Е. Пяткина
ТРИ МЕСЯЦА В ДЕРЕВНЕ
ВОСПОМИНАНИЯ И ОЧЕРКИ БЫЛОГО
(Отрывки. Полностью текст впервые опубликован в журнале "Русский Вестник" 1878 г. №№ 9 (сентябрь) и 10 (октябрь))
I.
Было около семи часов вечера, когда наша коляска, запряженная четверкою почтовых лошадей, въехала на обширный двор, засаженный липами, и быстро подкатила к крыльцу довольно большого, но низкого одноэтажного дома, окрашенного в коричневый цвет с ярко-зеленою крышей.
На стук экипажа выскочил на крыльцо мальчик лет десяти, одетый в неизбежный казакин, и с недоумением остановил свои серые глаза на наши для него незнакомые лица.
- Дома ли Александр Федорович? - спросила его maman.
- Дома-с; на погребе ловят карасей, - отвечал бойко мальчик.
Мы засмеялись. Казачок покраснел и, тряхнув волосами, потупил глаза.
- Доложи барину, - продолжала maman, - что к нему приехали издалека две гостьи и очень желают его видеть.
- Слушаю-с, - проговорил мальчик, весьма довольный, что может избавится от нас, и проворно юркнул в дом.
Мы вышли из коляски, поправили свой дорожный костюм, то есть отряхнули пыль и только что поднялись на площадку, как дверь из передней отворилась, и к нам навстречу вышел высокий, сухощавый старик, подстриженный под гребенку, с гладко выбритым подбородком и длинными седыми усами. Длинный темно-синий сюртук, застегнутый на все пуговицы, и черный шелковый галстук составляли его наряд. Прослужив довольно долго в драгунах, дед и под старость сохранил военную осанку.
- Papa, дорогой papa! - закричала моя мать и бросилась на шею старику.
Я стояла позади и с любопытством смотрела на деда, которого видела в первый раз.
Долго длились поцелуи, прерываемые радостными восклицаниями, понятными после десятилетней разлуки; наконец maman обернулась и, взяв меня за руку, притянула к деду.
- Это дочь моя Лиза, cher papa, - сказала она, - полюбите ее.
Дед горячо меня обнял, потоми, окинув глазами с головы до ног, сказал, добродушно улыбаясь:
- Не дурна, очень не дурна, пора замуж, - прибавил он, как-то лукаво смотря на меня, и потрепал рукою по щеке.
Затем avec la plus exquise galanterie прошлых времен, взяв нас под руки, повел в дом, приглашая пить чай.
Мы как раз попали к вечернему чаю.
Через опрятную переднюю мы прошли в столовую, среди которой стоял накрытый стол, на нем шипящий самовар и чайный прибор. Около стола хлопотала очень пожилая женщина в черном ситцевом капоте и кисейном чепце.
- Вот рекомендую мою хозяйку, Глафиру Ивановну, - сказал дед, - а вас, матушка, прошу угождать моим дорогим гостям. Это дочь моя, генеральша Пяткина, а это внучка. Наблюдите сами, чтоб им удобно было. Дочке моей приготовьте зеленую комнату, а для этой пташки - романическое гнездышко прекрасной Юлии. Не забудьте тоже и прислугу их. (С нами были горничная и лакей).
Глафира Ивановна поцеловала мамашу в плечо и собиралась оказать мне ту же честь, но я уклонилась от нее, поспешив пожать ей руку.
- Ну, милые дети, - продолжал дед, усаживая нас за стол, - прошу кушать; вот малина, варенец, а крендели и булочки пекла сама Глафира Ивановна, не доверяет повару; попробуйте, увидите какая мастерица.
Я была голодна и с удовольствием принялась за чай, малину и печенье. Старушка экономка исключительно занялась мною и усердно угощала, приговаривая:
- Кушайте, ангел мой, кушайте! вы дедушке доставите большое удовольствие.
Maman вполголоса говорила с отцом и, по-видимому, они совершенно забыли о нас.
На пороге столовой, заложив левую руку за спину, стоял миниатюрный казачок, а правою рукой машинально отгонял мух, которые с упорством льнули к его влажному лицу.
Я вспомнила о ловле карасей на погребе и обратилась с вопросом к Глафире Ивановне, прося ее разрешить это загадочное обстоятельство, на что она весьма серьозно отвечала:
- Действительно, барышня, у нас на погребе водятся караси, и в большом количестве; барин каждый день их там ловит. Место сырое, дом на берегу озера, и вода почти заливает погреб. Для провизии у нас другой.
Чай кончился. Дед предложил нам осмотреть дом; он делился на две половины, средину которого занимали передняя и буфет. В одной помещалась столовая, спальня деда, комната дяди Петра Александровича, родного брата maman, гостившего в то время у кого-то из соседей, и комната старика-лакея. В другой - гостиная, зеленая комната, назначенная для мамаши, бывшая спальня покойной бабушки, за тем розовая, получившая название романического гнездышка прекрасной Юлии, и наконец будуар Глафиры Ивановны, которым она владела нераздельно со старою горничной покойной бабушки, Анною; узкий корридор отделял спальню и гостиную от остальных двух комнат и выходил в прихожую.
Анна бросилась нас обнимать и очень наивно выражала свое удивление, что я стала такая большая, совсем невеста, точно я должна была остаться весь свой век семилетнею девочкой.
<…>
Скажу несколько слов о доме деда.
Комнаты были просторны, но не высоки; частию оклеены обоями, частию окрашены в разные цвета. Мебель была массивная, красного дерева, обивка в гостиной штофная зеленого цвета, но сильно полинялая, а в остальных комнатах сафьянная и тиковая. В этих покоях, как выражалась Глафира Ивановна, особенно на половине бабушки пахло нежилым, как будто затхлым; верно, редко открывали окна.
Несколько фамильных портретов украшали стены гостиной; кисть была хороша, но костюмы смешны.
Большая часть портретов принадлежала к началу нашего столетия, и узкие с невыразимо короткими талиями платья у дам, и огромные жабо у мущин, как и фраки особенного покроя, очень мне казались смешными.
Оставив на террасе деда и maman, я спустилась в сад с Глафирою Ивановною (в качествt чичероне). Сад был не велик, но тенист и положительно входил в озеро, которое тянулось на большое расстояние. Кусты сирени, акации, дикого жасмина и жимолости, часто насаженные, росли по берегу, заменяя решетку. Как было прохладно, хорошо в этом саду!
Солнце садилось и разливало красноватый оттенок на все предметы, отражавшиеся в озере; где-то вдали пела малиновка. Долго бродили мы под вековыми деревьями сада, и я полувнимательно, полурассеянно слушала рассказы старушки о бабушке, о тетке; как последняя вышла замуж за богатого графа, как он влюбился в нее на балу, какие подарки делал, чего стоило приданое и проч., затем заключила свою болтовню пожеланием подобного же счастья.
Вдруг раздался голос деда, заставивший меня вздрогнуть.
- Лиза, а Лиза! пойдем ужинать, душа моя. Вот отведаешь моих карасей, спасибо скажешь.
Мы пошли в столовую.
Караси действительно были очень вкусны, прекрасно приготовлены и чрезвычайно крупны, но усталость моя была так велика: мы ехали трое суток без остановки - что я с трудом сидела за столом и не могла вполне оценить это лакомое блюдо.
Предо мной за высокою спинкой стула деда выглядывала рожица казачка; полусонным взглядом, подобным моему, он следил за вилкою барина, оживляясь только когда приходилось переменить тарелку, которую он поспешно выносил в буфет и, возвращаясь оттуда с постоянно жирными губами, серьозно принимал свое прежнее положение.
Это забавляло меня, однако я чувствовала, что глаза мои слипаются; сделав усилие, я широко их раскрыла.
В эту минуту дед обратился к стоявшему за его стулом мальчику и сказал ему, придав какой-то печальный смысл своим словам.
- Бедный Левка, как ты похудел! щеки ввалились, глаза впали! Ты, верно, голодаешь, бедняжка!
Казачок заморгал глазами и сделал кислую мину.
Я с удивлением взглянула сначала на деда, потом на бедного Левку, которого полное и румяное лицо походило на спелое яблоко и не носило на себе ни малейшего признака изнурения.
- Вы, Глафира Ивановна, морите голодом моего пажа; это не по-христиански, - продолжал дед, - сами сыты, не думаете о других.
Паж начал всхлипывать. Тогда дед опустил руки в его карманы и вытащил из одного сдобную булку, а из другого пару груш и сладкий пирожок с вареньем.
Мы все засмеялись. Пристыженный Левка стрелою вылетел в прихожую, провожаемый сердитым взором старика лакея, подававшего кушанья.
- Мальчик - лакомка, таскает со стола, и я стараюсь его отучить, - сказал дед. - Эта сцена не редко повторяется.
- Ему трёпку следовало бы дать, - проворчал старый лакей, - а вы, сударь, его только балуете.
- Я строгости не люблю, - возразил добрый дед, - надо нравственно действовать на ребенка. Моя шуточка при чужих наверно повлияла на него. А ты смотри, Яков, - прибавил дед, грозя пальцем, - его не тронь, ни... ни.
Яков что-то пробормотал себе под нос, и я невольно стада опасаться за вихор бедного Левки.
Обратясь ко мне, дед заметил мое утомление и позволил встать со стола, что я исполнила с большим удовольствием, простилась с ним и maman, получила их благословение на сов грядущий, и в сопровождения моей ассистентки направила свои шаги в розовую комнату прекрасной Julie, в которой уже меня ожидала наша горничная, проворно разделась и заснула крепким сном беззаботной молодости. Завидный сон!
II.
Проснувшись утром на другой день, я подняла темные сторы и со вниманием начала осматривать комнату, которою накануне мало интересовалась. Солнце врывалось в окна, весело играло на розовых обоях и придавало этому уголку что-то особенно привлекательное, несмотря на незатейливую обстановку.
Несколько стульев, два тяжелые кресла, обтянутые зеленым сафьяном, комод красного дерева с бронзовыми украшениями, письменный стол в том же вкусе, другой круглый, и кровать с кисейным пологом; между окнами, выходившими в сад, помещался туалет, овальное зеркало в бронзовой раме на столе, покрытом белым покрывалом. Тут я заметила над туалетом портрет.
Густой слой пыли лежал на нем и не допускал рассмотреть его.
Вскочить на стул, снять портрет со стены и смахнуть пыль - было минутное дело.
Предо мной стояла по пояс молоденькая, очень хорошенькая женщина; большие темные глаза глядели задумчиво, какая-то неопределенная улыбка, казалось, скользила на губах ее; светлые каштановые волосы, заплетенные в две косы, обвивали голову, и два пышные локона спускались на грудь с каждой стороны лица. Платье белое с лифом в два вершка; фигура стройная и грациозная.
- Кто эта красивая девушка, - подумала я, - уж не сама ли Юлия?
Вошла Глафира Ивановна, неся на подносе кофе; добрая старушка вменила себе в обязанность мне прислуживать, не обращая внимание на мое сопротивление, и отвечала постоянно одно:
- Вы внучка моих благодетелей.
Я показала ей портрет и спросила чей.
- Юлии Петровны, - отвечала она.
- А!.. вот кто. Скажите, пожалуйста, почему дедушка называет эту комнату романическим гнездышком? Что в ней такое происходило?
На мой вопрос экономка замялась и проговорила:
- Дедушка не рассердился бы, и годится ли молодой барышне всякий вздор слушать.
Этого было довольно, чтобы возбудить мое любопытство. Я пристала к ней как говорится с ножом к горлу, прося ее рассказать мне предание розовой комнаты.
Почтенная ключница была словоохотлива и сама горела желанием поделиться со мною неистощимым запасом своих легенд, и вот что я от нее узнала.
Это имение принадлежало прежде сестре бабушки, Екатерине Осиповне, а после ее кончины перешло к моей бабушке. Овдовев и будучи бездетною, Екатерина Осиповна взяла к себе на воспитание двоюродную племянницу Юлию Корсовскую. Красивая наружность, ум и доброе сердце приобрели ей всеобщую любовь, и моя grand-tante без памяти обожала ее. В Двенадцатом году, Французы поставили на квартиры в Курганы (так называлось имение) взвод французских гусар, а офицера, monsieur Gustave, фамилию которого Глафира Ивановна не могла вспомнить, водворили в господской дом.
- Помню, фамилия начиналась как-то на Го... или на Ко..., а уж кончалась верно на аз, - повторяла старушка.
Так и я буду его называть просто monsieur Gustave.
Молодой Француз, вступя победителем в дом Екатерины Осиповны, заблагорассудил обращаться с нею и с домочадцами как с рабами, купленными ценой оружия. С утра до вечера крик, брань, шум не умолкали в доме.
- Ни чем не был доволен этот подлый Французишка, - говорила Глафира Ивановна, - ломался словно столбовой дворянин, и пред кем, подумайте барышня, пред помещицей, а сам-то что, побродяжка, чай там у себя сапоги чистил; у нас же ноги свои протянет и Артемья Семеновича, прикащика, заставляет ему сапоги натягивать; каково?
Очень часто доносились до слуха grand-tante вопли крестьян, у которых вытаптывали поля, отнимали кур, гусей, баранов, стаскивали с плеч кафтаны, вырывали из рук все, что им казалось нужным или нравилось, а за сопротивление щедро награждали сабельными ударами плашмя.
Monsieur Gustave был чрезвычайно недоволен поваром и потому в один прекрасный день объявил Екатерине Осиповне, что он чувствует тошноту от стряпни ее cochon de cuisinier, опасается быть отравленным и потому требует, чтоб она переменила повара, или сама приготовляла для него стол.
Где тут было найти повара! Можете себе представить ужас барыни! идти на кухню готовить кушанье! К несчастию, grand-tante очень плохо объяснялась по-французски и убедительными речами не могла обезоружить лютого победителя.
При таких грустных обстоятельствах она решилась вызвать Юлию из заточения, в котором ее держали с появлением Французов.
Средство удалось. Прибытие молодой и хорошенькой девушки, владеющей вполне французскими языком, изменило положение дел, и в доме все пошло на лад, a monsieur Gustave из волка преобразовался в овечку.
На деревне наступила тоже тишина; горячее заступничество Юлии спасало мужиков от притеснения гусар, и малейшее самоуправство наказывалось строгим арестом.
За столом молодой офицер сидел подле нее, весьма оставался довольным искусством повара и, принимая кушанье из рук divine Julie, не опасался быть отравленным.
Правду говорят: не играй огнем. Юлия пользовалась безграничною властью над Французом и чарами тонкого кокетства сводила его с ума все более и более.
Пылко влюбленный и вместе предприимчивый, monsieur Gustave рискнул несколько нахально une brulante declaration d’amour, но гордый ответ расстроил его любовные замыслы и, глубоко уязвив самолюбие, раздражил еще сильнее бурные страсти.
Однажды, часу в одиннадцатом ночи, Юлия разделась и легла в постель. Патриархальный дом покоился в мирном безмолвии, тетка спала, и молодая девушка, отпустив горничную, занялась чтением какого-то романа.
Прошел час, другой, как вдруг дверь легко отворилась - и изумленным взорам Юлии представился гусарский офицер.
Воспаленное лицо носило на себе признаки недавнего приношения Бахусу, а черные глаза метали молния; в руке он держал пистолет, заряженный или нет - хроника умалчивает.
Monsieur Gustave сделал шаг вперед.
Задуть свечу, броситься с постели, открыть окно и выскочить в сад было в миг исполнено нашею героиней.
Ночной гость, озадаченный в первую минуту темнотой, осмотрелся и кинулся в окно за нею.
Услышав быструю погоню, неустрашимая девушка как лань, преследуемая охотником, мелькнула к озеру, прыгнула с берега по колено в воду и, скрытая кустами, осторожно стала пробираться вдоль его... но в каком костюме?
Француз заметил хоть и неясно, как Юлия бросилась к озеру, но, услышав плеск воды, вообразил, что она утопилась.
Хмель мигом соскочил, и отчаяние его не знало границ.
Он безумно кричал, плакал, проклинал себя, но по неуменью ли плавать, или сберегая свою драгоценную жизнь, только неистово призывал других на помощь.
В доме все поднялись и в ужасе, полуодетые, начиная с grand-tante, сбежались в сад, где нашли кричащего Француза.
В нескольких словах он передал Екатерине Осиповне о случившемся и обещал порядочную сумму денег тому, кто вытащит Юлию.
Заливаясь слезами, несчастная grand-tante приказала людям принести багры и умоляла отыскать ее племянницу живую или мертвую. Начались поиски при свете факелов и фонарей. Многие ныряли в озере, другие действовали баграми по тому направлению, где предполагали что Юлия утонула, но все было тщетно. Жалкий Дон-Жуан непритворно рвал на себе волосы, и чистосердечно клялся навек оставить волокитство.
Работали без устали всю ночь. Взошло солнце и осветило эту грустную картину. Наконец измученная толпа, потерявшая надежду отыскать в этом месте бедную жертву, разошлась в разные стороны по берегу и продолжала печальные поиски.
Тем временем наша красавица под покровом ночи пробралась до конца озера и, взобравшись на берег, побежала по проселочной дороге в ближайшую деревню. Ее била лихорадка, и не мудрено: ночь хотя была жаркая, июльская, но продолжительное пребывание в воде, отсутствие обуви и одежды кроме сорочки, наконец невольный страх, ощущаемый ночью одной в поле, все это вместе бросало ее то в жар, то в озноб. На ее счастие ехал навстречу мужик на мельницу. Юлия жалобно стала просить о помощи. Пораженный крестьянин остановил лошадь и, сотворив крестное знамение, не без робости спросил, принимая ее может быть за привидение:
- Кто это? Что тебе надо?
Она назвалась. В околотке все звали Юлию Петровну. Добрый мужичок, движимый состраданием, не дозволил себе расспрашивать, по какой причине барышня очутилась ночью среди поля и в такой легкой одежде, посадил ее в телегу, прикрыл своим кафтаном, поворотил лошадь, и по желанию девушки повез ее к знакомой помещице.
С рассветом путники приехали к помещице Ивановой.
Полумертвую Юлию вынули из телеги, переменили белье, напоили чаем с ромом и положили в постель.
Объяснив Ивановой все обстоятельства ее ночного побега, девушка со страхом думала, в каком отчаянии находится теперь ее благодетельница. Долго рассуждали обе собеседницы о том, как бы уведомить Екатерину Осиповну и успокоить ее, наконец решили тем, что отправили к ней дворовую женщину с приказанием явиться в дом под видом богомолки и передать словесно, что барышня жива и где находится.
Импровизованная богомолка, облачившись в изношенный черный капот своей барыни, прикрыв голову таким же платком, получив полную инструкцию как действовать, а вместе и запрещение лишнее болтать, отправилась в экспедицию и благополучно добралась до усадьбы grand-tante. Улучив удобную минуту, наша богомолка проворно шмыгнула на заднее крыльцо дома и сказала прислуге, что прислана из монастыря от игумении Аполлинарии с просфорой и поручением к самой барыне. Игумения Аполлинария была большая приятельница Екатерины Осиповны. Горничная доложила о присланной.
С опухшими от слез глазами приняла grand-tante мнимую богомолку, но когда последняя вышла из ее спальни, то легко понять, как ликовало сердце душевно измученной женщины; однако во избежание дурных последствий следовало затаить эту радость, и потому Екатерина Осиповна продолжала притворно стонать и охать под один тон с осиротелым гусаром.
На беду тайна, известная многим, не тайна. Каким образом, неизвестно, но monsieur Gustave узнал о пребывании в живых предмета его неистовой страсти.
Убежденный, что Екатерине Осиповне это обстоятельство давно известно, он осыпал ее жестокими упреками за бесчеловечное равнодушие к его сердечным страданиям, которых она не хотела облегчить, и кончил тем что предложил божественной Юлии son nom pur de toute tache, запальчиво грозя в случае отказа все предать огню и мечу, но немного спустя успокоился и просил пересдать ей письмо самое пламенное и наверно самое нелепое.
Делать было нечего; grand-tante хотела только выиграть время, так как слухи носились, что неприятельские гусары должны были скоро оставить ее поместье, и поехала за племянницею, которую молодость и крепкое сложение избавили от тяжкой болезни, какая могла произойти вследствие ночной прогулки по воде.
Произошло трогательное свидание жениха с невестою поневоле. Monsieur Gustave бесновался, плакал, клялся в вечной любви и, стоя на коленях, с благоговением целовал руку de la divine Julie, но увы! не долго пришлось ему красоваться в роли жениха, пришел приказ немедленно выступить в поход к вящему удовольствию тетки и племянницы.
Monsieur Gustave писал раза два, потом замолк, и дальнейшая его судьба неизвестна.
- А что было с Юлией? - спросила я Глафиру Ивановну.
- После войны Юлия Петровна вышла замуж за Николая Дмитриевича, фамилии не припомню, память слаба стала, но Бог не дал ей веку: через пять лет после замужства она скончалась, оставя маленького сына.
Такова легенда розовой комнаты.
Долго я любовалась портретом этой героини романа: потом с особенным любопытством осмотрела еще раз каждый уголок комнаты, как бы ожидая, что где-нибудь предо мною мелькнет ее тень, и забывая, что после прекрасной Julie здесь помещалась до замужства моя тетка графиня К. Так, но розовая комната сохранила название гнездышка прекрасной Юлии, и дух ее живет в ней.
<…>
IV.
Однообразно текла жизнь в доме деда. Прогулка, ловля карасей на погребу, которою и я занималась в угождение деду, чтение старинных романов из его библиотеки, а в контраст Русская история Карамзина, Ломоносов, Державин, трагедии Озерова и проч., шитье туфель по канве и рисование, вот мое ежедневное занятие в Курганах. Соседей близких не было, а из дальных никто не показывался. Признаюсь, такая невозмутимая жизнь становилась скучною. Молодость брала верх. Хотелось потанцовать, посмеяться с подругою, даже и пококетничать немного... Кто от этого не прочь, но напрасно я часто ходила на большую дорогу в ожидании какого-нибудь посетителя: никого не встречала кроме стада или прохожих мужиков.
<…>
V.
Боже мой! вызывая тени прошлого, я как будто выношу из темного подвала старые, забытые портреты и, смахнув с них вековую пыль, выставляю опять на свет. Все это жило, чувствовало, любило; почему же не воскресить их?
Страсть моя к старине, не знаю врожденная или усвоенная, доходить до мании. Я не могу хладнокровно смотреть на ветхую рукопись и готова просидеть целый день, слушая рассказы о былом. С каким бывало удовольствием слушала я, как наша соседка по имению, княжна Волконская, почтенная старушка, рассказывала о коронации императора Павла, на которой она была, и описывала торжественное шествие царственной четы в Успенский собор.
- Меня, - говорила она, - и матушке Екатерине представляли на куртаге в Москве; помнится, я была лет одиннадцати или двенадцати, взбили мне волосы, напудрили, нарядили в роброн и подвели к ручке царицы; она меня приласкала, погладила по щеке, и, веришь ли душа моя, ведь я не струсила, такая была смелая.
Но возвратимся в Курганы.
- Барышня! гости приехали-с, - громко провозгласил Левка, вбежав в комнату.
- Кто? - спросила я поспешно.
- Племянник барина. Вас просят в гостиную.
Это был двоюродный брат maman, Рауб. Узнав, что мы в гостях у деда, он приехал возобновить знакомство с мамашей и вместе пригласить нас к себе на обед, а вечером обещал танцы под военную музыку.
Поводом был день рождения одной из его дочерей.
Перспектива провести день весело, с молодыми девушками моих лет, была очень заманчива. Наша горничная занялась приготовлением бального наряда, и через два дня мы отправились в тяжелой карете деда, влекомой шестернею; он нашел, что неприлично нам ехать в коляске.
Дорога была утомительная; двадцать верст надо было проехать под палящим солнцем по песку, в котором вязли колеса. К довершению бедствий рой ос вился над экипажем, жалил бедных, измученных лошадей и, врываясь в открытые окна кареты, угрожал нашим лицам, так что мы едва успевали отмахиваться веерами, но всему есть конец, и наше испытание окончилось. Мы приехали и торжественно подкатили ко крыльцу.
Общество было многолюдное. Молодые дамы и девицы в бальных платьях; мущины во фраках и мундирах.
Меня как новенькую, конечно, осмотрели с головы до ног, и понятно не обошлись без едких замечаний. Одна из кузин услужливо мне передала, как один артиллерист очень смеялся над старомодным экипажем деда, называя его Ноевым ковчегом; при этом спрашивал, к какому роду птиц следует меня отвести.
Не без досады взглянула я на офицера. Маленький, кудрявый, жеманный, он как-то изгибаясь рисовался пред дамами.
- Предоставляю ему доискиваться, к какому роду пернатых принадлежу, - отвечала я, - но к какой породе зверей его причислить должно, в этом я не ошибусь. Он из семейства комнатных собачек, бесспорно ученых. Смотрите, как ловко пляшет на задних лапках, точно просит сахару.
Рядом сидящая дама засмеялась. Кузина покраснела и молча отошла.
В продолжение вечера я узнала от ее короткой приятельницы, что Полина очень заинтересована собачкой-офицером, и я нехотя нажила себе врага.
Часам к восьми пришла музыка, качались танцы. Артиллерийский офицер бросал на меня враждебные взгляды и не подходил ангажировать. Без сомнения, кто-нибудь тоже услужливый не преминул сообщить ему мои слова, но попали они метко: в танцах его сходство с пляшущею собачкой становилось поразительно.
Деревенский бал был очень оживлен.
Мы трудились в поте лица, и внимательный хозяин не давал нам отдыха.
<...>
А вечер двигался вперед; было уже за полночь.
Вдруг взвилась ракета.
- Фейерверк! - раздалось по зале, и обрадованная публика бросилась на террасу или в сад.
Огонь принимал разнообразные формы; то стлался по небу и рассыпался разноцветными звездами, то нырял лебедем в пруду, то вертелся колесом и в конце концов разразился громадным снопом.
Смолкло... и мы из света погрузились во мрак. Общество как бы озадаченное хранило молчание.
- Mesdames! messieurs! un tour de valse s’il vous plait, что терять золотое время, - кричал охрипшим голосом хозяин, перелетая от одной группы к другой.
Общество хлынуло в залу; там гремел вальс. Первая пара понеслась: розовое платье с уланским корветом. Он до этой минуты уклонялся от танцев и пребывал во внутренних комнатах, но наэлектризованный фейерверком пустился в вальс; на беду, улан вероятно много прохлаждался разными напитками, вследствие чего был не тверд на ногах и сильно покачивался, так что каждую минуту угрожал падением. Катя покачивалась тоже, но не предвидела опасности и продолжала неистово лететь, сбившись окончательно с такта. Кончилось бы худо, но вошедший папаша поймал дочь на лету за локоть и повелительным «довольно» усадил на место. Не насладившись вполне вальсом и лишившись насильственным образом дамы, корнет адресовался к другим, но, встретя везде отказ, с горя отправился в буфет.
Мы с maman вскоре убрались потихоньку, оставя бал в самом разгаре. Прижавшись в угол кареты я с наслаждением вдыхала ночной воздух. Переход от шума, говора к этому величавому спокойствию благотворно действовал на нервы, и я впала в полудремоту, позволявшую мне иногда перекидываться словами с мамашею, которая с своей стороны находилась в таком же положении. Солнце всходило, когда мы приехали домой.
VI.
Скучно или весело, но время проходит; незаметно промелькнул месяц в Курганах, и мы стали собираться к тетке. Полтораста верст предстояло проехать; мы предпочли проселочную дорогу, потому что почтовым трактом выходило около двухсот верст, следственно значительно сокращали путь и выигрывали время. Простившись с дедом и получив его благословение, мы уселись в коляску, снабженную коробками с пирожным, жарким, вареньем, в достаточном количестве на недельное путешествие и со тщанием уложенным руками попечительной Глафиры Ивановны. Подвернись к несчастью мне под ноги коробок с вареньем; я его небрежно откинула в сторону, банки зазвенели, какая-то разбилась, и сироп полился.
- Боже! земляничное варенье! - воскликнула с горем добрая экономка. - Вот что значит неосторожность, остались без варенья. Ах, барышня! барышня!
Я извинилась как могла, но к прискорбию старушки maman приказала коробок убрать из коляски, несмотря на ее заверения, что сироп более не течет.
- Да с чаем-то может вздумаете напиться - и не будет, - воскликнула чуть не с отчаянием Глафира Ивановна.
Мамаша с улыбкой отвечала, что чая с вареньем не любит, и снова повторила приказание вынуть из коляски коробок; делать было нечего, приходилось повиноваться.
Поцеловавшись еще раз с отцом и братом, maman велела трогать и наша четверня крупною рысью выехала со двора. Путешествие на долгих не лишено прелести: вы свободно располагаете собою, останавливаетесь где вам угодно и, если одарены способностью восхищаться природою, то можете вполне удовлетворить это артистическое чувство. Например как не любоваться подобным пейзажем:
Между крутых берегов в капризных изгибах плавно течет река; бархатные луга окаймляют ее; направо густой сосновый лес; налево открытая местность ; perte de vue; настоящая панорама. Прямо за глубоким оврагом, на горе красуется великолепный двухэтажный господский дом, с террасами, балконами, маленькими башенками. Он тонет в зелени роскошного парка, но на шпиле его не вьется флаг. Дорога к нему идет по окраине оврага, превращенного в сад, и через перекинутый мост на другую сторону останавливается у изящных ворот. Как там должно быть хорошо живется! - невольно восклицает прохожий.
Жилось... а теперь все мрачно, грустно. Владелец этого пышного жилища влачит дни свои в изгнании. Семья его вымерла, и в опустелых комнатах одни лишь тени бродят, оплакивая прошлое.
Окрестные крестьяне уверяют, что в некоторые дни мелькают огни в окнах, что пустынные залы оживляются, что бледные и печальные лица глядят в стекла, и глухие стенания раздаются под сводами когда-то веселого и гостеприимного дома.
Мы остановили коляску, вышли, переехали на пароме реку и пошли по дороге к мосту, но, миновав его, спустились в овраг и по заросшим дорожкам прошли в парк чрез небольшую калитку.
Под вековым дубом, в самом уединенном месте парка стояла ясеневая резная скамейка и такой же маленький столик. На спинке скамейки был вделан медальон черного дерева. Я открыла его; он был пуст, только засохшая веточка ландыша лежала в нем; портрет был вынут. Кругом слова: Souviens toi Madeleine et moi je n’oublierai jamais отчетливо были вырезаны. К кому относились эти слова?
Мы отправились парком далее и очутились у дома. Вбежав на террасу, я с любопытством заглянула в одно из окон. Это была спальня. Красного дерева кровать, покрытая белым покрывалом, мебель синяя штофная под цвет обоев, разные шкафчики, большие бронзовые часы на камине, амур и психея, письменный стол и картина или портрет, задернутый зеленою тафтой. Сердце у мена сжалось и, не засматриваясь в другие окна, я поспешно удалилась.
Мы с maman обошли дом и по крытой аллее из акаций вышли к оранжереям; садовник поливал деревья. Он с удивлением устремил на нас глаза и, приподняв фуражку, спросил вежливо:
- Что вам угодно?
Maman объяснила, что проезжая мимо и восхищаясь местом, мы сошли в овраг, чтобы погулять, и нечаянно попали в парк.
- Может быть, запрещено сюда входить? - прибавила она.
- Нет, - отвечал садовник, - да приезжие-то редки; это не прежнее время.
Я спросила: не знает ли, чей портрет был в медальоне из черного дерева.
- Наверно как вам сказать? Я только два года здесь; слышал как-то мимоходом от старого ключника (он прошлый год умер), что под дубом был любимый уголок невесты меньшого князя; статься, может там и портрет был ее. Она скончалась за несколько дней до свадьбы, и жених так тосковал, что к сороковому дню сам Богу душу отдал. Болтали в ту пору, что зелья какого-то испил... а ведь может просто с тоски зачах; бывает, - закончил равнодушно садовник.
Под грустным впечатлением мы возвратились к своей коляске и отправились далее.
<…>
VII.
Не доезжая версты три до Красного Куреня, мы поравнялись со щегольским тильбюри. Серый в яблоках конь, гордо подняв голову, порывался вперед, но осаженный сильною рукой дамы фыркал и взрывал копытом землю; в тильбюри сидели мущина и дама.
- Enfin! - закричала дама, протягивая руки к maman и, проворно выскочив из экипажа, подбежала к нам.
Это были дядя и тетка, граф и графиня R.
Мы с своей стороны тоже вышли из коляски. Дядя, бросив вожжи нашему человеку, присоединился к нам. Поцелуям не было конца; наконец тетя поместилась с нами, а горничную граф взял в тильбюри и, дав полную свободу красавцу Султану, вихрем понесся вперед, чтобы возвестить о нашем приезде и приготовить конечно блистательную встречу.
Я Софью Александровну видела в детстве, когда она с покойною бабушкой гостила у нас в Петербурге, и насколько я помнила ее, то на мой взгляд она мало изменилась. Среднего роста, стройная, прекрасные черные глаза, вообще красивая, она положительного сходства не имела с моею матерью, а только то что называется air de famille. Граф был видный мущина, блондин и мог считаться красавцем; он был щедр, гостеприимен, и во все время нашего пребывания у них в доме мы пользовались его родственным вниманием. Поднявшись в гору, быстро проехав густую аллею, ямщик придержал лошадей и торжественным шагом въехал на громадный двор, среди которого возвышался длинный каменный дом странной архитектуры. Он был одноэтажный: множество башенок украшали его крышу. У подъезда ожидало нас довольно большое общество, во главе которого стоял дядя, окруженный своими дочерьми; в руках каждой был прелестный букет. Церемониально остановилась коляска, и два лакея в ливреях бросились нас высаживать. Тут возобновились поцелуи, представления, размен любезностей, потом чинным порядком, дядя с мамашей в первой паре, отправились в столовую. Тетушка имела четырех дочерей, из которых старшей было тогда лет двенадцать. Она впоследствии славилась своею красотой, и в бытность ее в Италии многие живописцы добивались позволения списать с нее портрет. Действительно, это была поэтическая головка неоспоримой красоты: черты лица правильные, нежные, черные глаза, полные огня, ума и кротости, великолепные зубы, восхитительный цвет лица, роскошные волосы, прекрасная фигура. Как она была мила, проста в обхождении, какое доброе, любящее сердце, сколько снисходительности к слабостям ближних, и ни малейшей тени кокетства. Эта свет-лая звездочка рано померкла: смерть ее похитила еще во цвете лет, в полном блеске красоты, но и теперь найдутся многие, кто помнят красавицу. Другие дочери, хотя уступали ей в красоте, однако были очень недурны, особенно у них глаза поражали: вот уж можно сказать стихами Пушкина: светлее дня, чернее ночи.
Мое предположение оказалось верным; кроме семейства тетки собралось несколько коротких знакомых и кое-кто из родных, так что мы сели за стол в числе двадцати двух особ. Шумно прошел обед, разговор не прерывался, шампанского выпили много; тост провозглашался за тостом: за здоровье maman, мое, отца, деда, графской четы, их дочерей, родных, гостей; вспомнили отсутствующих, так что к концу стола у меня кружилась голова. Подали кофе, которого почти никто не пробовал, и все хлынули в сад. Он был большой, в старинном французском вкусе, но не в моем. Не люблю я подстриженных деревьев и правильных аллей. Maman пожелала осмотреть дом, и тетя взялась нам служить проводником. Комнат было много, внизу более двадцати и на верху не менее. В каждой башенке было помещение, и все связывалось бесконечным корридором. Обстановка была хорошая: везде зеркала, бронза, ковры, и по особенной мании дяди в каждой комнате находились часы, за которыми он строго наблюдал, чтобы бой был одновременный. Можно себе представить, какой оглушительный звон подымался в доме. В первую ночь нашего приезда я вскочила с постели, не разобрав со сна, что это за шум; днем при говоре резкость этих звуков пропадала. Мы вошли в кладовую, где сохранялось родовое серебро, переходящее вместе с майоратом; имение, которым владел пожизненно дядя, было майорат, и после его смерти должно был перейти к его брату, так как у него сыновей не было. Много серебра накопил предок; массивные блюда, суповые чаши, самовар громадного размера, кубки, умывальники, столовые приборы и проч. Изредка во время больших приемов все это выносилось, становилось на стол и потом опять убиралось до нового случая. В числе родных там была племянница maman, Заг-на; ее муж, родной брат известного писателя, был чрезвычайно милый, остроумный и добродушный человек, его снисходительность не имела границ. Он нам служил тапёром, и мы часто отплясывали под его музыку, подбирал куплеты, писал экспромты:
С Илиодором скучать было невозможно; душа общества, он оживлял наш маленький кружок, и мы даже уж чересчур пользовались его готовностью исполнять наши прихоти; надо прибавить, что его глубоко уважали. Он умел совместить легкие достоинства человека светского с высокими нравственными качествами.
Жена его, прехорошенькая женщина, образованная, добрая, внушала к себе невольную симпатию; она была ужасная хохотушка, но не злая насмешница; беда если ее что рассмешит, ничем не уймешь, несмотря на выговоры мужа, который постоянно ее журил за эти порывы.
<…>
VIII.
Весело жилось в доме тетки; гости были ежедневно и многие оставались на несколько дней. Царила полная непринужденность, не переступая однако границ светского такта и тона хорошего общества. Тетушка превосходно пела; ее звучный, чистый, симпатичный голос, замечательно выработанный, восхищал всех. Каждый вечер она дарила нас концертом, и мы от мала до велика толпились около ее рояли, боясь проронить хоть один звук.
<…>
X.
Ко дню Свв. Петра и Павла дядя предложил устроить спектакль и Живые картины. Выбрали пиесы: Etre aime ои mourir и Le mari charmant. Картины: 1) Цыганский табор, 2) Свидание Елисаветы Английской с Марией Стюарт, 3) Жница и охотник, 4) Красная Шапочка и волк, встреча в лесу.
Начались репетиции. Все шло благополучно, хотя и не обошлось без маленьких ссор и пересудов, но это вещь обыкновенная в домашних спектаклях; к счастию, гармония скоро восстановлялась, неприязненные взгляды заменялись улыбкой, и несколько резкий тон переходил в ласкательный. Случается, что к концу безоблачного дня наберутся черные тучки, так и день нашей генеральной репетиции оказался неблагоприятным для одного лысого жениха и бросил тень на наше удовольствие.
В составе нашей труппы была молодая девушка очень хорошенькая, обладавшая звучным сопрано и помолвленная за человека пожилого, рельефно выдававшегося своим большим состоянием. Невеста не имела желания вступить на театральные подмостки, но жених, гордясь ее талантом, настаивал чтоб она приняла участие в представлении, после которого Лена должна была спеть арию из Роберта.
- Милая Лена, - уговаривал жених, - почему ты не хочешь доставить удовольствие обществу? Это сухой эгоизм, душа моя, непростительный в твои лета. Ты знаешь, что графиня предложила пустить входные билеты по пятидесяти копеек, а не бесплатно, как в начале предполагалось, с целью обратить сбор на детский приют, и предложение единодушно принято, следственно тебе будет отрадно способствовать своим талантом для доставления некоторых удобств бедным сиротам.
Аргумент был убедительный; Лена согласилась.
На репетиции она обыкновенно приезжала в сопровождении жениха, довольно ревнивого и бдительного, наблюдавшего за нею, но на генеральную приехала одна; жениха что-то задержало, и он явился гораздо позднее. На вопрос «Где Елена?» один отвечал в саду, другая в гостиной, кто-то сказал на сцене, потому что репетиция скоро начнется.
Поискав напрасно в саду, жених направился к сцене, где по слухам ему не посчастливилось; пришлось выслушать вещи очень щекотливые для его самолюбия.
Злословие в чепце и желтой шали рассказывало всем, что подкравшийся жених, не найдя никого за кулисами, хотел удалиться, но, проходя мимо заднего полотна, услышал шепот на сцене, приложил ухо и узнал голос Лены, тихо говорившей с кем-то, и что слова невесты мгновенно прохладили влюбленного богача вернее чем вылитый ушат холодной воды на разгоряченную голову. Этот разговор мог бы остаться неизвестны, если бы не разнощица вестей по ремеслу. Предполагали что, заметя, как будущий супруг безуспешно разыскивает свою Лену, желтая шаль пролетела сама за кулисы, вползла сбоку, не встревожив молодую чету малейшим шорохом и не проронила словечка.
Богатый жених вскоре уехал за границу, не простясь с соседями; свадьба разошлась, а Лена никуда не показывалась, но месяца чрез два уже после нашего отъезда тетя писала, что она выходит замуж за Поля Г.
Катастрофа лысого жениха тяжело обрушилась на наш спектакль; судили и рядили без конца.
- Что ж мудреного, - говорили иные, - эти репетиции так сближают молодежь, учат как говорить о любви и как искуснее мужей надувать.
Всех больше волновался один господин, которого жена лет десять тому назад, играя на сцене любителей, после спектакля исчезла; правда, она потом возвратилась к мужу, обратив в шутку своей побег, клянясь, что хотела его попугать и все время пробыла у своей тетки, верстах в семидесяти от их имения. Оставалось верить, но с той минуты муж сделался заклятым врагом любительских спектаклей.
Я забежала несколько вперед, а следует сказать что-нибудь о картинах и игре актеров.
По-моему, все сошло удовлетворительно; роли знали твердо, особенных талантов не оказалось, правда, но довольно того, что никто не испортил. По принятому обыкновению, нас хвалили в глаза, восхищались нашею игрой, а втихомолку подсмеивались; вещь обыкновенная, и обижаться не приходится.
Живые картины очень удались, всего лучше вышел Табор Цыган, чрезвычайно эффектно, хотя не без приключений. Каждая из картин показывалась по три раза. Два произвели фурор, за третьим же публика единодушно хохотала. В картине, около костра собралась пестрая толпа Цыган; они пьют, играют в кости, Цыганки пляшут, прищелкивая кастаньетами, ворожат; все в живописных костюмах и в грациозных положениях. Один из Цыган, толстый помещик, стоявший в позе со стаканом вина, до того им соблазнился, что, забыв свое присутствие в неподвижной картине, поднес стакан к губам и хлебнул. Публика закричала ему bis. К довершению бедствий, смущенный толстяк бросил злополучный стакан, и живительная влага оросила колени молоденькой девушки, сидевшей подле на траве.
Занавес поспешно опустили при криках: браво, браво!
В картине Елисавета и Мария зрители были поражены мимикой державных кузин. Злоба резко выражалась на их лицах, а глаза сверкали враждебным огнем.
- Какое искусство! - восторгались зрители.
За кулисами знали, откуда взялось искусство.
Пред представлением Елисавета Английская осмеяла королеву Шотландскую; пожимая плечами, она утверждала, что личность Марии, этого поэтического создания, странно было олицетворить в особе довольно вульгарной и далеко не красавице.
Как водится, - непременный член общества, желтая шаль, передала по адресу язвительные замечания Елисаветы. Лида О...ая отвечала с колкостью, что если госпожа X. находит ее недостойною по красоте изображать Марию, то взамен она собою вполне воскресила Елисавету, эту старую, дурную, завистливую женщину.
Без сомнения стрела попала прямо в сердце; нашлись добрые люди, пересказали.
Случись распря накануне, не восхищаться бы публике этою картиной, но едва поединок ; coup d’epingles пришел к концу, надо было становиться в позу; режиссер торопил. Волей-неволей Елисавета и Мария поместились лицом к лицу.
Красная Шапочка (моя особа) немного тоже погрешила. Д…кой в волчьей шкуре нашел нужным для большего эффекта таращить на меня глаза. Он так был смешон, что я не превозмогла себя, улыбнулась и получила выговор от ma tante.
Говорили будто охотник, прижимая к губам ручку жницы с цветком, целовал в самом деле хорошенькую ручку. Как я сама этого не видела, то в праве сомневаться, впрочем, допускаю, что могло и случиться.
Несмотря на легкие нарушения правил неподвижности, все общество осталось чрезвычайно довольно; l’ensemble действительно был хорош.
Потом много танцовали.
<…>