произведения «от души и от полноты сердца» — это её собственные выражения. Меня Муза поблагодарила, за то, что я познакомила её с писателем Чернышевским и за то, что поддержала идею конкурса. А Романтики поблагодарили Музу за доброе отношение и хорошие призы. В общем, несмотря на все нюансы, вечер удался.

Мы с Романтиками договорились встретиться завтра, чтобы по выражению нашего капитана, то есть Валентины, «всё это безобразие как следует отметить». Муза посетовала, что не сможет присоединиться к нам, но заверила, что соскучиться мы без неё всё же не успеем. Я в этом нисколько не сомневалась, поэтому с лёгким сердцем попрощалась с нашим славным спонсором. Ну а мы, Романтики, завтра снова встречаемся.


«ГРЯНЕМ ПЕСНЮ БЕЗ КОНЦА!»

Прямо не знаю, как это мне удалось прожить без Романтиков так долго — почти целый день! Я скучала без них, — сама себе удивлялась, и всё же скучала. Андерсен тоже скучал. Он безвылазно сидел в кафе и ждал возвращения своей подружки: хозяева Клавы уехали в гости и увезли собачку с собой.

А вечером в кафе нахлынули Романтики.

Мы расторопно накрыли стол и принялись обсуждать вчерашний провальный спектакль. От этих воспоминаний нам сначала стало грустно, а потом смешно. Потом мы решили вслух прочитать наши конкурсные сочинения, — каждый читал своё собственное. Когда кто-то читает, полагается слушать внимательно, во время чтения нельзя ничего ни есть, ни пить, — такие правила сразу же установила Валентина. Правила разумные, поэтому все беспрекословно подчинились, ели и пили в перерывах между чтением. А когда последний выступающий убрал рукопись и сел на место, Валентина глубокомысленно заявила, что хотя все сочинения вышли разными, но что-то их объединяет, — что-то ещё, кроме главного героя, Андерсена.

Лена робко заметила, что общая черта в этих сочинениях одна: у каждого из авторов разбито сердце. И хотя Лена говорила негромко, её почему-то все услышали. И все с ней согласились.

Однако Валентине отчего-то захотелось поспорить, и она начала искать кого-нибудь, кто бы мог опровергнуть мнение Лены. Ей хотелось найти среди Романтиков такого человека, у которого никогда не разбивалось сердце. Всем, сидящим за столом, затея Валентины показалось безнадёжной, но поэтесса-капитан не сдавалась. Она долго размышляла, а потом неожиданно приободрилась и, указав на меня рукой, торжественно произнесла:

— Люба! Вот у кого, кажется, не разбито сердце!

Все как по команде перестали есть, пить и разговаривать и уставились в мою сторону.

— У меня?!. — переспросила я в недоумении и задумалась над словами Валентины. За столом воцарилась непривычная для сегодняшнего вечера напряжённая и даже звенящая тишина…

— Видите ли, видите ли, друзья, — не совсем уверенно начала я размышлять вслух. — Однажды я познакомилась с одной немолодой, но на удивление обаятельной женщиной, дети у которой давно выросли, есть уже несколько внуков и внучек… По образованию она — филолог, лингвист, живёт в одном из чудесных старинных русских городов… Условно назову эту женщину Ольгой Петровной. Ну так вот, однажды мы с Ольгой Петровной разговорились, и как-то незаметно для нас обеих разговор стал очень доверительным. Я почувствовала такое расположение к этой женщине, что взяла да и рассказала ей одну очень грустную историю из своего детства. А Ольга Петровна слушала-слушала мой рассказ, и вдруг ей стало не в шутку плохо: она всей душой сопереживала моему рассказу, разволновалась, расстроилась, — вот у неё и схватило сердце. Ольга Петровна не хотела обнаруживать своего волнения — она сидела в прежней позе и только её лицо заметно покраснело. А я так увлеклась своим рассказом, что продолжала говорить и говорить, и даже не замечала, что причинила этой чуткой женщине такое страдание. Вскоре, сославшись на головную боль, Ольга Петровна пошла в соседнюю комнату, чтобы отлежаться… И тут-то до меня с необыкновенной ясностью дошло, почему лицо Ольги Петровны неожиданно покраснело и почему у неё разболелась голова. Я поняла, что из-за моего грустного рассказа эта пожилая женщина могла сильно заболеть, а то и умереть, ведь её сердце, уже ослабленное болезнями, могло не выдержать такого сильного напряжения. Я стала изо всех сил молиться за неё, просить, чтобы она выздоровела… К счастью, Ольга Петровна и в самом деле поправилась — ей стало лучше в тот же день. Но я эту историю запомнила! В тот день я дала себе слово никогда и никому не рассказывать о моём разбитом сердце, — пусть даже такие сострадательные и чуткие люди, как Ольга Петровна, встречаются на жизненном пути очень редко. И я берегу память об этой важной для меня встрече: благодаря поразительному сочувствию Ольги Петровны, моё разбитое сердце в тот момент согрелось. И мне радостно думать, что такие сострадательные люди живут рядом с нами.

Закончив свой бесхитростный рассказ, я оглядела собравшихся.

По-моему, всем стало немного грустно, все как-то притихли… Но что же мне оставалось делать? Ведь если бы я соврала, сказав, что у меня — единственной из всех присутствующих — никогда не разбивалось сердце, между нами могло возникнуть прочное отчуждение. К тому же Романтики наверняка почувствовали бы неправду, — а это было бы ещё хуже.

Воцарившееся за столом унылое молчание, как всегда, нарушила Валентина:

— Так! — сказала она властно, приподнялась с места и энергично начала разливать вино по бокалам. — Так! — повторила она, решительно рубанув рукой воздух, что, видимо, означало «хватит печалиться!»

— Люба, твой рассказ нам понравился! Да. Он пришёлся к месту. И всё-таки… Всё-таки… Друзья, мы собрались здесь совсем не поэтому! А мы здесь именно потому, что когда мы вместе, наши бедные разбитые сердца отогреваются и оттаивают. Кто-нибудь со мной не согласен? — спросила она тоном, не допускающим возражений.

Народ оживился, радостно зашумел: кто потянулся к бокалу, кто снова принялся за позабытый салат.

— Верно, Валентина! Несогласных вон! На мороз! — раздалось сразу несколько голосов. Впрочем, мороза, как вы понимаете, никакого не было — июнь в разгаре. Позволив нам немного перекусить, Валентина, подняв вверх руку, словно школьница, попросила слова.

— Друзья! Друзья! Хватит есть! И пить тоже хватит! — она запнулась и неожиданно глухо и раскатисто захохотала: — Ха-ха-ха!.. У меня есть тост! Нет. Не тост. У меня есть стихотворение! Оно новое. Оно — для вас. Ну, готовы, наконец, слушать?!

— Готовы, готовы! — поддержало её несколько голосов. Мы любим Валентину, а потому, послушно отложив в сторону вилки, ложки и бокалы, приготовились слушать новое стихотворение. Валентина дождалась полной тишины и начала читать:

Отчего так сердцу больно?
Ты же склеено. Не плачь!
Во дворе грустит ребёнок,
Уронивший в речку мяч.
Посмотри, как он горюет!
Сердце цело, а грустит.
А твоё — давно разбито!
Почему тогда болит?
Не понятно. Не логично.
Против правил. Ни к чему.
Значит, всё-таки живое?
Что же надобно ему?
А ему нужна свобода
От убийственных страстей
И ещё душа родная,
Чтоб дышалось веселей.
Склеенное, а трепещет!
И разбито, а живёт!
Слышит, чувствует и видит,
И поможет, и поймёт.
Эй вы! Склеенные души,
Да разбитые сердца!
Соберемся вместе! Дружно!
Грянем песню без конца!
Так, что в доме станет жарко,
Так, что даже за окном,
Обалдев, умолкнут птицы,
Потому, что мы поём!
Что за странное собранье?!
Тот хромой, тот без сапог,
У того — четыре внука,
Тот, бедняга, одинок…
Почему собрались вместе?
Вместе, за одним столом?
А у нас сердца разбиты!
Отогрелись и поём!

Валентина закончила читать. Мы зааплодировали, — сначала вразнобой, а потом дружно, громко, в такт. А потом вдруг с места встал Евгений. Это всех удивило: он очень редко выступает, особенно «соло». Правда, после его удачной, выручившей всех, реплики в спектакле, он даже выглядеть стал увереннее. Итак, Евгений привстал с места и заявил:

— Друзья! Предлагаю переименовать наш клуб. Давайте, отменим название «Романтики» и присвоим нашему клубу другое название!

Все удивлённо и весело зашумели. А я подумала: «Интересно, с чего это ему название «Романтики» разонравилось? Наверное, Евгению просто выступать понравилось — в этом все дело! Захотелось снова на себя внимание обратить!..»

— Как переименовать? Почему? — кричали со всех сторон.

— Ну подумайте сами, какие мы с вами Романтики? Тоже мне Романтики… с разбитыми сердцами! — продолжал Евгений. — Я предлагаю назвать наш клуб строчкой из нового стихотворения Валентины «Клуб склеенных сердец»!

Все стали удивлённо переговариваться, обсуждать неожиданное предложение Евгения. Но тут снова поднялась Валентина и сделав свой коронный протестующий жест сказала:

— Я категорически протестую. Я против названия, предложенного Евгением! — и обернувшись к нему, она уже другим — извиняющимся — тоном добавила: — Ну не обижайся, Женя! Я предлагаю другое название!

Все выжидательно уставились на Валентину. Снова за столом воцарилось полное молчание. Наш капитан уже приготовился сказать что-то очень веское, как тут раздался резковатый голос Кирилла:

— А давайте переименуемся так: «Клуб инвалидов творческой специализации»!

Все засмеялись. Но Валентина привычным жестом прервала наше веселье. Иногда мне кажется, что ей достаточно повести бровью, чтобы мы все притихли.

— Нет! Так мы тоже называться не будем! — сказала поэтесса. — Я предлагаю назвать наш Клуб так: «Дом, где согреваются сердца»! А? Как вам?

Мы думали совсем недолго, и все без исключения одобрили новое название: нам показалось, что эти слова вполне соответствуют истине.

Вполне удовлетворенные быстрым и единогласным решением, мы снова дружно принялись за еду. Вдруг я с удивлением заметила, как небольшой квадратный кусочек ветчины медленно уползает из моей тарелки. Я встрепенулась:

— Андерсен?!

Подумать только! Мой самый воспитанный в мире кот, ловко изогнувшись под столом, незаметно подцепил когтем лакомый ломтик.

— Как тебе не стыдно! — укоризненно сказала я коту.

— Мяу! — не отводя взгляда, громко ответил Андерсен и повторил, уже настойчивее: — Мяу!!

— Конечно! — хлопнула по столу рукой Валентина. — Конечно! Друзья, мы и в самом деле чуть не забыли про нашего… главного вдохновителя — Андерсена!

За столом раздался веселый одобрительный гул.

— Предлагаю восстановить справедливость и дружно поднять бокалы за самого… изящного… умного, доброго, самого…

— Воспитанного! — улыбаясь, подсказал кто-то.

— Да! И самого воспитанного на свете кота!

— За Андерсена! — весело поддержали все.

— За тебя! — наклонившись, тихонько сказала я коту. — Наш тост — за тебя!

Андерсен довольно мигнул глазами, торжествующе поднял вверх хвост и, крепко зажав в зубах нетронутый кусочек ветчины, степенно удалился. Не перестаю удивляться, как всё-таки гармонично в нём сочетаются способность тонко чувствовать высокое и не забывать при этом о самом обыденном, земном.

А потом мы ещё немножко посидели за праздничным столом и разошлись, — чтобы назавтра снова встретится в «Доме, где согреваются сердца».

А как же иначе? Ведь без этого мы уже просто не можем.