Покрашенный зеленой краской поверх желтой, забор быстро облупился и старая краска проглядывали из-под лохмотьев новой, дивясь возможности опять видеть белый свет, с которым распрощалась уже навеки.
Когда ее слой за слоем лишали возможности видеть и ощущать жизнь, она в отчаянии попыталась смешаться с новой краской, но не получилось, слишком она была старая и засохшая, и совсем другого сорта, видимо не совместимого с новой.
Она прощалась с жизнью, уже ничего не видя, и благодарила ее за то, что много лет могла видеть день и ночь, лето и зиму, ощущать прикосновение к себе пьяных рук хозяина забора, бредущего домой, детских пальцев младших, рисовавших и писавших на ней всякое, чего она не могла прочесть, но прикосновения эти были приятны и немного щекотны. Еще она служила связным для окрестных кошек и собак, они оставляли на ней свои метки и в этих местах она очень давно облезла и облупилась, но не сожалела об этом. Многое было в ее долгой жизни, не было только боли, она ее не чувствовала, даже если ее скребли или ковыряли гвоздем. И еще она совсем не помнила время, когда жила самостоятельно, без забора, в железной банке. Может быть, и помнить было нечего?
Конечно, это было ошибкой, положить свежую краску не ободрав старую, непростительная бесхозяйственность. Но именно она дала старой желтой возможность второго рождения, пусть частичного и ненадолго, но все-таки это был дар нежданный и ценный.
Одно огорчало старую желтую — это злость и раздражение новой зеленой, чей век оказался так короток из-за нее, вскрывшей помимо своей воли гладкую зеленую поверхность, которой бы еще жить да жить.
Теперь они погибнут вместе и уже окончательно, их соскребут, чтобы не повторить прежней ошибки и покрасят забор заново. Ибо краски преходящи, а забор вечен.