Рассказ
Арье сидит в подвале. Сидит давно. Солнце уже так долго не касалось его ввалившихся щёк, что кожа на них стала бледнее самой водянистой картофелины и прозрачнее самого тонкого льда. Глаза его светятся в полумраке двумя слабенькими фосфорическими огоньками. Впрочем, чаще всего глаза Арье закрыты. Он или спит, или глаза сами закрываются под тяжестью густых ресниц, тогда Арье тихо думает ни о чём. Обрывки мыслей неясными тенями проносятся мимо, и ни одна не хочет остаться, чтобы погостить в его голове. Арье знает, почему так происходит. Он слишком долго сидел тут один и слишком много плакал. Слишком мало ел и пил с тех пор, как его тут оставила мама и запретила выходить и шуметь. Вода у него вообще-то есть – сочится кислыми струйками из ржавых, покрытых паутиной и кое-где даже мхом труб, проходящих по стенкам подвала. Ему просто не хочется пить. Есть тоже давно не хочется. Хочется только одного – на солнышко, домой, к маме… Ему так стыло, так зябко в этом тёмном подвале, он так долго сидит тут, что почти не чувствует ни рук, ни ног. Просыпаясь, он иногда шевелит пальчиками – проверить, есть ли они ещё у него, не ссыпались ли они на цементный холодный пол, не убежали ли в черноту углов, как тоненькие белые червячки.
Иногда Арье тоненько-тоненько скулит, не разжимая губ. Плакать громко нельзя. Да он и не смог бы…
Изредка – за грязной решёткой окошка, ведущего из подвала на улицу, проступают какие-то не ясные пятна. Это лица. Они заглядывают в подвал. Но его никто не видит. Его никто не может увидеть. Так сказала мама, а она никогда не обманывает.
- …Не бойся, Арье! Тебя никто не увидит, ни один плохой человек! Я обещаю тебе…
Конечно, мама сказала правду. С тех пор, как она оставила его тут одного и ушла, Арье видели всего несколько человек. Некоторые потом возвращались, приносили ему немного еды, разговаривали с ним. Даже звали его выйти из подвала. Опасности больше нет, говорили они. Наверно, это все были хорошие люди, раз они могли видеть Арье. Но он обещал маме никуда не выходить, кто бы его не звал. Мама не сказала, что придёт за ним, просто просила его спрятаться. Это он сам сказал себе – когда-нибудь мама обязательно придёт.
И вот он ждёт. Он ещё слишком мал и не может себе даже представить, что с мамой могло произойти что-то непоправимое, и она, возможно, не вернётся к нему больше никогда. Он сидит на своём ящике, крошечная, тающая в полумраке фигурка и, кажется, вот-вот совсем растает…
Снаружи давно уже не слышно звуков стрельбы, топота подкованных сапог. Вообще, люди редко забредают в этот переулок, и только эхо их шагов слабо тает среди высоких каменных стен, поросших, как и брусчатка мостовой между ними, невысокой жизнелюбивой травой.
Арье ждёт. Иногда ему становится так плохо, что хочется кричать, биться головой об стены, об эти ржавые трубы, пусть его хоть кто-нибудь услышит! Пусть даже плохие люди… Может, они забрали бы его отсюда, пусть бы даже убили, но тогда всё закончилось бы.
Арье пытается закричать, но не может. Он и плакать не может, тоненько, едва слышно, поскуливает. Как умирающий от голода, брошенный матерью щеночек. И в этот момент Арье понимает, что никогда не дождётся маму. Да что там, он даже уже не помнит её лица… И вообще больше никого не дождётся. Потому что очень скоро умрёт…
…И его тело полностью растворится в подвальном мраке…
Какими-то остатками сознания ребёнок чувствует, что это неправильно. Он рождён на свет не для того, чтобы стать частью этих грязных стен, этого вкрадчивого шелеста в трубах, этой зловонной темноты. Его гаснущие глаза ещё помнят солнечное тепло, голубое небо, мамину улыбку… И Арье, собрав все силы, кричит, очень тихо, но именно кричит, а не скулит:
- Нет!!! Мама!!!
Что-то, с размаха пробив ржавые прутья, падает на пол и подкатывается к самым ногам Арье. Что-то круглое, небольшое, абсолютно несопоставимое с окружающим. Жёлтое, как кусочек невидимого отсюда солнца. Арье плохо видит, что это… А встать со своего ящика, наклониться, поднять у него нет сил.
- Мальчик! Мальчик!
Чья-то плохо различимая фигурка наклоняется к пробитой решётке.
- Дай мне мой мячик, пожалуйста!
Это…мячик?.. Арье уже не помнит, что это такое – мячик… Кажется, что-то хорошее… А вот человек, который заговорил с ним, точно – хороший, раз он его видит. Человек совсем не большой, как и сам Арье. Чем-то похожий на маму… Называется… как же он называется?
Арье спрашивает совсем тихо, почти шепчет, но человек его слышит:
- Ты… кто?
Его губы едва шевелятся, но всё равно, он ещё умеет, может разговаривать! Он ещё не стал частью этого ужасного подвала!!! И слышит в ответ:
- Я – девочка… Пожалуйста, брось мне мой мячик!
Арье сам не понимает, как он смог встать с этого ящика, но вот он уже стоит с мячиком в руках под самым окном, и через отверстие, пробитое в ржавой решётке, его впалую щёку ласкает крошечный солнечный луч…Здесь подвальный мрак словно бледнеет, исчезает куда-то, и Арье хорошо видно и красивое лицо девочки, её блестящие, внимательные глаза наверху за решёткой, и смешную рожицу на жёлтом боку мячика – два чёрных глазика-точки и немного кривоватую, но такую приятную улыбку! Впервые за столько времени его пальцы сжимают не подвальную сырость, а что-то упругое, что даже кажется живым и тёплым!
- Это называется «смайлик», - улыбаясь, говорит девочка. Она приглядывается к Арье, и улыбка её гаснет.
- Мальчик… а что ты тут делаешь? Ты что, туда упал?! Не можешь вылезти?!
Арье шевелит губами, но сказать ничего не может. Столько всего надо говорить… а у него уже совсем нет сил. Он даже не может добраться до своего ящика… Он тяжело падает на бок и сворачивается клубочком прямо на дне подвала, чувствуя, как по редким волосам на его голове медленно пробирается солнечный луч – как чья-то добрая рука… Далеко-далеко наверху, как будто на самом небе (он ещё помнит про небо!) кричит девочка:
- Папа! Там мальчик в подвале! Он туда упал! Не может вылезти!
Папа отвечает что-то совсем неразборчивое, и Арье вновь окружает тишина. Они ушли, совсем, как мама… А он уже даже не сидит на ящике, просто лежит на холодном мокром полу подвала и сам превращается в мокрый холодный камень – он чувствует это… Но что-то мешает ему полностью превратиться. Что-то-то тёплое, прижатое к его худой груди. Это – смайлик, вот это что! Жёлтый упругий кусочек улыбающегося солнышка!
… - Папа, я не обманываю! – плакала девочка. – Там вправду был подвал, а в подвале – мальчик, совсем худой! Он, наверно, туда упал давно и не может вылезти! Мы должны ему помочь!
- Оля, какой подвал?! – устало возражал отец, поспешно волоча упирающуюся дочь к автобусной остановке. – Зачем ты вообще забежала в этот переулок?! Ты же знаешь, там – развалины старых складов, и никаких подвалов там нет, всё давно замуровано и заколочено. Скоро всё это снесут и построят новые дома, такие, как у нас! Идём скорее, нас ждёт мама!
- Снесут?! А как же мальчик?! И был подвал, был, в него упал мой мячик, со «смайликом», который ты мне купил вчера! А мальчик не смог мне его докинуть, он плакал, ему там страшно!
Вот же фантазёрка… Где-то потеряла новый мяч и выдумала целую историю – подвал, мальчик… Он иногда ходил по этому переулку мимо заброшенных заводских складов и отлично знает, что никаких подвалов и вообще отверстий там не осталось, всё давным-давно наглухо замуровано, чтобы не лазила шпана, да и вообще… Понесла же сегодня их нелёгкая сократить таким образом путь от парка до остановки, и он тоже хорош – выпустил руку дочери, позволил ей бежать впереди с мячом! А вдруг действительно открылась какая-то дыра, в которую могла бы провалиться его ненаглядная Оленька… и чисто гипотетически мог провалиться какой-то неизвестный мальчишка…
- Ладно, не реви, - грубовато сказал он дочери. – Давай вернёмся, но только на пять минут! Темнеет уже. Поищешь свой мяч и заодно убедишься, что там нет никаких подвалов! Хорош страшилки рассказывать!
… Арье издали услышал голос девочки – она звала его, но не смог даже приподнять головы. Мрак вокруг него сгустился, он уже не ощущал на себе ласкающего солнечного луча, не видел даже смешную мячиковую улыбку… Мячик добрый. И девочка добрая, она видела его, звала, хотела помочь… А он оказался таким слабым, не смог ей обратно бросить её мяч, а сейчас не может даже ответить! Ему очень стыдно, ведь он же мужчина, он помнит, как мама целовала его и говорила: «Ты – мой единственный мужчина!», а мужчина должен быть сильным… А он проиграл, он поддался мраку!
Арье сдавил слабеющими пальцами невидимый мяч и прошептал тихо-тихо:
- Смайлик! Помоги мне…
… Девочка шла медленно и смотрела вокруг очень внимательно, но в тускнеющем вечернем свете уже сама понимала, что ошиблась. Наверно, ей показалось. Сама себе придумала игру и поверила в неё, как уже бывало. Не было в этом переулке никаких подвалов. Только кое-где в разрушенных, поросших мхом стенах – заколоченные досками и кирпичами окна, но высоко, а на тротуаре под стенами мелькали участки утоптанной голой земли – возможно, там когда-то и были засыпанные подвалы… Но не было видно никакого, даже самого маленького отверстия.
- Папочка… - жалобно пробормотала Оля. – Как же?..
Она была такая маленькая и несчастная, что он сдержался и не стал назидательно рассказывать ей – говорил, мол, а вместо этого поднял её на руки, расцеловал мокрые щёки и показал высоко на небе первую серебряную звезду.
- Видишь? Это весенняя звезда! Она указывает людям путь. И нам она укажет путь – домой, к маме!
- Может, она и мальчику укажет?.. – прошептала Оля. – Правда, папочка?
- Правда, правда! – великодушно согласился он. И увидел мяч. Он лежал на утоптанном земляном пятачке под стеной, знакомо улыбаясь нарисованной кривоватой улыбкой на жёлтом круглом боку. Увидела мячик и Оля – он почему-то ощутил страх и предпочёл бы пройти мимо, но дочка с криком слетела с его рук и бросилась к мячу.
- Папа, папа! – кричала девочка и показывала на землю. – Там мальчик, там! Там был подвал! Папа, его надо откопать!
- Был подвал, - согласился он устало. – Лет пятьдесят назад. А то и больше. Что ты ещё придумываешь, Оля?! Бери свой мяч и идём скорее. Мама беспокоится.
- Его мама тоже беспокоится! – возразила несносная дочка.
- Да чья мама, Оля?!
- Мальчика! Мальчика в подвале!
Он опять почувствовал непонятный страх. Словно струя холода прошла вдоль позвоночника. Скорее увести дочь отсюда, из этого переулка…
Оля подняла мяч, и они увидели, что он лежал не на голой земле. Под ним разворачивали свои бледные листочки и голубоватые лепестки первые весенние фиалки – обычные городские дикие цветы. Но сейчас они показались ему каким-то зловещим знаком, будто росли на могиле, и он едва сдержался, чтобы не вырвать их и не швырнуть под ноги… Собственный голос прозвучал ему каким-то карканьем:
- Оля! Вот твой мяч! Я больше ни секунды не хочу слушать твои выдумки про подвалы и каких-то мальчишек! Мы сейчас же уходим отсюда!
На него глянули испуганные круглые глаза его дочери – глаза его матери, и он скорее угадал, а не услышал её потрясённый шёпот: «А как же мальчик?!» …
На миг он увидел, что окружающие их старые стены вдруг сдвинулись и наклонились на фоне вечеряющего неба, словно пытаясь сомкнуться вокруг них, напоминая ему покосившиеся кладбищенские кресты и оградки…
Он с детства боялся как настоящих развалин и руин, как и рассказов о них, и знал, откуда у него идёт этот страх - от бабушки, от тех историй, которые она, уже старенькая и, наверно, больная, рассказывала ему и его сестре. По правде говоря, она была не совсем его родной бабушкой, родным был дед, но он погиб совсем молодым, сгорел на испытаниях нового самолёта. Он помнит деда на фотографиях – красивого молодого лётчика, с улыбкой, светящейся в тёмных глазах и будто освещающей всё вокруг, даже каким-то удивительным образом их комнату! Но что случилось с этими глазами, с этой улыбкой, когда молодой дедушка, даже не знающий, что должен стать отцом, повернул свой горящий самолёт в сторону от крошечного приграничного городка, потеряв таким образом несколько драгоценных секунд, когда он ещё мог спастись!?.
Он, названный в его честь, всю жизнь спрашивал себя, знай его дед о том, что в теле его юной жены зародилась искорка новой жизни, смог бы он поступить тогда иначе? Или хотя бы колебался, сожалел о своём поступке?.. И когда у него самого родилась дочь, понял для себя только одно – сам он отдал бы за неё свою жизнь без колебаний и сожаления. Но – за неё… Вот если бы это она находилась где-то глубоко в этой серой, перемешанной с обломками кирпичей, твёрдой, как камень, земле, он раздирал бы эту землю ногтями и зубами, не ушёл бы отсюда, пока не спас свою девочку или хотя бы не вынес её из подвального удушливого мрака сюда, в этот весенний светлый и звёздный вечер!
Как спасла его деда бабушка… Сама ещё совсем маленькая девочка, она встретилась с ним в развалинах дома, в котором вроде бы когда-то жила – там произошла какая-то непонятная, почти сказочная история. О своём раннем детстве бабушка почти ничего не помнила, жизнь для неё началась на бесконечной зимней дороге, когда мать внезапно бросила её на дно балки, в ледяную воду ручья, и прямо над ней, почти наступив ей на лицо, пронеслись огромные собачьи лапы, с которых стекала грязная вода, потом слышались выстрелы, страшные крики… потом ничего не было, только тьма, и одиночество, и холод, холод, ХОЛОД!!! Этот ужасный холод никогда не покинет бабушку, останется с ней на всю жизнь и в конце концов убьёт её, но до этого ещё долго… а тогда, военной зимой, она неожиданно оказалась сильной, сильнее даже холода, и спаслась, выползла к людям, которые приютили её до конца войны, рискуя собственными жизнями. Именно их она называла «ненькою и татом», и в минуту волнения всегда переходила на украинский язык, который стал для неё родным…
Но в конце войны, когда уже хотелось верить, что стоит потерпеть ещё чуть-чуть, и всё будет хорошо, всё-таки всё стало плохо. И это было так неожиданно, как удар под дых, тем более невыносимый, что был он нанесён своими, теми людьми, которых они так ждали, любили, верили им… Фашистов уже не было, их наши добивали где-то далеко, на ихних фашистских злых землях, когда на маленький, затерянный среди балок и буераков хуторок, пришла беда. Приехал чёрный грузовик и арестовал маму и тата, назвав их фашистскими прихвостнями, а маленькую бабушку забрали в детский дом, в город у моря… Там было очень тяжело и голодно, старшие мальчишки обижали младших и девочек, и бабушка о детдоме никогда ничего не рассказывала, а только иногда горько плакала и звала своих неньку и таточка, называла их ласковыми именами и кусала губы до крови…
Но именно в детдоме девочке начали сниться сны. Ей снилось, что она живёт в красивой большой комнате вместе с мамой, у которой скоро должен родиться братик, а папа ушёл на фронт бить фашистов… И к ним приходит женщина, очень добрая, она приносит им игрушки и вкусные вещи, а её саму целует и называет Мусенькой, хотя тато и мама на хуторке звали её Ксанкой, и она была уверена, что это её настоящее имя! И она сама зовёт эту женщину бабушкой, и любит её, и верит, что бабушка её спасёт, заберёт её куда-то от всего страшного и злого, о чём помнилось даже во сне… Но удивительнее всего, что даже наяву эта вера не исчезала. Ксанка – или всё же Муся? – не помнила лица этой женщины, но её голос, её тёплые руки – они были настоящими… Малу-помалу девочка решила, что помнит, где должен находиться тот дом, где она – может быть – когда-то жила… И эта вера наполнила её собой, сделала такой сильной, что однажды девочка смогла убежать из детдома и найти улицу, где был прежде тот дом…
Дома не было, одни развалины. Но сохранилась лестница, по которой девочка смогла подняться на третий этаж и увидеть обломок стены. Ей показался смутно знакомым рисунок покраски – не обводила ли она когда-то, давным-давно, своим пальчиком этот узор?.. А потом она увидела часы. Страшно искорёженные, с вырванным механизмом, они уже не висели, а валялись в углу в груде мусора. Но она вспоминала эти часы, знала, что в них должна прятаться смешная и красивая птичка, которую ей показывала… мама? Бабушка? Девочка не помнила… Она так никогда и не узнала, вправду ли это раньше был её дом. Но в детдом не вернулась. Там она была дочкой врагов народа и фашистских прихвостней. Она осталась жить в развалинах.
Как и все беспризорники, она старалась прятаться от людей. Но она была ещё и девочкой, хорошей девочкой, как учили её мама и тато, поэтому пыталась скрываться и от таких, как и она сама, поэтому ей было вдвойне тяжелее. Остальные грелись компаниями в подвалах у костров, она мёрзла в одиночестве. Хорошо, что постепенно – но так медленно! – наступала весна. И какая-то женщина раз в неделю приносила в развалины разные вещи и обязательно что-нибудь вкусное, Ксанка-Муся сначала думала, что женщина знает о ней, но потом убедилась, что та ни о чём не подозревает. Чаще всего она просто падала на покрытый обломками пол и лежала неподвижно, как мёртвая, несколько часов, потом медленно вставала, оглядывалась вокруг невидящими глазами, словно слепая, и уходила, чтобы потом вернуться снова… Иногда женщина медленно ходила среди развалин, гладя, точно лаская, всё, до чего могла дотянуться руками, иногда садилась на кучу мусора и тихо разговаривала сама с собой, неподвижно глядя в одну точку, а по лицу её тяжёлой бесконечной пеленой текли слёзы… Девочка сама начинала плакать, видя, как мучается эта женщина, хотя ей казалось, что она уже давно разучилась быть слабой. Как-то она пошла следом за женщиной и увидела, что её невдалеке от дома поджидает мужчина, девочка мужчин боялась, но лицо этого показалось ей добрым… В следующий раз она тихонько выбралась из дома, подошла к мужчине и сказала:
- Там ваша жінка плаче… Навіщо ви їй дозволяєте?
Он вздрогнув, повернулся.
- Что? О чём ты?!
- Вона наче божевільна… Не треба їй туди приходити…
И быстро побежала прочь. Мужчина что-то кричал ей вслед, звал её, но она никому не могла доверять больше. Все, кого она любила, бросили её, как её мать – в ледяную воду… И сейчас она ощущала на своём лице эту ледяную грязную корку, а может, это были слёзы, ведь ей так хотелось остаться с этим мужчиной, поверить, что где-то на свете есть люди, которым она нужна, которые могли бы стать, наконец, навсегда её семьёй… Но это было невозможно, она понимала всё с недетской, мучительной ясностью, ведь этому мужчине была нужна только женщина, которую он любил, это было видно по его глазам, по его доброму и светлому лицу… А той женщине нужно было то, чего уже не существовало на этом свете…
Это был ещё один очень тяжёлый день в жизни маленькой бабушки Бориса. Но именно в этот день она встретила и спасла его деда, таким образом дав толчок многим новым жизням – и рождённой после смерти отца его матери, и ему самому, и его ненаглядной дочери, и всем тем, кто рисовался ему ещё неясными тенями на самой периферии его внутреннего зрения…
И не его вина, что именно эпизод спасения маленького мальчика, ставшего его дедом, стал для Бориса толчком к сопровождающему его всю жизнь ирреальному страху перед темнотой, развалинами, старыми стенами, чуть не ставшими могилой для того, первого Бориски… Его спасла Ксанка (а может, и Муся!), выхватила из-под осыпающихся стен, услышав его чуть слышный плач… А потом жила с ним в развалинах, спасала от голода и холода, пока к ней во сне не прилетела Птица и сказала, что они должны утром выйти на улицу, когда зазвучит музыка, за ними придут их родители…
- У меня нет родителей! – крикнула во сне девочка. – Они все погибли!
И всё-таки она вышла утром из темноты на свет, ведя за руку маленького братика – он стал ей братом сразу и навсегда… Вышла, как всегда говорила потом, только ради него, и всё же лгала – но кого она хотела увидеть? Тех, первых, навсегда забытых? Или тех вторых, любимых, навсегда потерянных?! (Ах, как она потом пыталась их разыскать, всю свою долгую жизнь, как металась, когда выросла и когда это стало возможным, надрывая сердце себе и своим третьим родным, возможно, и любившим её больше, чем первые и вторые!.. И всё же не нашла, никого, никогда! )
Она даже как будто и не удивилась, увидев тех мужчину и женщину. В самом деле, ну кто ещё, кроме них, захотел бы забрать к себе чужих детей?! То, что женщина, плача, звала её своей внучкой и Мусенькой, восприняла спокойно: что ж, может быть… А если это и не так, пусть считается так, всем будет легче. Особенно Бориске, тот-то сразу поверил, что это его дедушка и бабушка! Хотя звал их отцом и матерью, до конца, до своей безвременной гибели…
… И всё же – что стало с его чудесной улыбкой, освещающей не только его прекрасные тёмные глаза, всё его молодое лицо, но и комнату – даже с плоского листа старой фотографии на стене, что стало с ней, когда сгорел самолёт?!.
… Арье уже не ощущал своего тела, не слышал своего дыхания. Наверно, его больше не было. Нигде. И в то же время – вот же он, человек, мальчик, который помнит о солнце, о небе, который ждёт и любит свою маму, который хочет увидеть девочку, отдать ей мяч, поиграть с ней! Разве человек – это пальцы? Или даже ноги и руки?! В конце концов, даже бьющееся сердце не делает человека человеком! Для этого нужно что-то большее. Желание БЫТЬ. Арье БЫТЬ человеком хотел.
Он не знал, есть ли у него ещё глаза, но он видел Смайлика. Тот улыбался ему, такой живой и тёплый, а потом позвал за собой наверх. Это оказалось трудно, но совсем нестрашно, ведь рядом был Смайлик, а наверху его звала девочка. Она не ушла, и рядом с ней был её папа, он сердился и боялся, Арье чувствовал это, но в то же время имел какое-то отношение к Смайлику, и чем Арье был ближе к ним, тем больше он чувствовал удивительную силу, перед которой и подвальный мрак был ничем!
И вот – он как будто одним толчком пробился наверх, почувствовал ветер и свежий воздух, впервые за столько лет, увидел свет и серебряную звезду среди тёмных облаков! Он был с ними, он БЫЛ! И по-прежнему ощущал рядом добрую силу Смайлика – вот же он, улыбается ему уже в руках девочки! Арье тоже улыбнулся им – и Смайлику, и девочке, и даже её испуганному папе. Он МОГ улыбаться!
- Папа, посмотри! – прошептала девочка. – Сколько новых фиалок вдруг сразу распустилось! Правда, удивительно!
- Да, - согласился Борис. – Удивительно.
- Я знаю, это мальчик нам их прислал! Он не простой мальчик, а волшебный, я сразу поняла!
Напряжение Бориса стало спадать. Его дочь, как всегда, превратила всё происходящее в сказку. Больше ничего страшного в окружающих их старых стенах не было, наоборот, они походили на стены каких-то сказочных замков в мягком вечернем свете. И… да, верилось, что вот сейчас выйдет из ворот маленькая принцесса в прекрасном длинном платье, ведя за руку принца в матросском костюмчике. И начнётся длинная-длинная интересная-интересная история, в которой будет очень много приключений, и все будут счастливы, и никогда не умрут!
- Папа, нам пора домой, к маме! – сказала Оля, осторожно кладя мячик на траву.
- А разве ты не возьмёшь мяч с собой? Его же тут кто-нибудь заберёт!
- Никто не заберёт. Это мальчику. Чтобы он без нас не скучал. А в следующий раз я приду, и мы будем с ним играть! Он уже будет здоровым и крепким. Правда, Смайлик?
Они ушли, но Арье больше не было ни страшно, ни одиноко. Он знал, что девочка сказала правду. Она скоро вернётся. А сейчас её ждёт мама. Его тоже где-то ждала мама, и Арье верил, что он сумеет разыскать её. Он чувствовал, что у него хватит сил… на всё теперь хватит!
Смайлик лежал на его груди, у самого сердца, и оно билось, и было живым и горячим, как и положено сердцу обычного мальчишки, пусть даже ему и пришлось прорасти фиалками, чтобы вырваться, наконец, к свету!
… А эта улица была полна света. Улыбка Смайлика освещала и траву, и фиалки в ней, и старые стены, и брусчатку мостовой, взмывала в небо летающими светляками, достигая серебряной весенней звезды! И ещё никто не знал, что этим вечером на Землю, наконец, пришла давно обещанная волшебная тёплая ночь, после которой наступит полное сбывающихся надежд светлое утро!
г. Одесса 2018 – апрель 2019