Недавнюю свою статью «Великие скрипичные концерты» я начал так:
«Я в долгу у скрипичных концертов, в том смысле, в каком Маяковский писал что он в долгу у вишень Японии. Проза.ру не платит гонораров, но она позволяет расплатиться с долгами. А мы все в долгу у Родины, у родителей, у друзей, у любимых женщин, у любимых писателей, художников, композиторов, музыкантов....»
Сегодня я хочу отдать дань моей современнице – гениальной Белле Ахмадулиной.
Белла Ахмадулина приехала в наш город читать свои стихи. Невиданный праздник.
Я пошел, прихватив книжку ее стихов, чтобы получить автограф и послушать ее неподражаемый голос. Пришел как можно раньше, чтобы сидеть в первом ряду. Перед началом я подошел к ней и попросил, почитать «Девушка пела в церковном хоре». Она несколько удивленно – Это Блок написал, а не я.
- Да, я знаю что Блок. Вы читали это на вечере, посвященном Блоку у Фрида на четверге, и ничего лучше я не слыхал.
- Прочитайте, ради Бога, а я за это прочту любое ваше на выбор.
- А вы что, все знаете напамять.
- Почти все!!!
- Хорошо, - с недоверием сказала она. Я вам скажу, когда выйти на сцену. А потом Блока прочту.
Я слушал Беллу, голос, который уже почти забыл, и начал волноваться. Сейчас прервется и скажет выходи. Что же я буду читать? Что она выберет? У меня вдруг начался легкий озноб. Да, именно, хорошо бы она выбрала «Озноб».
И в этот момент она вдруг остановилась и сказала. А теперь вот Миша прочитает мои стихи. Он сказал, что помнит их все и я могу выбрать любое. Она посмотрела на меня, и я медленно поднялся на сцену.
- Мы с ним не договаривались, но чтобы все было честно, пусть кто-нибудь из зала выберет стихотворение. Сначала молчание, потом кто-то крикнул «Озноб».
-Телепатия,- подумал я.
Стало тихо. Белла спустилась в зал и села на мое место.
У меня пронеслось в голове:
Какой мороз во лбу!
Какой в в лопатках ужас!
Я стихи не вспоминаю, а читаю как будто они написаны передо мною, как на телепромптере.
Хвораю, что ли, - третий день дрожу (Начал я и остановился на миг)
Как лошадь, ожидающая бега.
Надменный мой сосед по этажу
И тот вскричал:
- Как вы дрожите Белла!
Я посмотрел на нее, сидящей на моем месте, и подумал – Как вы прекрасны Белла, как невозможно и ослепительно прекрасны".
Она подумала, что я забыл текст, но не успела ничего сказать или прошептать, и я выкрикнул:
НО ОБРАЗУМЬТЕСЬ! (Я остановился и посмотрел в в зал)
Странный ваш недуг
Колеблет стены и сквозит повсюду.
Моих детей он воспаляет дух
И по ночам звонит в мою посуду.
Какой гениальный сосед, он мыслил и говорил магическими словами Беллы:
«Моих детей он воспаляет дух, колеблет стены, звонит в посуду» «странный ваш недуг»
Подумать только – Моих детей он воспаляет дух. Я был один из его детей – мой дух был воспален и болен. Воспаленный дух вибрировал во мне...Я продолжал:
Ему я отвечала:
- Я дрожу
Все более без умысла худого.
А впрочем. Передайте этажу,
Что вечером я ухожу из дома.
Но этот трепет так меня трепал
(лихорадочно читал я из пространства передо мною. Пространство стократно отозвалось: трепет так меня трепал, трепет так меня трепал.....)
В мои слова вставлял свои ошибки,
Моей ногой приплясывал, мешал
Губам соединиться для улыбки.
Сосед мой, перевесившись в пролет,
Следил за мной брезгливо, но без фальши
Его я обнадежила:
- П р о л о г
Вы наблюдали. Что-то будет дальше?
Моей болезни не скучал сюжет!
В себе я различала взглядом скорбным
Мельканье диких и чужих существ,
как в капельке воды под микроскопом
Все тяжелей меня хлестала дрожь,
Вбивала в кожу острые гвоздочки.
Так по осине ударяет дождь,
Наказывая все ее листочки
(Я успокоился, пришел в себя, но преждевременно - болезнь Беллы в стихе нарастала, я продолжал):
Я думала, как быстро я стою!
(Это обо мне прямо сейчас, я стоял на сцене, но все во мне неслось в преисподнюю)
Прочь мускулы несутся и резвятся!
Моё же тело, свергнув власть мою,
ведёт себя свободно и развязно.
Оно все дальше от меня! А вдруг оно
исчезнет вольно и опасно,
как ускользает шар из детских рук
и ниточку разматывает с пальца?
(Я поднял руку и с удивлением ребенка посмотрел на свои пальцы, а затем азглянул на потолок - где улетевший шарик, потом помедлив я продолжал):
Всё это мне не нравилось.
Врачу
сказала я, хоть перед ним робела:
— Я, знаете, горда и не хочу
сносить и впредь непослушанье тела.
Врач объяснил:
— Ваша болезнь проста.
Она была б и вовсе безобидна,
но ваших колебаний частота
препятствует осмотру — вас не видно.
Вот так, когда вибрирует предмет
и велика его движений малость,
он зрительно почти сведён на нет
и выглядит, как слабая туманность.
(У меня (проклятая образованность) промелькнула мысль – как электроны на орбите в атоме)
Врач подключил свой золотой прибор
к моим предметам неопределённым,
и острый электрический прибой
охолодил меня огнём зелёным.
И ужаснулись стрелка и шкала!
Взыграла ртуть в неистовом подскоке!
Последовал предсмертный всплеск стекла,
и кровь из пальцев высекли осколки.
(- Почему тихо в зале?
Я с ужасом подумал: "меня не видно, а что они тогда там делают?" Я посмотрел на висящий в пространстве передо мной текст – не дочитаю!)
Встревожься, добрый доктор, оглянись!
Но он, не озадаченный нимало,
провозгласил:
— Ваш бедный организм
сейчас функционирует нормально.
(Я перевел взгляд в зал, там было пусто, только в первом ряду одиного сияла фигура Беллы).
И голос мой пресекся и я захлебнулся, понял, что дальше читать не смогу, заплачу. Я проятянул руки к Белле и она поняла, что нужно меня выручать. Она встала и, повернувшись к залу, дочитала своим дрожащим и вибрирующим голосом, как скрипичная струна ля, до конца, а я продолжал стоять на сцене.
Мне стало грустно. Знала я сама
свою причастность к этой высшей норме.
Не умещаясь в узости ума,
плыл надо мной её чрезмерный номер.
И, многозначной цифрою мытарств
наученная, нервная система,
пробившись, как пружины сквозь матрац,
рвала мне кожу и вокруг свистела.
Уродующий кисть огромный пульс
всегда гудел, всегда хотел на волю.
В конце концов казалось: к чёрту! Пусть
им захлебнусь, как Петербург Невою!
А по ночам — мозг навострится, ждёт.
Слух так открыт, так взвинчен тишиною,
что скрипнет дверь иль книга упадёт,
и — взрыв! И — всё! И — кончено со мною!
Да, я не смела укротить зверей,
в меня вселённых, жрущих кровь из мяса.
При мне всегда стоял сквозняк дверей!
При мне всегда свеча, вдруг вспыхнув, гасла!
В моих зрачках, нависнув через край,
слезы светлела вечная громада.
Я — всё собою портила! Я — рай
растлила б грозным неуютом ада.
Врач выписал мне должную латынь,
и с мудростью, цветущей в человеке,
как музыку по нотным запятым,
её читала девушка в аптеке.
И вот теперь разнежен весь мой дом
целебным поцелуем валерьяны,
и медицина мятным языком
давно мои зализывает раны.
Сосед доволен, третий раз подряд
он поздравлял меня с выздоровленьем
через своих детей и, говорят,
хвалил меня пред домоуправленьем.
Я отдала визиты и долги,
ответила на письма. Я гуляю,
особо, с пользой делая круги.
Вина в шкафу держать не позволяю.
Вокруг меня — ни звука, ни души.
И стол мой умер и под пылью скрылся.
Уставили во тьму карандаши
тупые и неграмотные рыльца.
И, как у побеждённого коня,
мой каждый шаг медлителен, стреножен.
Всё хорошо! Но по ночам меня
опасное предчувствие тревожит.
Мой врач ещё меня не уличил,
но зря ему я голову морочу,
ведь все, что он лелеял и лечил,
я разом обожгу иль обморожу.
Я, как улитка в костяном гробу,
спасаюсь слепотой и тишиною,
но, поболев, пощекотав во лбу,
рога антенн воспрянут надо мною.
О звездопад всех точек и тире,
зову тебя, осыпься! Пусть я сгину,
подрагивая в чистом серебре
русалочьих мурашек, жгущих спину!
Ударь в меня, как в бубен, не жалей,
озноб, я вся твоя! Не жить нам розно!
Я — балерина музыки твоей!
Щенок озябший твоего мороза!
Пока ещё я не дрожу, о, нет,
сейчас о том не может быть и речи.
Но мой предусмотрительный сосед
уже со мною холоден при встрече
Я сошел с сцены под грохот аплодисментов, подошел к Белле, она погладила меня по плечу и поднялась на сцену.