Стивен Эриксон
Дань псам
От редактора
Перевод выполнен Кинициком Карбарном. Редактором была проведена сквозная вычитка, за основу взят официальный перевод «Малазанской Книги Павших». Так же были исправлены опечатки и ошибки, допущенные переводчиком.
Действующие лица:
Даруджистан
Резчик, убийца
Скиллара, его спутница
Сестра Злоба, одиночница
Леди Зависть, одиночница
Искалар Прыщ, Верховный Жрец Тени
Могора, его несносная жена
Баратол Мехар, приезжий
Чаур, хороший человек
Маппо Коротышка, трелль
Хватка, Дымка, Мураш, Молоток, Штырь, Перл, отставные мостожоги и хозяева «К’рул-бара»
Рыбак, бард и завсегдатай «К’рул-бара»
Дукер, бывший Имперский Историк
Беллам Ном, молодой человек
Раллик Ном, пробудившийся убийца
Торвальд Ном, кузен Раллика
Тизерра, жена Торвальда
Колл, член городского Совета Даруджистана
Эстрейсиан Д’Арле, советник
Горлас Видикас, новый член Совета, Герой Празднества
Ваза, его жена
Ханут Орр, советник, племянник покойного Тюрбана Орра
Шарден Лим, советник
Мурильо, завзятый любовник
Крупп, толстый коротышка
Миза, хозяйка таверны «Феникса»
Ирильта, охранница таверны «Феникса»
Салти, служанка в таверны «Феникса»
Крут из Тальента, член Гильдии убийц
Газ, душегуб
Зорди, его жена
Мастер Квел, навигатор Тригалльской Торговой Гильдии
Финт,
Рекканто Илк,
Гланно Тряп,
Полнейшая Терпимость, дольщики
Амба Бревно,
Джула Бревно, некогда главмаршалы моттских ополченцев, ныне дольщики.
Чудная Наперстянка, ведьма из Мотта, дольщица
Остряк, караванный охранник (в длительном отпуске)
Стонни Менакис, караванная охранница
Харлло, ребенок
Бедек, приемный отец Харлло
Мирла, приемная мать Харлло
Цап, их сын
Бейниск, Веназ, молодые работники в рудниках
Скорч, Лефф, наемные телохранители,
Бугай Пугай, Лезан Двер, охранники с севера
Усерлок (Усердный Лок), кастелян
Скромный Малый, таинственный закулисный делец
Барук, член Ложи Т’орруд
Чилбес, демон, слуга Барука
Дэрудан, ведьма Пути Тэннес, член Ложи Т’орруд
Воркан, бывшая Хозяйка Гильдии убийц
Себа Крафар, новый Мастер Гильдии
Сич, прежде известный как Мунаг, пророк Увечного Бога
Рейст, яггутский Тиран (не у дел)
Сордико Шквал, жрица Храма Теней
Драгнипур
Драконус, один из скованных
Дич, один из скованных
Кедаспела, слепой тисте анди
Апсал’ара, богиня воров
Жемчужина, демон
Черный Коралл
Аномандр Рейк, Сын Тьмы
Верховная Жрица
Спиннок Дюрав, тисте анди
Эндест Силан, тисте анди, маг
Корлат,
Орфанталь, одиночники
Силанна, элейнт
Карга, мать Великих Воронов
Сирдомин, бывший солдат
Искупитель, новый бог в кургане
Селинд, жрица Искупителя
Градизен, разбойник
Жрикрыс, жрец, помощник Градизена
Прочие
К’рул, Старший Бог
Худ, бог Смерти
Второй Сегулех, его Рыцарь
Каладан Бруд, полководец
Престол Тени, бог Тени
Котильон, покровитель убийц
Бэран, Бельмо, Крест, Шан, Зубец, Гончие Псы Теней
Блед, Локон, новые Гончие
Каллор, странствующий воин
Готос, яггут
Старший, строитель
Карса Орлонг, тоблакай
Самар Дэв, ведьма
Скиталец, чужак
Сэманкелик, умирающий бог
Чик, тисте анди, Глашатай Тьмы
Нимандер Голит,
Клещик,
Ненанда,
Кэдевисс,
Араната,
Десра, тисте анди
Искар Джарак (Скворец), командир мостожогов (погиб под Кораллом)
Брухалиан Смертный Меч Фэнера (погиб в Капастане)
Ток Младший, бывший малазанский солдат (погиб в Овл’дане)
Упоминаются в книге
Рулад Сэнгар, вождь тисте эдур
Келланвед, первый император малазанский
Ласиин, императрица малазанская
Тавор Паран, Адъюнкт императрицы
Ганос Паран, ее брат, Владыка Фатида
Бен Адаэфон Делат, малазанский боевой маг
Ков, Верховный Маг из Багряной Гвардии
Шкуродер, командующий одной из компаний Багряной Гвардии
Тюрбан Орр, политик-интриган, убитый Ралликом Номом
Симтал, его сообщница
Серебряная Лиса, шаманка имассов
Ночная Стужа, малазанская колдунья, погибла при осаде Крепи
Беллурдан, малазанский маг, любовник Ночной Стужи
Локон, малазанский маг, погиб при осаде Крепи (душа его переселилась в куклу)
Апсалар, возлюбленная Резчика
Икарий, подопечный Маппо
Скажи правду и замри, пока не очистится вода между нами.
Поучения тисте анди
Пролог
— Я не знаю имени этого города, — пробормотал оборванец, теребя края тряпки, бывшей некогда роскошным плащом. Он носил плетеный кожаный ремень; на ремне висел длинный поводок, тоже потрепанный и ветхий. — Думаю, какое-то имя ему нужно, — продолжил он, повысив голос, стараясь перекричать яростно лающих псов, — но что-то воображение отказало. Да и вряд ли кому — то еще это интересно.
Женщина, с которой он дружелюбно заговорил, только что прибыла. Она мало что помнила о прошлой жизни. Своей собаки у нее никогда не было — но сейчас она обнаружила в руках поводок со злобной тварью, которая тащит ее по улице странного города, не забывая по пути бросаться на каждого встречного. Наконец гнилой поводок лопнул, предоставив собаке возможность вырваться и напасть на пса, принадлежащего незнакомцу.
Два зверя старались убить друг друга прямо посреди улицы. Вокруг не осталось никого, кроме их предположительных владельцев. Вместо пыли по сторонам уже летели брызги крови и клочья меха.
— Недавно тут был гарнизон, трое незнакомых между собой солдат, — сказал мужчина. — Но они пропали один за другим.
— Никогда не владела собакой, — отозвалась женщина, не сразу поняв, что это первые ее слова с самого… ну, с прошлого времени.
— Как и я, — поддержал ее мужчина. — До сих пор мой пес был единственным в городе. Как-то странно. Никогда особенно не любил этих злобных тварей.
— И давно ли вы… гм, здесь?
— Не имею представления. Кажется, всегда.
Она огляделась и кивнула:
— Я тоже.
— Увы, ваша собака, похоже, сдохла.
— Ох. И точно. — Она нахмурилась, глядя на конец оборванного поводка. — Подозреваю, что новый мне не нужен.
— Не будьте так уверены, — сказал мужчина. — Кажется, здесь мы повторяем всё снова и снова. Слушайте, возьмите мой. Я им вообще не пользовался.
Она приняла свернутый ремешок.
— Спасибо. — Поглядела туда, где скорчилась в пыли ее мертвая, разорванная в клочья собака. Победитель полз к хозяину, оставляя кровавую полосу.
Все тут кажется странно искаженным, в том числе, как подумала она, и собственные побуждения. Она присела и бережно подняла изуродованную голову мертвой собаки, набросив на шею ременную петлю; затем опустила окровавленную голову на землю и встала, держа поводок в правой руке.
Мужчина уже стоял рядом.
— Да, как-то непонятно всё, не так ли?
— Да.
— А мы думали, что жизнь непонятна.
Она метнула на него быстрый взгляд:
— Значит, мы мертвы?
— Думаю, да.
— Тогда еще непонятнее. Меня должны были положить в склеп. Отличный, прочный склеп — я сама его видела. Богато украшенный, защищенный от воров, с флягами вина и сушеным мясом и фруктами для путешествия… — Тут она показала на свою рваную одежду. — Я должна быть в лучшем наряде, во всех своих драгоценностях.
— Богачка, значит.
— Да. — Она снова поглядела на мертвую собаку на конце поводка.
— Уже нет.
Она сверкнула глазами, но тут же поняла, что гнев теперь неуместен.
— Никогда не видела раньше этого города. Он, кажется, распадается на части.
— Да, все распадается. Вы правы.
— Не знаю, где жила… ох, странно всё это звучит. — Она начала озираться. — Тут только гниль и прах. А это что — буря надвигается? — Она указала в конец главной улицы. Там над голыми холмами нависали тяжелые, но необычайно светлые тучи.
Некоторое время они смотрели на них. Казалось, из туч дождем падают нефритовые слезы.
— Когда-то я был священником, — сказал мужчина. Пес приполз к его ногам и лег, тяжело дыша и роняя из пасти капли крови. — Каждый раз с приближением бури мы закрывали глаза и громко пели хором.
Женщина поглядела на него с некоторым удивлением:
— Вы были священником? Но… почему вы сейчас не со своим богом?
Мужчина пожал плечами:
— Если бы я знал ответ — давняя иллюзия просветленности оказалась бы истиной. — Тут он резко выпрямился. — О, у нас гость.
К ним неловкой походкой приближалось высокое существо, столь истощенное, что руки и ноги казались древесными корнями. Лицо — гнилая, сухая кожа, натянутая на кости. Клочья седых волос беспорядочно свисают с бледного скальпа, плохо скрывающего череп.
— Подозреваю, — шепнула женщина, — мне нужно привыкать к подобным зрелищам.
Ее собеседник промолчал. Они наблюдали за тощим хромым пришельцем. Тот прошествовал мимо; обернувшись вслед, они увидели еще одного незнакомца, тоже высокого, облаченного в длинный серый плащ с капюшоном.
Казалось, незнакомцы не замечали, что за ними следят. Скрытый капюшоном сказал:
— Идущий по граням.
— Однажды ты назвал меня героем, — ответил Идущий по граням. — Чтобы … унизить.
— Назвал.
— Долго же тебе пришлось ждать.
— Можешь и так думать, Идущий по граням.
Седовласый мужчина — очевидно, давно мертвый — склонил голову набок.
— Почему сейчас?
Скрытый капюшоном чуть повернул голову; женщине показалось, что он смотрит на мертвого пса.
— Отвращение, — ответил он.
Идущий по граням хрипло засмеялся.
— Что за зловещее место? — прошипел новый голос. Женщина увидела форму — не более чем размытую, тусклую тень — выплывшую из ближайшего переулка. Она двигалась бесшумно, хотя могло показаться, что тень опирается на трость. Вокруг нее внезапно появились огромные псы — два, три, пять.
Жрец, стоявший рядом с женщиной, буркнул:
— Гончие Теней. Вот бы мой бог увидел это!
— Возможно, он видит вашими глазами.
— Ох, сомневаюсь.
Идущий по граням и его скрывающий лицо компаньон смотрели на приближение тени. Гость был невысок; с каждым шагом он становился все материальнее. Черная трость застучала по мостовой, поднимая облачка пыли. Гончие бродили неподалеку, опустив головы, обнюхивая почву. Ни одна не подошла к мертвой собаке и псу, хрипящему у ног священника.
Капюшон сказал:
— Зловещее? Думаю, оно именно таково. Это, Престол Тени, своего рода некрополь. Селение отставников. Вневременное и одновременно бесполезное. Такие места, — добавил он, — встречаются везде.
— Говори за себя, — сказал Престол Тени. — Поглядите на нас. Выжидаем. Выжидаем. О, если бы я был человеком, жадным до славы и богатства! — Он внезапно хихикнул. — Если бы любой из нас был!
Тут Гончие подбежали к нему, ощетинились. Они не сводили глаз с чего-то, появившегося в конце улицы.
— Еще один, — прошептал жрец. — Еще один, последний.
— Все это случится снова? — спросила женщина. Ее вдруг пронизал холодный страх. «Кто-то идет. О боги, кто-то идет». — Завтра? Скажи!
— Думаю, что нет, — не сразу ответил жрец. Он наконец оторвал взгляд от пыльного трупа собаки. — Нет, повторил он. — Думаю, нет.
Нефритовый дождь застучал по холмам, словно стрелы десяти тысяч битв. По улице разнесся скрип тележных колес.
Она повернулась к источнику звука.
— О! — сказала она с внезапным облегчением, — вот и мой экипаж.
* * *
Когда-то он был колдуном из Крепи, которого отчаяние довело до предательства. Но Аномандра Рейка не интересовало отчаяние, как и любая другая причина, которую Дич и его приятели могли бы предоставить в оправдание. Предавших Сына Тьмы поцеловал Драгнипур… теперь среди надрывающихся в бесконечном сумраке можно встретить людей со знакомыми лицами, можно взглянуть в понимающие глаза. Но что он сумеет прочитать в них? То же, что они могут увидеть в его глазах.
Отчаяние не помогает.
Случайные, редкие мысли, такие же нежеланные, как и все прочие мысли. Они дразнили его видимостью свободы — ведь мысли могут летать туда и сюда, возможно, подниматься к чуждым небесам, вплетаясь в потоки теплого, веселого как смех ветра. Вот только самому Дичу не сбежать, даже не закрыть глаза на видимое вокруг. Маслянистая грязь, острые черные камни, проткнувшие подошвы гнилых сапог; ужасно промозглый воздух, стянувший кожу, покрывший ее пленкой — словно сам этот мир болен лихорадкой и истекает потом. Слабые крики — на слух Дича, они как будто доносятся издалека; ближе и громче — скрип массивного механизма из дерева и бронзы, тупой лязг цепей.
Вперед и вперед, но шторм сзади все приближается, туча громоздится над тучей, стальные и серебристые шкворни пронизывают их сверху донизу. На пленников начал сыпаться пепел — сейчас он валится без перерывов, холодный словно снег, но не тающий. Хлопья смешиваются с грязью, так что кажется — они шагают по полям шлака и мусора.
Дич не отличался хрупкостью и слабостью, хотя и был колдуном. В прошлой жизни его грубое лицо вызывало ассоциации скорее с вором или ночным налетчиком. Да, его черты были тяжелыми, угловатыми, почти звероподобными. Он силач — но здесь, на цепи Бремени, это не дает преимуществ. Только не в темной душе Драгнипура.
Тяжесть была необоримой — и все же он боролся. Путь казался бесконечным, он вопиял голосами безумия, и все же Дич держался за душевное здоровье, как утопающий держится за веревку. Он тащится вперед, шаг за шагом. Железные кандалы стерли ноги до крови. Боли не видно конца. Завязшие в грязи фигуры шевелятся по сторонам; за ними в сумраке смутно видны другие, бесчисленные другие.
Есть ли утешение в общей судьбе? Вопрос этот — приглашение к истерическому смеху, к падению в ласковое забытье безумия. Нет, вполне очевидно, что утешения нет. Ясно, все они разделяют общие черты — глупость, невезучесть и упрямую неосторожность; но эти черты не способствуют формированию дружбы. К тому же спутники имеют обыкновение меняться в мгновение ока — один несчастный дурак сменяет другого со скоростью песчаного вихря.
Налегай на цепи, приводи Бремя в движение! Кошмарное бегство не оставляет времени и сил на беседы. Поэтому Дич не обратил внимания на руку, опустившуюся на плечо. Один раз, второй. В третий раз рука ударила с силой, заставившей колдуна пошатнуться. Он выругался и повернулся, сверкнув глазами на нового спутника.
Раньше, давным-давно, при виде такого страшилища он отскочил бы. Сердце заплясало бы от ужаса.
Демон был громадным, он навис над головой. Увы, королевская кровь не дает привилегий в Драгнипуре… Дич увидел, что демон несет павших, лишившихся сил. Он подобрал десятка два тел, накрутил на себя их цепи. Мышцы вздувались, перекатывались, скручивались, ибо демон напрягал их сверх всякого вероятия. Он тяжело продвигался вперед. Тощие тела, которые он прижимал рукой к боку, казались связками хвороста. Вот дернулась одна голова, женская — незрячие глаза скользнули по лицу колдуна… и упала назад, словно голова новорожденной обезьянки…
— Глупец! — прорычал Дич. — Брось их на дно!
— Нет места, — тонким, каким-то детским голосом ответил демон.
Но колдун давно истратил сочувствие. Демону было бы лучше оставить павших позади… но тогда все они ощутят дополнительный вес, жестокое натяжение цепей. Но если падет и он сам? Если потеряет эту необыкновенную силу, сдастся?
— Проклятие дураку! — зарычал Дич. — Мог бы убить несколько новых драконов, чтоб его!
— Не справляемся, — пискнул демон.
Дичу захотелось завыть. Неужели и так не ясно? Но в дрожащем голоске звучали одновременно потрясение и печаль; голосок затронул что-то в самой глубине души… — Знаю, друг. Значит, уже недолго.
— И что тогда?
Дич потряс головой.
— Не знаю.
— Кто знает?
Интересный вопрос. Кто-то знает, что случится, когда хаос настигнет их? Здесь, в Драгнипуре?
В первые моменты после «поцелуя» меча, между безумными попытками бегства и воплями отчаяния, он задавал этот вопрос всем и каждому — он даже к Гончей пытался приставать, но та рьяно налегала на свою цепь, из пасти капала пена… она чуть не затоптала его. Больше он ее не встречал.
Но кто-то ответил, кто-то заговорил с ним. О чем… он не может вспомнить ничего, кроме имени. Одного имени.
Драконус.
* * *
За бесконечно долгую карьеру она повидала всякое — но бегство двух Гончих Тени было самым обидным зрелищем. Не для такой, как Апсал’ара, Повелительница Воров, предназначено позорное существование уныло влекущей цепь невольницы. Оковы созданы, чтобы вырываться из них, тяготы — чтобы ловко избегать их.
С первого же мига после болезненного появления здесь она взяла на себя задачу: сломать цепи, приковавшие ее к ужасному миру. Но такая задача становится практически невыполнимой, если ты обречена беспрерывно тащить проклятый фургон. Ей не хотелось снова видеть ужасное сборище, тягловый скот на концах цепей. Омерзительные куски еще живого мяса, бредущие через грязную неровную равнину, блеск открытого глаза, вялое шевеление протянутой к ней руки… ужасная армия неудачников, сдавшихся, истощивших силы.
Нет, Апсал’ара подобралась поближе к огромной повозке, оказавшись наконец около одного из деревянных колес. Потом замедлила шаг, пока не оказалась позади колеса. Оттуда двинулась вперед, забравшись под скрипящее, сочащееся бурой водой, экскрементами и кровью гниющих, но еще живых существ днище. Подтянув цепь, влезла на полку, что обнаружилась под днищем, над передней осью; прочно укрепилась там, упираясь ногами в днище, а спиной в скользкую доску. У нее есть дар огня, краденый дар — но в промокшей преисподней пламя отказывается пылать. Однако есть еще… трение. Она начала тереть одно звено цепи о другое. Сколько лет это продолжается? Ни малейшего понятия. Здесь нет ни голода, ни жажды. Цепь скрежещет. Вперед, назад. Какое-то тепло ползет по звеньям и ее рукам. Не размягчился ли металл? Не появились ли на нем новые серебристые царапины? Она давно перестала проверять. Усилия достаточно. На этом этапе — достаточно.
Было. До проклятых Гончих.
До Гончих и осознания неумолимой истины: фургон замедляется, теперь внутри существ больше, чем снаружи, чем тех, что отчаянно налегают на цепи. Она слышит из темноты жалобные стоны существ, что оказались на самом дне, под грудой множества свежих тел.
Гончие пробежали мимо фургона. Они канули в пасть темноты, что в самом центре.
Тут был чужак, не скованный чужак. Он дразнил Гончих — Гончих! Она видела его лицо, о да. Даже после того, как он ушел.
Апсал’ара сразу попробовала прыгнуть вслед псам — только чтобы отпрянуть от невозможного холода этого портала. Холод разрушал плоть, он был страшнее морозного Омтоз Феллака. Холод отрицания. Отказа.
Нет худшего проклятия, чем надежда. Существо менее значительное разразилось бы рыданиями, сдалось, бросившись под колесо, чтобы вечно тащиться за повозкой — еще один отброс, еще одна кучка сломанных костей и покалеченной плоти, задевающая за камни и увязающая в грязи. Но она — она просто вернулась на свой личный насест и занялась цепью.
Когда-то она украла луну.
Она украла огонь.
Она неслышно ступала по просторным залам Лунного Семени.
Она была Госпожой Воров.
И меч украл ее жизнь.
Так не годится. Не годится.
* * *
Лежавший на привычном месте, на плоском камне у потока, уродливый пес поднял голову, растревожив жужжащих насекомых. Затем зверь встал. Всю его спину покрывали рубцы, иные достаточно глубокие, чтобы мешать движению мускулов. Пес жил в деревне — но не принадлежал ей. Он не бегал с местной стаей. Не спал у входа в одну из хижин, никому не позволял подойти близко. Даже лошади опасались приближаться к нему.
Все соглашались, что в глазах пса можно прочитать затаенную горечь и даже глубокую тоску. «Богами тронутый», говаривали старейшины племени Урид — и их мнение означало, что пса никогда не прогонят и не лишат пищи. Его будут терпеть, как терпят всякую богами тронутую тварь.
Пес трусил по главной улице селения — на удивление ловко, несмотря на уродства. Добравшись до южного края, он продолжил движение — вниз с холма, мимо обросших мхом валунов, мимо куч костей, означавших места, куда уриды бросают мусор. Его уход был замечен двумя девочками, которым оставался еще как минимум год до перехода во взрослую жизнь. Они были похожими на лицо, да и родились с разницей всего в несколько дней. Они владели безмолвным языком, что свойственен близняшкам — хотя и не были близняшками — и этого языка им было достаточно. Поэтому, едва заметив уход трехлапого пса, они наспех похватали оружие и пищу, поспешив по его следам.
Их уход также был замечен, но особого интереса не вызвал.
На юг, прочь от родных гор, где кондоры реют среди пиков и волки вплетают голоса в вой ветра.
На юг, в земли проклятых «детей» — натийцев, туда, где обитают носители войны и чумы, мерзкие поработители Теблоров. Где натийцы плодятся как лемминги, так что кажется — на всей земле не осталось места никому и ничему, кроме них.
Как и пес, девочки были смелыми и решительными. Черты, унаследованные от отца — но они не знали этого, как не знали и самого отца.
Пес не оглядывался; даже когда девочки догнали его, он проявил лишь равнодушие. Как правильно сказали старейшины, пес был богами тронутым.
Деревенские рассказали матери и дочери о бегстве детей. Дочь расплакалась. Мать — нет. Вместо печали она ощутила тепло внизу живота — и погрузилась в воспоминания…
* * *
— О хрупкий город! Чужаки приходят …
Пустая равнина под пустым небом. Одинокий огонь, столь слабый, что почти проглочен кругом закопченных, потрескавшихся камней. На одном из двух плоских валунов, что лежат около костра, сидит низенький толстенький человечек с редкими и грязными волосами. Выцветший красный жилет, под ним льняная рубаха с запятнанными, но когда-то белыми манжетами. Рукава с трудом удерживают в себе ожиревшие руки. Круглое лицо готово поспорить цветом с пламенем. С кулачка — подбородка свисает длинная черная бородка — волос в ней, к сожалению, недостаточно, чтобы заплести в косичку. Он привык крутить и дергать ее, когда захвачен, а то и проглочен раздумьями. А впрочем — и когда вовсе не раздумывает, а лишь старается произвести впечатление мудреца на тех, что, быть может, следят за ним.
Как раз сейчас он крутит и дергает бороденку, нахмурившись и глядя в костер.
Что такое пел седовласый бард? Там, на скромной сцене «К’рул-бара», в полночь, когда он сидел на излюбленном месте, довольный жизнью в славном, не раз спасенном им городе?
— О хрупкий город! Чужаки приходят…
— Я должен кое-что сказать тебе, Крупп.
Коротышкака поднял глаза. С другой стороны очага появилась фигура под капюшоном, протянула руки к огню. Крупп откашлялся.
— Немало времени прошло с той поры, как Крупп обнаружил себя сидящим в том положении, в котором ты видишь его сейчас. Соответственно, Крупп давно понял, что ты пожелал сообщить ему нечто столь важное, что это нечто достоин выслушать один лишь Крупп.
Что-то слабо блеснуло в темноте капюшона.
— Я не участвую в войне.
Крупп дернул за крысиный хвост бородки. Он гордился собой, ибо сумел промолчать.
— Ты удивлен? — спросил Старший Бог.
— Крупп всегда ожидает неожиданного, старый друг. Неужели ты ожидал иного? Крупп шокирован. Ах, вот и мысль появилась. Залетела в мозги после дерганья за бороду. К’рул заявляет, что не участвует в войне. Однако же, подозревает Крупп, он все же является призом войны.
— О, ты понимаешь, друг мой. — Старший Бог вдохнул. — Я не сказал вслух… но ты выглядишь печальным.
— Печаль имеет множество оттенков вкуса, и Крупп перепробовал все.
— Не желаешь рассказать? Я, смею надеяться, хороший слушатель.
— Крупп видит, что тебе досаждают. Может, не время?
— Не имеет значения.
— Для Круппа — имеет.
К’рул глянул в сторону. Приближался еще один странник — худой, седовласый.
Крупп запел:
— О хрупкий город! Чужаки приходят… — Как там дальше?
Седовласый громко ответил:
— …чтоб в щели спрятаться и затаиться.
Старший Бог вздохнул.
— Присоединяйся, друг, — предложил Крупп. — Сядь у костра. Ты отлично видишь: это сцена, словно созданная для таких как мы. Ночь, очаг, длинная история. Дорогой К’рул, лучший друг Круппа, ты когда-либо видел, как Крупп пляшет?
Незнакомец сел. Изнуренное лицо, выражение горя и боли.
— Нет, — сказал К’рул. — Думаю, нет. Ни ногами, ни словами.
Улыбка Круппа стала мягче. Что-то блеснуло в глазах.
— Тогда, друзья мои, готовьтесь просидеть всю ночь. И узреть…
Книга первая
ОБЕТ СОЛНЦУ
Создание из слов хрипит
Кусает режет и отскакивает прочь
Кровавый ливень заслонил
Безоблачное небо
Ужасно откровенье зла
К чему носить доспехи
Когда слова в любую влезут щель?
Бог, обещавший многое, хохочет
Не время и не место
Жертвам
Он их не приемлет
Он смеется нагло
Бежит, как дезертир
Пускай к отходу путь
Загроможден телами павших
Мрачною стеной
Ты знал, что этому бывать
Не удивляешься
Охотно принимаешь
Чужих страданий кубок
Полный до краев
Намного лучше, чем ты ожидал
Гораздо слаще, чем обычное вино
Сны дурака
Ну что ж, готовься к драке
Несносною дворнягой атакуй
Предел моей души
На середину улицы беги
Скаль зубы и вертись, кусая копья
Алчущие крови
Пронзающие плоть со всех сторон
А я не замараю
Чистых рук.
«Хищные слова», Бразос из Черного Коралла
Глава 1
О хрупкий город! Чужаки приходят,
Чтоб в щели спрятаться и затаиться.
О синий город! Где друзья? — за морем!
Привычней криков счастья стали стоны.
Невенчанный! Ты полон воробьями,
Паучьи сети оплели балконы.
Град обреченный! Ночь ползет неслышно,
Не спит История, готовясь завершиться.
«Хрупкий город», Рыбак Кел Тат
Она одиноко стоит на балконе, окруженная городом голубого огня. Тьма — нежеланная гостья на первой ночи Празднества Геддероны, и тьму отогнали. Улицы Даруджистана заполнены толпами, люди весело бесчинствуют, провожая конец одного года и встречая год новый. Сырой ночной воздух заполнен разнообразными запахами.
Внизу идут пиры. Показывают себя юноши и девушки из достойных семей. Столы ломятся от экзотических блюд, дамы разодеты в шелка, повсюду расставлены мужчины и женщины в претенциозных расшитых золотом мундирах — лишенный армии город создал массу частных ополчений, каждый аристократ присвоил себе какое-либо пышное воинское звание.
Ни на одном из пиров, которые она посетила — под руку с мужем — не встретился ей настоящий офицер Городской Стражи или настоящий солдат в пыльном плаще, в начищенных, но потрескавшихся сапогах, с ножнами из простой кожи, в которые вложен потемневший от времени меч. Однако многие из встреченных бездельников носили на пухлых руках обручи и браслеты наподобие тех, что носят солдаты Малазанской Армии — солдаты, которыми еще недавно матери пугали непослушных детей. «Малазанцы, сорванец! Ползут в ночи, чтобы украсть глупых детишек! Сделают тебя рабом страшной Императрицы! О да! Они уже в городе!»
Но их обручи сделаны вовсе не из дешевой бронзы или почерневшего серебра, украшены не малазанскими узорами и знаками воинских рангов, непонятными словно руны на предметах древних культов, которые попадаются в лавках антикваров. О нет, они выкованы из золота, унизаны сапфирами или цветным стеклом — сине-голубых оттенков, в подражание голубому огню, прославившему город. Синий и голубой — цвета тех, кто совершил великие и славные подвиги во имя Даруджистана.
И ее пальцы недавно касались такого обруча на руке мужа — хотя под ним действительно вздувались твердые мышцы; и столь же твердым, презрительным взором он обводил группки аристократов в гудящем зале. После вхождения в Совет в его взоре появилась властность, а вот презрение читалось в нем уже давно, хотя после недавних побед и достижений он стал спесив выше всякой меры.
Они величаво шествовали сквозь толпу даруджийцев, принимая поздравления и знаки уважения; после каждого поклона лицо мужа становилось еще суровее, мускулы напрягались, белела лежащая на эфесе меча рука. Пальцы другой руки теребили богатую перевязь, украшенную по последней моде дуэлянтов. О, его признали равным всем им; он даже стал выше многих. Но это не значило, что торжествующий Горлас Видикас обязан их любить. Чем сильнее они подхалимничают, тем быстрее растет его презрение. Жена подозревала, что мужчины вроде ее мужа больше всего не переносят светские приличия. Почему нельзя зарубить неприятного человека на месте?!
Знать наелась и напилась, показала себя, позавидовала, потанцевала и наконец, утомилась. Сейчас в банкетных залах и кабинетах можно услышать лишь шаги случайного лакея. А за высокими стенами имений простой народ все еще носится по улицам. Полуголые, скрывшие лица масками горожане выводят на мостовых вызывающе-сложные па Свежевания Фандереи — как будто утро не наступит никогда, как будто мутная луна застыла в бездне, потрясенно взирая на шумное веселье. Стража просто наблюдает, закутавшись в плащи, положив руки на рукояти дубинок и мечей.
Она стоит на балконе, ясно слыша щебетание и бульканье фонтана, одинокого в неосвещенном саду — высокие и прочные стены особняка отсекли хриплые, но веселые крики ликующих толп, сквозь которые с трудом пробился кортеж. Мутный свет луны слабо мерцает на мелкой ряби прудика.
Этой ночью голубой свет слишком ярок, отчего кажется — ущербная луна одела траур. Даруджистан стал сапфиром, сверкающим в браслете мира.
Но вся его красота, вся его самовлюбленная гордость, все его многоголосье не может порадовать ее.
Этой ночью госпожа Видикас узрела будущее. Каждый его год. Тогда, когда ощутила крепкую руку супруга. Что до луны… да, она кажется вещью из прошлого, приглушенным воспоминанием. И все же память уносит ее назад.
На балкон, похожий на вот этот; в ночь, сегодня кажущуюся такой далекой.
Госпожа Видикас, урожденная Ваза Эстрейсиан, узрела будущее. И открыла — здесь, стоя в ночи и опираясь о перила — что лучше бы ей было остаться в прошлом.
* * *
«Поговорим о плохих временах, когда кончатся ривийские лепешки». Ругаясь вполголоса, Хватка пробиралась сквозь толпу Приозерного рынка, расталкивая голодных и до одурения пьяных гуляк, не стесняясь пользоваться локтями и сверкать глазами в ответ на каждую полубезумную ухмылку. Наконец она оказалась на узкой улочке, по щиколотку заваленной мусором. Где-то к югу от Парка Бортена. Она предпочла бы более простой путь к любимому бару, но Празднество сейчас в самом разгаре.
Плотнее прижав подмышкой сверток с плоскими лепешками, она помедлила, стараясь расправить помятый плащ; скривила губы, увидев свежее пятно, оставленное каким-то неосторожным прохожим — эти дурацкие гадробийские кексы! — и попыталась стереть его, отчего пятно стало только больше. Настроение стало еще гаже. Она двинулась дальше, расшвыривая ногами мусор.
При удаче Госпожи Перл и Мураш преуспели больше нее. Они должны добыть сольтанское вино и вернуться в «К’рул-бар». А вот она еще здесь, за двенадцать улиц и две стены от бара. И между ними двадцать — или тридцать? — тысяч обезумевших идиотов. Станут ли приятели ждать? Ни шанса! Проклятая Дымка и ее пристрастие к ривийскому лавашу! Эти мысли и растянутый локоть составили заговор, намереваясь испортить Хватке первую ночь фестиваля. На самом ли деле локоть просто растянут? Судя по тому, как Молоток покосился на досаждающий ей отросток и пожал плечами, дела могут быть и хуже.
Но чего еще ждать от Молотка? После отставки он стал жалким; рассчитывать, что его будущее снова взойдет на высоту, словно солнце — столь же бессмысленно, чем надеяться на то, что Худ забыл внести тебя в список. Ну, не он один стал жалким…
Стоп! Зачем кормить дурной характер заботливо разжеванными мыслями?
Затем, что ей вроде бы легче становится.
* * *
Дестер Ужасный, завернувшись в черный плащ с капюшоном, следил за толстозадой с другой стороны грязной улицы. Он засек ее, когда женщина вышла из дверей «К’рул-бара» — кульминация четырех ночей усердного наблюдения из тщательно выбранного, скрытого темнотой угла.
Глава клана предупреждал, что объекты прежде были солдатами; но Дестер Ужасный не находил никаких доказательств, что они сохранили форму. Они старики, унылые, редко когда трезвеющие… а эта носит такой широкий и толстый плащ явно потому, что разжирела и стесняется этого.
Следить за ней в толпе оказалось довольно легко — она была на голову выше среднего гадробийца, к тому же выбрала дорогу через жалкий ривийский рынок у Озера, вероятно, избегая показываться на даруджийских улицах — странная привычка, которая вскоре окажется для нее роковой.
Сам Дестер был даруджийцем, поэтому он с легкостью отслеживал голову цели и успешно проталкивался сквозь плотные кучки весельчаков.
Едва женщина оказалась в конце улочки, Дестер охотничьим шагом поспешил вслед и оказался на перекрестке как раз когда она свернула в проход через стену Второго Круга, в тоннель, выводящий внутрь Третьего Круга.
Начавшаяся после исчезновения Воркан череда войн внутри Гильдии наконец пришла к завершению; Дестер был более или менее доволен новым Великим Мастером, оказавшимся одновременно жестоким и умным, тогда как прочие претенденты были просто жестокими. Убийце Гильдии нельзя быть дураком — тогда смотреть в будущее можно с оптимизмом.
Контракт пришелся кстати. Довольно простое задание — но будьте уверены, Дестер и другие члены клана повысят свой престиж, полностью выполнив его.
Облаченные в перчатки руки погладили рукояти спрятанных в рукавах кинжалов. Для большей надежности он смазал лезвия даружийской стали густой пастой морантского яда, тральба.
В эти дни яд стал страховкой, которой пользуются почти все убийцы Гильдии, работающие на улицах — да и многие из скользящих по Дороге Воров, что пролегает по крышам. Был некогда убийца, приближенный Воркан, проявивший великое искусство убивать без помощи магии — в ту ночь, когда предал свой клан. Он использовал яд. В ту ночь кровавой резни он доказал превосходство этого, столь мирского средства.
Дестер слышал, что принятые некоторых кланов строили тайные храмы в честь Раллика Нома, создав культ, члены которого узнают друг друга по особым знакам. Разумеется, Себа Крафар, новый Великий Мастер, одним из первых указов запретил культ, и произошла чистка, после которой пятеро Глав кланов встретили рассвет алой улыбкой поперек горла.
А еще Дестер слышал немало намеков, что культ далеко не уничтожен. Он просто зарылся еще глубже.
На деле никто не знал, какие яды использовал Раллик Ном; Дестер верил, что это тральб, потому что самая малая капля морантского яда лишает человека сознания, а потом наступает глубокая кома, обычно ведущая к смерти. Большая доза просто ускоряет процесс, гарантируя надежный проход через врата Худа.
Толстозадая спешила.
Четыре улицы до «К’рул-бара» — если она идет в правильном направлении, в чем он почти уверен. Скоро покажется длинная извилистая аллея. Придется пройти ее, миновав слева задний двор Арсенала Третьего Круга, а справа забор общественной бани — высокий, солидный, но обшарпанный. В бане окна только на верхнем этаже, узкие, неосвещенные. Почти совершенно темный проход.
Он убьет ее здесь.
* * *
Усевшийся на декоративную башенку одного из углов ограды Чилбес каменными глазами смотрел на диковатое местечко внизу. Обширный сад с прудом, недавно переделанным, но находящимся в небрежении; беспорядочно разбросанные, утонувшие во мху колонны. Прямо перед ним — корявые деревья с толстыми сучьями и жухлой темной листвой, заросшие у оснований пышной травой; вьющаяся тропка ведет к расползшемуся приземистому дому, не похожему на другие строения Даруджистана.
Редко когда появляется свет за этими запертыми ставнями — тусклый, перемещающийся без видимой системы. Двери никогда не открываются.
Чилбес был гигантом для своего племени. Тяжелый как барсук, мощные мышцы под толстой кожей; крылья, слишком маленькие, чтобы легко поднять тело в воздух. Каждый взмах кожистых крыльев обычно сопровождался исходящим из пасти демона стоном.
В этот раз все было еще хуже обычного. Он не шевелился несколько месяцев, он восседал, спрятавшись от назойливых глаз, в сумраке под огромной веткой дерева, что стоит в дальнем уголке сада. И наконец заметил промельк движения, шорох шагов — от уродливого черного дома через тропу — земля взрывалась под стопами, являя череду жадных ртов, корни извивались, стараясь схватить беглеца… Чилбес понял, что стража его закончилась.
Тень скорчилась у низкой ограды Дома Азата, словно созерцая наползающие корни. Но еще через миг она поднялась и пропала, перелетев над стеной словно пятно жидкой тьмы.
Чилбес, кряхтя, простер трепещущие крылья, отряхнул грязь с перепонок между тонкими, похожими на ребра, пальцами — спрыгнул с ветки, сумев поймать воздушный поток — бешено забив крыльями, отчего стоны стали звучать особенно дико — и приземлился, тяжело ударившись о вязкую почву.
Разбрасывая ветки и листья, демон побежал обратно, к стене имения. Он слышал, как корни развернулись и ползут за ним. Чилбес вонзил когти в штукатурку и влез на обычный насест. Конечно, для страха нет разумной причины. Корни никогда не вылезали за пределы ограды Дома — он поглядел назад …
… и с визгом подпрыгнул, оказавшись в заброшенном саду имения.
«Ох, никто не любит демонов!»
Холодный воздух над прудом — крылья захлопали, подбросив его вверх. Демон пропал в ночи.
Слово, да, слово хозяину. Самое важное слово. Такое неожиданное, такое обжигающее и опасное!
Чилбес что есть силы колотил крыльями. Тучный демон поднимался в небо над сине-голубым городом.
* * *
Зечан Бросок и Гиддин Быстрый нашли идеальное место для засады. Двадцать шагов по переулку, дверные ниши одна напротив другой. Недавно мимо прошли пятеро пьяниц, ни один не заметил неподвижно стоявших в чернильной тьме убийц. Они уже скрывались из вида. Путь свободен… просто шагнуть вперед — и прольется кровь.
Цели приближались. Оба тащили по глиняной корчаге и слегка пошатывались. Они, видимо, спорили — на языке, которого Зечан не знал. Малазанский? Быстрый взгляд налево. Пьяницы как раз вышли из переулка, слившись с пестрой толпой гуляющих.
Зечан и Гиддин проследили за целями от бара, видели, как те нашли торговку вином, поторговались хорошенько, передали деньги и взяли корчаги.
Значит, где-то по пути они откупорили вино. Иначе почему так громко ругаются? Тот, что повыше, что ходит словно на цыпочках и наделен синей кожей — Зечан хорошо видел только его — замедлил шаг, потом оперся на стену. Казалось, он готов извергнуть ужин наружу.
Но вскоре он оправился. Спор затих сам собой. Высокий распрямил спину и подошел ко второму; судя по шелесту мусора, они шли бок о бок.
Просто идеально.
Все по плану. Без сюрпризов. Зечан обожает такие ночи.
* * *
Дестер рванулся за ничего не ведающей женщиной. Мокасины бесшумно касались мостовой. Двенадцать шагов, восемь, четыре…
Она развернулась, сбрасывая плащ.
Размытый проблеск оружейной стали, арка рубящего выпада… Дестера занесло, когда он попытался изменить направление, уйти с пути меча — двуручный меч, сбереги Беру! — и что-то царапнуло по горлу. Он скорчился, падая влево; резко выбросил вперед обе руки с кинжалами на случай, если треклятая баба подошла ближе.
Двуручный меч!
Шее стало тепло. Тепло струилось по груди, забиралось под рубашку из оленьей кожи. Аллея расплылась, в глазах потемнело. Дестер Ужасный присел, замолотив кинжалами. По виску ударили сапогом или латной перчаткой. Новые брызги на мостовой. Он уже не мог удержать оружие. Клинки звякнули по брусчатке.
Слепой и одуревший, он валялся на камнях. Стало холодно.
Разумом овладела странная леность. Мысли растекались и уплывали, забирая с собой его самого.
* * *
Хватка встала над телом. Кончик меча влажно поблескивал, притягивая взор. Почему-то вспомнились маки после дождя. Она хмыкнула. Ублюдок был быстрым, почти избежал выпада. Удайся ему это — пришлось бы хорошенько потрудиться. И все же она выпотрошила бы негодяя. Если он не был приучен метать эти крошечные кинжальчики.
В толпе гадробийцев вам вряд ли угрожает что-то хуже карманника. Люди здесь необыкновенно милы. Но и выделить одного человека в толпе легко — если он не гадробиец.
Мертвец у ее ног — даруджиец. Он мог с таким же успехом нацепить на голову фонарь. Парень возвышался над всеми.
И все же… она нахмурилась. «Ты не разбойник. Такие кинжалы…
Дыханье Худа!»
Она вложила меч в ножны и постаралась получше скрыть оружие под плащом, ведь если увидит Стража, то придется провести ночь в тюрьме и заплатить огромный штраф. Затем Хватка поудобнее перехватила пачку лепешек и двинулась дальше.
«Похоже, Дымку тоже ждет куча неприятностей».
* * *
Зечан и Гиддин одновременно выскочили из ниш, воздели кинжалы.
Высокий завопил, едва оружие Гиддина вошло в плоть. Колени малазанца подогнулись, изо рта хлынула рвота; он упал, разливая вино.
Оружие Зечана прошило кожу и заскрежетало по ребрам. По кинжалу на легкое. Вытащив клинки, убийца отступил, любуясь на падение рыжеволосого.
Меч вонзился в шею Зечана.
Он умер прежде, чем упал на мостовую.
Гиддин, склонившийся над первым малазанцем, оглянулся.
Руки охватили его голову. Одна зажала рот… и вдруг в легкие убийцы хлынула вода. Он тонул. Руки сильнее сжали рот, заткнули ноздри. Тьма наступала… он медленно поплыл…
Мураш фыркнул и вытащил меч из тела. Пнул убийцу в лицо, чтобы сильнее выразить негодование.
Напротив ухмылялся Перл:
— Видел, каким фонтаном его вырвало? Если я не гений, то уж и не знаю, кого…
— Замолкни, — бросил Мураш. — Это не обычные любители выпить на дармовщинку, если еще не понял.
Перл нахмурился и поглядел на лежащее тело, изо рта и носа которого сочилась вода. Напанец провел рукой по блестящей лысине.
— Да. Но все равно они любители. Худ, мы заметили дыхание за половину улицы. Они затаились, когда мимо прошли пьяницы, показав, что охотятся не за случайными людьми. Значит…
— За нами. Да, и я так думаю.
— Идем назад, — занервничал Перл.
Мураш потянул за усы. Кивнул.
— Сделай иллюзию еще раз. Мы идем в десяти шагах от себя.
— Легко, сержант…
— Я больше не сержант.
— Ну? Тогда почему все еще лаешь приказами?
* * *
К тому времени, когда Хватка оказалась в пределах видимости «К’рул-бара», она пылала гневом. Женщина помедлила, озираясь. Заметила кого-то в тени напротив двери. Капюшон натянут, руки спрятаны.
Хватка поспешила к нему.
Ее заметили, когда до чужака оставалось шагов десять. Он выпрямился, заволновался — это заметно было по нервным движениям рук, колыханию плаща. Между ними вклинились несколько празднующих; едва они прошли, Хватка одним прыжком покрыла оставшееся расстояние.
Неизвестно, чего ожидал незнакомец — может, громких публичных обвинений — но сразу стало ясно, что к пинку промеж ног он готов не был. Едва мужчина упал, Хватка хлопнула его рукой по затылку, помогая плотнее улечься. Лоб незнакомца противно хрустнул. Тело охватили судороги.
Какой-то прохожий замер, уставившись на дергающееся тело.
— Ты! — бросила Хватка. — У тебя что, проблемы?
Тот удивленно дернул плечом:
— Никаких, милашка. Поделом ему. Не стой вот так. А давай поженимся?
— Иди подальше.
Незнакомец поплелся дальше, бормоча про неудачи в любви. Хватка поглядела по сторонам, ожидая, что кто-то еще выскочит из тайного укрытия. Но если кто-то и убежал, она не успела увидеть. Гораздо вероятнее, что глаза наблюдателя впиваются в нее с высоты ближайшей крыши.
Человек на земле прекратил корчиться.
Она отвернулась и пошла к входу «К’рул-бара».
— Хватка!
Она была уже в двух шагах от потертой двери. Обернулась: Мураш и Перл спешат к ней, в руках по жбану с сольтанским вином. У Мураша на лице свирепое выражение; Перл — он идет на шаг позади отставного сержанта — повернул голову и смотрит на простершееся на мостовой тело. Уличные беспризорники уже деловито обирают мертвеца. Опередили…
— Сюда, вы двое! — бросила Хватка. — И смотрите по сторонам!
— Опасно нынче за покупками ходить, — сказал Мураш. — Перл сделал иллюзию, и мы прям сразу засаду заметили…
В последний раз окинув взором улицу, Хватка схватила их под руки и бесцеремонно потащила в дверь.
— Внутрь, идиоты.
* * *
«Невероятно! Эта ночь так взбесила меня, что я ответила отказом на первое честное брачное предложение за двадцать лет».
Дымка сидела на том месте, на котором сидела всегда, когда чувствовала неприятности — за столиком в тени сразу за дверью. Сидела и оправдывала свое прозвище, да еще вытягивала ноги так, чтобы всякий входящий споткнулся.
Переступив порог, Хватка с силой пнула по сапогам подруги.
— Ой! Лодыжка!
Хватка швырнула сверток лаваша на колени Дымки.
— Ух!
Мураш и Перл пробрались мимо нее. Отставной сержант фыркнул:
— Теперь у нас на входе есть звонок. Страшный такой, кричит «ух-ах!»
Но Дымка уже опомнилась и разворачивала сверток.
— Знаешь, Дым, — сказала, усаживаясь у стойки, Хватка, — ривийские старухи плюют на сковороду, прежде чем плюхнуть туда тесто. Старинный обычай, благословение духов…
— Вовсе нет, — оборвала ее Дымка, хрустя слоями обертки. — Они слышат шипение и понимают: сковорода нагрелась.
— Все не так просто, — пробормотал Перл.
Хватка поморщилась и кивнула:
— Да. Давайте-ка все пойдем в контору. Дымка, пойди отыщи Молотка.
— Неудачное время, — заметила Дымка.
— Что?
— Штырь не вовремя отправился паломничать.
— Ему повезло.
Дымка не спеша встала и произнесла, жуя кусок хлеба:
— Дукер?
Хватка подумала и сказала — Спроси. Если захочет, пусть придет.
Дымка моргнула.
— Убила кого ночью, Хва?
Отсутствие ответа может быть достаточным ответом. Хватка подозрительно оглядела кучку посетителей. Всё это пьяницы, уже неспособные выползти на улицу в двенадцатый колокол, как требует обычный порядок. Все как один старые знакомцы. И хорошо. Махнув остальным рукой, Хватка пошла по ступеням.
* * *
Проклятый бард блеял в дальнем углу большого зала строки одной из самых темных поэм про Аномандариса. Никто его не слушал.
Эти трое видели друг в друге новое поколение членов Совета Даруджистана. Шарден Лим — самый высокий и худой; лицо у него сухое, глаза блекло-голубые, а губы под крючком носа постоянно кривятся, словно он не может сдержать отвращения, видя грехи мира. Мышцы его левой руки вдвое толще, чем правой; кожа перечерчена полосками шрамов, которые он с гордостью выставляет напоказ. Он взирает на мужа с таким видом, будто готовится предъявить права на его жену; она ощущала этот взгляд, словно холодную загребущую руку на горле. Миг спустя блеклые глаза скользнули в сторону, по лицу промелькнула тень усмешки и рука протянулась к забытому на каминной полке бокалу. Напротив Шардена Лима, по ту сторону угасающего очага стоял и гладил длинными пальцами вставленные в кладку древние «молот-камни» Ханут Орр. Этот любимчик половины знатных дам, как замужних, так и лишившихся девственности иными способами, поистине воплощает в себе заманчивую комбинацию опасного очарования и наглой самоуверенности — двух черт, соблазняющих даже умных во всем ином женщин. Всем отлично известно, как он обожает видеть любовниц, ползающих на коленях и вымаливающих крохи внимания!
Муж Вазы развалился в любимом кресле слева от Ханута Орра, вытянув ноги и задумчиво поглядывая на бокал. Вино цвета голубой крови медленно вращалось, потому что он лениво покачивал сосуд в руке.
— Дорогая супруга, — сказал он, растягивая слова, — воздух балкона оживил тебя?
— Вина? — предложил Шарден Лим, подняв брови, словно услужить ей — цель всей его жизни.
Не должен ли супруг проявить недовольство при столь откровенных насмешках так называемых друзей? Однако Горлас казался равнодушным.
— Нет, благодарю вас, Советник Лим. Я просто пришла пожелать спокойной ночи. Горлас, ты остаешься?
Муж не оторвал взора от бокала, хотя губы зашевелились, словно он снова посмаковал последний глоток и внезапно ощутил горечь.
Невольный взгляд на Шардена обнаружил, что тот откровенно забавляется и одновременно показывает: он-то не стал бы обходиться с ней столь пренебрежительно.
Внезапно ее обуяла темная порочность; Ваза обнаружила, что глядит ему прямо в глаза и улыбается.
Можно было с уверенностью сказать, что Горлас Видикас не заметил их безмолвной беседы. Но Орр заметил; его усмешка оказалась гораздо более презрительной и какой-то дикой.
Ваза раздраженно отвернулась.
Служанка шагала за ней по широкой лестнице единственной свидетельницей напряжения спины. Ваза вошла в комнату, закрыла дверь и швырнула плащ на стул.
— Разложи драгоценности.
— Госпожа?
Она резко развернулась к пожилой женщине:
— Я желаю осмотреть драгоценности!
Служанка присела и кинулась исполнять приказание.
— Старые, — крикнула вслед Ваза. Времен, что были до этих. Когда она была всего лишь девочкой, восхищавшейся дарами поклонников, всеми этими знаками почтения, еще влажными после потных рук. О, как много было тогда возможностей!
Глаза сузились. Вот разложенные сокровища ее суетности.
«Ну, может, и не только тогда. Что это значило? Значит ли это хоть что-то сейчас?»
Муж получил все, чего желал. Трое дуэлянтов, трое суровых мужчин с грубыми голосами сидят в Совете. Да, ему нужен лишь один за раз.
А как насчет ее желаний?
«Но… этого ли я хочу?»
Она не знает.
— Госпожа?
Разложенные на потертой скатерти тщеты сокровища детства казались… дешевыми. Безвкусными. Один вид безделушек породил тяжесть в желудке. Ее затошнило.
— Сложи все в коробку, — приказала она служанке. — Утром продадим.
* * *
Не следовало задерживаться в саду. Любезная хозяйка, вдова Сефарла, забылась пьяным сном на мраморной скамейке, все еще держа в руке кубок, склонив набок голову и раскрыв рот; громкий храп заполнил знойный воздух ночи. Неудача позабавила Мурильо, и он постоял еще немного, потягивая вино и смакуя языком нежные нюансы букета. Тихий звук предупредил его о появлении постороннего.
Мурильо обернулся и обнаружил дочку вдовы.
Да, не надо было делать этого.
Вполовину его моложе. Но это теперь всегда так. Она миновала порог взросления три или четыре года назад и уже приобрела облик молодой женщины, мужчинам очень трудно понять, сколько таким лет — двадцать или тридцать. Но все суждения служат лишь самооправданию, так что забудем.
Наверное, и вина было слишком много. Достаточно, чтобы растопить решимость, забыть о зрелости и грузе лет за спиной, по причине коего — постоянно напоминал он себе — все меньшее число лукавых взглядов летит в его сторону. Да, кое-какие бывалые женщины могли бы назвать его «опытным». Но разум мужчины с легкостью убегает от констатации досадных новых истин — или, что еще хуже, досадных, но уже не новых истин. Ходячая мудрость говорит, что пред лицом истины всякий мужчина — дуэлянт в крови от тысячи порезов.
Но в тот миг, когда взор Мурильо скрестился с взором Делиш, незамужней дочки вдовы Сефарлы, эти мысли не явились в его голову. Вино, заключил он впоследствии. Жара и запарка празднества, ароматы цветов в теплом влажном воздухе. Тот факт, что она была почти голая — лишь в невесомой шелковой рубашке. Тонкие темные волосы пострижены очень коротко, по последней девичьей моде. Лицо бледное как сливки, губы полные, на носу маленькая горбинка… переменчивые карие глаза раскрыты широко, словно у нищей попрошайки, вот только в руках нет потертой чаши для подаяний. Эта несчастная просит чего-то другого…
Обрадовавшись доносящемуся со скамейки храпу и ужаснувшись своей радости, Мурильо низко поклонился.
— Отлично подобрала время, дорогая, — сказал он, окончив поклон. — Я тут думал, как лучше помочь твоей маменьке добраться до постели. Есть предложения?
Движение безупречно красивой головы.
— Она спит снаружи почти всегда. Вот и этой ночью…
Голос был юным, однако же ни гнусавым, ни слишком высоким, как повелось в наши дни среди молодых девушек. Он совсем не помог вспомнить о великой разнице лет.
О, как он сожалеет о той ночи! Задним числом.
— Она и не думала, что вы примете приглашение, — продолжала Делиш, опуская взор, она сбросила одну из сандалий и теперь искала ее, шевеля нежными пальчиками. — Хотя вы такой желанный гость. Я имею в виду — особенно ночью.
Слишком умно. Его вялое и почти сдувшееся эго мигом воспряло.
— О дорогая, зачем ты здесь? Список твоих поклонников включает целый легион, я уверен. Среди них…
— Среди них ни одного, достойного назваться мужчиной.
Не разорвались ли сейчас тысячи пропитанных гормонами сердец от случайно брошенного ей слова? Не скрипят ли сейчас кровати, на коих мечутся пропитанные потом одинокие тела? Он почти верил во все это.
— В том числе и Прелик.
— Прости… кто?
— Пьяный бесполезный дурак, что спит сейчас в фойе. Хватался за меч целый вечер. Это было омерзительно.
«Омерзительно. Да, теперь понимаю».
— Юноши склонны преувеличивать свой энтузиазм, — заметил Мурильо. — Не сомневаюсь, бедный Прелик предвкушал сию ночь неделями, если не месяцами. Естественно, поддался нервной ажитации, доведенный до предела страсти близостью твоего присутствия. Пожалей бедных юношей, Делиш. Хотя бы этого они заслуживают.
— Жалость не по мне, Мурильо.
Не нужно было ей так произносить его имя. Не нужно было ему слушать. Вообще. Ни слова.
— Делиш, сможет твой желудок вынести совет, особенно от такого, как я?
Она кивнула, хотя на лице было написано едва скрываемое нетерпение.
— Ищи себе тихих. Не тех, что хвастаются и выказывают наглость. Тихих, Делиш. Наблюдательных.
— Таких я не знаю.
— О, они есть. Совсем рядом, стоит лишь поглядеть внимательнее.
Она сбросила уже обе сандалии. Легкомысленно отмахнувшись рукой от его совета, каким-то образом оказалась еще ближе. Подняла взор, как будто застеснявшись, но не отводила глаз слишком долго для скромницы.
— Не тихих. Не жалких. Не… детей! Не сегодня, Мурильо. Не под такой луной.
Он обнаружил себя в ее объятиях. Теплое тело, слишком рьяное и прикрытое всего лишь тонким как пленка шелком. Она как будто взлетала над ним — сильфида! — он подумал: «Не под такой луной?»
Увы, это было последним из ее изящных поступков: она уже срывала с него одежду, полные алые губы раздвинулись, мелькнул язычок, она укусила его за губу, в его руке была одна из полных грудей, вторая рука скользнула по ее спине, ухватилась за ягодицы и поддернула вверх; она раздвинула ноги и прочно закрепилась на его пояснице; он услышал, как звякает, падая на камни между его сапог, пряжка пояса.
Это была женщина некрупная, нетяжелая, но на удивление атлетически сложенная; она оседлала его с такой яростью, что Мурильо ощущал треск в спине при каждом подскоке. Он перетек в привычную для таких случаев позицию, дающую силы стойко выдержать весьма многое, и не упустил возможности убедиться, что храп сзади не прекратился. Тотчас же мощный звук поразил его с интенсивностью пророческого растворения, капитуляции перед хором жизни — «годы берут свое, и всем нам суждено умереть». Если бы он позволил чуть дольше продлиться мгновенному уколу сознания, то лишился бы мужской силы. А тем временем Делиш утомилась, вздохи ее стали хриплыми и грубыми, по телу пробежало содрогание, и он поспешил отдаться — чтобы не пропустить момент — телесным впечатлениям. Присоединил к ее последнему беспомощному стону свой.
Она плотно прижималась к нему, и он ощущал ее трепещущее сердце. Он медленно опустил ее, поставив на ноги, и нежно отодвинул от себя.
Если подумать, это был самый неподходящий момент, чтобы увидеть перед глазами проблеск железного клинка. Боль взорвалась в груди, когда острие меча проникло глубоко, чуть ли не насквозь; пьяный дурень, владелец меча, пошатнулся и почти упал в руки Мурильо.
Сам он упал назад. Меч неохотно вышел из тела.
Делиш завизжала. На лице Прелика было написано торжество.
— Ха! Умри, насильник!
Со стороны дома слышались новые шаги. Зазвучали голоса. Озадаченный Мурильо встал, поддернул брюки и потуже застегнул пояс. Лимонно-зеленая блуза покрылась багровыми пятнами крови. На подбородке тоже кровь, пенистая, вытекающая с каждым тихим, хриплым покашливанием. Руки ухватились за него — он отмел их и пошел, шатаясь, к воротам.
Сожаления, да. Толчки в надоедливой уличной толпе. Моменты ясности, непонятной длительности периоды мутно-алой дымки… он стоит, опираясь рукой о каменную стену, блюет кровью… Ох, много сожалений.
Одно хорошо… он был уверен, что преследовать его не станут.
* * *
Что придает лицу Скорча выражение вечного удивления — привычка или особенность фамильных черт внешности? Сказать трудно, потому что каждое слово этого человека также проникнуто тоном ошеломленного неверия. Как будто Скорч никогда не уверен в достоверности того, что чувства доносят о внешнем мире, а в смысле звучащих в голове мыслей уверен еще того меньше. Сейчас он уставился на Леффа, широко раскрыв глаза и нервно облизывая губы; друг, в свою очередь, постоянно косится на Скорча, будто вновь и вновь убеждаясь в непроходимом идиотизме приятеля.
— Они нас вечно ждать не будут, Лефф! Нужно было вообще не подписываться. Говорю тебе, сядем на первый же корабль. В Дхаврен, а может, и дальше. У тебя нет кузена в Менгале?
Лефф медленно заморгал.
— Да, Скорч. Они позволили ему украсить камеру, и уж он постарался. Хочешь, чтобы мы замешались в его неприятностях? К тому же надо закончить список.
На лице Скорча выразились изумление и страх. Он отвернулся и прошептал:
— Этот список нас прикончит. Список…
— Мы знали, что будет нелегко, — сказал Лефф, пытаясь успокоить друга. — Такие штуки всегда нелегко делать.
— Но мы еще никуда не ходили!
— Всего неделя прошла.
Настало время деликатно прокашляться, промокнуть шелковым платочком маслянистый лоб, задумчиво подергать за крысиную бородку.
— Господа! — Ага, он завладел их вниманием. — Воззрите на Застрельщиков на поле боя и Монетку Наемника. Она блестит столь же завлекательно, как блестит золото… где угодно. Но в особенности здесь, когда кости все еще томятся в потной ладони удивленного Скорча, слишком долго лишенные возможности блеснуть и лечь на стол. Игра сия становится бесконечной, но Крупп терпелив, ибо восседает на самой краю славной победы!
Лефф скривился:
— Ты ничего не выиграл, Крупп! Ты здорово проигрался, Наемная у тебя Монетка или еще какая. Да и зачем ее вообще вытащил — ни одного наемника поблизости, так кому платить? Никому!
Улыбающийся Крупп отодвинулся от стола.
Этой ночью толпа в таверне «Феникса» была беспокойная; все больше пьяных возвращалось в зал после приятной прогулки по пыльным, мрачным улочкам. Крупп, разумеется, чувствовал по отношению к ним великодушие, как и подобало его великодушной натуре.
Скорч метнул кости и уставился на полудюжину щербатых костяшек с таким видом, будто они решали его участь.
И действительно, решили. Крупп склонился поближе.
— Хо, показалась Прямая Дорожка. Видите, по ней маршируют шесть Наемников. Убивая налево и направо! Один бросок костей изменяет вселенную! Запомните зловещий урок, дражайшие компаньоны Круппа. Когда Монетка показывается, долго ли ждать загребущей руки?
Было ясно, что ни один из возможных бросков Ответного Раунда не сумеет спасти невезучих Королей, а также их невезучих игроков, Скорча и Леффа. Зарычав, Лефф провел рукой по доске, разбросав фигурки. Одновременно он схватил Монетку и зажал в ладони, намереваясь бросить в рукав… но Крупп качнул головой и протянул пухлую руку, раскрыв ладонь.
Неслышно выругавшись, Лефф бросил Монетку в руку.
— Грабителю вся победа, — улыбнулся Крупп. — Увы бедным Скорчу и Леффу, ведь сия монета — лишь малая часть сокровищ, принадлежащих отныне торжествующему Круппу. По два консула с каждого, так?
— Это недельное жалование, а неделя не прошла, — сказал Лефф. — Мы будем тебе должны, дружище, ладно?
— Ужасающий прецедент! Крупп, однако, понимает, как сильно перемены могут выбить из колеи неподготовленного человека — на то они и перемены. В соответствии с этим, учитывая необходимость недели тяжкого труда, Крупп счастлив отодвинуть предельный срок выплаты сказанного долга на одну неделю, начиная с сего дня.
Скорч со стоном шлепнулся на место.
— Список, Лефф. Мы вернемся к треклятому списку.
— Велико число не исполняющих обязательства, — вздохнул Крупп. — И настойчивы требующие должного, столь упрямы, что составили ужасный список. По мере вычеркивания имен наполняются кошельки тех, что взяли на себя труд выколачивания долгов. Не так ли?
Собеседники уставились на него. По лицу Скорча можно было заподозрить, что он получил тяжелый удар в голову и еще не успел собрать разлетевшиеся мозги. Лефф просто скривил рожу:
— Да, Крупп. Список. Мы взялись за такое дело, потому что не знаем, чем заняться после внезапной… кончины Тяпка. Похоже, скоро в списке появятся и наши имена!
— Чепуха! Или, скорее, должен уточнить Крупп, таковая угроза не нависает даже в случае грядущего невозвращения одолженных Круппом монет. Списки подобного рода воистину опасны и, вполне вероятно, контрпродуктивны, и Крупп находит их существование достойным осуждения. Мудрый его совет — расслабиться и не думать о таком исходе. Разумеется, все иначе, если вы обнаруживаете в карманах лишь пух, а крайний срок неумолимо приближается. Тогда нужен иной совет: победно окончите список, получите должную награду, немедля расплатитесь с Круппом и очиститесь таким образом от скромных долгов. Увы, но альтернатива такова, что нам придется прибегнуть к совершенно иному решению проблемы.
Лефф облизал губы.
— И какое это будет решение?
— Ну, скромное участие Круппа в укорочении списка, разумеется. За скромный процент.
— Ты готов помогать нам в ловле бедолаг из списка?
— Сделать так в интересах Круппа, учитывая наличие долга между ним и вами двоими.
— И какой процент?
— Ну, разумеется, тридцать три.
— Ты назвал это скромным?
— Нет, я назвал это крошечным. Дражайшие партнеры, вы отыскали хоть одного человека из списка?
Ответом послужило жалкое молчание. Скорч все еще выглядел сконфуженным.
— В Даруджистане, — сказал Крупп, вздохнув так гордо, что две упрямые пуговицы на жилете с трудом выполнили свой долг, — нет ни одного человека, которого не сумел бы отыскать Крупп. — Он откинулся в кресле. Бравые пуговицы заблестели от гордости.
Крики, грохот двери; Миза выкрикнула имя Круппа.
Крупп вздрогнул и вскочил с места, но не смог ничего разглядеть через головы посетителей — как на подбор рослых. Как унизительно! Ему пришлось обогнуть столик и с пыхтением пробираться к бару, куда Ирильта уже протащила покрытого кровью Мурильо и положила на стойку, разбросав кубки и тарелки.
«Ух ты». Крупп встретился глазами с Мизой, отметил ее страх и тревогу.
— Миза, немедленно позови Колла.
Бледная женщина кивнула.
Толпа расступилась перед ней, ибо, как говорят в квартале Гадроби, даже пьяница лучше дурака. Пьяные они или нет, но никто не глуп в достаточной степени, чтобы загородить дорогу этой женщине.
* * *
Двуручный меч Хватки лежит на столе, и острие его покрыто запекшейся кровью. Мураш положил рядом свой короткий меч с еще более неприглядным лезвием. Два молчаливых свидетельства о материях, которые предстоит обсудить на срочной встрече.
Перл сел на конце длинного стола и пытался успокоить головную боль кружкой эля; Дымка замерла у двери, сложив руки на груди и опираясь о раму. Молоток сел в кресло слева от Перла; все его нервы словно переселились в ногу — бедро и колено так и пляшут, а вот лицо застывшее. Он не желал встречаться взглядом ни с кем. Возле погрызенного крысами гобелена, остатка тех времен, когда бар был храмом, встал Дукер, некогда Имперский Историк, а ныне сломленный старик.
Хватка была довольно-таки удивлена, узнав, что он принял приглашение. Вероятно, некие искры любопытства еще тлеют в пепле Дукеровой души… хотя он, кажется, больше интересуется сюжетом выцветшего гобелена, на нем воздушная флотилия драконов несется к храму, весьма похожему на тот, в котором они сейчас находятся.
Никто не казался желающим начинать разговор. Эта задача вечно падает на нее, словно раненая голубка.
— Убийцы Гильдии взяли контракт, — сказала она намерено резким тоном. — Цель? Как минимум, я, Мураш и Перл. А скорее всего, все мы, партнеры. — Она помедлила, ожидая услышать возражения. Тишина. — Мураш, мы отвергли все предложения о продаже?
— Хватка, — таким же тоном отвечал фаларец, — никто никогда не предлагал покупать это место.
— Чудесно, — ответила она. — Кто-нибудь слышал молву о возрождении культа К’рула? Какой-то Верховный Жрец явился в город и желает вернуть храм?
Перл фыркнул.
— И что ты намерен этим сказать? — требовательно сверкнула глазами Хватка.
— Ничего, — отвечал маг-напанец. — Лично я ничего такого не слышал, Хва. Если Ганос Паран вернется оттуда, куда пропал, мы сможем получить точный ответ. И все-таки я не верю, что культ пытается занять прежнее место.
— Откуда знаешь? — спросил Мураш. — Ты их нюхом чуешь или как?
— Ох, не сегодня, — застонал Перл. — Никаких вопросов. Моккра изжевал мне все мозги, одни корки остались. Ненавижу Моккра.
— Это духи, — провозгласил Молоток своим странно нежным голосом. Метнул взгляд на Перла. — Правильно? Они больше ничего не шепчут, как прежде. Не молят о крови. — Его глаза уставились на мечи. — Значит, здесь пролита кровь. Принесенная снаружи не считается. К счастью.
Дымка подала голос:
— Мураш, попробуй не резаться при бритье.
— Внизу слышались странные шорохи, — сказала Хватка и нахмурилась, поглядев на Молотка. — Говоришь, кто-то кормит треклятых духов?
Целитель пожал плечами:
— Слишком скудно. Разницы нет.
— Нужен некромант, — провозгласил Перл.
— Мы не туда движемся, — сказала Хватка. — Контракт, вот что важно. Нужно понять, кто за этим cтоит. Найдем его, бросим «ругань» в окно спальни, и все дела. Итак, — продолжала она, озирая слушателей, — нужно состряпать план атаки. Для начала — информация. Давайте послушаем ваши идеи.
Снова тишина.
Дымка отошла от двери.
— Кто-то идет, — заявила она.
Они все уже слышали топот ног на лестнице, глухие проклятия вслед гостю.
Мураш взял свой меч, Перл не спеша встал; Хватка смогла уловить внезапное пробуждение магии. И подняла руку:
— Подождите, ради Худа.
Дверь открылась.
Вошел широкоплечий, хорошо одетый человек. Он тяжело дышал; голубые глаза обежали всех, прежде чем остановиться на Молотке. Тот встал.
— Советник Колл. В чем дело?
— Нужна ваша помощь, — ответил даруджиец — аристократ, и Хватка хорошо различила тревогу в его голосе. — Высший Дэнул. Вы нужны мне. Прошу.
Не дав Молотку ответить, Хватка вышла вперед.
— Советник Колл, вы пришли один?
Мужчина нахмурился. Небрежно махнул рукой:
— Скромный эскорт. Два стражника. — Только сейчас он заметил меч на столе. — Что такое?
— Хватка, — сказал Молоток, — я возьму Перла.
— Мне не нравится…
Однако целитель оборвал ее:
— Нам же нужна информация? Колл сможет пособить. К тому же они не могли послать за нами несколько кланов сразу. С одним вы разобрались. Гильдии требуется время придти в себя, назначить новых — хотя бы день у нас есть.
Хватка оглянулась на советника, который, если раньше не понял, что тут происходит, только что получил необходимые намеки. Сказала ему со вздохом:
— Кажется, кто-то желает видеть нас мертвыми. Возможно, вы не захотите встревать в такое…
Но Колл потряс головой, не сводя взгляда с Молотка.
— Целитель, прошу.
Молоток кивнул скривившемуся Перлу.
— Ведите, Советник. Мы с вами.
* * *
«… и обнаружил Оссерика, верного союзника, поверженным, и кровь была на лице его, и был он лишен сознания. И Аномандр пал на колени и воззвал к Тысяче Богов, кои поглядели сверху на Оссерика и узрели кровь на лице его. Милосердно они вернули его к сознанию, и он встал.
И так стоял Аномандр, и они обратились лицом друг к другу — Свет против Тьмы, Тьма против Света.
И гнев обуял Аномандра.
- Где Драконус? — вскричал он верному союзнику. Ибо когда Аномандр покидал его, злой тиран Драконус, Убийца элейнтов, был рукою Аномандра повержен и лишен сознания и кровь была на лице его. Оссерик же, принявший обязанность охранять Драконуса, пал на колени и воззвал к Тысяче Богов, ища милосердной их защиты от ярости Аномандра. — Я был превзойден! — воскликнул, отвечая, Оссерик. — Сестра Злоба поймала меня неведающим! О, Тысяча Богов отвернулись, и она смогла лишить меня сознания. Узри кровь на лице моем!
— Однажды, — поклялся Аномандр, и тьма его взметнулась ужасной бурей, и Оссерик отпрянул, словно солнце зашло за тучу, — окончится наш с тобой союз. Обновится наша вражда, о Сын Света, Дитя Света. Мы оспорим каждую пядь земли, каждый клок небес, каждую струю чистой воды. Мы будем сражаться тысячу раз и не будет милосердия между нами. Пошлю я бедствия на род твой, на дочерей твоих. Ослеплю я рассудок их Неведомой Тьмой. Рассею я их, смущенных, по мирам незнаемым, и не будет милости в сердцах их, ибо облако темноты разделит их с Тысячью Богов.
Таков был гнев Аномандра, и хотя он стоял один, Тьма против Света, сладость грела ладонь руки его, сладость лицемерного касания Леди Зависти. Свет против Тьмы, Тьма против Света — два мужа, ставшие орудиями двух сестер, дщерей Драконуса.
И было решено между ними, что Аномандр вновь отправится в путь, дабы выследить злого тирана Драконуса. Чтобы уничтожить проклятый его меч, мерзость в глазах Тысячи Богов. Оссерик же, решено было, отыщет Сестру Злобу, дабы учинить праведное отмщение.
Услышав клятву, Аномандром сказанную, постиг Оссерик корни ярости, ее породившей, и в молчании поклялся дать ответ свой в должное время. Сражаться, противостоять, оспаривать каждую пядь земли, каждый клок небес, каждую струю чистой воды. Но дела подобные стоит предать спокойной земле, дабы семя пробудилось к жизни.
Раздор Драконуса остался между ними, как и судьба Злобы. Дети Тиам не взывали к отмщению! Кровь была на лицах слишком многих элейнтов, и потому Аномандр и Оссерик возложили на себя роковую охоту.
Знай элейнты все, что произойдет от этого, они лишили бы бурного дыхания своего и Аномандра, и Оссерика. Но судьбы были им неведомы, и потому рыдали Тысяча Богов…»
Потирая глаза, Верховный Алхимик Барук откинулся в кресле. Первая версия, как подозревал он, вовсе не была такой вот грудой манерной чепухи. Смутные, но перегруженные фразы принадлежат промежуточному веку, когда историки пытались заменить простое свидетельство очевидцев описываемых вещей пышным стилем компилятора. Результат причиняет головную боль.
Он никогда не слышал о Тысяче Богов; этот пантеон можно обнаружить только в компендиуме Диллат «Тьма и Свет». Барук подозревал, что Диллат попросту выдумала его, что вызывает вопрос: сколько еще выдумок содержится в книге?
Снова склонившись над чтением, он подкрутил фитилек лампы и принялся прокручивать свиток, пока внимание его не привлек другой отрывок.
«И была в тот день война между драконами. Перворожденные все, кроме одной, склонили шеи, подчинившись сделке К’рула. Их дети, лишаемые всего, что надеялись унаследовать, в великой спешке прянули с башен в небо; но, кроме отрицания выбора Перворожденных, мало что объединяло их. Возникли фракции, и багряный дождь полился с небес всех миров. Челюсти смыкались на шеях; когти рвали подбрюшья. Дыхание хаоса слизывало плоть с костей.
Аномандр, Оссерик и многие другие уже испили крови Тиам; но явились новые, алчущие с яростной злобой, и множество отвратительных созданий рождено было на кровавом нектаре. Пока Врата Старвальд Демелейна оставались отверстыми и не охраняемыми, войне не видно было конца, и багряный дождь продолжал литься с небес всех миров.
Куральд лиосан первым из Королевств замкнул портал, ведущий в Старвальд Демелейн; и сказания повествуют об истреблении, учиненном Оссериком ради очищения мира от претендентов и злобных соперников, одиночников и чистокровных; удалось ему даже изгнать со своих земель первых д'иверсов.
Началось это в то время, когда Оссерик и Аномандр сразились в семнадцатый раз, и кровь была на лицах их перед Кильмандарос, той, что говорит кулаками; и взяла она на себя труд разнять их…»
Барук поднял глаза и повернулся в кресле, чтобы поглядеть на гостью, деловито расхаживавшую по картам на столе.
— Карга, непоследовательность этого текста приводит в ярость.
Мать Великих Воронов склонила голову набок, клюв на мгновение раскрылся в смехе.
- И что? Покажи мне записанную историю, в которой есть смысл, и я докажу — это сказка. Если ищешь смысл, обратись к чему-то иному! Мой хозяин заключил, что чепуха Диллат станет хорошим прибавлением к твоей коллекции. Если ты так недоволен — в его библиотеке полно других идиотизмов. То есть тех, которые он потрудился спасти с Лунного Семени. Знаешь, он оставил целые комнаты, загроможденные до потолка.
Барук медленно моргнул, пытаясь не отразить на лице охватившего его ужаса:
— Нет, я не знал.
Карга, которую было нелегко обмануть, кашлянула смехом. Потом сказала:
— Хозяин особенно веселился, читая отрывки, в которых он падает на колени и взывает к Сотне Богов…
— К Тысяче. Тысяче Богов.
— Как скажешь. — Голова склонилась, крылья наполовину раскрылись. — А также клянется биться с Оссерком. Их союз распался из-за нарастающего взаимного неприятия. Неудача с Драконусом, похоже, нанесла смертельный удар. Вообрази, подпасть под действие женских чар — и к тому же дочки Драконуса! Неужели Оссерк даже смутно не подозревал о ее мотивах? Ха! Самцы всех видов, существующих во вселенной, так … предсказуемы.
Барук улыбнулся:
— Если я правильно припоминаю «Аномандариса» Рыбака, Леди Зависть учинила с твоим хозяином то же самое.
— Он вовсе не был неведающим, — сказала ворона и странно заквохтала, подчеркивая слова. — Мой хозяин всегда понимал необходимость жертв. — Она расправила ониксовые перья. — Подумай о результате!
Барук скривился.
— Я голодна! — заявила Карга.
— Я не доел ужин. На той тарелке…
— Знаю, знаю! Как ты думал, отчего я проголодалась? Застынь в изумлении пред моим терпением, Верховный Алхимик! И прекрати упиваться чтением.
— Ешь быстрее, подруга, — посоветовал Барук. — Иначе умрешь от истощения.
— Прежде ты не был таким нелюбезным хозяином, — заметила ворона, прыгая к тарелке и подбирая кусок мяса. — Проблемы, Верховный Алхимик?
— Да, множество. Ривийцы говорят, что Белолицые баргасты пропали. Все целиком.
— Точно, — подтвердила Карга. — Почти сразу после падения Коралла и его передачи под власть тисте анди.
— Карга, ты великая ворониха. Твои дети реют на ветрах и видят все.
— Возможно.
— Почему бы им не поведать мне, куда пропали баргасты?
— Кстати, Серые Мечи ушли на юг, к Элингарту, — сказала Карга, подбирая с блюда мелкие объедки. — Ты сам знаешь. Там они купили корабли. — Пауза, наклон головы. — Не видели ли они следы на воде? Знали ли они, куда плыть? А может, посреди океана таится большая дыра, захватывающая все суда своей страшной пастью?
— Белолицые пустились в моря? Необычайно. И Серые Мечи поплыли за ними.
— Все это неважно, Верховный Алхимик.
— А что важно?
— Твое беспокойство, разумеется. Утомляешь допросами бедных гостей ради собственного удовольствия.
Со дня прошлого визита Карги прошли месяцы; Барук уже начал думать, с некоторым сожалением, что сердечная дружба с Сыном Тьмы подходит к концу — без видимой причины, просто из-за хронической хандры тисте анди. Говорят, что вечный сумрак, воцарившийся в Черном Коралле, полностью соответствует его обитателям, как анди, так и людям.
— Карга, прошу донести до хозяина искреннюю благодарность за дар. Он был совершенно неожиданным и щедрым. Но я все же прошу, если это не слишком смело с моей стороны, вновь обдумать официальное предложение Совета об установлении дипломатических отношений между нашими городами. Делегаты будут ждать приглашения твоего хозяина, для посольства будет выделено хорошее место. Совсем неподалеку.
— Имение, разрушенное бесславным падением демона — одиночника, — сказала Карга, посмеявшись, прежде чем приняться за очередной кусок. — Ах, это овощи! Отвратительно!
— Да, Карга, именно это имение. Как я сказал, недалеко отсюда.
— Хозяин обдумывает высказанное предложение. Подозреваю, будет и дальше обдумывать.
— И долго ли?
— Без понятия.
— Его что-то тревожит?
Великая ворониха, склонила набок голову и долго рассматривала Барука с блюда.
Барук неожиданно ощутил тошноту и отвел глаза.
— Итак, я не без причины… беспокоюсь.
— Хозяин спрашивает: когда начнется?
Верховный Алхимик опустил глаза на размотанный свиток — дар Аномандра — и кивнул. Но ничего не сказал.
— Хозяин спрашивает: тебе нужна помощь?
Барук моргнул.
Хозяин спрашивает, — неумолимо продолжала Карга, — должна ли сказанная помощь быть официальной, или лучше подходит тайное содействие?
«О боги!»
— Хозяин спрашивает: следует ли милой Карге оставаться в гостях всю ночь, ожидая ответов на эти вопросы?
Стук за окном. Барук торопливо поднялся и подошел к окну.
— Демон! — заорала Карга, раскрыв огромные крылья.
— Один из моих, — успокоил Барук, открывая задвижку и железную ставню. Сделал шаг назад, когда Чилбес показался на глаза и закряхтел, неловко влезая внутрь. — Хозяин Барук! — завизжал он. — Вон! Вон! Вон!
Теперь Барука не просто тошнило, а словно промораживало до костей. Осторожно закрыв окно, он поглядел на великую ворониху.
— Началось, Карга.
Демон заметил ее и оскалил зубы, прошипев:
— Гротескная монструозность!
Карга изобразила, будто бьет его клювом.
— Раздутая жаба!
— Тихо вы! — рявкнул Барук. — Карга, можешь остаться на всю ночь. Чилбес, найди себе место. Для тебя еще будет работа. Когда потребуешься, позову.
Показав воронихе раздвоенный язык, неуклюжий демон пошел к очагу. Залез в мерцающие угли, потом скрылся в дымоходе. Черная сажа посыпалась дождем, над очагом нависла туча пыли.
Карга каркнула:
— Слуги твои дурно воспитаны, Верховный Алхимик.
Но Барук не слушал. Вон.
Вон!
Одинокое слово звенело в уме громче храмового колокола, заглушая прочие звуки и мысли; однако он успел уловить некий быстро угасающий отзвук…
«… верный союзник, поверженный, и кровь была на лице его…»
Глава 2
Владыка Аномандр не потерпит лжи
И жить во лжи не станет; глухота
Могла благословить и дни его и ночи
За черным ливнем, за стеною
Черного Коралла. Но увы,
Такому не бывать. А мы решили
Не слышать ничего, ни скрипа и ни стона
Колес ужасных, ни шуршания камней,
Ни лязга злобного цепей — как будто
На отдаленный мир тьма опустилась,
Из адской кузни призраков прорвавшись,
Над рваным горизонтом солнце не восходит
Не в нашем мире, а в каком другом.
О да, благослови нас, Аномандр, ложью,
Свидетельствами тихого удобства,
Мы не рабы, рабы не мы, и гнет
Всего лишь заблужденье; цепи лопнут
От мысли; эти вопли и стенанья —
Всего лишь шепот замирающего сердца,
Короче, все вранье, друзья мои! И нет
Высокого Властителя, который
Поклонникам не внемлет, и клинок
Пуст изнутри, лишен воспоминаний. Место
Для пленных душ, влачащих за собой
Корней лишенный храм — воображенье, плод
Больного и немудрого рассудка,
Все к лучшему в сем лучшем из миров,
Пусть мы останемся в комфорте, пребывая
Слепыми и глухими, но с покоем
Придуманного места, славного порядка…
«Аномандарис», книга IV, монологи, Рыбак Кел Тат.
Башня Драконов факелом вознеслась над Черным Кораллом. Ее шпиль, нависший над северо-западным углом Нового андийского дворца, сложен из глыб базальта и облицован фасетками ломкого обсидиана. Вулканическое стекло тускло поблескивает в окружившем город вечном полумраке. На плоской крыше свернулся алый чешуйчатый дракон; клиновидная голова свесилась с края и, кажется, взирает на сумятицу крыш, улиц и аллей далеко внизу.
В городе еще есть жители из числа людей, которые верят, что яростный дозорный — всего лишь камень, творение одного из искусников тисте анди. Эта мысль заставила Эндеста Силана ощутить какое-то горькое удовольствие. Да, они понимали, что люди сознательно заставили себя заблуждаться. Одна мысль о настоящей, живой драконице, устремившей зловещий взор на город, на множество суетливых жизней, способна навести ужас. Да, если бы они сумели взглянуть прямо в голодные многогранные глаза Силанны — тут же в слепой панике убежали бы из Коралла.
А для элейнтов оставаться практически недвижными день и ночь, недели и месяцы, почти год — вполне обычное дело. Эндест Силан знал это лучше всех. Этот тисте анди прежде был выдающимся, хотя и пожилым, колдуном на Лунном Семени, а ныне стал кастеляном, чья компетентность едва ли заслуживает доверия.
Он прошел по улице Меча, которая огибает лишенный деревьев парк, известный как Серый Холм. Покинул хорошо освещенный район Рыб, чьи улицы и переулки так загромождены прилавками рынка Внешних Вод, что все, приехавшие с полными провизии тачками, вынуждены оставлять их на площади около Серого Холма. Бесконечные потоки наемных грузчиков — они каждое утро собираются на Тележной площади — добавляют суеты. Они подобно угрям снуют и проскальзывают в толпе между рядами лотков и киосков. Хотя рынок Внешних Вод получил название от преобладающего товара — рыбы, привозимой с морей за Ночью — вечной темнотой, плащ коей окутал город и его окрестности на треть лиги — на нем можно найти и бледных, пучеглазых созданий из Бухты, теперь именуемой Ночными Водами.
Эндест Силан договорился о поставках трупных угрей с новым торговцем, потому что прежний добытчик поймал в сети нечто слишком большое и лишился обеих рук. К сожалению, Ночные Воды стали не просто неосвещенными морскими просторами. Это Куральд Галейн, истинное проявление Пути, скорее всего бездонное; иногда в воды Бухты проникают нездешние твари. Одна из них сейчас блуждает в глубинах, заставляя рыбаков пользоваться не сетями, а удочками — хотя и этот способ приносит результаты, ведь десятки тысяч гонимых ужасом угрей поднялись на поверхность. Большинство выловленных угрей оказывается полумертвыми.
К югу от Серого Холма свет факелов стал тусклее: Эндест Силан углубился в андийский район. Как и обычно, на улицах встречалось мало тисте анди. Тут нельзя увидеть фигуры жителей, сидящих на завалинках домов или облокотившихся о столики. Никто не выкрикивает названия товара и не глазеет на прохожих. Редкие встречные, пересекавшие дорогу Силана, спешили куда-то, скорее всего домой или в гости к знакомым, к которым шли ради поддержания немногих оставшихся ритуалов общения. А может, уже возвращались с подобных мучительных собраний, скучных и тусклых словно умирающее пламя.
Ни один из знакомых анди не пожелал встретиться глазами с Эндестом Силаном; они попросту скользили мимо, словно призраки. Это не обычное равнодушие; но он уже привык. Старику нужна толстая кожа, а разве он не старейший изо всех? Кроме Аномандра Драгнипурейка.
Но Эндест может припомнить юность, она лишь слегка выцвела от времени. Он ставит ногу на почву этого мира, и буря бушует в небесах. «О, бури той ночи, холодная вода в лицо… я все еще вижу этот миг».
Они стояли, глядя на новый мир. Гнев повелителя угасал, но медленно, словно его прибивало дождем. Кровь текла из раны на плече Аномандра. В его глазах было нечто…
Эндест вздыхал, поднимаясь по склону. Дыхание его было хриплым и неровным. Слева виднелись остатки старого дворца. Там и тут поднимались полуобвалившиеся стены; рабочие проложили тропки между руинами, извлекая немногие целые бревна и блоки камня. Ужасающее падение цитадели до сих пор дрожью отзывается в костях Силана. Он замедлил шаг, оперся рукой о стену. Давление возвращалось, заставив его скрипеть зубами; боль пронизала череп.
«Не сейчас, прошу».
Нет, так не годится. Прошло это время. С ним покончено. Он выжил. Он сделал все, что приказал Владыка, он сумел. Нет, так совсем не годится.
Эндест Силан стоял, и пот струился по лицу, и глаза его были плотно сомкнуты.
Никто не встречается с ним взглядом, и причиной тому… слабость.
Аномандр Драгнипурейк вывел горстку выживших сторонников на берег нового мира. За пылающим в глазах гневом таился… триумф.
Силан повторял себе: «это стоит запомнить. За это стоит держаться.
Мы принимаем выпавшее бремя. Мы побеждаем. Жизнь продолжается».
Более свежее воспоминание обрушилось на разум. Невообразимое давление глубин, вода, налегающая со всех сторон. «Ты мой последний Верховный Маг, Эндест Силан. Сумеешь сделать это для меня?»
«Море, повелитель? Под морем?»
«Сумеешь, старый друг?»
«Постараюсь, мой Владыка».
Но море возжелало Лунное Семя. О да, возжелало со всей дикой, голодной силой. Оно надавило на камни, осадило небесную крепость, сжало в сокрушающих объятиях; и наступил тот миг, в который больше нельзя было сопротивляться его темным легионам — водоворотам.
О, Эндест Силан достаточно долго удерживал стены, но они уже рушились, когда повелитель призвал последние силы крепости — чтобы поднять из глубин, вознести назад, в небо.
Такая тяжелая, такая громадная, израненная до невозможности восстановления… Небесная крепость показалась над водой уже мертвой. Стала живым мертвецом. Как и сила самого Силана. «Мы оба утонули в тот день. Оба умерли».
Потоки черной воды, молотящие по волнам, ливень каменных осколков — о, как рыдало Лунное Семя! Трещины расширяются, внутри слышен грохот падающих стен…
«Нужно было уйти с Лунного Семени, когда он наконец отослал его в дрейф. Да. Нужно было. Распластаться среди мертвецов. Владыка восславил меня за это жертвоприношение, но каждое слово падало пеплом в лицо. Проклятая Бездна! Я ощутил погружение каждого зала. Трещины стали ранами души, ударами меча; ох, как мы кровоточим, как мы стонем, как проваливаемся в смертельные разрывы!»
Давление не ушло. Оно затаилось внутри. Море жаждет отмщения, и оно способно достать его, где бы он ни находился. Гордость превратилась в проклятие, душа его украсилась клеймом. Клеймо стало гноящейся язвой. Он слишком слаб, чтобы отбиваться.
«Теперь я – Лунное Семя. Раздавленное в глубине, неспособное достичь поверхности. Я опускаюсь, и давление растет. О, как оно растет!»
Нет, так не годится. Зашипев, он оторвался от стены и похромал дальше. Он уже не Верховный Маг. Он никто. Обычный кастелян, тревожащийся о поставках провизии, читающий списки, в которых упоминаются веревки и дрова для каминов. Воск для желтоглазых свечников. Чернила кальмара для пятнистых писцов…
Когда он предстает перед повелителем, то говорит о мелочах, и это все, что ему остается. Все его наследие.
«Но не я ли стоял рядом с ним на берегу? Не я ли последний, еще разделяющий с Владыкой память об этом?»
Давление постепенно разжало объятия. Он выжил. А в следующий раз?
Трудно сказать; он не верил, что сможет держаться. Боль, сжимающая грудь, гром в голове…
«Мы нашли нового поставщика трупных угрей. Вот о чем я доложу. И он улыбнется и кивнет, а может быть, положит руку мне на плечо. Легкое, бережное касание — достаточно легкое, чтобы убедиться — я еще не сломался. Потом Владыка выскажет благодарность.
За угрей».
* * *
Вот доказательство его храбрости и силы духа: этот человек никогда не отрицал, что был сирдомином в Паннионской Домине, что служил безумному тирану в той самой цитадели, что стала ныне грудой камней едва ли в одном броске от «Надраенной Таверны». Привязанность к званию не была признаком извращенной верности маньяку. Мужчина с выразительными глазами наделен чувством иронии. Если же кто-то из его знакомцев — людей вдруг наполняется обидой, услышав, как он зовет себя… что же, Сирдомин может о себе позаботиться. Служба оставила наследство, которого никто не стал бы стыдиться.
Кроме этого, мало что знал о приятеле Спиннок Дюрав. Разве вот еще впечатляющий талант к старинной игре тисте анди, известной как «Кеф Танар». Она распространилась среди жителей Черного Коралла и даже за его пределы — как он слышал, до самого Даруджистана.
Королей и королев столько же, сколько игроков. Поле битвы расширяется с каждым броском, никогда не бывая одинаковым. Солдаты, наемники и маги, убийцы и шпионы. Спиннок Дюрав знал, что источником вдохновения для создателей игры послужили древние войны Первенцев Матери Тьмы. Действительно, один из королей имеет серебряную полосу в гриве, а второй сделан из отбеленной кости. Есть тут и королева белого огня в опаловой короне; Спиннок мог бы, если захочется, назвать имена прочих фигур… но вряд ли кто-то способен проявить к этому хотя бы ленивый интерес.
Большинство людей считало белую гриву свежим добавлением, каким-то насмешливым приветом отстраненному правителю Коралла. Сами поля на доске были раскрашены в оттенки Тьмы, Света и Тени. Великий Город и Крепость соответствовали Черному Кораллу, хотя Спиннок Дюрав знал, что поле постоянно разраставшегося Великого Города, для него есть более пятидесяти плиток, игрок может по желанию добавлять новые, на самом деле означает Харкенас, Первогород Тьмы.
Все равно. Важна сама игра.
Спиннок Дюрав, единственный тисте анди во всем «Надрае», уже пятый колокол сидел с четырьмя другими игроками над одной партией, и массы зрителей собрались поглядеть на это титаническое состязание. Дым висел прямо над головами, заслоняя низкие столики главного зала таверны, затемняя свет факелов и ламп. Потолок поддерживали грубые балки, взятые из обломков цитадели и Лунного Семени и кое-как прилаженные на место. Некоторые уже опасно провисают, вокруг них появилась сеть трещин. Лужи эля затопили неровные плиты пола, и в жидкости плавали гребнистые саламандры, спьяну пытавшиеся совокупляться с ногами людей. Их приходилось то и дело стряхивать.
Напротив него сидел Сирдомин. Двое других скатились на роли вассалов, подданных принадлежавшей Сирдомину опаловой королевы. Силы третьего игрока были загнаны в угол, и он явно раздумывал: повести роковое наступление на Сирдомина — или на Дюрава?
Если на Дюрава, то ему будет нелегко. Но положение не безнадежное. Он же игрок — ветеран, его опыт простирается на двадцать тысяч лет!
Спиннок необычно грузен и широкоплеч для анди, до странности похож на медведя. В длинных нечесаных волосах имеется проблеск рыжины. Глаза широко расставлены на плоском лице, однако скулы торчат высоко. Поперечный разрез рта кривится в усмешке — это его привычное выражение.
— Сирдомин, — сказал он, пока прочие игроки колебались, осаждаемые сзади тучей дружеских советов, — у тебя редкостный талант к Кеф Танар.
Тот просто улыбнулся.
В прошлом раунде бросок Монетки Наемника заполнил королевские подвалы Сирдомина золотом. Спиннок ожидал набега на оставшиеся четыре фигурки наемников — чтобы усилить давление на третьего короля, если тот решит сохранить независимость или соединится с королем Спиннока — либо удара вглубь территории самого Спиннока. Но Сирдомину было бы мудрее сдерживаться: у него осталось мало фигур, да и Врата еще не выбраны.
Все затаили дыхание, когда третий король полез в карман и достал фишку-плитку. Он вытянул сжатую в кулак ладонь и встретил взгляд Спиннока.
Нервозная алчность.
— Три монеты, тисте, и я твой вассал.
Улыбка Спиннока стала напряженной. Он покачал головой:
— Я вассалов не покупаю, Гарстен.
— Тогда ты продуешь.
— Сомневаюсь, что и Сирдомин будет покупать преданность.
— Иди ко мне, — приказал Сирдомин, — причем на карачках.
Глаза Гарстена забегали — он оценивал, какое унижение ужалит болезненнее. Через миг он глухо прорычал и показал плитку.
— Врата!
— Рад видеть тебя сидящим одесную, — сказал Спиннок.
— Я скроюсь в них!
Трусливо, но предсказуемо. Единственный способ, которым Гарстен сможет сохранить монеты в своем подвале.
Спиннок и Сирдомин выжидали, пока Гарстен не уберет с поля свои плитки. Затем наступила очередь Спиннока. Врата введены в игру. И он может призвать собранных им пятерых Драконов. Они пролетели над тщательно выстроенными Сирдомином укреплениями, испепелив их, но потеряв одного от яростного удара двух Верховных Магов, сидящих на верхушке Высокой Крепости Сирдомина.
Атака снесла треть Внутреннего Двора Сирдомина, практически изолировав его королеву. Пользуясь разрушением полевых укреплений и потерей командования войск, Спиннок выдвинул ударный клин Наемников и отряд Отборной Кавалерии, ловко рассекая вражеские силы надвое. Вассалы подняли мятеж и долго оставались на своих полях, порядком потрепав разрозненные войска Сирдомина, а потом отступили через Врата. Когда выпал черед Сирдомина, ему оставалось лишь опрокинуть королеву и поднять руку.
Со всех сторон раздались крики, деньги начали переходить из рук в руки.
Спиннок Дюрав потянулся за выигрышем.
— Ресто! Кувшин эля для нашего столика!
— Ты так щедр на мои деньги, — кисло усмехнулся Сирдомин.
— В этом суть щедрости, друг.
— И умеешь утешить.
— Знаю.
Как повелось, поскольку трое остальных игроков сдались, они не могли принимать участия в пирушке победителя. Поэтому Спиннок и Сирдомин смогли разделить кувшин между собой, что оказалось самым достойным завершением столь умело проведенной войны. Толпа постепенно рассосалась, слуги снова нашли себе работу.
— Беда с нами, ночными совами, — сказал Сирдомин, нагнувшись над кружкой. И после долгого молчании продолжил. — Никто и не подумал поглядеть в мутное окошко, чтобы встретить маковый поцелуй зари.
— Зари? А, окончания ночи. — Спиннок кивнул. — Для нас, тисте анди, стало постоянным источником удивления, что так много людей осталось жить в городе. Неизбывная тьма висит на ваших душах тяжким бременем. Так я слышал.
— Если нет спасения, да. Разум может помутиться. Но пройди немного за северные ворота, и над Курганом воссияет солнце. Так же и с рыбаками, что рыбачат за Ночными Водами. Без этого, Спиннок, в Коралле действительно остались бы одни тисте анди. Лунное Семя отбросило тень даже из смерти, так поют барды. Но скажу тебе, — тут Сирдомин потянулся, чтобы наполнить кружку, — я вечный мрак только приветствую.
Спиннок сам знал это, ибо сидевший напротив человек нес на себе горе, что тяжелее и неизмеримо глубже всякой тени; в этом он, возможно, более близок к анди, нежели к людям, и это позволяло Дюраву с легкостью звать его другом. Сирдомин, несмотря на тяжесть горя, умел сдерживать его, отражать осаду. А вот тисте анди давно сдались. Наверное, это черта людей. Не просто черта, а качество глубинного упорства, добродетель, которую Спиннок Дюрав не обнаруживает в себе и сородичах но, тем не менее может позаимствовать. Иногда он чувствовал себя паразитом — столь насущной стала привычка подкармливаться у друга — и он временами страшился, что лишь это позволяет ему не умирать.
У Сирдомина и так достаточно бремен. Спиннок был полон решимости не дать другу осознать, как нужны ему эти игры, эти ночи посреди вечной Ночи, эта хлипкая таверна с кувшинами дешевого разведенного эля.
— Игра меня вымотала, — сказал человек, опуская пустую кружку. — Думал, ты у меня в кармане — я знал, что Врата еще не в игре. Две фишки, чтобы обогнать тебя, и они должны были достаться мне.
Это было всего лишь хвастовство. Оба знали, что результат игры зависит от одного броска. Необычная для Сирдомина потребность — объясняться.
— Иди спать, — предложил Спиннок.
Улыбка Сирдомина была кривой. Он медлил, как бы не решаясь: сказать Спинноку что-то или попросту пойти домой.
«Не говори мне о слабости. Прошу».
— У меня появилась привычка, — сказал наконец человек, скосив глаза на случившуюся у стойки мелкую ссору, — подниматься на руины. Глядеть в Ночные Воды. Вспоминать старые семейства людей-кошек. Да, знаю, они плодятся снова, но это не то же самое, вовсе не то же самое. — Он ненадолго замолчал и бросил на Спиннока странно взволнованный взгляд. — Я вижу твоего лорда.
Брови тисте анди взлетели.
— Аномандра Рейка?
Кивок.
— Первый раз — недели две назад. А теперь… каждый раз, примерно в двенадцатый колокол. Он стоит на стене новой крепости. И, как я, смотрит на море.
— Он предпочитает… одиночество.
— Я всегда сомневался, слыша подобное, — возразил Сирдомин. «Да уж, представляю». — Это происходит от власти, бремени правителя. Почти все старые придворные пропали. Корлат, Орфанталь, Соррит, Пра'иран. Исчезли или погибли. Все одинаково плохо. Хотя кое-кто еще тут. Например, Эндест Силан.
— Когда я вижу его, стоящего так одиноко… — Сирдомин отвел глаза. — Он заставляет меня нервничать.
— Как я понимаю, — сказал Спиннок, — такой эффект мы оказываем на всех людей. Вам кажется, что мы призраки этого города.
— Дозорные, которым нечего хранить.
Спиннок обдумал его слова и спросил:
— А как насчет Сына Тьмы? Вы, люди, страдаете под его безразличным правлением?
Сирдомин скривился:
— Вот бы все правители были такими безразличными. Нет, «безразличие» — не самое подходящее слово. Там, где нужно, он проявляет себя. Власть, авторитет — все неоспоримо, да и нет причин оспаривать. Сын Тьмы… благодетелен.
Спиннок подумал о мече за спиной повелителя. Да, в словах друга проявляется непредусмотренная им ирония… Потом вспомнил о мертвых городах севера. Маурик, Сетта, Лест.
— Непохоже, что какое-то из приграничных королевств положило глаз на Черный Коралл как на военный трофей. Они или вымерли, или — на юге — впали в полнейший беспорядок. Значит, угрозы нет. Что остается правителю? Как ты сказал, поддерживать власть и авторитет.
— Ты меня не убедил, дружище, — прищурил глаза Сирдомин. — Сын Тьмы. Что это, титул бюрократа? Едва ли. Рыцарь Тьмы, который хранит улицы от воров?
— Проклятие долгой жизни, — пробормотал Спиннок. — Величие нарастает и падает, снова и снова. Раньше у него была кровавая и сложная война с Паннионским Домином. Еще раньше — намного более кровавая и долгая распря с Малазанской Империей. До всего этого — Якуруку. Сирдомин, Аномандр Рейк заслужил покой. И мир.
— Значит, это он страдает. Смотрит на суровые волны Залива, и двенадцатый колокол звучит подобно похоронному зову мрака.
— Поэтично, — улыбнулся Спиннок, хотя что-то холодное пробралось в сердце — словно созданный словами друга образ оказался слишком ядовитым. Эта мысль отрезвила его. — Не знаю, страдает ли Владыка. Я не столь важная персона; один воин среди тысячи. Не думаю, что мы с ним хоть раз говорили за сотню лет.
В глазах Сирдомина выразилось недоверие.
— Но это абсурд!
— Неужели? Погляди на меня. Слишком раздражителен. Вечное мое проклятие. Я никогда не командовал и взводом. В лесах Мотта я заблудился и пять дней брел по кустам и вереску. — Спиннок помахал рукой и улыбнулся. — Я давно признан безнадежным.
— Все думают, что вы, оставшиеся тисте анди — выжившие во множестве войн — являетесь элитой, лучшими из лучших.
— Ты был солдатом и знаешь все сам. О, в рядах тисте анди много героев. Но еще больше тех, кому просто везет. Как всегда. Мы потеряли мног славных героев в войне с малазанцами.
— Ты имеешь в виду — без толку. — Сирдомин поморщился. — Но в Кеф Танар ты просто повелитель битв.
— С солдатами из дерева я бесподобен. Живые — совершенно иное дело. — Он вздохнул, явно желая оставить эту тему.
Друзья выразительно молчали. Ресто принес еще кувшин эля, и Спиннок ощутил облегчение, понимая, что разлитый в кружки напиток заткнет им рты, не давая возможности продолжать разговор, способный поколебать здание из полуправды и откровенной лжи, которое он только что построил.
Наконец заря явила маковый румянец над далеким восточным горизонтом, хотя жители города не могли видеть этого, и Спиннок Дюрав кивнул сам себе. «Вечная Ночь или нет, но тисте анди знают, когда появляется свет. Снова ирония: люди в Ночи не ведают о начале дня, о прохождении незримого за пеленой тьмы солнца, отправившегося в бесконечное странствие по небесам».
Прежде чем напиться, они договорились о времени новой игры. Когда наконец Сирдомин поднялся на нетвердые ноги, помахал рукой примерно в направлении Спиннока и пошел, шатаясь, к выходу, Спиннок мысленно пожелал ему удачно добраться до дома.
Да, самое вежливое прощание, хотя и без слов.
Сейчас, наверное, Аномандр Рейк воссел на престол и укрепляет дух, готовясь предстать перед грубыми дневными заботами— выделение пособий, жалобы купцов, рапорты о состоянии поставок, один или два посла из отдаленных вольных городов, желающих торговых соглашений и договоров о взаимной защите. О защите в особенности.
О, ведь Рыцарь Тьмы победил уже много чудовищ и демонов, не так ли?
* * *
Тьма сдалась. Но она всегда сдается. Невозможно сказать, сколько времени они провели в Куральд Галейне, сколь большие расстояния отмерили шаг за шагом за шагом… Все было в распаде, все казалось бесполезным и безвыходным. Снова и снова Нимандер Голит как бы просыпался, вздрагивая и понимая, что шел как автомат среди столь же одуревших товарищей. Казалось, они не шагали, а дрейфовали в мутных безднах, и только шедший в нескольких шагах впереди Чик видел перед собой цель, которую прочие не могли даже вообразить. Нимандер понимал, что снова потерял себя.
Но от возвращения не становилось легче. Осознание себя приносило лишь боль. Нимандер Голит — не более чем скопище воспоминаний, застывших ощущений. Молодая женщина умирает у него на руках… и еще одна, умирающая от его рук — лицо темнеет, словно грозовая туча, не способная выпустить молнии… глаза выпучиваются, а он все сильнее сжимает руки. Трепещущее тело летит по воздуху, вышибает окно и пропадает в дожде.
Цепочка может крутиться вечно, и вечно могут блестеть кольца, словно они наделены жизнью. Изношенные башмаки могут нести их вперед, левой — правой, стуча, как лезвия затупленных ножниц. Обещания будут даваться и впредь, и опухшая рука согласия снова неохотно влезет в латную перчатку посулов. Все будут цепляться за уверенность. Или чувствовать, как она толкает их вперед — будто ветер, точно знающий, куда дуть. Жаль только, что ветер такой холодный.
И еще какие-то полые штучки мелькают перед глазами, словно марионетки на спутанных нитях. Когда он протягивает руку, пытаясь распутать нити, придать смысл, всё отскакивает, не давая коснуться себя.
Клещик брел на полшага впереди его. Кажется, он глядит на все с ухмылкой. Нимандер не мог видеть его лица и поэтому не знал, каково ему в окрестной тьме; но когда темнота начала рассеиваться, кузен повернул голову, и улыбка его определено была кривой.
— Неплохо было, — пробормотал он, делая каждое слово ложью и очевидно наслаждаясь собственным остроумием.
Сейчас их окружил влажный, прохладный, ласковый воздух. Чик замедлил шаг. Когда он повернулся, все смогли увидеть степень его утомления. Кольца еще раз провернулись на концах цепочки — и застыли, туго натянув ее.
— Разобьем лагерь здесь, — прохрипел проводник.
Некая недавняя битва превратила доспехи и одежду Чика в лохмотья; темную кожу запятнала кровь. Так много ран, что если бы их нанесли за один раз — он мог бы погибнуть. Той ночью на улочке форта Вторая Дева, когда он призвал их, все это было незаметным.
Нимандер и Клещик увидели, что сородичи валятся на траву там, где их застал приказ остановиться. Глаза их тусклы, на лицах выражение потерянности. Да, объяснений мало. «Объяснения — меч и щит атаки, а мотив действий прячется позади. Объяснения стремятся найти слабые места, использование слабых мест рождает покорность, потенциал для полной капитуляции». Так некогда написал Андарист в трактате, озаглавленном «Битва и Переговоры».
Клещик — его шутовское лицо еще более вытянулось от утомления — потянул Нимандера за рукав, кивком позвал отойти в сторонку, за деревья. Нимандер поколебался — и пошел за ним.
Кузен остановился в тридцати шагах от сооружаемого лагеря, присел на корточки.
Нимандер присел напротив него.
Начало подниматься солнце, свет сочился по сумрачной чаще. Донесся слабый запах моря.
— Глашатай Матери Тьмы, — спокойно произнес Клещик, словно меряя длину каждого слова. — Смертный Меч. Смелые титулы. Я тут подумал, не взять ли парочку себе. Придумывал все время, пока брел за ним. Клещик, Слепой Шутник Дома Тьмы. Нравится?
— Ты не слеп.
— Неужели?
— Ты о чем хотел поговорить? — спросил Нимандер. — Неужели о дурацких титулах?
— Это зависит. Ведь Чик так гордо называет свои.
— Ты ему не веришь?
Слабая усмешка.
— Кузен, я мало во что верю. Разве что в тот оксюморонический факт, что существа предположительно разумные очень любят быть обманутыми. В этом я виню хаотический поток эмоций, пожирающий разум, как вода пожирает снег.
— Эмоции — порождение истинных мотивов, даже если мотивы нами не осознаются, — заметил Нимандер.
— Мы помним то, что читали. Поэтому мы опасны — для самих себя — не говоря уж о том, что скучны.
— Ну, так о чем ты? — раздраженно спросил Нимандер. — Он может присвоить себе любой титул — мы же ничего не способны сделать, так?
— Ну… мы можем выбирать, идти за ним или не идти.
— Даже это опоздали сделать. Мы вошли в Кураьд Галейн и теперь мы здесь. Впереди ожидает конец путешествия.
— Мы предстанем перед Аномандром Рейком, да. — Клещик обвел рукой окружающий лес. — А могли бы просто уйти. Оставив Чика самому решать драматические споры с Сыном Тьмы.
— И куда бы нам уйти, Клещик? Мы даже не знаем, где оказались. Чье это владение? Какой мир лежит за лесом? Кузен, нам некуда идти.
— Некуда — или куда угодно. Нимандер, в таких обстоятельствах первое подразумевает второе. Мы словно подошли к двери, которую все считают запертой навеки — ан нет, она открылась нараспашку от легкого касания. Некуда, куда угодно — это лишь состояния ума. Видишь окрестный лес? Это преграда — или десять тысяч шагов к тайне и чуду? Что бы ты не решил, лес останется неизменным. Он не преобразится в угоду твоему решению.
— И где тут шутка, кузен?
— Смех и плач — тоже состояния ума.
— И?
Клещик отвел глаза, поглядев на лагерь.
— Я нахожу Чика… забавным.
— И почему я не удивлен?
— Он создал в воображении великий, судьбоносный миг, миг, в который наконец встретится лицом к лицу с Сыном Тьмы. Он слышит воинственную музыку, грохот барабанов, рев боевых рогов армии, окружившей шатающуюся от высоты башню, в которой — нет сомнений — произойдет финальная встреча. Он глядит в глаза Аномандра Рейка и видит отражение своей ярости.
— Тогда он глупец.
— Как и все мы, молодые. Нужно бы сказать ему…
— Сказать что? Что он глупец?
Улыбка Скинтьика на миг стала шире. Он снова глядел в лицо Нимандеру.
— Думаю, что-то более тонкое.
— Например
— Лес не меняется.
Пришел черед Нимандеру отвернуться, щурясь на серую зарю, на туманные завитки, окружившие подножия древесных стволов. «Она умерла на моих руках. Потом умер Андарист. Изошел кровью на камнях. А Фэйд выдернули из моих рук. Бросили в окно умирать внизу. Я встретил взор убийцы и понял: он сделал это ради меня.
Лес не меняется».
— Есть о чем подумать, — тихо продолжал Клещик. — Нас шестеро тисте анди и еще Чик. Семеро. Где бы мы ни были, это не наш мир. Но, смею думать, этот тот же мир, который мы знаем и который считаем своим. Мир Авали, нашей первой островной тюрьмы. Мир Малазанской империи, мир Тавор и Острова, ставшего новой тюрьмой. Тот же мир. Наверное, на этой самой земле ожидает Аномандр Рейк — зачем бы Чику приводить нас через Куральд Галейн в место, расположенное очень далеко от Сына Тьмы? Мы могли бы найти его в паре лиг от края леса.
— Почему бы не привести прямо к парадной двери?
Клещик радостно улыбнулся:
— Действительно, почему? Как бы то ни было, Аномандр Рейк окажется не один. С ним будут другие анди. Общество. Нимандер, разве мы не заслужили?
На это Нимандер чуть не зарыдал. «Я не заслужил ничего. Кроме публичного позора. Осуждения. Презрения со стороны всех и каждого. Самого Аномандра Рейка. За мои грехи сородичи осудят меня, и да будет так». Жалость к себе ухватилась крепко, но Нимандер стряхнул ее объятия. Ради всех спутников, ради Клещика и Десры и Ненанды, Кэдевисс и Аранаты… да. Он сумеет дать им последний дар.
Нет, не он даст, а Чик. «Мой узурпатор».
— Итак, — сказал он вслух, — мы пришли туда, откуда начали. Мы пойдем за Чиком, пока он не приведет нас к сородичам.
— Подозреваю, ты прав, — заключил Клещик, словно бы довольный прошедшей по замкнутому кругу беседой. Неужели усилия стоили плода? Нимандер не мог понять, что мог получить брат от всего этого разговора.
Трели птиц звали солнце в зенит; от почвы поднимались волны тепла и тумана. Воздух казался невозможно чистым. Нимандер потер лицо и заметил, что миндалевидные глаза Клещика смотрят ему за плечо; он проследил направление взгляда — хотя треск сучьев уже возвестил о чьем-то приближении.
Клещик сказал громко:
— Присоединяйся, кузина.
Араната вечно двигается словно заблудившийся ребенок — осторожно, недоверчиво. Глаза широко раскрыты, как и всегда, когда она обращает внимание на внешний мир.
— Я не смогла уснуть, — сказала она. — Ненанда спрашивал Чика о разном, пока Десра не сказала ему уйти.
Брови Клещика взлетели:
— Десра? Уже клеится к Чику? Ну, я удивляюсь только, что она так долго выжидала. Хотя в Галейне удобного времени не было…
Нимандер спросил:
— А Ненанда успел узнать у Чика, где мы сейчас? И далеко ли еще идти?
Она все еще брела вперед. Приглушенный утренний свет сделал ее существом из обсидиана и серебра — длинные волосы блестят, черная кожа покрыта пылью, глаза затаили оттенок железа, которого в них в действительности нет. Как будто Богиня Надежды. Но вся ее сила — в неистребимом оптимизме. Не связанном с реальностью.
— Мы вышли чуть южнее нужного места. Тут есть, по словам Чика, слои сопротивления. — Она дернула плечиком: — Не знаю, что бы это значило, но он так сказал.
Нимандер перебросился взглядом с Клещиком и улыбнулся Аранате:
— И Чик сказал, насколько южнее?
— Дальше, чем ожидал. Скажите, вы ощутили запах моря?
— Да, — ответил Нимандер. — Думаю, оно где-то на востоке.
— Не пойти ли туда? Там могут быть селения.
— У нас впечатляющие запасы, — заметил Клещик.
— Это близко…
Клещик встал с кривой улыбкой.
Нимандер тоже.
Идти в сторону восходящего солнца, огибая поваленные деревья и провалы, оказалось довольно легко. Единственные встреченные тропинки были проложены зверями — скорее всего оленями — так что приходилось наклоняться под сучьями. Они не вели к морю. Воздух становился теплее, но затем начал холодеть; послышался свист ветра в кронах, а потом и плеск прибоя. Между деревьями встали камни, заставив путников карабкаться, с трудом пробираясь на обрывистый берег.
Наконец они оказались на вершине утеса, облизанного бурями и поросшего кривыми, уродливыми деревцами. Море ярко блестело под лучами солнца. Громадные волны катились, ударяясь о рваную полосу берега, которой они не могли видеть. Вдалеке от прибоя взрывы пены и брызг выдавали расположение коварных рифов и мелей.
— Тут селений не найти, — предсказал Клещик. — Вряд ли тут вообще кто-то есть. Обогнуть утесы невозможно. Конечно, — прибавил он со смехом, — если наш славный вожак не раздробит копытами камни до состояния песка, сделав пляж. Или не вызовет крылатых демонов, чтобы они перенесли нас. А пока советую вернуться в лагерь, поглубже зарыться в сосновые иголки и поспать.
Никто не стал возражать. Трое молча вернулись по следам.
* * *
Чик бесконечно радовался, наблюдая, как в юном воине Ненанде кипит плохо сдерживаемый гнев. С этим можно поработать. Этому можно придать форму. В нем совершенно нет доверия к Нимандеру. Парень получил роль лидера, но она явно не по нему. Слишком чувствителен. Нимандер — тип мужчины, которого жестокие реалии мира способны сломать; чудо, что он вообще еще жив. Чик и сам был раньше такой жалкой тварью; может, это общая черта тисте анди. Столетия жизни становятся тяжким трудом, непосильной ношей. Они слишком быстро прогорают.
Нет, на Нимандера не стоит тратить времени. Его приятель Клещик — не лучше. Чик признавал, что видит в Клещике собственные черты — сухую издевку, скорый на суждения сарказм — да, еще одно родовое свойство анди. Но Клещику недостает твердого ядра порочности, а сам он наделен ею в избытке.
Есть неизбежное. Неизбежное нужно уметь узнавать, и нужно принимать на себя риск, соответствующий требуемому свершению. Тяжелый выбор — единственный выбор, который стоит делать. Чику пришлось немало выбирать, и он привык к доблести тяжелого бремени. Он готов нести это бремя весь остаток жизни. Хотя подозревает, что жизнь его будет очень, очень долгой.
Ненанду будет полезно иметь под рукой, когда всё начнется.
Среди юных женщин лишь Десра кажется потенциально полезной. Амбициозна и, без сомнения, жестока. Она может стать кинжалом в потайных ножнах. К тому же внимание хорошенькой женщины — само по себе благо, не так ли? Кэдевисс — слишком слаба, сломлена изнутри, как Нимандер; Чик уже видит смерть, идущую в ее тени. Араната — еще дитя с вытаращенными глазенками, и, похоже, такой она останется навсегда. Нет, в группе, подобранной на Острове, лишь Ненанда и Десра могут быть ему полезными.
А он надеялся на лучшее. В конце концов, это выжившие на Плавучем Авали. Они стояли рядом с самим Андаристом, скрещивали клинки с воинами тисте эдур. С демонами. Они ощутили вкус крови, триумфа и горя. Им бы следовало стать закаленными бойцами. Ну, он управлялся и в худших обстоятельствах.
Сейчас он остался один: Араната забрела куда-то и, наверное, уже успела заблудиться, Ненанда, Десра и Кэдевисс наконец уснули, Нимандер и Клещик ушли в лес — нет сомнений, обсуждают некие «судьбоносные» для них вещи. Чик снова снял цепочку с руки, и кольца встретились с тихим лязгом — каждое медленно вращается в противоположных направлениях в доказательство силы, коей они наделены. Крошечные порталы, привязанные к холодному металлу, появляются и пропадают, чтобы снова открыться.
Изготовление этой штуки почти истощило силы обитателей подземной крепости тисте анди, печальной памяти Андары. Это сделало сородичей совершенно беззащитными перед охотниками — летерийцами. Какофония заключенных в кольцах звуков — все, что осталось от его народа. Жалкой семейки неудачников. Он контролирует их. Кажется, Чику теперь удается срывать цветы удачи, даже если все идет не по плану.
«Да, вот доказательство моей избранности».
Цепочка звенит, кольца качаются вверх и вниз. Тонко воют, словно стали слышны крики тысячи запертых внутри душ.
Чик улыбнулся.
* * *
Путь от «Надраенной Таверны» к Новому дворцу ведет вокруг руин великой цитадели, падение которой ознаменовало конец Паннионского Домина. Неосвещенная и окутанная пеленой сумрака груда обломков все еще смердит гарью и смертью. Зазубренные края разрушенного строения были по левую руку Спиннока Дюрава, который вошел на улицу, называемую нынче Шатким Краем. Впереди и чуть справа возвышалась Башня Драконов, и он смог даже на такой высоте различить устремленные на него багровые глаза Силанны. Внимание элейнтов не радует даже привычных к Силанне тисте анди Рейка.
Спиннок хорошо помнил немногие случаи высвобождения драконицы. Пламя над чащами Моттского леса течет потопом, слышны громовые раскаты, за которыми тонут вопли тысяч слепо умирающих тварей. Среди них — возможно — было несколько солдат Багряной Гвардии и дюжина моттских ополченцев. Все равно что рубить муравьев топором.
Затем… из самого сердца огненного мальстрима ударило ядовитое колдовство, охватив Силанну мерцающей волной. Громом прокатился по воздуху рев раненого зверя. Драконица извивалась, прокладывая путь спасения; след из крови сопровождал ее до самого Лунного Семени.
Он мог припомнить и гнев Аномандра Рейка — гнев, подобно демону скованный его волей. Аномандр остался неподвижным, он даже заговорил спокойным, почти вялым тоном. Произнеся одно слово.
Ков.
Но какая ярость сверкнула в глазах драконида при звуке этого имени!
Тогда и началась охота. Лишь глупец захотел бы участвовать в ней. Рейк искал самого опасного мага Багряной Гвардии. Тут же Спиннок вспомнил, как стоял в ночи на уступе Лунного Семени, созерцая заполнивший половину северного горизонта магический шторм. Вспышки, подобный грохоту рыцарской конницы гул под окутанным дымами небом. Он гадал тогда, не оказался ли мир на краю разлома, и в глубине души родилась кривая, зловредная мысль. Опять.
Когда две великие силы выходят на поле брани, все легко выходит из-под их контроля. Ков первым моргнул, склонился, покидая поле, обращаясь в бегство? Или то был Сын Тьмы?
Спиннок сомневался, что сможет когда-либо узнать. Такого вопроса Аномандру не задашь. тисте анди потом удалось узнать, что Ков снова вынырнул на поверхность в Даруджистане, устроив новые неприятности. К счастью, его появление оказалось коротким.
Еще одно видение: Силанна устраивает ловушку Яггутскому Тирану на Гадробийских холмах. Новые раны, новое высвобождение магии. Она машет крыльями над истерзанной равниной, пятеро одиночников нарезают круги, словно вороны вокруг орла.
Спиннок подумал, что он единственный недоволен союзом тисте анди и элейнта. Ведь были времена, когда Аномандр Рейк воевал с чистокровными драконами. Когда эти твари отвергли долгую зависимость от К’рула; когда они захотели заполучить всю власть себе. Но мотивы сопротивления Рейка были, как и всегда, таинственны. Появление Силанны — много позже — тоже окутано ореолом загадки.
Нет, Спиннока вовсе не пугает бескровный взор Силанны.
Он достиг арки входа в Новый Дворец, взошел по ступеням. Стражи снаружи нет. Никогда нет. Отворив створку дверей, он вошел внутрь. Впереди коридор с вступающими пилонами, люди сочли бы его неестественно узким. Двенадцать шагов — и другая арка, приводящая в просторный сводчатый зал с полами черного дерева, на нем двадцать восемь сделанных из черненого серебра спиральных терондаев Матери Тьмы. На куполе — зеркальное их отражение.
Такое почитание богини, отвернувшейся от детей, было — на взгляд Спиннока — необычайно, ужасающе неподходящим. О, мудрецы могут спорить, кто от кого отвернулся; но никто не может отрицать ужасные последствия разлада. Было ли это попыткой залечить старую рану? Спиннок считал, что угадать невозможно. Однако Аномандр Рейк лично распорядился сделать терондаи, Невидимые Солнца с дикими вихрями ониксовых лучей.
Если Куральд Галейн имеет сердце, то его манифестацией в здешнем мире должна быть эта палата. Но, проходя по полу к белой словно кость лестнице, он не ощущал никакого присутствия, призрачного дыхания силы.
Поворот — и ему открылось озеро фонарного света. Двое слуг — людей терли алебастровые ступени. При его появлении оба поклонились.
— Осторожнее, мокро, — пробормотал один.
— Я удивлен, — ответил Спиннок, проходя мимо них, — что в таком месте вообще нужно мыть полы. Во дворце всего пятнадцать обитателей.
— Это точно, господин, — кивнул слуга.
Тисте анди помедлил, оглядываясь.
— Тогда зачем вы суетитесь? Вряд ли вас послал кастелян.
— Нет, господин, он не посылал. Мы сами как бы… э… скукой томимся.
Пережив миг удивления, Спиннок продолжил подъем. Короткоживущие существа всегда его озадачивали…
Странствие к палатам Сына Тьмы было долгим и одиноким. Гулкие коридоры, запертые и неохраняемые двери. Скромное собрание писцов и разных чинуш кастеляна работало в конторах на нижнем этаже; повара, прачки и гладильщицы, хранители очагов и чистильщики ковров жили и трудились в подвалах. Здесь же, на верхних уровнях, темнота невозбранно владела своим царством.
В длинной комнате, что обращена на Ночные Воды, Спиннок Дюрав нашел повелителя.
Стоявшего лицом к хрустальному окну, занявшему всю стену. Длинные серебряные волосы слабо блестят в тусклом, отраженном свете, который все же пропускает фасетчатый кварц. Драгнипура не видно.
Сделав два шага, Спиннок остановился.
Не оборачиваясь, Аномандр Рейк спросил:
— Игра?
— Вы снова победили, мой Владыка. Но почти…
— Врата?
Спиннок сухо улыбнулся:
— Когда кажется, что все потеряно… — Кажется, Аномандр кивнул — или его взор, привлеченный чем-то на волнах Ночных Вод, переместился ближе, заставив склониться голову. Рыбацкий челн или гребень какого-нибудь чудища, на миг поднявшийся из вод? Что бы там ни было, повелитель испустил явственный вздох. — Спиннок, старый друг. Хорошо, что ты вернулся.
— Благодарю, Владыка. Я тоже рад увидеть конец блужданиям.
— Блужданиям? Да, воображаю, ты мог воспринять все именно так.
— Вы послали меня на другой континент, Владыка. Раскрытие множества тамошних тайн потребовало… изрядно поблуждать.
— Я долго обдумывал детали твоего рассказа, Спиннок Дюрав. — Рейк все еще не поворачивался. — Остался один вопрос. Мне нужно направиться туда?
Спиннок нахмурился — На Ассейл? Владыка, ситуация там…
— Да, понимаю. — Сын Тьмы наконец не спеша повернулся; казалось, его глаза уподобились кристаллу окна, так ярко они мерцали. — Значит, скоро.
— Владыка, в последний день, в лиге от моря…
— Да?
— Я потерял счет тем, кого убил ради достижения пустынного берега. Владыка, когда я вошел на глубину, достаточную, чтобы скрыться под водой, весь залив был красным. То, что я был все еще жив…
— … вовсе неудивительно, — перебил его слегка улыбнувшийся Рейк. — По мнению твоего повелителя. Увы, я жестоко использую твои умения, друг.
Спиннок невольно склонил голову к плечу.
— И после всего мне поручены солдаты из дерева и камня на залитом вином столе? День за днем мои мышцы размягчаются, а стремления угасают.
— Так ты относишься к заслуженному отдыху?
— Некоторые ночи хуже других, мой Владыка.
— Когда я слышу, что ты говоришь о стремлениях, Спиннок, вспоминаю другое место и другое время. Давным — давно мы с тобой…
— И там я, наконец, понял, — безо всякой горечи сказал Спиннок, — свою судьбу.
— Незримый никем. Подвиги без свидетелей. Героические усилия, которые оценит лишь один.
— Оружие нужно использовать, Владыка, или оно заржавеет.
— Слишком часто используемое оружие тупится и покрывается зазубринами.
Услышав это, грузный анди поклонился:
— А тогда, повелитель, оружие следует выбросить и найти новое.
— Не пришло еще время, Спиннок Дюрав.
Спиннок поклонился снова:
— Мой Владыка, я полагаю, что в обозримом будущем вам не придется посещать Ассейл. Безумие, что там творится, кажется… замкнувшимся на себя.
Аномандр Рейк еще немного поглядел в лицо воина и кивнул:
— Играй, друг. Следи, чтобы король прошел сквозь всё. Пока… — Он снова отвернулся к хрустальному окну.
Ему не нужно подтверждать свое согласие — это Спиннок Дюрав хорошо понимал. Он поклонился в последний раз и вышел, закрыв за собой двери.
Эндест Силан медленно ковылял по коридору. При виде Спиннока старик — кастелян поднял голову:
— Ах, наш Владыка внутри?
— Да.
Улыбка старейшего тисте анди не показалась Спинноку подарком — столь натянутой и полной стыда, горечи она была. Но если для горечи у Эндеста есть основания — могучий некогда маг стал слабым — то стыдиться ему нечего. Однако… если Спиннок скажет это вслух, старик утешится? Вряд ли. Прозвучит как очередная банальность. Может быть, нужно что-то более… горькое, способное пробудить в нем самоуважение?
— Я должен доложить ему, — сказал от двери Эндест.
— Он будет рад, — выдавил из себя Спиннок.
Снова эта улыбка!..
— Я уверен. — Старик помедлил, быстро поглядев Спинноку в глаза. — У меня великая новость.
— Неужели?
Эндест Силан поднял защелку:
— Да. Я нашел нового поставщика трупных угрей.
* * *
— Владыка такой-то, Сын сякой-то. Чепуха все, так? — Мужчина срезал перочинным ножичком последнюю шкурку с фрукта, швырнул ее на мостовую. — Я о том, — продолжал он внушать спутнику, — что он даж не человек, да? Просто еще один жутик, чернокожий демон с глазами мертвеца и все такое.
— Большой человек шкуру с мира сдирает, а? — сказал второй из сидевших за столом, подмигнув третьему, который до сих пор молчал.
— Большой человек много чево могет, ты уж поверь, — пробурчал первый, разрезая фрукт на дольки и отправляя одну в рот на кончике ножа.
В этот миг к ним подошел официант, срезал прогоревший фитиль на лампе и вновь скрылся в полутьме.
Трое сидели на веранде одного из новых ресторанов, хотя «ресторан» — слово, малоподходящее к неровному ряду столиков и разномастных стульев. Кухня казалась всего лишь переделанной телегой; семья хозяина трудилась под парусиновым навесом вокруг гриля, бывшего когда-то конской поилкой.
Три из четырех столиков были заняты. Одни люди — тисте анди не любили принимать пищу на виду у всех, а тем более — лениво болтать над дымящимися кувшинами келика, пряного пойла из Бастиона, вошедшего в моду в Черном Коралле.
— Любишь ты болтать, — подколол второй мужчина, хватая кубок. — Но словами окоп не выроешь.
— Это не только ко мне, понял? — буркнул первый. — Я не первый сказал. Всякому ясно: едва Владыка помрет, пропадет, как клятая тьма сгинет и мы вернемся к путевой житухе.
— Никаких гарантий, — сказал полусонным голосом третий.
— Да ясно, ясно. Если ты не видишь ясно, это твоя беда, не наша.
— Ваша?
— Да, точно.
— Значит, решил полоснуть его карманным ножичком по сердцу?
Второй подавился смехом.
— Они, может, долго живут, — пророкотал первый, — но кровь у них текет не хуже, чем у других.
— Уж не говори, Бач, — ответил, сражаясь с зевком, третий, — если за словами нет твердой задумки.
— Не я тут главный, — признал названный Бачем, — но я среди первых буду, уж поверьте слову.
— Так кто?
— Не могу сказать. Не знаю. Вот так у них дела делаются.
Второй поскреб щетину на подбородке.
— Знаешь, — подумал он вслух, — их тут явно не мильон. А из нас половина были солдатами в Домине. И никто же не отнял у нас оружия и доспехов?
— Полные дурни, — кивнул Бач. — За такую наглость придется заплатить, так?
— Когда следующая встреча? — спросил второй.
Третий неловко пошевелился на стуле.
— Мы как раз туда собрались. С нами, Харек?
Едва трое встали и вышли, Сирдомин допил остатки келика, выждал еще двенадцать ударов сердца, потом поднялся, закутавшись в плащ, и тайком поправил меч в ножнах.
Замер, обратившись лицом прямо к северу. Закрыв глаза, произнес безмолвную молитву. Затем походкой пьяного направился примерно в ту сторону, в которой скрылись трое мужчин.
Глаза драконицы на высокой башне смотрели на все, их фацеты отражали сцены с каждой улицы, с каждой площади: суета на рынках, женщины и дети, развешивающие белье на крышах, прохожие между зданий. Весь город кишел в этих глазах.
Где-то там, за пределами Ночи, солнце изливало свет, породив знойное утро. Свет обрисовал столбики дыма над походными очагами вдоль разбитой прибрежной дороги. Пилигримы тут и там нарушали покой тракта, топча наметенные ветром змейки чистого золотистого песка, направляясь к Великому Кургану.
Самые бедные тащили блестящие ракушки, собранные вдоль берега и в затонах, полированные камни или слитки сырой меди. Те, что побогаче, несли с собой драгоценности, усаженные каменьями ножны, полоски редких шелков, делантинский лен, золотые и серебряные даруджийские консулы, вещички, содранные с трупов на полях сражений, пряди волос почтенных родичей и воображаемых героев — короче говоря, все, что наделено какой-то ценностью. На расстоянии дня от Великого Кургана опасности нападения бандитов и воров не было, и пилигримы пели, направляясь в клубах пыли на юг, к тьме.
Они знали: там, под курганом сокровищ, покоятся останки Искупителя.
Навеки защищенные Ночью и ее мрачными, бессонными хранителями.
Занесенная песком змеящаяся дорога вела их в место спасения.
Среди ривийцев на севере Генабакиса есть поговорка: «Тот, кто тревожит змею, лишен страха. Лишенный страха забыл правила жизни».
Силанна слышала их песни и молитвы.
И наблюдала.
Иногда смертные действительно забывают. Иногда смертным приходится…. напоминать.
Глава 3
И знал он, что остаться
Задача не из легких
Сродни великой жертве
И клятвам на крови.
Он знал все — и остался
Перед атакой злобы
Под чарами отмщенья
Там, где мечи звенели
И души павших в битве
Всё грезили о доме.
Когда бы дверь открылась
Зазывно приглашая
Он стал бы торговаться
Свое дыханье тратя
Иль сразу отвернулся
Победно улыбаясь
Предвидя боль и муки?
Смотрите, как стоит он
Один, а вы всё те же
Отпетые поэтом
Не стоящие кисти
Рыдающий — отводит
От вас глаза, а ваши
Умы забиты бредом
Вы помните детали
Всех пустяков, измерив
То, что давно прогнило
Не нужно никому.
Он принял вашу ярость
И ваши преступленья
Хотели, не хотели
Но отдали вы всё
Все жертвы и все клятвы…
Стоит он одиноко
Лишь потому, что трусы
Не смеют рядом встать.
Вызов Рыбака Кел Тата слушателям, которым он прервал декламацию «Гривы Хаоса»
В то утро, столь ясное и освеженное прилетевшим от озера бризом, случились прибытия. Есть ли у города душа? Наделен ли город глазами? Могли ли его чувства пробудиться от стука шагов? Поглядел ли Даруджистан в то прекрасное утро на тех, что устремили на него взоры? Прибытия, громкие и скромные — одни шаги звучали тише шепота, другие отдавались в костях самой Спящей Богини. Не являются ли эти звуки биением сердца города? Но нет, у городов нет глаз и прочих органов чувств. Отесанный камень и твердая штукатурка, деревянные стропила и карнизы фасадов, обведенные стенами сады и тихие водоемы, в которых булькают фонтаны — все это не внимает надоедливым перемещениям горожан. Город не ведает голода, он не может пробудиться, не может даже пошевелиться в своей могиле.
Так оставьте все подобное круглому коротышке, воссевшему за столик таверны «Феникс» и углубившемуся в завтрак. Вот он замер со ртом, полным яблочного пирога, ибо внезапно подавился. Выпучились глаза, лицо побагровело; струя пережеванного пирога хлынула на стол и в лицо крайне неудачно подошедшей Мизе; та, получив назад приготовленное вчера угощение, молча подняла на кашляющего, пищащего напротив нее человека мутный взор василиска.
Но если потребуются слова, за словами дело не станет.
Человек кашлял, слезы струились из глаз.
Подоспела Салти с полотенцем и начала бережно стирать пищевую массу с живописной, превратившейся в статую Мизы.
* * *
На узкой покатой улочке, что примыкает к бару «Язва», порыв дикого ветра вознес в воздух залежи мусора. Еще мгновение назад на мостовой не было движения — но сейчас на ней появились визжащие, покрытые пеной лошади — копыта стучали по неровным булыжникам словно железные молоты. Лошади — две, четыре, шесть — а за ними качается огромный экипаж, задевая боками и задом за стены, разбрасывая куски штукатурки, обрывки навесов и осколки стекол. Люди выпрыгивали из несущегося чудища, а оно со скрежетом накренилось, чуть не опрокинувшись, но устояло. Шум стоял такой, будто обвалились ближайшие дома. Тела падали на мостовую, отчаянно увертываясь от колес высотой по голову человеку.
Лошади рванулись и пронесли необычайную карету чуть дальше, вниз по улице, оставляя полосу обломков, битой штукатурки и подобных неприятных на вид вещей. Наконец они остановились — чему немало помогли тормоза, со скрипом опустившиеся на все шесть колес.
Сидевший сверху возчик был брошен вперед, пролетел по воздуху над головами лошадей и приземлился в повозку мусорщика, почти пропав в отбросах праздника. Мусор, вполне очевидно, спас ему жизнь — хотя подошвы сапог торчали из груды совершено неподвижно, как и подобает подошвам потерявшего сознание человека.
По следу экипажа, кроме обычного мусора, валялись и останки людей в различной стадии гниения — некоторые еще в обрывках плоти, другие — всего лишь сухая кожа на костях. Иные мертвецы еще дергались и беспомощно шевелились на мостовой, напоминая оторванные ножки пауков. В стену лавки справа, которую почти развалило случайное касание повозки, впаялась голова, утонувшая так глубоко, что видны были только глаз, скула и часть челюсти. Глаз устрашающе вращался, губы шевелились, как будто пытаясь удержать слова во рту; затем губы сложились в кривую ухмылку.
Фигуры более сохранные — но тоже беспорядочно раскиданные по мостовой — медленно вставали. Два тела, впрочем, оставались неподвижными; судя по положению рук и ног, было ясно — их невезучие владельцы уже никогда не пошевелятся и даже не вздохнут…
Из окна на третьем этаже выглянула старушка, бросила краткий взгляд на картину погрома внизу и торопливо захлопнула деревянные ставни. Из развалин лавки донесся стук, потом заглушенный вопль. Он не повторялся — по крайней мере, в диапазоне слышимости человеческого уха — но на соседней улочке завыла собака.
Дверь кареты со скрежетом отворилась и упала, шумно ударившись о камни.
Стоявшая на четвереньках в пятнадцати шагах позади дольщица Финт повернула разламывающуюся голову в сторону экипажа, увидев, как Мастер Квел вываливается на улицу, подобно ривийской кукле. За ним тянулся шлейф дыма.
Ближе к ней стоял Рекканто Илк. Он шатался, слепо моргая. Потом заметил хорошо освещенную, выцветшую вывеску «Язвы» и поплелся туда.
Финт заставила себя встать, сбила грязь с забрызганных кровавым месивом одежд и поморщилась: колечки доспеха посыпались на мостовую, звеня словно монеты. Вытащила из одной прорехи когтистый палец, еще мгновение взирала на него — затем отбросила и пошла вслед за Рекканто.
У двери к ней присоединилась Полнейшая Терпимость, низенькая и толстенькая женщина; она двигалась по кривой, но это ничуть не уменьшало ее решимости. Обе пухлые ручки ударили по двери пивной.
Гланно Тряп уже вылез из тележки с мусором.
Мастер Квел встал на четвереньки, огляделся.
— Это не наша улица.
Нырнув в полутьму «Язвы», Финт постояла, пока не расслышала звук с другого конца — это Рекканто плюхнулся на стул и смел со стойки остатки чьего-то завтрака. Полнейшая Терпимость заняла соседний стул и сгорбилась.
Трое пьяных и залитым жиром завсегдатаев следили за Финт. Каждый удостоился пренебрежительной усмешки.
Язва Младший — сын основателя, открывшего бар в припадке оптимизма и испарившегося примерно через неделю, вышел из-за стойки точно так же, как это делал папаша, и уставился на Финт.
Оба молчали.
Наконец хозяин нахмурился, повернулся кругом и вернулся на прежнее место.
Появился Мастер Квел, за ним вошел и все еще смердящий отбросами Гланно Тряп.
Четверо дольщиков и Высший маг — навигатор Тригалльской Торговой Гильдии заняли один столик. Они не обменялись и взглядом. Не произнесли ни слова.
Язва Младший, когда-то он любил Финт, намного раньше того, как она услышала о Гильдии и оказалась захваченной ее безумными делами, принес пять кружек и первый кувшин эля.
Пять дрожащих рук протянулись к кружкам и крепко схватили их.
Язва помедлил, потом закатил глаза и лично разлил гостям дешевое кислое пойло.
* * *
Крупп сделал глоток темно-красного вина — консул за бутылку, не меньше — и покатал жидкость во рту, пока многочисленные крошки пирога не отделились от многочисленных щелей между зубами; затем склонился и сплюнул вино на пол.
— А… — Он улыбнулся Мизе. — Так намного лучше, да?
— За бутылку заплатишь сейчас, — ответила та. — Я уйду, чтобы не видеть, как обращаются с благородным напитком.
— О, неужели Крупп так быстро потерял кредит? Неужели всему виной слишком торопливое прерывание поста этим утром?
— Одно оскорбление наслаивалось на другое, пока я не почувствовала, как утопаю в дерьме. — Она оскалилась. — Дерьмо в красном жилете.
— Ах, жестокий удар. Крупп поражен в самое сердце… и, — добавил он, снова хватая запыленную бутыль, — не имеет иного выбора, кроме как облегчить сказанное угнетение души новым глотком чудного вина.
Миза склонилась над столиком:
— Если выплюнешь и этот, Крупп, я тебе шею сверну.
Толстяк торопливо проглотил и вздохнул:
— Крупп чуть было вновь не подавился. Что за утро! Знамения и сдоба, стенания и вино!
Сверху кто-то спустился, громко стуча башмаками.
— Ах, вот и малазанский спаситель. Молоток, дражайший друг Круппа и Мурильо — прекрасного принца Разочарования. Пришел ли он в полное здравие? Иди, раздели со мной сок брожения. Миза, сладкая моя, не найдешь кубка для Молотка?
Ее глаза стали щелками:
— Как насчет кубка для тебя, Крупп?
— Прелестное предложение. — Крупп вытер грязным рукавом горлышко бутылки и просиял, глядя на женщину.
Она встала и отошла.
Малазанец — целитель уселся с тяжким вздохом, закрыл глаза и ожесточенно потер круглое бледное лицо. Потом оглядел бар.
— А где все?
— Твоего прошлоночного компаньона Крупп отослал с уверениями в полнейшей твоей безопасности. Уже заря, друг. Точнее, утро уже наступило заре на золоченые пятки. Корабли встали у причалов, трещат и качаются сходни, сии непрочные мосты из одного мира в совсем иной. Дороги вдруг изменили направления. По ним ныне странствуют зловещие механизмы, рассеивая за собой куски плоти, словно темные семена судьбы! Из-под капюшонов глаза просвечивают странников, сорокопуты кричат над дымящимся подносом озера, псы ожесточенно чешут за ушами — ах, Миза принесла лучший из своих кубков! Момент! Крупп вытряхнет паутину, мертвых тараканов и прочие доказательства драгохраненности кубка — вот, давай спокойно сядем и станем умиротворенно созерцать Мизу, наполняющую кубки сияющей славой. Неужели…
— Ради милостей Худа, — оборвал его Молоток, — слишком рано для твоей компании, Крупп. Дай выпить вино и удалиться, сохранив здравый рассудок. Прошу.
— Но мы, друг Молоток, ожидаем отчета о физическом состоянии Мурильо.
— Будет жить. Но не танцевать. Неделю — другую. — Целитель колебался, хмуро глядя в бокал. Казалось, он удивлен, что вино так быстро кончилось. — Разумеется, если совладает с испугом. Утонувший в слабости разум может замедлить выздоровление тела. Фактически прекратить.
— Не смейся над крошечным, но драгоценным разумом Мурильо, друг. Эта проблема найдет должное решение под мудрым руководством Круппа. Колл остался у постели?
Молоток кивнул и встал.
— Иду домой. — Потом покосился на Круппа. — При удаче Опоннов, может, даже дойду.
— Нечестивые замыслы процветают преимущественно в шумливом хаосе ночи, дражайший целитель. Крупп доверительно заверяет тебя, что возвращение в необычное обиталище пойдет на редкость мирно и скучно.
Молоток хмыкнул.
— И как ты обеспечишь это?
— Ну как же?! При помощи достойного эскорта. — Крупп вылил себе остатки вина и улыбнулся малазанцу. — Видишь ту дверь и необъятную Ирильту перед ней? Трусливые наемники, подрядившиеся причинить тебе печальную смерть, останутся с носом. Крупп не пожалеет изрядных средств, чтобы гарантировать твою жизнь!
Целитель не отводил взгляда.
— Крупп, ты знаешь, кто предложил контракт?
— Громкие разоблачения неминуемы, уверяет Крупп.
Новое хмыканье; Молоток развернулся и пошел к двери. «Эскорт» стоял, скрестив мускулистые руки на груди, и улыбался ему.
Крупп проследил за их уходом. Ну разве не подходящая пара?
Миза шлепнулась на нагретый Молотком стул.
— Контракт Гильдии, — шепнула она. — А может, просто имперские подчищают? Ведь посольство уже здесь, разместилось. Может, кто-то поймал слушок о малазанских дезертирах, владеющих треклятым баром. Разве за дезертирство не положена смертная казнь?
— Слишком велик риск, милая Миза, — сказал Крупп, вытягивая шелковый платок и вытирая лоб. — Увы, но Малазанская империя полагается на своих убийц, и двое присутствуют в упомянутом посольстве. Однако, по всем раскладам, попытку убийства прошлой ночью предприняла «рука» из Гильдии Крафара. — Он воздел пухлый палец. — Загадка. Кто же ищет смерти беззащитных дезертиров — малазанцев? Но загадка долго не продержится, уверяю тебя! О нет! Крупп откроет все, что следует открыть!
— Чудесно, — ответила Миза. — Хорошо бы ты открыл местонахождение консула, который причитается за бутылку.
Крупп со вздохом потянулся к кошельку у пояса, сунул пальцы под кожаную крышку. Брови взлетели в неожиданном ужасе:
— Милая Миза! Вот так открытие…
* * *
Скорч воспаленными глазами уставился на забитую народом набережную.
— Это утренние рыбаки, — сказал он, — выходят в плавание. Какой смысл тут ошиваться, Лефф?
— Беглецы приходят рано, — возразил Лефф, вскрывая только что купленного пресноводного моллюска. С хлюпаньем втянул порцию жидкого белого мяса. — Я жду первых судов из Гредфаллана. Сейчас уже утро, верно? Новые пристани в Дхаврене сделали все простым. Так? День до Гредфаллана, ночь там — а утром они возвращаются. Кто потерял надежду, записывается первым. На то он и потерявший надежду.
— Не люблю сидеть болтая ногами, — пожаловался Скорч, неловко ерзая на груде кувшинов.
— Зато обзор хорош. Я тебя в полдень подменю.
— Не знал, что ты это ешь. В мясе должна быть кровища. Мясо без крови — не мясо.
— Да, это моллюск.
— Это тварь с глазами на концах щупальцев. Она следит, как ты ее жрешь, следит, как ты ножиком режешь тело. За каждым глотком следит. Она смотрит, как ее едят!
— И что?
Чайки вопили, собравшись в стаи над низкими причалами, где рыбаки вытряхивали корзины с узкорыбицей прямо на скользкие камни; дети суетились вокруг в надежде наняться к торговцам нанизывать рыбку на леску. Серые гадробийские коты, сотнями поколений оттачивавшие кровожадность, прыгали на чаек из засады. Яростные схватки разбрасывали пучки перьев и клочья кошачьей шерсти, одуванчиками летевшие по воздуху.
Под причалами бродили в полутьме старухи; они при помощи длинных зазубренных кочережек собирали мелкую рыбу, дождем сыпавшуюся в щели при выгрузке улова. Если добычи было мало, карги старались поддеть зубьями друг дружку.
Скорч видел их со своего места — завернутые в тряпье силуэты в сумраке, снующие в вечных тенях кочерги… Клянусь, никогда не буду есть того, что ловят в озере, — пробурчал он хриплым шепотом.
— Видит Гран, я помню, как они ковыряли дырки. Клянусь костлявым, Гран.
— Ты о чем?
— Ни о чем. Теряем время…
— Терпение, Скорч. У нас список. У нас проблемы. Разве не говорят, что Брокул решил сбежать?
— Тут чертовская толпа, Лефф.
— Нужно просто следить за очередью к вербовщику.
— Какая там очередь…
Лефф швырнул раковину над озерной стеной; она шлепнулась на десятки тысяч себе подобных.
— Не сейчас, — прошептал он. — Но скоро.
* * *
Миновав развилку около Урса, потрепанные остатки каравана направились к Южным Непоседам. Шагавшие по дороге пастухи и работники каменоломен, что в Воронах, отступали на обочины и пялились на катящуюся мимо четверку обгоревших, покрытых полосами копоти фургонов. В каждую из повозок была впряжена всего одна лошадь; животные выбивались из сил, натягивая кое-как связанную веревочную упряжь.
Вместо привычного набора охранников, которые должны сопровождать даже такой малый караван, можно было заметить всего одного человека. Он сутулился в гадробийском седле, полностью скрыв лицо капюшоном потрепанного плаща. Человек носил две сабли, их рукояти поднимались почти до уровня плеч. Человек крепко держался за высокую луку седла. Кожаные краги были сплошь покрыты пятнами и разрезами. В прорехах виднелась кожа столь густо покрытая татуировками, что казалась черной. Странные, похожие на кошачьи глаза обегали дорогу.
Первые жалкие лачуги Южных Непосед окружили дорогу, вынырнув из утреннего тумана, словно неопрятные гнезда громадных стервятников. В окошках и трещинах покосившихся стен блестели глаза, следившие за проходившим мимо караваном.
Вскоре караван оказался окруженным скопищами трущоб и беженцев, которые тенями окружили повозки, слабыми голосами выпрашивая еду и деньги. Мало кто из купцов въезжал в Даруджистан с юга, потому что дороги бедняцких пригородов здесь были очень узкими и кривыми. Те, у кого было мало охранников, рисковали стать жертвами жестокого и отчаянного нападения обездоленных, страдания которых все возрастали.
В сотне шагов от главной дороги, известной как Джатемова Суета, стало казаться, что единственному хранителю жалкого каравана выпадет именно такая участь.
Когда грязные руки цепко ухватились за спицы колес, а другие протянулись к лошадям, человек в капюшоне обернулся к обнаглевшим бродягам, натянул поводья и выпрямился. Казалось, он вдруг стал больше и толще.
На него обратились взоры как испуганные, недоверчивые, так и довольно — таки наглые. Какой-то оборванец прыгнул за спину одного из возчиков, как и охранник, они ехали под капюшонами, сильно потянул… От толчка капюшон упал с головы.
Обнажив гнилое лицо мертвеца. Лишенная волос голова повернулась, пустые глазницы уставились на занявшего сиденье человека.
Когда непоседник завопил, пытаясь соскочить с фургона, одинокий караванный страж выхватил сабли, показав широкие лезвия, раскрашенные яркими полосами, черными и светло-оранжевыми. Капюшон слетел, явив взорам широкое лицо, татуированное таким же образом; открылся рот, полный длинных клыков. Охранник улыбнулся. В его улыбке не было веселья — только обещание резни.
Толпе этого хватило. Люди с криками и визгом разбегались.
Через несколько мгновений четыре фургона и их одинокий страж продолжили путь. Выехали на Джатемову Суету, присоединившись к направленному в город потоку. Одинокий татуированный охранник вложил сабли в ножны.
Лишившийся капюшона труп на первой повозке не был расположен снова прятать лицо; вскоре неживой возчик приобрел хлопающий крыльями, вопящий эскорт из трех ворон, пытавшихся подкормиться на голой макушке. Когда караван достиг ворот, одна из ворон сидела на голове мертвеца, а две другие на плечах; все они деловито отдирали полоски сухого мяса с его лица.
Стражник у ворот прищурился на полосатого звероподобного охранника. Тот осадил коня под аркой.
— Остряк, ты, что ли? Вижу, была замятня. Это караван Сирика?… о боги!
Крик был доказательством, что стражник разглядел возчика на первом фургоне.
— Лучше пропусти нас, — тихо, хрипло сказал Остряк. — Я не в настроении беседовать ни с кем, кроме Сирика. Думаю, он уже переехал в новый особняк?
Стражник кивнул. Глаза его были малость дикими, лицо исказилось. Сделав шаг назад, он махнул рукой.
Путь до имения Сирика оказался благословенно коротким. Мимо Барбакана Деспота, потом налево, вокруг Холма Высокой Виселицы; там уже видны были недавно оштукатуренные стены и широкие сводчатые ворота, ведущие во двор купеческого особняка.
Похоже, вести уже распространились: Сирик ждал во дворе, слуга прикрывал его зонтиком от солнца. Вокруг скучились шесть стражников личной охраны. Лицо купца вытянулось, едва он понял, что во двор втягиваются всего четыре фургона. Стражники наполнили пыльный воздух проклятиями, углядев возчика. Ворона на его голове как раз решила расправить крылья и восстановить равновесие. Гнилые руки натянули вожжи, остановив фургон.
Остряк тоже остановился, не спеша слез с коня.
Сирик беспомощно махал руками:
— Но… но…
Остряк стянул плащ, показывая прорехи в кольчуге, согнутые и вырванные звенья, пятна крови.
— Набег житников, — пророкотал он, снова улыбаясь.
— Но…
— Мы дали хорошей сдачи, — продолжал Остряк, поглядев на охрану купца. — Если бы вы отправили побольше вот этих бездельников — все было бы гораздо веселее. Отряд был большой, почти сотня вопящих дикарей. Дурни подожгли фургоны прежде, чем ограбить.
Капитан охраны Сирика — мужчина с множеством шрамов на лице — ощерился, глядя на фургоны.
— Сотня, вот как? Против… сколько вас было? Восемь охранников и ты командиром? За идиотов нас держишь, Весельчак? Сотня житников — и вас тут не было бы.
— Нет, Кест, ты не идиот, — лениво протянул Остряк. — У тебя череп как у быка и нрав тот же, но ты не идиот.
Сирик поднял трясущуюся руку, останавливая взвившихся людей капитана:
— Остряк, Гисп сидит на передке. Но он же мертвый.
— Да. Как и трое остальных.
— Но… но как?
Остряк устрашающе повел мускулистыми плечами.
— Не знаю точно, — признался он, — но они все еще выполняют приказы. Да, я совсем отчаялся и выкрикивал такие команды, которые обычно даже в голову не приходят… но я остался один, с четверкой лошадей на четыре фургона. — Он еще раз повел плечами. — Я заберу плату сейчас, Сирик. Вы получили половину келика, выехавшего из Бастиона. Это вполовину лучше, чем ничего.
— А что мне делать с четырьмя неупокоенными возчиками?! — взвизгнул Сирик.
Остряк повернулся и сверкнул глазами на Гиспа:
— Идите вы к Худу. Сейчас.
Возчики торопливо спрыгнули с фургонов, упав на мостовую. Угнездившиеся у лица Гиспа вороны негодующе закричали, захлопали крыльями и снова уселись, чтобы продолжить трапезу на уютно распростершихся во дворе телах.
Сирик успел оправиться и уже весь кипел гневом.
— Насчет платы…
— Полностью, — резанул Остряк. — Я предупреждал, что нас мало? Кест не идиот, но вы — идиот, Сирик. Ради товара умерло шестнадцать человек, уж не говоря о сотне житников. Я готов посетить гильдию и все высказать. Полная плата — рот на замке. Иначе…
Покрытое потом лицо Сирика с трудом сумело выразить некое подобие мученического смирения.
— Капитан Кест, заплатите этому человеку.
Вскоре Остряк вышел на улицу. Постоял, поглядел на утреннее солнышко — и направился домой. Не обращая внимания на жару, накинул плащ и капюшон. Проклятые знаки на коже выступали во время битв; требовались недели, чтобы они поблекли до обычного едва заметного оттенка. Чем менее заметным он будет, тем лучше. Он подозревал, что лачуга, которую зовет домом, уже окружена чертовой кучей служек, ожидающих его возвращения. Женщина в шкуре тигра, которая провозгласила себя Верховной Жрицей местного храма, должна была расслышать боевой рев Смертного Меча Трейка даже за тридцать лиг, столько отсюда до Обжитой Равнины. Она будет в неистовстве… снова. Она будет жаждать его внимания.
Но Остряк не даст и гроша за нее и все скопище шелудивых неудачников, которые собираются в храме. Ему не нравилось убивать налетчиков. Нет радости в пролитии крови, нет восторга в диком гневе. Он потерял сегодня друзей, в том числе последних двух, что были с ним в Капастане. Эти раны болят сильнее ран на теле, и для исцеления потребуется намного больше времени…
Настроение было дурным, хотя кошель с консулами стучал по бедру. Он не хотел терпеть неизбежную на главных улицах давку, пробираться по проспектам, расталкивая и огибая прохожих; очень вероятно, что ему захочется зареветь, выхватить сабли и проложить себе путь сквозь толпы — а тогда не останется иного пути, как бежать из Даруджистана или качаться на Высокой Виселице. Поэтому, едва выйдя из ворот квартала Имений, что находится к югу от Парка Бортена, и миновав набережную Приозерного района, Остряк выбрал кружный путь, свернув в узкие улочки и пробираясь по заваленным отбросами проходам между домами.
Немногие встречные торопливо отшатывались, словно их предупреждал какой-то инстинкт.
Остряк вошел в более широкий переулок, только чтобы обнаружить: он загроможден огромным экипажем, который выглядел так, словно прошел через мятеж. Остряку вспомнилось, что городское Празднество еще не окончилось. Однако, когда Остряк подошел ближе и заметил, что переступает через прогнившие и распавшиеся на куски тела, через лужи высохшей крови, когда увидел в повозке зияющую дыру на месте двери, когда бросил взгляд внутрь заполненного густым дымом экипажа, на лошадей, покрытых коркой пены и пота… Он понял, что это одна из карет чертовой Торговой Гильдии тригаллов, широко и печально знаменитой внезапными, необъяснимыми и опасными появлениями.
Он рассердился еще больше, припомнив, что тригаллы с их небывалой системой долевого участия стали опасными конкурентами городского Караван-сарая. Гильдии Караван-сарая давно нужно было придумать нечто подобное — хотя, если дошедшие до Остряка слухи близки к истине, процент потерь среди дольщиков Гильдии ужасающе высок. Гораздо выше, чем может принять караванный охранник.
С другой стороны, как подумал он потом, он единственный выжил из каравана Сирика, и число консулов в его кошеле никак не сравнится с доходами, которые купец должен получить от урожая келика — особенно теперь, когда не надо платить возчикам. Да, ему придется купить новые фургоны и починить приведенные Остряком; но на то и существует страховка.
Обходя фургон, Остряк смог разглядеть его внимательнее и заключил, с кислой улыбкой, что этот ублюдок построен способным перенести почти всё. Он был опален, исцарапан словно бы когтями равнинных медведей, изгрызен и вдобавок облит какой-то кислотой. Настоящая боевая повозка.
Остряк прошел мимо лошадей. Сделал еще пять шагов — и удивленно обернулся. В такой близости от него звери пугаются. Всегда. Даже его собственная лошадь нервно плясала, почуяв запах, и только утомление притупляло страх. Но эти… он скривился, встретив во взгляде одной из кляч полнейшее отсутствие интереса.
Качая головой, Остряк продолжил путь.
Чертовски странно. Но ведь он сам мог бы сделать с лошадью и не такое. А как насчет мертвого человека, например, Гиспа?
Мысль показалась слишком неприятной, чтобы додумывать ее. «Я, кажется, могу командовать покойниками?» Он слишком стар, чтобы открывать в себе новые таланты…
* * *
Лодочка из кожи моржа опасно плясала на волнах между двух барок, рискуя быть раздавленной прежде, чем гребец успеет провести суденышко мимо бортов к пристани, загроможденной ловушками для раков. Выскочивший из лодки человек был мокр до пояса; мешок на плече хлюпнул и начал источать воду, пока его хозяин прокладывал путь по причалам и каменным лестницам, что вели на набережную.
Он был небрит уже два или три дня, грязен; кожаные одежды казались странной смесью доспехов и того костюма, в котором натийский рыбак выходит в бурное море. На голове была шляпа из тюленьей кожи, мятая, выцветшая и просоленная. Кроме вещевого мешка, он обладал и непривычного здесь вида скимитаром в треснувших, перевязанных кожаными веревочками ножнах. Рукоять в виде змеиной головы зияла дырами на месте камней, когда-то изображавших глаза, зубы и капюшон. Высокий, жилистый, он двигался с какой-то осторожной торопливостью.
Выйдя на набережную, пришелец начал пробираться сквозь толпу в сторону одной из улочек с харчевнями, что имеются около Лобной улицы.
С причала кто-то вопил, желая узнать, кто именно бросил полузатопленную лодку около его ловушек.
На улочке человек остановился в тени двух высоких складов. Стащил мятую шляпу, вытер ею грязь со лба. Редкие черные волосы выбрались из — под головного убора и конским хвостом упали на спину. Лицо и лоб были покрыты рубцами, большая часть левого уха отсутствовала, отрубленная годы назад. Почесав бороду, он снова напялил шляпу и двинулся вдоль по улочке.
Через десяток шагов двое выскочили на него из ниш. Тот, что слева, прижал нож к ребрам, второй помахал перед глазами коротким мечом, толкнув мужчину к стене. Он молча повиновался. Прищурился, разглядывая в полумраке человека с мечом.
— Лефф.
Обнажились черные зубы.
— Хей, старый приятель. Забавно встретиться.
Человек с ножом фыркнул:
— Думал, мы тебя не выглядим в дурацкой шляпе? Да?
— Скорч! Ну, не могу и выразить, как рад встрече. Боги подлые, готов поклясться был, что вы давно встретили мрачный конец. Какое великое открытие, друзья! Будь у меня деньги — а их нет — я поставил бы выпивку обоим…
— Хватит, — зарычал Лефф, махая мечом перед лицом пленника. — Ты в нашем списке, Торвальд Ном. Да, в самом низу — почти все верят, что ты давно помер. Но ты сбежал от долгов — большой долг стал еще больше, ага! — не говоря уж о попытке кинуть меня и Скорча…
— Едва ли. Кажется, после той ночи мы формально разорвали партнерство…
Скорч зашипел:
— Тихо! Никто ничего не знает о ночных забавах.
— Я о том, — торопливо поправился Торвальд, — что вас не кидал.
— Неважно. Ты же в списке, так?
— Вы, должно быть, совсем отчаялись, если беретесь за…
— Может, и так, — сказал Скорч, — а может, и не так. Но ты, чудила, будешь все объяснять другому. Мы тебя передадим, и если ростовщик Гареб не будет рад, я…
— Постой! Я могу достать деньги… могу выплатить долг. Но нужно время…
— Времени тебе не дадут, — покачал головой Лефф. — Прости, дружище.
— Одну ночь. Всего лишь, прошу.
— Одну ночь. Чтобы сбежать, как ты умеешь.
— Клянусь, нет. Боги, я же вернулся! Только чтобы разобраться со всеми долгами!
— Неужто? И как ты это сделаешь?
— Оставьте детали мне, Скорч. Сохраните невинность. Итак, я в самом низу списка — потому что прошли годы. Значит, никто не ждет, что вы меня первым приведете? Дайте одну ночь, вот все, о чем прошу. Встретимся здесь следующим утром. Я от вас не сбегу, клянусь.
— Думаешь, мы идиоты оба.
— Слушай, Лефф. Когда выплачу Гаребу, помогу тебе. Со списком. Кто лучше меня в таком деле?
Недоверчивое лицо Скорча вытянулось так сильно, что глаза чуть не выпали из орбит. Он метнул взгляд на Леффа.
Торвальд Ном заметил все это и кивнул:
— Да, вы двое в беде. Верно. Список сожрет всех, даже тех, кто с ним ходит. Скажу прямо: я поражен, увидев, как низко вы пали. Боги! Если бы я заранее знал, я бы подумал, как вам…
Лефф фыркнул:
— Какая наглая брехня.
— Ладно, ладно. Преувеличение. Так сколько Гареб с меня требует?
— Тысячу серебряных консулов.
Торвальд Ном разинул рот и побледнел.
— Ради милостей Худа, он всего лишь купил мне ужин и пару пива! Я — то думал, от великодушия. Или заманивал на какое-то дело. Я оскорбился, получив счет за ту ночь…
— Проценты, Торвальд, — сказал Лефф. — Сам понимаешь.
— К тому же, — добавил Скорч, — ты сразу сбежал. Где ты был так долго?
— Вы не поверите.
— Это не следы кандалов на руках?
— Да, и еще хуже. Натийская яма рабов. Работорговцы, малазанцы. И так до самых Семи городов. Сбереги Беру, мне было совсем невесело. Что до обратного пути — что же, будь я бардом, уже заработал бы состояние!
Повисший перед лицом меч закачался и постепенно опустился; кончик ножа перестал так рьяно упираться под ребро. Торвальд бросил торопливый взор на лица и произнес:
— Одна ночь, старые друзья. Все улажу и смогу помочь со списком.
— Мы уже получили помощь, — сказал Лефф, хотя безо всякого воодушевления.
— О? И от кого?
— От Круппа. Помнишь его?
— Тот сальный, жирный скупщик в «Фениксе»? Вы сбрендили?
Скорч сказал:
— Это новое место, ведь Бормен нас выгнал за…
— Не рассказывай секреты, Скорч!
— Одна ночь, — закивал Торвальд. — Согласны? Лады. Не пожалеете.
Лефф сделал шаг назад и спрятал меч.
— Уже жалею. Слушай, Торвальд. Ты даешь деру — мы тебя находим. Никуда не денешься. Прыгнешь прямиком в натийские ямы — и мы за тобой. Понял?
Торвальд нахмурил было лоб — но тут же кивнул:
— Пойдет, Лефф. Я вернулся, и больше я никуда, никогда не уеду.
— Одна ночь.
— Да. А вам двоим лучше вернуться на берег. Кто знает, вдруг другой беглец уже садится на корабль?
Оба вдруг занервничали. Лефф толкнул Торвальда и помчался бегом. Скорч не отставал. Проследив, как они скрылись за углом, Торвальд слился с толпой Лобной улицы.
— Как это, — пробормотал он себе под нос, — такие полнейшие придурки живут и живут? И будут жить.
Он поправил морантский плащ, убедившись, что спрятанные в нем предметы не выпали или — боги сохраните! — не начали капать. Хорошо. Поглубже надвинув шляпу, он пустился в путь.
С Гаребом неприятность вышла. Ну, он сумеет что-то придумать. «Надеюсь. Одна ночь. Чудно. Быть по сему. Все другое подождет.
Надеюсь».
* * *
Скромный Малый был полукровкой и родился в Одноглазом Коте двадцать семь лет назад. Ривийка, проданная купцу за дюжину железных слитков, через год понесла ему бастарда. На восьмом году отец признал его, принял в семью; мальчик учился ремеслу торговли железом и мог унаследовать дело, если бы одна ужасная ночь не разрушила всю стабильность существования.
Прибыла иноземная армия, обложила город. Мальчишка день и ночь горел желанием битвы… потом по улицам потекли слухи о преимуществах жизни в великой и богатой Малазанской Империи. Если бы дураки во дворце капитулировали! Глаза отца сияли от предвкушении. Без сомнения, он был захвачен приливом сладких мечтаний, потому что принял участие в заговоре крупных купцов с агентами Империи, пытался открыть ночью ворота — но попытка претерпела катастрофическую неудачу. В особняк ворвались солдаты с обнаженными мечами. Ужасы ночного нападения никогда не изгладятся из памяти Скромного Малого. Он видел, как насиловали мать и сестер. Крики, дым и кровь, кровь повсюду — словно горький дар какому-то темному богу — о, он помнит ту кровь! Его, избитого и в цепях, вытащили на улицу, и участь его казалась очевидной… если бы не расквартированная в городе компания наемников. Ее командир, высокий и яростный Джоррик Острое Копье, принял под защиту немногих оставшихся в живых заговорщиков. За это его компания была выдворена параноиками — правителями города, пересекла под парусами озеро Старого Короля. Вскоре после этого произошла вторая, удачная измена. Еще одна ночь резни — кровь на руках убийц Когтя — и Одноглазый Кот пал к ногам Малазанской Империи.
Джоррик Острое Копье освободил пленников на диком южном берегу озера, у подножий Одноглазого Хребта, дал им достаточно припасы, чтобы добраться по горам до Плато Старого Короля. Оттуда Скромный Малый провел выживших домочадцев, рабов и свободных, по торговым трактам в город Медведь. Там они ненадолго задержались, потом перебрались в Заплату и двинулись по Ривийскому Следу.
Короткая остановка в Крепи. Спасаясь от новой малазанской осады, колонна оборванных беженцев добралась до Даруджистана.
Где Скромный Малый обосновался в последней из контор отцовского предприятия и начал длительный, сложный процесс возрождения, отточивший деловое чутье и даже силу духа. Долгое и опасное странствие принесло ему верность персонала. Рабы получили свободу, и ни один не отказался от должностей. Торговля железом процветала. Однажды показалось, что Малазанская империя снова выследила его — но случился нежданный дар, дар крови, как он понимал сейчас — и жизнь города была сохранена.
Но надолго ли? Скромный Малый уже познакомился с методами Империи. Проникновение, умные действия по дестабилизации, устранению, созданию паники и развалу порядка. У них теперь есть посольство в городе? Всего лишь способ провести в город агентов. Но нет, больше он не будет бегать.
Предки его отца торговали железом уже двенадцать поколений. В своей конторе, что была расположена в Гадробийском районе, он нашел уходящие под улицу подвалы, а в них записи, охватывавшие период в шестьсот лет. В самых старых свитках пергамента Скромный Малый и обнаружил нечто.
Даруджистан не падет перед Малазанской империей — он нашел, как это обеспечить. Никакая иноземная сила никогда не сможет угрожать городу, который стал ему новой родиной. Никто не поставит на край гибели его семью, его любимых.
Скромный Малый хорошо понимал: ради выполнения сложного плана потребуется вся его смекалка. Потребуются большие средства — но они у него есть. И — увы — потребуется жестокость.
Неприятное, но необходимое жертвоприношение.
Главная контора «Железоделен Элдры» была собранием разнообразных зданий сразу к северу от ворот Двух Волов. Дома, мастерские, склады окружены стеной и почти ни в чем не нуждаются. У западной стены расположено низкое здание кузницы с тремя плавильнями. Под ним трубы выносят отходы в речку Майтен — грязное пятно дало ближайшему заливу Лазурного Озера название Бурого Стока. Отходы разносит по всему озеру, но это печальное, неизбежное следствие производства железа — так объясняет он городским чиновникам, когда те уже не могут игнорировать жалобы рыбаков. Обычно компенсации хватает, чтобы прекратить все возражения. Скромный Малый чувствовал в происходящем горькую иронию — ведь железо нужно и самим рыбакам, и чиновникам (он куёт все, от крючков до мечей и кирас) — но мудро держал ее при себе.
Здание у южной стены было и конторой и жилищем. Слуги занимали помещения в крыле, что близко к кузницам. В середине ютились клерки, располагались архивы. Последнее, самое старое крыло напоминало о временах бронзы, когда цивилизация была всего лишь смутным обещанием. Глубоко под фундаментом древние ступени вьются через слои известняка, оканчиваясь чередой грубо вытесанных крипт, многие поколения использующихся как кладовые. Скромный Малый подозревал: задолго до этого они служили иным, более зловещим целям.
Недавно он сделал одну из крипт тайным кабинетом, в котором мог работать один, защищенный паутиной дремлющих чар; здесь он мог оставаться каждую ночь, на удивление не ощущая усталости — словно благородство намерений дарует особые, человеку недоступные резервы. Полнейшее доказательство, что усилия уже приносят плоды, привлекают внимание и признание со стороны сил, о которых большинство даже не подозревает.
Даже днем все его мысли были заняты подобными размышлениями. Особенно в тот день, когда самый преданный слуга — единственный человек, знавший о тайных криптах и даже о главном плане хозяина — вошел в контору и положил на стол маленькую восковую таблицу. Слуга вышел; Скромный Малый с радостным предвкушением обратился к чтению. Но настроение исп