В гуджаратском быту двух неспешных подсобных рабочих Пело и Шико с завидно-прохладного летом полуподземного плодоовощного склада №6 картоньерка и секретер работы французского краснодеревщика 19-го века были бессмысленны, как глупые надувные игрушки. Можно, конечно, ночью утащить их и попробовать продать кому-нибудь «из образованных и не бедных», но у профессорши «есть связи в милиции». Вдруг похитителей найдут. Хотя, если она дорожит «этат мебэл из Парижя», зачем так гневно, нервничая с утра, распорядилась вынести ее из своей квартиры?
Сбитые с толку поведением профессорши, Пело и Шико без усердия, как рухлядь, опускали таинственную вычурную картоньерку и вместительный, крепкий секретер в общедомовой, плохо освещенный, непроветриваемый подвал, где бесцеремонно бросили их вместе с облупленным, «в лохмотьях» краски, табуретом, громоздко-высоким книжным шкафом без стекол в створках, напротив которого над сложенной щитом викинга-гиганта каштановой столешницей, подпертой собственными же отбитыми массивными ногами со сколами, висел забытый здесь еще с начала XX века хомут загнанной лошади.
Справа от него стояла легкая напольная вешалка-стойка с верхними крючками для головных уборов и «яслями» внизу для хранения зонтов, приставленная к потерявшему жаккардовую обивку и былой лоск короткому дивану.
Слева-поставленная «на попа» крепкая, без излишеств, вся в прямых линиях и нескромных зазорах меж щербатыми досками, тахта, длиной два метра двадцать сантиметров.
Пело в физиологических деталях предлагал Шико считать поведение профессорши следствием интимной неудовлетворенности, в которой, естественно, немощно виноват был ее супруг - немолодой профессор. А с другой стороны, и тогда это заслуга профессора, свои пару рублей за работу они получили.
Щелк! Раздраженный желтушный свет убогой лампочки, послушной выключателю на выходе, провожая пустомель, нервно отступил обратно и мгновенно спрятался в тревожной мгле. В низинных ее местах в хорошем состоянии сохранились еще запахи 1864 года-года постройки дома.
Опустошенные картоньерка и секретер остались удрученно стоять на земляном полу в шорохах темной, затхлой неизвестности, чужие углы которой незримо охраняла притаившаяся, развесистая паутина.
«Дорогие французские товарищи по несчастью, вам нечего бояться!» - Ило, книжный шкаф , понимал, что любое, а тем более ответственное «интернациональное» приветствие, каким бы абсурдным оно ни казалось, лучше зловещей тишины и постарался первым ободрить понурых, явно «из благородных», новичков знакомством с собой, обстановкой и всей необычной компанией.
«Это - Будирис» - представил он первым табурет.
Стараясь казаться выше, чем он есть, общительный Будирис, поздоровавшись – калимЭра! - сам включился в добродетельное представление себя и продолжил: «Я из одного из самых знатных пивных павильонов города, принадлежавших в свое время еще товариществу А.Джабадари. Мне «много кто мало завидовал».
Недалеко от Александровского сада Будирис «служил» старшему продавцу с необъяснимо вошедшим в моду «приключенческим» именем Робинзон и кулачищами, в каждом из которых незаметно помещалась недолитая кружка пива.
Так продолжалось до одного из тех Дней Помина, когда горожане приходят к огромным металлическим винтовым лестницам, украшенным снизу – доверху под поручнями ажуром кованых знаков, бесконечно соперничающих то ли с загадочными рисунками, то ли с неизвестными письменами. То ли друг с другом.
В глубокой древности их установили и оставили в доказательство своего пребывания в Гуджарати тогда еще молодые и беспечные небожители. Весело, вираж за виражом, кружа по маршевым пружинящим ступеням и от этого уже заметно хмелея они спускались вниз, попить из квеври - кувшина земного вина. Лучше того, что было у них! И в этом они, повзрослев, на обратном пути счастливо признавались, не стесняясь ярких народных выражении.
Не счесть, сколько таких требующих сегодня, несмотря на божественное производство, ремонта лестниц, каждая из которых значительно превышает по высоте даже почитаемую здесь Чистую Гору, разбросаны по всему городу!С них горожане традиционно запускали сложенные сначала из белых листков с указанным именем усопшего, а позже и из пахнущих тиосульфатом натрия фотографии бумажные самолетики. Считалось, что пока они в воздухе, по людям, в память о которых они парили, плачут особо. Этот ритуал обнадеживал и дарил надежду на то, что и «каждого другого», когда придет «его время», забудут тоже не сразу .
Некоторые состоятельные гуджаратцы, неистово выражавшие скорбь, специально к этому дню покупали сверкающее пианино, приглашали исполнителя и… нанимали грузчиков. Сдержанно - соболезнующе матерясь, растрепанные, краснолицые, с вздутыми сине-зелеными, как наколки, жилами на лбу, шее и руках, грузчики, круг за кругом «волоком», на изношенных брезентовых ремнях тащили тяжелый без единой царапины инструмент вверх, а пианист в белой рубашке и взятом «напрокат», местами засаленном, тесном в подмышках, черном траурном фраке с клиновидными фалдами, как придавленный горем, неспособный взлететь пингвин, медленно подымался за ними, чтобы с верхней площадки лестницы исполнить в акустически неупорядоченной среде на свежем воздухе ««Ave Maria»». Ф.Шуберта.
В тот роковой для Будириса день какой-то неизвестный миру и ему «полумузыкант», получив заслуженный гонорар, наглухо, в ночь, запил.На рассвете он, измочаленный и несчастный, добрел до павильона хозяина Будириса, рухнул на пороге, как подстреленный дуэлянт, но, невыносимо страдая от жара внутренних органов, дожил-таки до прихода привычного к подобным клиентам Робинзона.
Будирис слышал, как незваный гость, «этот тру-ля-ля и скотина», артистично прощально выдыхал: «Умираю! Пива! Денег нет…». С собой музыкант притащил «в обмен» элегантный концертный стул к пианино, завернутый в детское с инвентарным серым штампом одеяльце, перетянутое обрывком бельевой веревки.
«На винтовой опоре! Весь в черном матовом цвете! Я перед ним - ничто!» - в который раз заходился в отчаянии Будирис. «Выкинул меня, преданного слугу, хозяин, этот (уж я - то точно знаю) неблагодарный пердун!»
Так Будирис впервые и надолго оказался в этом подвале. Подобрала его контролерша детского театра кукол Циала Вениаминовна. «Специального» племянника за ним прислала.И опять отмытому Будирису, фартово вырвавшемуся из подвала, «много кто мало завидовал».После начала представления Циала Вениаминовна обычно сидела на табурете в зале у закрытых дверей правой части партера и шипела, как змея, призывая к тишине непоседливых зрителей-детей. Если это не помогало, она на удивление легко, как заправский футбольный нападающий, бросалась в правый фланговый проход до ряда, в котором был слышен хихикающий нарушитель и вытягивая в его сторону маленькую, будто чуждую ее огромному телу «драконью» голову, динамично делала ему в полумраке «пантомимические внушения». Казенный костюм не без труда удерживал в строгости ее желеобразные, естественные формы.
Неблагодарные родители, часть воспитательной работы которых контролерша вынужденно брала на себя, после футбольного матча Бразилия - СССР 1958 года, прозвали ее «Змей Гарринча».
«Уютная была женщина, удивительно большезадая. Недолго я, ветшая, смог выдерживать ее вес. И вот я, как рецидивист, снова - тут!»
«Месье, это – тярс!» - a priori знающе, убеждал секретер надоеда Будирис, по-стариковски стараясь произвести приятное впечатление на его молоденькую спутницу - картоньерку. Она, осмелев, поинтересовалась, что такое «тярс»?
«Сглаз!» - пояснил удивленный Будирис. Неужели во Франции, в Париже не знают таких простых слов?
В ответ он и темнота услышали ее конфузливое шепотом признание: «Хоть нас зовут Адели и Жан-Батист, для друзей Бати, но мы - не французы!»
---
Фото Г.Цагарели
(См.часть2)