45. Prelude and Fugue No.21 in B flat major, BWV.890 из романа "Перекрёстки детства"
«… и вот у меня интересуются, почему я предпочитаю одиночество, а я изумлённо отвечаю: так, как данный феномен воспринимают другие, он для меня не существует. В упомянутом состоянии заключён редкий шанс отдохнуть от бесполезной суеты. Задающие подобные вопросы, не понимают того непреложного факта, что человек фактически не бывает один. С ним рядом всегда те, кто находится в его мыслях. Они присутствуют, пусть не физически, но духовно. По-настоящему одиноким индивидуум является лишь среди толпы, среди праздника, среди повседневного балагана с массой незнакомых чужих лиц, когда на этой ярмарке тщеславия вдруг умолкают голоса людей, ставших ему действительно близкими, и живущих, оттого, в его душе, в его воспоминаниях. В самом деле, память сохраняет сотни личностей, которые мы можем оживить, если пожелаем и немного постараемся. Конечно, большинство не осознаёт сего явления, более, оно всячески старается избавиться от своего прошлого.
Мне жаль вас, ибо вы разучились чувствовать, любить и верить, обратившись в лангольеров, стирающих вселенную личного „вчера“»
Вениамин Загорский «Принцип фантомной боли» Стр.2.
...Позже Лина чудом здесь не погибла. Приехавшая в Пилим на выходные в компании подружек-сектанток, не умея как полагается следить за печкой, она рановато её закрыла. От раскалённой дверцы занялся сметённый в угол мусор. Людей, ничего не подозревающих и мирно спящих, разбудили яростные удары в забранное решёткой стекло и крики: «Просыпайтесь! Пожар! Горите!». Полыхающие пристройки заметили соседские пацаны. Сени пылали, а выбраться в окна мешали капитальные стальные прутья. Вручную их вырвать не поучалось. Не помогали ни лом, ни топор. Когда по комнате стал расползаться сизый удушливый дым, вызывающий кашель и слёзы, железяки удалось выдрать с помощью мотоцикла и привязанного к нему троса. Дача превратился в головёшки, отчего родня объявила Лине бессрочный бойкот. В огне погиб пятнистый трёхмесячный котёнок. Впопыхах, в панике, о малышке никто и не вспомнил. Лина вообще принимала зверушек за игрушки, не намеревалась нести ответственность за их судьбу. «Мы в ответе за тех, кого приручили» — это не про неё. «К чему женщине верность прежнему возлюбленному?»
Но до вышеупомянутых событий требовалось дожить, а Лине предстояло неузнаваемо измениться, растерять многие свойства, ценимые мною в ней.
К ужину с ремонта школы возвратился Армен Захарович, мамин сожитель, невысокий, худощавый, смуглый мужичонка среднего возраста, выпивоха и скандалист. Именно он сварганил баньку из брёвен, позаимствованных в разгромленной больнице. «Возлей миро на главу твою…»
Прежде мы купались у бабушки, чей дом до продажи занимали матушка и Владлен. Нигде не работая и пьянствуя неизвестно на какие деньги, они постепенно довели помещение до полного разорения. Запасы инструмента, стройматериалов и любого завалящего металла беспощадно пропивались. В парилке гнили половицы, сток не чистился, стены отсыревали, из дымохода выпадали кирпичи. Владлен закатывал пьяные оргии, и я, узнавая от доброхотов-соседей подробности, резонно опасался, что «весёлая семейка» в итоге сожжёт жильё. Преодолев тягостные колебания и сомнения, бабуля напечатала в «Вестнике Тачанска» объявление о поиске покупателей, а родственничков предупредила о предпринятом шаге, и им пришлось съехать.
Бабушка, готовя родовое гнездо, возведённое полвека назад, к появлению новых владельцев, набила камин кучами давнишних фото, писем, газет, чиркнула спичкой. Незадолго до аутодафе я нагрянул в Питерку, и меня потрясла царящая повсюду разруха и грязь. Чулан форменно забили пыльными водочными и пивными бутылками, жестяными банками. Тары накопилось десять мешков, и вывозить хлам Владлен не спешил. Приметив в прихожей, среди вороха раскиданных журналов и бумаг, древний фотоальбом в синей сафьяновой обложке с вышитыми на лицевой стороне розовыми лебедями, я прихватил его в Тачанск.
Забрав толстенный фолиант с побуревшими страницами, я спас множество фамильных чёрно–белых снимков, наклеенных на картон, либо закреплённых в специальные кармашки. Лина не единожды листала его, вглядываясь в фигурки моих дальних и близких родственников, в отрывочные воспоминания трескающихся карточек.
Одна из фотографий запечатлела маму, меня и двухлетнего Владлена, карикатурно угнездившегося на коленях у папани, зачесавшего на пробор мокрые после бани волосы. На застеленном скатертью столе расставлены закуски, бокалы, стаканы, а в центре – поллитровка сорокоградусной. Отец на камеру в шутку вручает Владлену стопку водки. Я впоследствии горько шутил по этому поводу: «вцепился щенком рюмку, больше и не выпустил», и мать всегда, негодуя, разражалась обличающей меня тирадой. «Век мой, зверь мой…»
Подводя черту зимним субботним застольям, нас потеплее, до всхлипов и нытья, укутывали в шубейки, колючие шали и везли на санках обратно. Лёжа кулём на катящихся, вздрагивающих детских салазках, которые на бельевой верёвке волокли родители, я окунался в чёрное холодное небо, в поблёскивающие молочные песчинки звёзд, вплетённые в реальность, и тщился охватить безграничное пространство, таинственное и манящее. Бесконечная высь манила и в студёные вечера, когда я и Влад, повзрослев, ездили на ближайший колодец с четырёхведёрными флягами в деревянных санях. Под валенками хрустел снег, полозья скрипели, морозец щекотал ноздри, иней искрился в мерцании придорожных фонарей. Капельки мигали, неизменно недоступные, но верилось, что в ближайшем будущем человек полетит сквозь маракотову безжизненную бездну космоса к дрожащим крохотным искоркам. Нужно лишь немного подождать, вот–вот…
Увы, на очередном витке истории человечество свалилось в штопор, избрав стезю войн, самоистребления, вражды, хаоса и безудержного потребления. Мир Полдня променяли на пресловутую возможность хапнуть 101-й сорт соевой колбасы...